Итак, продолжу насчет Дойла.


Буду отмечать лишь то, что показалось крайне интересным в плане самого характера Дойла, а значит его отношения к его творчеству и вообще его личности. Ну и естественно то, что каким-то боком относится и к Холмсу.

Первую книгу Артур написал еще в детстве. И тут произошел интересный казус, который, видимо, будет случаться еще не раз.

"В книге были два действующих лица: путешественник и тигр. Тигр, следуя своей натуре, проглотил путешественника, чем поставил автора в чрезвычайно затруднительное положение: он не знал, как ему закончить историю. В шесть лет, казалось бы, ничего не стоит вернуть героя обратно, но Артур, будучи, по его собственному утверждению, не романтиком, а реалистом, так поступить не мог. «Очень просто помещать людей в затруднительные положения, но гораздо трудней их из этих положений выпутывать» – эту истину, осознанную в очень юном возрасте, Дойл вспоминал в своей литературной жизни нередко. Из Рейхенбахского водопада выбраться окажется проще, чем из тигриного желудка."

Далее автор замечает, что в собственных мемуарах Дойл почти не упоминает разговоров с отцом в своем детстве. С отцом там все было очень непросто, я, наверное, позже еще к этому вернусь. Но мне кажется, в книге уже не раз упоминалось, что из "викторианского ханжества" и заботы о семейной чести Дойл о многом умалчивал. И я как-то обратила внимание на этот момент.

Попутно хочу заметить, что Чертанов, как он и сказал в предисловии, описывает как бы взгляд русского на биографию Конан Дойла. Возможно, чтобы больше заинтересовать читателя, он периодически проводит какие-то аналогии, сравнивая Дойля то с Чеховым, то с Митрофанушкой)), а порой и с Пушкиным в его лицее.

«Я помню вспыхнувшую в то время франко-прусскую войну и то, как она отозвалась в нашей тихой заводи». Англичанам – свое, а нам при этих словах, вероятно, вспомнятся тыняновские школяры, с сильно бьющимися сердцами слушающие реляции о Бородине. Все симпатии Артура были на стороне Франции: там провела детство его мать, там жили родные, и вообще страна прекрасная и героическая. Любить Францию он будет всю жизнь и недолюбливать немцев – тоже, хотя, возможно, детские воспоминания тут и ни при чем."

Вот эта его любовь к Франции тоже привлекла внимание.

Далее идет рассказ о его обучении в католической школе Стоунихерст. Дойл вспоминает, что его наказывали чаще других, и я сразу вспомнила про Джереми и его печальном опыте в школе.
В Стоунихерсте тщательно блюли нравственность до такой степени, что общение между учениками было сведено к минимуму. Автор старательно обходит стороной щекотливые вопросы по поводу этой самой нравственности, но в итоге эти школьные моменты, когда запрещена была даже дружба, сами собой приводят его к Холмсу и Уотсону.

" «Нам, например, никогда не дозволялось оставаться друг с другом наедине, и, думается, вследствие этого свойственная закрытым школам распущенность была сведена к минимуму». Оставим нравы закрытых школ без комментариев, заметим только, что самого дорогого и ценного в подростковом возрасте – настоящей, «до гроба», задушевной мальчишеской дружбы – Артур в течение восьми лет был лишен и, возможно, поэтому через всю жизнь пронес мечтательную тоску по такой дружбе: кто такие, в сущности, Холмс и Ватсон, как не повзрослевшие мальчишки, которым никто не смеет помешать, наслаждаясь обществом друга, сутками напролет болтать, курить и играть в казаки-разбойники?"

Далее его любовь к чтению. Чтобы проиллюстрировать это, автор воспользовался эссе самого Дойла "За волшебной дверью", посвященное его любимым книгам и , главным образом, "Айвенго" Вальтера Скотта. Эссе написано уже взрослым Конан Дойлом и обращает на себя внимания вот какой момент:

«Скотт рисовал мужественных людей, потому что сам был мужественным человеком и находил свою задачу привлекательной». Артур Дойл был без ума от всего мужественного, героического и благородного, а что касается женских образов, то хоть бы их и вовсе не было: «Лишь прочитав подряд с десяток глав романа, где действует минимальное число женщин... мы постепенно осознаем все мастерство романтического повествования, которого достиг писатель».

Так будет – почти всегда – писать и он сам, «с минимальным количеством женских образов», объясняя это «реакцией на злоупотребления темой любви в художественной литературе»: до того, мол, заезжена и избита в романах эта любовь, да еще заканчивающаяся (как скучно) браком, что прямо тошнит."

Все-таки неделя была какой-то нелегкой.
Перевод несчастного "Леопарда" еле идет, и я виню в этом только себя. Могла бы за неделю и две главы сделать по-хорошему, а я, дай бог, в выходные выдам очередную главу. Сижу, зеваю, отвлекаюсь при каждом удобном случае. Перечитала вон даже "Ундину Чаячьего мыса" Ольги Новиковой, получила большое удовольствие.
Вот поразительно! Мне нравится просто это читать, наверное, потому что у нее потрясающе выписаны и Холмс и Уотсон. И хоть это не слэш, и даже вроде намека на него нет, но настолько живые и трогательные отношения, что порой просто дух захватывает и кажется, что эти ее рассказы гораздо более глубокие, чем кажутся на первый взгляд.

Отложила я в сторону "В лесах" Мельникова-Печорского, которую читала, поскольку уж больно загорелась мыслью насчет Дойля. Сегодня получу заказ со "Старком Манро", а пока решила подойти к делу со всей серьезностью и взялась за биография Дойля. Чтобы хотя бы приблизительно знать предмет и понимать о чем идет речь. Читаю Чертанова "Артур Конан Дойл" из серии ЖЗЛ.
Наверное, отмечу некоторые моменты.
Когда читала небольшой обзор семейной истории Дойла, то снова появилось какое-то странное ощущение, какое было у меня и тогда, когда читала о Верне. Как будто все они связаны в один большой узел и все там будто кем-то предусмотрено. Семья Дойла, вернее, больше, семья его отца, чем то напомнила мне как раз о Верне. Ну, во-первых, тут тоже были художники, а потом...
Ну вот, вроде я уже немало прочла о разных наследственных чертах Верне, которые , видимо , перешли к их великому потомку. У Дойлов же по наследству передавалась вот какая фамильная черта - делать одну работу для денег, а другую - для души. Подобное имело место и в биографии его дяди, и отца.

Далее автор местами непосредственно цитирует "Письма Старка Манро", описывая, к примеру, мать Дойла, что говорит о том, что этой книге в плане достоверности можно более или менее доверять.
Ну и еще по ходу дела поняла, что детство Дойла также возможно, не было безоблачным при наличии неуравновешенного отца. Мэри Дойл попросила знакомую Мэри Бартон на время взять мальчика к себе и четыре года Артур провел вне дома, вдали от, видимо, жестокого к жене и сыну отца.
Продолжение следует))

Когда-то давно скачала с ю-туба. Сейчас там найти уже не смогла. Потому что сложно найти клип с простым названием Sherlock Holmes))

Наверное, его можно назвать "Вехи большого пути" Правда, титры мелькают слишком быстро. Но я решила пусть будет

Какое-то непонятное настроение... Не то тревожно как-то, не то даже муторно и не пойму с чего и вроде даже напиться хочется...
Вспомнила, что Аполлон - убийца тьмы. А по ассоциации с Аполлоном сразу вспомнилась Древняя Греция и одна из моих любимых книг

"Он жил на огромном Конском поле, внизу в долине. С крыши дворца я часто смотрел, как он нюхает ветер, треплющий его гриву, или прыгает на своих кобыл... И только в прошлом году видел, как он бился за свое царство: один из придворных, увидав издали начало поединка, поехал вниз к оливковой роще, чтобы смотреть поближе, и взял меня на круп своего коня. Я видел, как громадные жеребцы рыли землю передним копытом, выгибали шеи и кричали свой боевой клич - а потом бросились друг на друга с оскаленными зубами... В конце концов проигравший упал. Царь Коней фыркнул над ним, потом вскинул голову, заржал и пошел к своим женам. Он не знал узды и был дик, как море; даже сам царь никогда не перекинул бы ноги через его спину. Он принадлежал богу.

Я любил бы его и за одну его доблесть, но у меня была и другая причина: я думал, что он мой брат."

Мэри Рено. Тезей

Ну и раз уж я вспомнила Тезея...

Сегодня день рождения сэра Артура Конан Дойля. К сожалению, ничего сильно адекватного по этому поводу не напишу. Я упоминала тут на днях про несколько шерлокианских видео и хочу по поводу этой даты приложить одно из них



В комментариях Баринга Гоулда как-то напоролась на фразу Кристофера Морли о Дойле что-то вроде "Мы говорим, что он посвящен в рыцарское звание, но правильнее было бы назвать его святым."

****

А еще в этот день 18 лет назад ушел мой отец. Помню, что машинально тогда сказала себе: А сегодня день рождения Конан Дойля... И с тех пор мы связаны еще и вот так.

Глава 2

- Вы охотитесь, мистер Холмс?
Вопросу, который задал мне бывший фельдмаршал Индийской армии ее Величества сэр Френсис Ффэрли-Финч, теперь ведущий жизнь гражданского лица и всей душой ненавидевший ее, явно не доставало энтузиазма. Судя исключительно по внешнему виду, я не оправдал надежд.
Мой ответ вполне подтвердил его теории.
- На гадких утят, - ответил я.
«Гадкий» было для них самое подходящее слово. Последний раз это происходило несколько лет назад в поместье отца Виктора Тревора , в Донифорпе, в Норфолке. Охота на уток была бы отличной, если бы там были какие-то утки. В конце этого печального дня, проведенного среди болот, когда мы то шлепали по грязи, шагая по топким низинам, то затаившись ,лежали, пытаясь выследить дичь, наша добыча была такова, что даже самый оптимистичный охотник сказал бы, что это весьма жалкое зрелище. Даже кухарка косо взглянула на наши трофеи.
Но, вероятно, маршала это бы в любом случае не впечатлило. Он думал о более крупной добыче, нежели дикие утки.
- Утки, ах, ну да, - задумчиво произнес он, словно бы упустил из виду, что бывают создания и меньше тигров.– В прошлом сезоне были отличные куропатки. Вы…?
И вновь его вопросу явно недоставало заинтересованности, хотя он и был столь же вежлив, что и первый. Что я мог сказать?Найти в центре Лондона шотландскую куропатку было столь же маловероятно, как и найти леопарда на Пиккадилли, к тому же живого. «Славное двенадцатое», как называют этот день охотники на куропаток, проходило мимо меня, не причиняя ни малейшего волнения круговерти моих занятий и перепалок с квартирной хозяйкой по поводу платы за квартиру. Лучшей добычей, которой я мог похвастать, был голубь, да и то только потому, что вздумал испустить последний вздох на моем подоконнике.
- Нет, - ответил я, решив, что должен сейчас сохранять лицо.– Моя работа не позволяет мне уехать из Лондона.
- Ах, да, ваша работа.
Он говорил так, точно знал, о чем говорит, хотя он явно мало понимал, в чем собственно состояла работа детектива-консультанта.Особенно, принимая во внимание, что сегодня моя работа это уже нечто большее, чем просто «консультация». Мне приходилось вмешиваться в ход этого дела более решительным образом, чем мне бы того хотелось. Однако, нужда заставит, когда нужно платить за квартиру и последний мой нормальный обед превратился уже в полузабытое воспоминание.
- Вы работаете с полицией?
Он хотел это знать, и было совершенно очевидно, что мне придется ввести его в курс дела.
- Неофициально, маршал. Но вы же понимаете, что рано утром здесь умер человек.
- Это всего лишь один из младших стюардов.
Я невзлюбил этого джентльмена с той минуты, как вошел в комнату. Подобные замечания лишь еще более усилили мою антипатию.
- Тем не менее, это человек, - повторил я.- Что вы можете мне о нем сказать?
Настал мой черед задавать вопросы без особого энтузиазма. То, что этот разговор вообще имел место, было абсурдной формальностью. Задавать вопросы об обслуживающем персонале Главе правления Тэнкервилльского клуба было все равно, что просить Ее Величество вникнуть в особенности характера сына углекопа.
Не надо быть гением, чтобы понять, что он был выбран на этот пост вероятнее всего потому, что обладал самым высоким воинским званием в этом заведении. И если его мало привлекала административная сторона этой роли, то звание респектабельного официального представителя клуба , явно, вдохновляло.
- Ну, он был молчалив и прекрасно справлялся со своими обязанностями, - рассеянно произнес фельдмаршал. – Члены клуба на него не жаловались.
Если бы такие жалобы были, то, возможно, тогда этому несчастному удалось бы избежать столь ужасного конца. Всего и нужно то было – один рассерженный член клуба, требующий уволить стюарда.
- Харди, кажется, так его звали, - рассеянно продолжал маршал. – Я знавал когда-то одного Харди, в Индии. Странный был малый. Постоянно выходил к завтраку в котелке.
- Того, кто здесь умер, звали Майкл Хардинг, - сказал я, возвращая его из воспоминаний в реальность. – Сколько он работал в клубе?
- Не долго. Полагаю, месяц или два.
- Кто его назначил?
- Должен бы бригадир Бёрнли.
- Должен бы? – переспросил я.
- Он умер, бедняга. Авитаминоз , наконец таки, свел его в могилу. Пару недель назад. Прекрасный офицер, хотя он не мог прострелить дыру в лестнице на расстоянии свыше десяти ярдов.
Мимоходом я поразился, как такой человек попал в армию, не говоря уже про Тэнкервилльский клуб. Либо он любил встречать своих врагов лицом к лицу, либо кто-то стрелял вместо него.
- Кто сейчас ведает назначениями на должности в вашем штате? – спросил я.
- Господи, да любой, пока мы не подыщем кого-нибудь, кто пожелал бы выполнять эту роль.
- Так ни у кого не возникнет вопрос, почему вы меня наняли?
- Нет, - нечетко произнес он, и это навело меня на мысль, что вероятно при этом удивленно приподнимется не одна бровь. Многовато для того, чтобы проскользнуть сюда незамеченным.
- Возвращаясь к мистеру Хардингу, - сказал я, - как вы объясняете его гибель?
Фельдмаршал пожал плечами.
- Несчастный случай. Такое случается.
До поры до времени я решил ничего на это не отвечать.
- А отметины на теле?
Он помолчал.
- На него напали на улице. Много раз видел, как такое случается. Смертельно раненный, он дотащился до клуба, зашел внутрь и здесь скончался.
Либо он считал меня не особо умным, либо искренне верил в то, что только что сказал. Я видел тело. Покойный Майкл Хардинг не в состоянии был дотащиться куда бы то ни было с вырванной гортанью и головой, прикрепленной к телу лишь жалкими лохмотьями кожи.
Но в любом случае пора было дать фельдмаршалу понять, какова ситуация.
- Со всем уважением,сэр, - начал я, добавив к своему тону нотку надменной презрительности, которую обычно приберегаю для тех, кто смотрит на кровавое убийство как на некоторое неудобство, мешающее ровному течению их спокойного существования, - лучше бы вам отнестись к смерти этого человека с большей серьезностью. У Скотланд Ярда есть веские основания подозревать в этом преступлении одного из членов Тэнкервилльского клуба, и в этом случае, сэр, вы покрываете убийцу.
Наконец, я получил ответ. Фельдмаршал сэр Френсис Ффэрли-Финч выпрямился в своем кресле и смерил меня недружелюбным взглядом. Он сбросил с себя свой апатичный вид и теперь я видел перед собой военного человека, требующий беспрекословного подчинения младших офицеров, как на поле битвы, так и за его пределами.И тем не менее, теперь был мой черед сохранять полную невозмутимость.
- Послушайте меня, молодой человек, - сказал он сурово. – Членов Тэнкервилльского клуба не в чем упрекнуть. Это немыслимо, нет, более того, невозможно, чтобы один из них совершил подобное злодеяние.
- Значит, вы допускаете, что это было убийство.
- Совершённое неизвестным или неизвестными, - признал он.
- И этот неизвестный фактор как раз беспокоит инспектора Лестрейда.
Я упомянул его имя, чтобы закрепить свой авторитет, подтвердить полномочия и напомнить фельдмаршалу, почему я здесь. Будучи не в силах продвигаться вперед через официальные каналы, Лестрейд был вынужден – я намеренно употребляю это слово, ибо он явно, был от этого не в восторге – просить меня, практически постороннего человека, наняться на работу в клуб и выведать , что за всем этим кроется.
После нашего визита в морг он отверг эту идею, когда я выдвинул свою теорию о смерти Хардинга, но к тому времени я был уже слишком заинтригован, и, забыв об осторожности, горел юношеским энтузиазмом докопаться до сути этой загадки. Мы расстались – Лестрейд ушел, думая о своих опасениях, а я – о своей цели, и уже через час предпринял кое-какие действия, прежде, чем идти в клуб в качестве скромного претендента на место стюарда.
Лестрейд считал, что я никому не известен, но это было не совсем так. Не то что бы я вызывал какое-то волнение среди преступного мира, омрачавшего на тот момент жизнь нашего города, но кое-кому было уже знакомо мое имя.
Когда у вас есть делающий карьеру старший брат, выполняющий бог весть какую работу и занимающий какую-то таинственную должность в столь же таинственном правительственном департаменте, то тут же распространяется весть о существовании младшего брата, у которого есть голова на плечах и довольно запоминающееся имя. Мистер Холмс был достаточно не приметен, но только не Шерлок. Одна случайная встреча и я буду опознан быстрее, чем вы успеете сказать «Джон Пиль».
Поэтому я немного изменил внешность на время своего пребывания в клубе. Волосы, которые обычно я зачесываю назад, я, разделив посередине пробором, густо смазал жиром, что придало мне вид елейного офисного клерка. Этот образ довершили дешевый твидовый костюм и роговые очки с простыми линзами.
Я бы еще добавил усы или бакенбарды, чтобы слегка походить на человека с сомнительной репутацией. Но так как круг моих обязанностей предполагал, что я буду работать в непосредственной близости с другими людьми, фальшивые бороду и усы не могут не заметить. Так как за такое короткое время я не успел бы отпустить собственные усы – есть пределы даже моим возможностям – то придется оставаться гладко выбритым в надежде, что никто не заметит смутное сходство глаз, которое есть у братьев, даже если во всем остальном они совершенно не похожи.
Я смотрел в зеркало на это странное существо с его поникшими плечами и опущенными вниз уголками рта и тут же подумал об имени. К сожалению, я больше не мог называться Шерлоком. Если верно то, что человек свыкается со своим именем, и оно становится его второй натурой, то отбрасывая свое, хоть и на время, я отказывался, таким образом, и от самой своей личности. До поры до времени она будет пребывать лишь у меня в уме, и мне будет не хватать этого человека, уверенности, с которой он бродил по городу с ожогами от кислот на пальцах, с выражением превосходства на лице и полным отсутствием денег в карманах. Теперь же я был непонятливым, скромным и безобидным Генри Холмсом.
Я уже презирал этого малого.
Однако, у него было одно преимущество над его тщеславным двойником: его незаметность. Я три раза прошел мимо Лестрейда и он так и не понял, кто я такой. Когда я открылся ему, он был поражен и признался, что принял меня за бездельника, от которого нельзя было ждать ничего хорошего.
Инспектор дал мне последние инструкции - к кому мне следует обратиться по поводу моего назначения, и вновь предостерегал меня быть осторожным и не рисковать – и мы разошлись, чтобы заняться каждому своим расследованием. В случае, если у меня появится какая-то информация, я должен был оставить записку в маленькой табачной лавке на Жермин-стрит. По словам Лестрейда, у него была договоренность с ее владельцем, что я спрошу «Особую судейскую смесь Джеймса» , оставлю записку и уйду.
Мне казалось, что заключать такое соглашение было довольно легкомысленно, но Лестрейд заверил меня, что в прошлом это неплохо срабатывало. Я спросил его, сколько раз уже это было, на что он ответил, что это будет первый. Как выяснилось, своей уверенностью в эту схему он был обязан тому факту, что у хозяина лавки имелось несколько своих скелетов в шкафу, на которые инспектор готов был закрыть глаза, в ответ на небольшое сотрудничество.
У меня были сомнения. Если владелец этой лавки был столь уступчив, то мои послания легко могут оказаться у любого, кто будет достаточно щедр и будет готов заплатить за пособничество. Однако, пока я не придумаю ничего лучшего, придется удовольствоваться этим.
С этим инспектор ушел, пожелав мне удачи и выразив искреннюю надежду на то, что вскоре он получит от меня весточку. Что до меня, то я надеялся, что покину это заведение еще до этого. Моя последняя попытка проникнуть в преступный мир, по крайней мере, позволяла мне высоко держать голову; жизнь артиста мюзик-холла, возможно, и не была слишком завидной, но , по крайней мере, никто не ждал, что я буду выполнять все капризы клиентов.
И плата там была выше: с моими расходами на три шиллинга в неделю далеко не уедешь. Единственный положительный аспект моей новой роли это то, что я смогу жить и питаться в самом заведении. С другой стороны, это означает, что мне, вероятно, не придется много отдыхать, так как находящейся под рукой прислуге может быть отдано приказание в любое время дня и ночи.
Вот почему я сидел возле старого усатого фельдмаршала в комнате, набитой шкурами животных, лисьими головами, чучелами птиц и невероятно большой щукой, висевшей в стеклянном футляре над головой этого джентльмена. Если его отношение к делу было характерным для всех членов клуба, то я понимал, почему Лестрейд был в отчаянии. Этот человек даже не пытался говорить уклончиво, ему было просто все равно.
Если я и узнаю что-нибудь о смерти Хардинга, то уж явно не у Ффэрли-Финча. Ради Лестрейда и во имя справедливого возмездия за убитого я надеялся, что смогу достичь больших успехов. Время покажет.
Однако, сейчас маршал потерял ко мне интерес. Что-то занимало его ум и ,судя по тому, как его взгляд вновь и вновь возвращается к подставке, где стоят графины с вином, он жаждал, чтобы я ушел и он мог в одиночестве выпить пару бокалов.
- Вы будете вести себя осмотрительно? – спросил он.
- Естественно. Вы никому не расскажете о причине моего присутствия здесь?
- Конечно, нет. Не хочу расстраивать членов клуба.
Это был странный мир, где ужасная смерть могла остаться незамеченной, но тайный соглядатай мог представлять причину для тревоги.
- Вам прежде случалось быть в услужении? – спросил маршал, на мой взгляд, несколько встревожено.
- Нет, - сознался я. – Но мне знакомы эти обязанности и я не боюсь тяжелой работы.
И это было правдой. Я всегда утверждал, что чтобы хорошо сыграть роль, надо полностью вжиться в нее. Ждать у стола и подавать напитки с такой же готовностью, как щенок подает шлепанцы своему хозяину, - это как раз то, чем Генри Холмс и занимался всю свою жизнь. Я слышал, как гордый Шерлок шепчет мне на ухо, как это все унизительно, но , если он хотел распутать эту тайну, то он должен принять такое положение вещей. Я твердо поставил его на место и покорился своей участи.
Кажется, это удовлетворило маршала, который позвонил и с каким-то неясным жестом и еще более непонятными словами, что на кухне обо мне позаботятся, сказал, что наш разговор окончен. Вскоре появился стюард, и меня выпроводили за дверь.
После чего этот малый окинул меня взглядом, в котором явно читалась неприязнь.
- Новенький, да? – спросил он.
- Меня зовут Холмс. Генри Холмс.
- Джеймс Кэмпбелл, - сказал он в ответ. – Вы что-нибудь смыслите в стряпне?
Это было не совсем то знакомство с моей новой жизнью, которого я ожидал. Я предвидел, что столкнусь с настороженностью, но не ожидал открытой враждебности. Если его коллеги отнесутся к моему назначению с таким же недовольством, то мне здесь придется нелегко.
А этот темноволосый стюард с угрюмым взглядом ждал ответа.
- Боюсь, что, нет, - правдиво ответил я, так как не считал, что моя попытка вскипятить воду, в результате которой я прожег в кастрюле дырку, делает меня шеф-поваром.
Он чертыхнулся.
- Только этого не хватало, - сказал он. – Еще один вечер мистера Уорбойса и его отварной баранины.
- Мистер Уорбойс – повар?
- Муж кухарки. У миссис Уорбойс снова расстройство желудка.
Явно, здесь лучше было бы не есть. Мне и без того было достаточно приключений, чтобы еще рисковать своим здоровьем.
- Ну, - сказал он, раздраженно хмыкнув,- мне следует представить вас другим. Ведь вы же не относитесь к числу этих ни на что не годных бездельников, мистер Холмс?
Я покачал головой.
- Хорошо. Потому что здесь вас заставят работать до седьмого пота и заездят до смерти.
Учитывая судьбу моего предшественника, я буду надеяться, что это утверждение не окажется пророчеством.

аноним спросил(а):

Just seen your post about what Holmes saw in Watson, but what did Watson see in Holmes?


a-candle-for-sherlock ответил(а):

I mean, Watson himself has more than a bit to say on the subject. But I would say:

Watson was depressed and anxious and lonely. Holmes is enthusiastic, he’s eager, he’s brilliant, he’s unselfconscious; he talks to Watson the way you talk to a friend from the moment he sees him. He’s a mess. He forgets to eat. He needs picking up after. He makes Watson feel better about his own messy existence.

He’s passionate and principled and anarchic and endlessly unexpected. He is mysteries within mysteries. He’s BEAUTIFUL.

He notices Watson; respects Watson. He wants him around. He teases him and praises him. He pays attention to him, plays for him when he’s weary, takes him out, tucks him up, walks with him, begs for his company in everything.

He looks after Watson, grounds him. He talks about him constantly as “my boy, my dear doctor, my Watson,” and someone who calls you “mine” is a revelation to someone as alone in the world as John Watson.

He is chaotic. He undermines the prevailing opinion of society by not giving a damn about it. He pursues what fascinates him, fights for what matters to him, and thumbs his nose at anyone who expects his respect for their position alone. He looks at everything upside down and sideways. He makes the world seem less bound to be the way it is. He gives Watson a new life that’s less about solid career choices and more about magic, at a time when the world had started to seem terribly, crushingly unmagical.

He trusts Watson. He believes in Watson in all the ways he needs most to be believed in: that he is a good man, a decent man, a brave and a capable one, a good doctor and a friend. He believes in other things, things that Watson might have lost sight of somewhere in Afghanistan–justice, kindness, mercy, an underlying love evident in the loveliness of the world. People looking out for people just because they can.

He’s tenderhearted; he blushes and tears up when he’s praised, asks forgiveness when he fails, starts to shake when Watson’s wounded. He gets depressed, and lonely, and admits it; he tells Watson when he needs him.

He makes beautiful things; music and truth. And he loves, could love, no one else in the world as he loves John Watson.


witch-lock
The thing those who wish to undermine or diminish the depths of the relationship between Holmes and Watson are wont to forget is: Watson is integral. He’s the narrator; the one who allows the story to be. Without Watson, there is no Holmes as we know him. Without Holmes, Watson has no story to tell. Their lives are inextricably twined throughout history. These two men are linked at such a core level that it has become that one cannot be without the other. Without Watson, all that remains for Holmes is the 7 percent solution. Without Holmes, Watson has no stories to tell. There is no story without the both of them, together.

The connection these two characters have shared throughout time is nearly unparalleled. They exist alongside timeless duos that have captivated us for years upon years; duos such as Romeo and Juliet, Achilles Patroclus, Elizabeth and Darcy, Cupid and Psyche, Lancelot and Guinevere, and other pairings immortalized in time. Holmes and Watson maintain their place amongst them, for who knows Watson without the detective, and Holmes without his Boswell? And born from their dynamic we have known new duos that are iconic in their own right.

This is a story that has never stopped being told, a story that for some reason has lived on in the world. What reason, then, have the words of Doctor Watson about the life shared with his bohemian friend captivated us so? Why through his eyes have we grown to love this detective so reverently and made him immortal? What about his narratives have created such affection within us? What was it we collectively read in between the lines of Watson’s adventures, to endear ourselves to them so?

There is a reason countless adaptations search for the heart of Holmes. It is indeed there, you can see it illuminated in each line of the stories Watson’s tells. The story is their’s. Wether solved or left cold, cases reach a conclusion. Clients take their leave and new ones arrive. Mysteries and adventures pass, separation is fleeting, and one thing always remains.

Holmes and Watson will always return to Baker Street; wives and falls will come, but to 221b these men will make their pilgrimage. There in those rooms they forever remain. Always, #sherlockholmeslives means #johnwatsonlives. Always, “Here dwell together still two men of note. Who never lived and so can never die . . . Here, though the world explode, these two survive.”

В голове крутится фраза Холмса: "Вот так начнешь изучать фамильные портреты..." Вот так и у меня: хотела только найти в сети знакомые иллюстрации, а оказалось... Но начну сначала.
В общем это опять что-то из детства. Маленький рассказ про одну из своих любимых детских книг.



Еще когда я не умела толком читать, дед часто мне рассказывал сам какие-то сказки и истории. Истории из своего детства - мне бы, конечно, слушать внимательнее - ведь сейчас думаешь, это же какая старина! Наверное, надо было расспросить потом подробнее, но потом я была подростком, совсем не трудным, но тем не менее, все у нас стало сложнее. И загадок в истории моей семьи больше, чем достаточно. Но не будем о грустном...
Но тогда мне все-таки было интересно, и я помню рассказ о том, как дед, как старший брат, остался в доме на ночь один с младшими детьми, а к ним ломилась какая-то цыганка. И еще он рассказывал, как его приятеля по школе (церковно-приходской!) на Законе Божьем священник ругал за то, что он читал молитву, как стихотворение ( я, правда, тогда в это не врубилась), а надо было с каким-то особым придыханием)
Но кроме этих историй дед еще рассказывал сказки. Точно помню , что рассказывал про Ивана Царевича. Причем по моим просьбам, рассказывал, явно, не раз и не два)) И совсем также, как сказку он рассказывал мне и "Принца и нищего". Я ее как-то так и воспринимала. Сейчас припоминаю, что дед рассказывал ее как-то по своему, не фига уже не помню, но когда я потом читала, то поняла, что в книге все слегка по-другому. Это было мое первое знакомство с этой книгой.
Потом позже я ее прочитала. Но книга, которую я читала, была не совсем обычной. Мне , наверное, было лет девять. У меня сейчас впечатление, что ее кто-то нашел где-то в шкафу в каких-то вещах и отдал мне. Она была в самодельном коричневом переплете. Дед,кстати, был мастер на все руки и бывший переплетчик (но не только) и у меня до сих пор есть несколько старых книг, переплетенных им и подшивки "Веселых картинок" и "Мурзилки".
Так вот, книга начиналась не с начала. Отсутствовало несколько глав. Но поскольку по рассказам деда я имела представление с чего все началось, я попыталась читать. "Попыталась " потому, что книга была старая, с буквой "ять", совсем другой орфографией и довольно своеобразными иллюстрациями, которые уже местами были раскрашены моей мамой, когда она была маленькая, а потом и я приложила руку к этому творчеству. Это, конечно, было настоящее варварство...
Мне кажется и сам этот старый стиль книги наложил на нее какой-то оттенок старины и чего-то подлинного.


"Милордъ", "Гендон-голлъ" вместо Гендон-холла. Леди Эдит была вообще напечатана как-то по-хитрому - на конце слова было не "т", а какой-то интересный знак, который сейчас встречается в транскрипции. Видимо, так переводили сочетание "th".
Я думаю, что если б я первым прочла какое-то другое издание, то, наверное, оно не возымело бы такого впечатления. Какие-то фразы стали для меня крылатыми. И если я вдруг говорю про себя "Ну, что...", то потом всегда добавляю "... мой принц, милорд Эдуард")) Это была первая фраза короля


Вообще, для меня это было первое знакомство с Англией. Тауэр навсегда связан в моем подсознании с "Принцем и нищим". И многие лондонские названия - Чипсайд, Саутворк, Темза - все началось оттуда.
Ну, и иллюстрации








Некоторые из них для меня неотделимы от надписей, которые были под ними


"О! Том Кенти, рожденный в лачуге, взращенный в лондонских зловонных канавах, близко знакомый с лохмотьями, нищетою и грязью, — какое зрелище представлял он собою!"


"Принцессы целовали ему руку, прощаясь"

Немного позже , как-то на Новый Год мне подарили новую книгу "Принц и нищий", и я, наконец, прочитала ее начало) Книга была красочно оформлена художником Лемкулем, это прекрасный детский художник, сейчас его рисунки вызывают у меня ностальгию. Но тогда, после классических иллюстраций Меррила (как я сегодня узнала), мне они казались какими-то карикатурами. Вот для сравнения одна и та же сцена





Ну, и хочу сказать, что так же, как Х1Х век для меня это Холмс, ХVII-й - Атос, так и ХVI-й век в Англии для меня всегда связан с этой книгой. Генрих VIII, королева Елизавета для меня изначально герои "Принца и нищего". Помню, как позже из какого-то журнала узнала подробности рождения вышеупомянутого долгожданного принца. Когда лекари сказали, что положение королевы очень серьезно и спросили короля, кого им спасать- мать или ребенка. Король закричал: - Спасайте ребенка! Женщин я найду сколько угодно!

А сегодня полезла я в интернет искать иллюстрации, чтобы узнать имя художника и нашла на Озоне следы пребывания самой книги www.ozon.ru/context/detail/id/4006827/
И просто обалдела: 1901 год! Правда, было еще издание с этими иллюстрациями 1941 года, но, кажется, там уже нет этих старых букв, по крайней мере, в той копии, что я нашла в сети. И в конце книги как раз есть что-то вроде рекламы вот этой "Золотой библиотеки". Надо будет глянуть, что там написано.

Возвращаюсь потихоньку к "Священным уликам". Сегодня выложу лишь небольшое вступление к большой части "Инструкции Мастера", которую сам автор называет сердцевиной всей книги. Ни о чем особенном тут не говорится, это просто переход к новой части.

Инструкции Мастера
Должно быть, худшим соседом по квартире всех времен, был мистер Шерлок Холмс, который хранил табак в носке персидской туфли, в любое время суток проводил зловонные химические опыты, салютовал своей королеве, выводя про помощи пуль на стене своей квартиры на Бейкер-стрит ее вензель V.R., и, вообще, отличался довольно беспорядочным и эксцентричным образом жизни.
Но для верного Джона Уотсона, самого известного в литературе соседа по квартире, самым худшим было то, что ему часто демонстрировалась его собственная медлительность в умственном отношении. Доктор Джон Х. Уотсон не глупец, но он понимает, что, будучи партнером Холмса в их совместных приключениях, ему снова и снова будет это демонстрироваться. «Я не считаю себя глупее других, но всегда, когда я имею дело с Шерлоком Холмсом, меня угнетает тяжелое сознание собственной тупости.» Фактически это старый писательский трюк, столь же старый, как благоговейное преклонение людей, задающих свои вопросы Сократу или неспособность учеников Иисуса понять послание их учителя, выдающегося гения с обычной душой, такой же, как у нас с вами. Кроме того, Холмс не может быть учителем, не имея послушного ученика.
В начале первого рассказа «Скандал в Богемии» Холмс совершает свой любимый фокус, с которого часто начинается история. По мелким деталям во внешности, одежде и обуви Уотсона он делает вывод, что его друг был за городом, у него неряшливая служанка, и он вновь вернулся к частной практике. После того, как Холмс подробно объясняет, как сделал свои выводы, Уотсон смеется:
« Когда вы раскрываете свои соображения, – заметил я, – все кажется мне смехотворно простым, я и сам без труда мог бы все это сообразить. А в каждом новом случае я совершенно ошеломлен, пока вы не объясните мне ход ваших мыслей. Между тем я думаю, что зрение у меня не хуже вашего».
Холмс соглашается и произносит одну из самых важных в Каноне фраз:
- Вы видите, но вы не наблюдаете.
Затем он предлагает Уотсону сказать, сколько ступенек ведет в их гостиную.
«- Сколько? Не обратил внимания.
– Вот-вот, не обратили внимания. А между тем вы видели! В этом вся суть.»
Правильный ответ – семнадцать, конечно, факт незначительный, но Холмс твердо настаивает, что каждый из нас должен научиться видеть мир столь же ясно и четко. Уотсон никогда полностью не осознает тот факт, что он живет рядом с человеком, сосредоточенным, как дзэнский мастер, с духовным учителем, который имеет склонность к выслеживанию преступников. Несмотря на увлекательный и легкий язык повествования , Холмс не играет в игры со своим «учением», а скорее устраивает довольно серьезные демонстрации того, как надо смотреть на мир. Эти рассказы, наконец, не просто о разоблачении истинного облика преступников, но и о правильном понимании реальности. Сыщик учит своего друга тому, что буддисты называют «обнаженное внимание».
Старая дзенская история рассказывает о студенте, который вновь и вновь приставал к учителю Ичу с вопросами о сути учения. Мастер пишет кистью слово Внимание. Неудовлетворенный студент спрашивает:
- Что это?
В ответ он пишет : Внимание, Внимание.
Уже разгневанный студент восклицает :
- И что с ним такое?
Написав это слово три раза, учитель спокойно отвечает:
- Внимание значит внимание.
Что подразумевает момент нашего восприятия до того, как заработает мысль, прежде, чем в дело вмешаются наши концепции и уже сложившиеся представления. Обнаженное внимание - это значит, видеть вещи такими, какие они есть. Правда, Холмс постигает то, что видит, благодаря своему великолепному уму, но ,что еще более важно, он воспринимает увиденное с абсолютной точностью , не применяя теорий, которые подгоняют истину под какие-то уже сложившиеся идеи, что приводит лишь к тупиковым ситуациям.
Иисус говорит о таком подходе в Евангелии от Матфея, упоминая о замечании Исайи, что «слухом услышите - и не уразумеете, и глазами смотреть будете - и не увидите». На что Иисус говорит: «Ваши же блаженны очи, что видят, и уши ваши, что слышат, ибо истинно говорю вам, что многие пророки и праведники желали видеть, что́ вы видите, и не видели, и слышать, что́ вы слышите, и не слышали.» Не говоря уже о полиции!
Мы с вами обычно видим все так, как Уотсон. Но Холмс не доволен, он явно считает, что любой может быть проницательным, если будет должным образом смотреть на вещи. Проблема в том, что наше привычное видение можно приравнять к слепоте.
Эту часть можно считать самой сердцевиной книги, в ней описываются пять принципов, извлеченных из Канона, чтобы показать нам, как смотреть на вещи с новым пониманием.

Хью Эштон сейчас довольно известный автор пастишей о Холмсе и считается, что ему прекрасно удается подражать стилю Дойля. Этот рассказ относится к периоду пребывания Холмса в университете и повествование ведется от лица самого Холмса, который и рассказывает все Уотсону.
Интересный момент в начале рассказа героиню называют сестрой матери молодого человека, а потом дальше исключительно сестрой отца. Интересно, это тоже сделано в качестве подражания стилю Дойля даже по части такой забывчивости? Я тоже это обнаружила только, когда все сегодня перечитывала. Решила оставить, как есть)
В принципе, это обычный кейс, который вызвал у меня интерес рассказом об одной очаровательной женщине, упомянутой Холмсом в "Знаке четырех".

Два пузырька

В своих отчетах о приключениях мистера Шерлока Холмса я часто упоминал, что он почти ничего не говорил о своих детских и юношеских годах. Время от времени он упоминал о своих приключениях и делах, которые он расследовал еще до нашего знакомства, и с его слов я рассказывал о некоторых из них.
Однако, мне помнится, что как-то он сказал, что «самая очаровательная женщина, какую я когда-либо видел, была повешена за убийство своих троих детей. Она отравила их, чтобы получить деньги по страховому полису». Так как в отношении противоположного пола ему редко случалось употреблять такой термин, как «очаровательная», его слова зажгли в моей груди искру любопытства. В тот момент это была лишь едва приметная искра, ибо, конечно же, тогда все мои мысли были заняты моей дорогой Мэри, за исключением разве что немедленного благополучного завершения дела, которым мы с Шерлоком Холмсом тогда были заняты. Однако, эти его слова надолго сохранились у меня в памяти, и однажды, когда мы возвращались после расследования одного дела за городом – речь идет о случае, произошедшем в Кингс-Пайленде, связанном с исчезновением фаворита скачек, Серебрянного, – я заговорил на эту тему.
Мы сидели одни в купе первого класса, и просторные равнины Дартмура давно уже остались позади. Я сделал глупость, не купив на станции ни газет, ни какого другого чтива в дорогу, и кажется, Холмс, подобно мне не знал, чем занять свой ум, как часто с ним случалось после успешного завершения дела.
- … Честное слово, Уотсон, никогда бы не подумал, что вы еще помните ту мою фразу, которую я небрежно обронил уже довольно давно, - воскликнул он в ответ на мой вопрос. – Браво, друг мой, вот уж впрямь, браво. Насколько я понимаю, вы очень хотите услышите всю эту историю.
Я с готовностью кивнул, и Холмс начал свой рассказ.
-Это произошло в те времена, когда я еще был в университете. Как я уже говорил вам прежде, я уже начал развивать и усовершенствовать свои способности к наблюдению и умению построения выводов на основе этих наблюдений. Как вы легко можете себе представить, это возбуждало немалое любопытство среди моих однокашников, и они постоянно устраивали мне небольшие проверки, заключая между собой пари, смогу ли я разрешить очередную поставленную ими задачу.
Таким образом, благодаря постоянному испытанию своих талантов, я накопил много знаний, в том числе и практических, для получения которых каким-то иным способом потребовался бы не один год занятий. Могу сказать с должной скромностью, что ставки, поставленные на то, что я потерплю неудачу, увеличивались с каждым месяцем.
Однажды когда я сидел и занимался, раздался стук и в комнату вошел студент, который был с того же курса, что и я. О’Доннелл, как его собственно звали, был явно обеспокоен и я попросил его присесть и собраться с духом, прежде, чем он заговорит. Он послушно сел, уронив голову на руки, он сидел так добрых десять минут, а потом поднял голову и заглянул мне в глаза.
- Вы были терпеливее, чем я в этом возрасте, - засмеялся я. – Не могу представить, чтобы я, молча, смог долго сидеть рядом со своим однокашником, минуту… ну максимум, две.
- Тем не менее, Уотсон, как я уже отмечал в прошлом, теперь вы обладаете великим даром молчания и умиротворения, который так часто является подлинным бальзамом для души, подобно моей. В те времена, о которых я говорю, я по натуре был – да и сейчас ничуть не изменился – мятущейся душой, не знающей покоя. Я пытался дисциплинировать себя, вырабатывая привычку к невозмутимости, стараясь быть более уравновешенным, особенно, когда приходилось иметь дело с взволнованными собеседниками. Я нахожу, что это часто вызывает доверие и побуждает тех, кто приходит ко мне за помощью, говорить более свободно. И после нашего длительного молчаливого единения, если можно это так назвать, О’Доннелл сказал мне:
- Холмс, весь колледж знает о ваших способностях в этой странной области, которую вы называете дедукцией. И теперь я хочу вас спросить, настолько ли вы сдержанны, насколько проницательны?
- Что за оскорбительный вопрос! – воскликнул я. – Не удивлюсь, если вы тут же выставили его за дверь.
- Не настолько оскорбительный, как вы можете вообразить, - ответил Холмс. – Должен признать, что я устраивал в колледже нечто вроде представлений в надежде, что это повлечет за собой дальнейшие испытания собственных сил, в которых я смогу отточить свой ум, и позволю себе заметить, что у меня была репутация хвастуна. Тем не менее, для себя я решил, что применяя свои таланты для пользы других, я буду вести себя осмотрительно, следуя кодексу поведения юриста или врача. Поэтому я заверил О’Доннелла, что его опасения напрасны.
Он поблагодарил меня и начал свой рассказ.
- Речь идет о моей мачехе, - сказал он. – Мой отец недавно женился второй раз, после того, как два года назад умерла моя мать. У меня еще есть две сестры и брат, намного моложе меня. Им соответственно восемь, семь и пять лет. Недавно новая жена отца, которая лишь немногим старше меня, кажется, настроилась против моей тети, сестры моей матери.
- В чем это выражалось? – спросил я.
- Я приведу в пример один случай, который произошел несколько дней назад, когда я вернулся в дом отца в графстве Клэр. Мои сестры и брат были в детской. Я выглянул из своей комнаты в коридор, что ведет к детской и увидел тетю, которая как раз шла к детям. Я увидел, как она постучала в дверь, дверь открылась, и к своему удивлению, вместо няни я увидел свою мачеху, которая стояла в дверях. Они с тетей тихо обменялись парой фраз, которые я не расслышал. Произошедшее дальше крайне меня удивило. Моя мачеха обеими руками сильно толкнула тетю в грудь, отчего та зашаталась и упала.
Я не знал, что делать: бежать ли ей на помощь и вызвать, таким образом, гнев своей мачехи, или не обращать внимания на этот инцидент. Без осторожности нет и доблести, и я тихо закрыл дверь и решил обо всем забыть.
Однако, как вы можете представить, мне было нелегко забыть то, что я видел, и, вернувшись в колледж, я решил попросить совета. Холмс, вы должны помочь мне выяснить, что происходит в этом доме.
- Очень хорошо, - сказал я ему. – Но вы должны ответить на несколько вопросов. У меня еще недостаточно данных, на основании которых я могу основывать какие-то предположения, не говоря уже о том, чтобы прийти к какому-то заключению. Прежде всего, какого возраста ваша тетя? Того же, что и ваша мачеха? Вы можете заметить здесь , Уотсон, как медленно я учился прежде собрать побольше фактов, а потом уже пытаться найти им разумное объяснение.
- Я заметил это, - улыбнулся я.
- Как бы то ни было, я установил следующее: новая миссис О’Доннелл была приблизительно того же возраста, что и мой приятель, возможно, на пару лет старше, но не более; тогда как мисс О’Доннелл, старшая сестра его отца – лет на двадцать пять старше. Она живет вместе с ее братом и его семьей, никогда не была замужем, и после смерти матери О’Доннелла и до самой второй женитьбы его отца заботилась о детях, включая и моего приятеля.
- А какие у нее отношения с детьми? - спросил я его.
- Отличные, - не колеблясь , ответил он. – Признаюсь, что когда я был еще юношей, стоящим на пороге зрелости (каким я видел себя два года назад), у нас были ссоры и разногласия, как это обычно бывает меж людьми разных поколений, но она была сама доброта, и все ограничения моей свободы были продиктованы лишь ее искренней заботой о моем благополучии. Что касается моего брата и сестер, они просто ее обожали. Кажется, у нее всегда находилось для них и свободная минута, и доброе слово.
- А ваша мачеха? – спросил я. – Она настоящая «злая мачеха» из сказки?
- Никоим образом, - улыбнулся он. – Она любит детей, как своих собственных. И я с уверенностью мог бы сказать, что она проводит с ними больше времени и больше к ним привязана, нежели моя мать, когда она была жива, если только это не покажется неуважением к ее памяти. Последние несколько лет жизни она была инвалидом, ее здоровье сильно пострадало после последних родов, и она значительную часть дня проводила в постели.
- И в это время ваша тетя, в той или иной степени, заменяла ее , ухаживая за детьми?
- Да, это так.
- Тогда, - сказал я ему со всей напыщенностью и самонадеянностью чрезвычайно уверенного в себе молодого человека, - причина той ссоры, свидетелем которой вы стали, проста. Это ревность, и две этих женщины сражались так, как это свойственно женщинам, за любовь детей. Вижу, Уотсон, что мой поверхностный ответ и более, чем простое объяснение вызвал у вас улыбку.
- Извините, Холмс.
- Не нужно извинений, друг мой. У меня и самого вызывает улыбку тот неопытный и не в меру серьезный молодой человек, которым я тогда был. Мой приятель был того же мнения, что и вы, и печально улыбнулся.
- Если б все было так просто, Холмс, я бы не стал обращаться к вам. И там было еще нечто большее, нежели то, о чем я рассказал вам. То, что я описал вам, лишь один незначительный эпизод в целой серии прискорбных событий, которые крайне меня озадачили. Три недели назад мои сестры и брат заболели. Наш семейный врач не смог найти причину этой болезни, но предположил, что для их легких оказался губительным воздух близлежащих болот. Хотя мне это казалось невероятным, я промолчал - в конце концов, я не эксперт в медицинских вопросах. Однако, что было действительно странным, так это отношения между тетей и моей мачехой. Три следующих дня и ночи тетя отдала всю себя заботе о больных детях, а моя мачеха все это время даже не входила в детскую. Лишь следуя весьма недвусмысленным требованиям моего отца, она, в конечном счете, начала ухаживать за моими сестрами и братом; к тому времени тетя уже почти валилась с ног от полного изнеможения. Меня неприятно удивило то, что мачеха не желала помогать тете ухаживать за детьми, особенно принимая во внимание то, что она говорила о своей любви к детям.
- Значит, то, что вы описывали раньше, несомненно, не более, чем просто ответная мера на пренебрежительное отношение вашей мачехи к своему долгу, - ответил я. – Я по прежнему придерживаюсь своего первоначального предположения. Это просто борьба за любовь детей.
- Пусть так, - ответил он. – Я пришел пригласить вас провести у нас в гостях несколько дней, так чтобы вы сами могли увидеть , как обстоят дела и понаблюдать за основными участниками нашей маленькой драмы.
- Очень хорошо, - сказал я, ничего не имея против. Предмет моих занятий был не особенно мне по вкусу, и его изучение вполне можно было отложить. Мы условились относительно даты, когда я должен был приехать в Дансени-хаус, дом моего приятеля.
Я улыбнулся про себя, слушая, как Холмс описывает свои занятия, зная его экстраординарные и глубокие знания некоторых областей науки наравне с тем, что я могу назвать крайней неосведомленностью в других, про что я уже когда-то писал.
- Поэтому, - продолжал Холмс, - в назначенный день мы тронулись в путь. Как всегда, в этой части земного шара, было пасмурно и сыро и двое замерзших, промокших и довольно мрачных молодых людей нетерпеливо дергали дверной молоток у парадной двери Дансени-хауса .
Но внутри нас ждал очень теплый прием. Было очевидно, что какие бы отношения не были между тетей и мачехой моего однокашника, других членов семьи связывала завидная близость. Та теплота, с которой здесь принимали молодого хозяина, распространялась и на его гостя, и скоро, переодетый в сухое, я уже почувствовал себя почти членом семьи, и расслабился, сидя перед горящим камином с бокалом местного виски в руках.
Младшие дети были очаровательными юными созданиями… Вы хотели что-то сказать, Уотсон?
- Ничего, Холмс. Просто я первый раз слышу, чтобы вы называли детей «очаровательными».
- Не такой уж я арифмометр, каким вы меня как-то назвали, - сказал он с улыбкой. – И хотя, как вам прекрасно известно, брак и семья – это не для меня, но это вовсе не значит , что я не могу оценить прекрасные стороны семейной жизни других, и было подлинным удовольствием пребывать в столь приятной семейной атмосфере. И мне было нелегко примирить между собой тот образ, что сложился у меня в голове под впечатлением от того, что рассказывал об этой семье О’Доннелл, и то, что я видел собственными глазами.
- Ик каким же выводам вы пришли относительно тети и мачехи вашего знакомого? – в нетерпении спросил я.
- Все в свое время, Уотсон. Позвольте мне сперва описать вам других действующих лиц этого дела. Видите, - и в глазах Холмса сверкнул огонек, - и я не прочь применить те драматические приемы, что используете вы, когда описываете наши маленькие приключения.
Ну, во-первых, мой однокашник Кевин О’Доннелл. Довольно приятный малый, и мы немного узнали друг друга, благодаря общему увлечению фехтованием. Мое оружие, как вам известно, это рапира, а он предпочитал саблю, поэтому мы редко встречались лицом к лицу в тренировочных поединках, но знали друг друга немного лучше, чем просто знакомые. Его отец был типичный представитель своего класса – и должен сказать, что он больше прислушивался к своему сердцу, нежели к рассудку, но он сознавал долг, возложенный на него его положением, и заботился о нуждах своих арендаторов.
Дети, как я уже сказал, были очаровательны и это определение прекрасно им подходит. Находясь в комнате вместе с нами, он вели себя почти неестественно тихо, и я приписал это неизвестной болезни, от которой они страдали. По собственному опыту мне было известно, что дети этого возраста обычно выказывают гораздо больше любопытства и ведут себя более шумно, чем это делали они. Однако, они подошли ко мне с почти комической серьезностью и поклонившись и сделав реверанс - в зависимости от их пола – они представились мне. Дэйзи, самая старшая, мило улыбнулась, Мэри была серьезна и спокойна, так же как и Дермот, самый младший из детей.
А теперь что касается двух главных героинь этого дела, как я уже стал их называть. Во-первых, тетя. Внешне она была довольно непривлекательна; у нее была кривошея, да еще к тому же и косоглазие. Однако, если отбросить в сторону эти ее природные недостатки, то на ее лице читалась одна доброта, и ее можно было ощутить в словах и в тоне голоса, когда она приветствовала меня, как приятеля своего племянника. И, как и сказал О’Доннелл, было совершенно очевидно, что дети ее обожали. И, естественно, эти чувства были взаимны.
Мачеха О’Донелла с первого взгляда произвела на меня впечатление женщины , лишь немногим лучше тех, которых можно увидеть вечером недалеко от Пиккадили. Молодая, как и сказал мой приятель, и , несомненно обладавшая какой-то особой привлекательностью, она одевалась в довольно вызывающем стиле, который мало что оставлял для воображения. Она представляла собой резкий контраст с тетей, одетой во что-то темное. Уотсон, мне не достает вашего умения описывать женские наряды, поэтому мне остается удовольствоваться этим сухим изложением фактов.
Даже прежде, чем она заговорила, признаюсь, я уже составил о ней мнение, как о довольно вульгарной охотнице за богатством. Но первые же ее слова , обращенные ко мне, вынудили меня изменить свое мнение. Голос был низким и приятным, и она специально так подбирала слова, чтобы я мог почувствовать себя непринужденно. И не забывайте, что моя хозяйка была лишь на два или три года старше меня, и к тому времени мой опыт общения с женским полом ограничивался лишь пределами моей семьи. И в любом случае, для меня было ново и волнующе столкнуться с подобным существом. Признаюсь, что не был полностью равнодушен к ее знакам внимания и обхождению и тем, как близко она стояла, когда обращалась ко мне. Мое волнение еще более усугубил пьянящий аромат ее духов, заполнивший мое обоняние.
Но, несмотря на все это, я не мог не отметить, что дети с радостью подбежали, чтобы обнять ее, так же, как и свою тетю, и она относилась к ним так, что лучше нельзя и пожелать. Из того, что я видел, нельзя было сказать, что это была принужденная привязанность с той или другой стороны, и нежность, которую дарили друг другу эта женщина и ее пасынки, была вполне искренней.
Однако, от меня не укрылся тот факт, что когда какой-нибудь ребенок бежал из объятий тети в объятия мачехи, и наоборот, то покинутая им женщина бросала на свою соперницу взгляд, полный неприязни. Кажется, старшая из женщин смотрела на молодую с большим негодованием, но , возможно, это просто плод моего воображения, ибо косоглазие мисс О’Доннелл порой придавало ее лицу зловещее выражение.
Я не мог разглядеть ничего , что послужило причиной для рассказанного мне инцидента, кроме соперничества за детскую привязанность, и в относительно уединенном уголке этого дома, было бы легко увидеть, как это соперничество могло возрасти до таких размеров, которые могли бы привести к насильственным действиям, вроде того, о котором мне рассказали.
Через некоторое время пришла няня, чтобы отвести детей пить чай, после чего я обратился к их тете.
- Кажется, недавно дети были больны? – спросил я, надеясь узнать подробности. В мои намерения также входило вовлечь в разговор мачеху в надежде на то, что мне удастся понаблюдать за взаимодействием двух этих женщин. И я заметил, что в этот момент мой хозяин, отец моего приятеля, вышел из комнаты.
Мои слова тут же возымели действие на мачеху детей, хотя я обращался к их тете. Лицо молодой женщины приобрело застывшее выражение, и ее решительно сжатые губы говорили о внутренней решимости, на которую , как сначала мне показалось, она была неспособна.
- О, да, мистер Холмс, - ответила мне тетя. – Несколько дней бедняжки были очень больны. Доктор говорит, что это из-за загрязненной атмосферы здешних мест.
Я как раз собирался сказать, что слышал об этом, когда заговорила молодая женщина.
- При всем уважении, мисс О’Доннелл, - сказала она тоном, в котором не было ни капли уважения, - этот доктор – глупец.
- Вам бы не следовало говорить так о тех, кто старше вас, Кэтлин, - произнесла тетя столь же холодным тоном, что и ее собеседница. При этих словах молодая женщина зарделась румянцем, но закусила губу и ничего не ответила.
Я поспешил вмешаться.
- А какие точно были симптомы? – спросил я, обращаясь к тете.
- Вы изучаете медицину, мистер Холмс? – спросила она, казалось, что весь ее гнев испарился. Я что-то уклончиво ответил, и она стала рассказывать об обстоятельствах болезни детей.
- Все трое проснулись утром с головной болью и жаловались на усталость и слабость. Я сделала для них все, что могла, но к полудню было уже ясно, что больше ничего не остается, как послать за доктором Флэнэганом, который тут же пришел. Он пощупал у них пульс и сказал, что жизнь малыша Дермота, как самого младшего из них, под угрозой. Он прописал им всем холодный компресс на лоб и микстуру, и особую микстуру для Дермота. Три дня я сидела рядом с ними днем и ночью, пока не была вынуждена немного поспать.
Когда от этих воспоминаний у нее на глазах выступили слезы, которые она утерла платком, я выразил должное сочувствие.
- Простите, мистер Холмс, - сказала она мне сквозь слезы. – Мне все еще больно вспоминать об этом. Надеюсь, вы простите, если я сейчас вас оставлю.
Я встал и проводил ее до двери. Теперь мы с О’Доннеллом остались в комнате одни с молодой миссис О’Доннелл, которая обратилась к моему приятелю.
- Кевин, - сказала она ему, и я заметил, что она свободно и непринужденно обратилась к нему по имени. – Я, кажется, оставила наверху свою книгу. Это «История двух городов» Диккенса, в зеленом переплете. Она лежит возле моей кровати.
Он кивнул и вышел из комнаты.
- Полагаю, миссис О’Доннелл, - заметил я, - что вы хотите поговорить со мной наедине, ибо вижу, что книга лежит возле вас, на сиденье вашего кресла.
Она весело рассмеялась и, наклонившись вперед, похлопала меня по руке, но ее взгляд был каким-то настороженным.
- Ну, мистер Холмс, - сказала она, – от вас, видно, ничего не скроешь. Хорошо, сейчас я быстро скажу вам то, что вы должны узнать. Доктор, и в самом деле, глупец. Я знаю, о чем говорю. Мой отец сам был врачом и хорошим врачом. Вы видите, как я одета и накрашена и, несомненно, для себя уже решили, что я охотница за состоянием. О, да, я вижу это у вас на лице. Вам не нужно краснеть, потому что каждый, кто видит меня, приходит к такому же заключению. Я одеваюсь и выгляжу так потому, что это доставляет большое удовольствие мистеру О’Доннеллу, которого я люблю всем сердцем и уважаю, как великодушного и доброго джентльмена. Мне приятно доставить ему такое удовольствие. Но я не безмозглый раскрашенный манекен, мистер Холмс. У меня есть голова на плечах, столь же разумная, как и у большинства людей.
Когда я услышал эти слова, Уотсон, я почувствовал себя пристыженным за свои скоропалительные выводы. Мне казалось, что в ее словах звучала неподдельная искренность.
- Может быть, вы еще были под влиянием ее духов и платья? – предположил я.
- Возможно, это тоже сыграло определенную роль, - признался мой друг, - но я не мог не считать ее искренней неопытной девушкой, хотя возможно, тогда и сам был незрелым юнцом.
Она продолжала.
- Доктор, как я сказала, глупец. Их болезнь не имеет ничего общего с миазмами, поднимающимися от болот. Когда Шарлота О’Доннелл отправилась спать после своего продолжительного бдения в детской, я пошла к детям и через два или три часа моего ухода за детьми, им стало лучше. Через два дня все трое снова были здоровы.
- Почему же вы не пришли помочь мисс О’Доннелл раньше? – спросил я.
- Мне это было не позволено, - ответила она. – Я предложила свою помощь, как известно всем в этом доме, но, как сказала она, не может быть и речи, чтобы она оставила свой пост. Я несколько раз предлагала свою помощь, но напрасно.
Заметьте, Уотсон, что относительно интерпретации фактов этот рассказ значительно отличался от того, что я слышал до этого от О’Доннелла. Для меня это был урок, что не только одни факты могут иметь значение, но и их интерпретация.
- И какова же была реакция вашего мужа на все эти события? – спросил я.
- Мой дорогой Дэвид всю жизнь был предан своей сестре. Они почти никогда не разлучались. Я никогда не выражала перед ним своего мнения на ее счет, и всегда стараюсь, насколько это в моих силах, не спорить с ней в его присутствии.
Она посмотрела мне в глаза и взяла меня за руку.
- Мистер Холмс, я не знаю, кто вы, или даже что вы за человек. Но я боюсь за этих малышей, мистер Холмс, и у моего страха даже нет имени. Но ради Бога, сэр, помогите нам и изгоните это зло из нашего дома, каким бы оно не было.
Когда я услышал эти ее слова, Уотсон, у меня буквально кровь застыла в жилах. Продолжая смотреть мне прямо в глаза, она еще крепче сжала мою руку. Не представляю, что бы могло произойти дальше, если бы за дверью не раздались шаги. Она отпустила мою руку и села в кресло, и тут в комнату вошел О’Доннелл.
- Прости, Кевин, - сказала его мачеха, когда он подошел к ней с пустыми руками, - но через минуту после твоего ухода я увидела, что книга лежит здесь. Извини меня за то, что из-за меня напрасно потратил свое время на ее розыски.
О’Доннеллу, казалось, не требовались ее извинения, и он повернулся ко мне.
- Холмс, кажется, небо слегка прояснилось. Может, пройдемся и взглянем на лошадей?
И так я ушел , имея на руках загадку, которую надо было разрешить. У меня не было сомнений, что тут была какая-то тайна, и эта тайна была связана с недавней болезнью детей. Для меня было столь же ясно, что я имею дело с двумя женщинами, обладающими сильной волей, и по крайней мере, одна из них обладала острым умом.
С самым небрежным тоном, на какой я только был способен, я поинтересовался у О’Донелла относительно финансового положения их семьи. Я узнал от него, что род О’Доннеллов обеднел относительно недавно, после смерти деда моего приятеля, когда всплыл на поверхность целый ряд его карточных долгов, которые он скрывал от семьи. Оплата этих долгов привела к значительному уменьшению семейного состояния. Пусть это будет для вас уроком, Уотсон, - предостерегающе заметил Холмс, строго погрозив мне пальцем. – Вы и сами только что видели в Кингс-Пайленде сколько зла происходит благодаря азартным играм.
- Мой дорогой Холмс… – с негодованием начал я и умолк, поняв, что мой друг всего лишь по-доброму подшучивает надо мной.
- Что ж, отлично. Однако, дела семьи , кажется, шли прекрасно, и О’Доннелл объяснил это тем фактом, что его покойная мать унаследовала весьма значительное состояние от ее родителей. Этих денег было достаточно, чтобы содержать прекрасное поместье, в котором мы сейчас находились, включая сюда и конюшни с лошадьми. И это явно были не какие-нибудь тяжеловозы и клячи, обычно красующиеся в конюшнях деревенских сквайров, а, похоже, были прекрасными охотничьими лошадьми.
- Предмет увлечения моей тети, - объяснил О’Доннелл. – Хотя сама она не ездит на охоту, но гордится своим знанием лошадей и следит за содержанием этих скаковых лошадей, которые участвовали в различных скачках.
- Они побеждали в них? – полюбопытствовал я.
О’Доннелл покачал головой.
- Боюсь, что, нет, - улыбнулся он. – Но это не помешало тете Шарлотте продолжать свои попытки сделать из них чемпионов. Мой отец щедро помогал ей в этом ее начинании.
- Она унаследовала склонность к азартным играм от вашего деда? Простите меня за этот вопрос, но если вы хотите, чтобы я разобрался в этом деле, мне кажется, я должен знать такие вещи.
Его улыбка померкла.
- Боюсь, что это так. Боюсь, что в прошлом отец был слишком щедр. Когда он женился вторично, полагаю, что моя мачеха убедила его снизить подобные расходы. Но, насколько мне известно, тетю это не охладило.
Как видите, Уотсон, теперь у меня была еще одна причина поверить во вражду, существовавшую между мачехой и теткой О’Доннелла. У меня не было ни полномочий, ни, откровенно говоря, желания, копаться в финансовых делах этой семьи, но я подумал, что подобное расследование может показать , как довольно значительные суммы денег стали поступать не в распоряжение любимой сестры хозяина дома, а в карманы его модной новой супруги. Так я и сказал О’Доннеллу и добавил, что привязанность детей – еще одна причина для напряженных отношений, установившихся между двумя этими женщинами.
- Думаю, вы правы, - сказал он, когда я привел ему свои доводы. – Но вы же видели мою мачеху. У нее нет этой постоянной денежной хватки.
Да, подумал я про себя, но неуклонное следование моде, свойственное Кэтлин О’Доннелл – и снова должен сказать Уотсон, что мне не хватает вашего зоркого взгляда и опыта в подобных делах – видимо, было отнюдь не дешевой привычкой. Возможно, ее любящий муж предоставил в распоряжение своей супруги достаточно средств, чтобы удовлетворить ее прихоти.
Мы вернулись в дом, где нас встретила мисс О’Доннелл, пристально взглянувшая на меня своим косым глазом, повернув свою искривленную шею в мою сторону.
- Мистер Холмс, - тепло сказала она мне, - надеюсь, вы не подумаете обо мне дурно , если я уже прямо сейчас удалюсь к себе. У меня, и, правда, очень чувствительное сердце и мысль об этих бедных страдающих крошках пробудила во мне к моему глубокому сожалению болезненные воспоминания. Я в какой-то степени стыжусь своих поступков. Можете приписать их слишком возвышенной натуре. – Она говорила это мягким, но уверенным тоном, который придавал искренности ее словам. – И молю вас, - добавила она, - забудьте те сова, что я сказала Кэтлин. У нее доброе сердце и благие намерения. Мы обе испытывали большое напряжение во время болезни детей, и боюсь, что еще ни одна из нас полностью от этого не оправилась.
Это была прелестная маленькая речь, Уотсон, ее очень убедительные слова были произнесены не менее убедительным тоном. И все же… я не знал, что и думать. В старшей из женщин было нечто очень привлекательное, несмотря на изъяны в ее внешности, и хоть я и знал о ее склонности к азартным играм, меня не могло не привлекать простодушие ее нрава. И в то же время существовало нечто, не дающее мне покоя – слова молодой мачехи О’Доннелла, умоляющей меня защитить детей от каких-то неизвестных сил зла. И когда я имел возможность внимательно изучить своих собеседниц, то решил, что невозможно поверить в то, что в этом доме может существовать подобное зло.
Когда мой разговор с мисс О’Доннелл был окончен, я вновь сказал своему приятелю, что женщины соперничают друг с другом, борясь за привязанность детей, а возможно, и его самого, как самого старшего из них (ибо я заметил , как ласково смотрят на него обе женщины). И это их противоборство еще более усугубляют разногласия из-за денег, о которых он мне говорил. Поэтому я предположил, что мне лучше при первой же возможности вернуться в колледж, но О’Доннелл воспротивился этой идее, настаивая, чтоб я остался с этой семьей еще хотя бы на пару дней.
Я поступил согласно его требованию, продолжая наблюдать за семьей и делая на основе своих наблюдений соответствующие выводы. О’Доннелл-старший продолжал казаться мне лучшим из представителей своего класса так же, как и его сестра, которая после той вспышки негодования, о которой я говорил, открылась как самая приятная из всех женщин, с какими мне доводилось встречаться. И в то же время, молодая миссис О’Доннелл продолжала очаровывать меня и не только своей красотой, которая бы опьянила любого молодого человека, но и силой своего ума, который проявлялся, когда она высказывала свое мнение в разговоре на политические и другие подобные им темы. В ее речах при этом сквозил почти мужской ум. Однако, я заметил, что это происходило лишь в отсутствие мисс О’Доннелл.
Ни разу за все то время, что я пробыл у них, она не возвращалась в разговоре к той нашей беседе наедине, ни единого раза, до самого моего отъезда . Когда мы с О’Доннеллом садились в двуколку, она схватила меня за руку и крепко сжала ее, заговорив так тихо, что ее мог слышать только я:
- Не забывайте того, что я сказала вам. Жизни трех невинных существ зависят от этого.
Ее слова звучали у меня в ушах весь наш обратный путь до Университета. Я и представления не имел об опасности, о которой она могла говорить, и в то же время считал, что не мог быть более наблюдательным и что во время своего визита не пропустил ничего важного. Мог ли я не заметить чего-то прямо у себя под носом?
Уотсон, вам должно быть знакомо чувство, когда вы несколько часов проведя за тщательным изучением каких-то мелких деталей, вдруг обнаруживаете, что исходная величина, позволяющая распутать загадку, была настолько внушительных размеров, что казалась невидимой.
- Да, действительно, - ответил я.- Докторам также свойственно подобное заблуждение.
- Как бы там ни было, я не смог разглядеть того, что творилось у меня перед глазами. В следующие несколько недель я редко виделся с О’ Доннеллом, так как приближались экзамены, но однажды он ворвался ко мне в комнату, совершенно обезумевший.
- Холмс! – вскричал он. – Вы должны немедленно поехать со мной. Они все мертвы! Слышите, мертвы!
- Успокойтесь, - сказал я. – Кто мертв?
- Мой брат и сестры! В один миг все трое скончались!
Как вы можете себе представить, я весь превратился в слух и умолял его ничего не упустить, тем временем вручив ему стакан виски с содовой, в чем он явно нуждался. Прихлебывая виски, он дал мне понять, что примерно на той же неделе, когда мы уехали, дети вновь заболели. Я вспомнил, что в предыдущий раз дети поправились, когда забота о них легла на плечи их мачехи, после того, как за ними три дня ухаживала их тетя. Поэтому я тут же спросил, кто был рядом с детьми. И что вы думаете, он мне ответил, Уотсон?
- Я вряд ли могу вам это сказать, - ответил я. – Основываясь на прошлом случае, я бы предположил, что дети заболели, когда были под опекой тети, а поправились, когда ее сменила их мачеха. Можно предположить, что как дочь врача, она обладала некоторыми познаниями в медицине, хоть и не была обучена специально, и благодаря ее умелому уходу болезнь протекала уже в более легкой форме.
- Так решил и я. Но к моему удивлению, О’Доннелл сказал мне, что все было с точностью до наоборот. Когда дети заболели все с теми же симптомами, тети не было, она уехала на скачки куда-то на юг графства. Мачеха заботливо ухаживала за ними, но судя по всему, тщетно. Вызванная срочной телеграммой, тетя взяла на себя обязанности сиделки, и дети вскоре поправились.
- Но вы только что сказали мне о том, что О’Доннелл сообщил вам об их кончине?
Холмс печально улыбнулся.
- Так и было. Выслушайте меня, как я был вынужден слушать О’Доннелла. Хотите верьте, хотите –нет, но через несколько дней ситуация повторилась. Тетя отсутствовала, дети заболели и поправились, когда вернулась мисс О’Доннелл . И вот еще одни скачки привлекли внимание тети, и та же история повторилась в третий раз. Дети снова заболели, тете послали телеграмму, но она не смогла вернуться вовремя, и дети умерли.
- Все это довольно подозрительно, - сказал я. – Можно подумать, что возвращение тети было первым шагом на пути детей к выздоровлению, когда за ними ухаживала только их мачеха. Я бы заподозрил, что здесь ведется нечестная игра, и тот факт, что миссис О’Доннелл – дочь врача может быть веским аргументом в пользу теории об отравлении.
- Я подумал точно также, - сказал Холмс с загадочной улыбкой. – Поэтому я, не теряя времени, бросил в саквояж кое-что из вещей и вместе с О’Доннеллом направился в Дансени-Хаус.
Мы приехали в убитый горем дом. Лица обеих женщин были залиты слезами, когда они встретили нас на пороге. Отец был более сдержан, но по его поведению было очевидно, что для него это страшный удар.
Я спросил, проводилось ли дознание и мне сказали, что ничего подобного не предпринималось. Доктор подписал свидетельство о смерти, в котором написал, что причиной смерти детей была «дурная атмосфера». Я быстро пришел к выводу, что симптомы этой роковой болезни были те же, что и прежде, а именно , чрезвычайная вялость, сопровождаемая острой болью в руках и ногах, начинавшейся с кончиков пальцев и, в конце концов, проникавшей в самое сердце.
- Это явно похоже на какое-то отравление, - сказал я Холмсу. – Я бы проконсультировался с фармакологом, чтобы определить, какой точно яд был применен, но эти симптомы не подходят ни к одной из известных мне болезней.
- Я пришел к такому же заключению и поэтому стал думать, кто мог отравить детей. Миссис О’Доннелл позволила мне опросить слуг относительно того, какая еда подавалась детям перед самой их болезнью и во время нее. Я собирался задать тот же вопрос миссис и мисс О’Доннелл и обратить внимание на наличие несоответствия между тем, что говорили они и слуги. Кстати, следует отметить, что тогда, как мисс О’Доннелл была хорошо известна слугам и кажется вызывала общее уважение и почитание, молодая миссис О’Доннелл, хотя и была им знакома гораздо менее, породила среди слуг почти те же самые чувства. Иначе говоря, обеих женщин можно было отнести к разряду хозяек, о которых вряд ли бы кто сказал хоть одно худое слово. Я знал, что слуги порой говорят гораздо охотнее, чем их хозяева, но ничего дурного о своих хозяйках они не сказали. И в самом деле, личная горничная мисс О’Доннелл, служившая ей уже около тридцати лет, казалось, была так же предана молодой хозяйке дома, как и своей госпоже.
Затем я отправился к доктору, который жил на другом конце деревни, чтобы узнать, какие лекарства он выписывал больным. Он оказался таким, каким я его себе и представлял – неряшливый, неопрятный малый, слегка под хмельком, который, кажется, забыл те немногие медицинские познания, которые у него когда-то были. Пилюли, что он прописал, казалось, были не более, чем плацебо и на первый взгляд в их состав не входило ничего такого, что могло бы вызвать вышеупомянутые симптомы, если, конечно, этикетка, на пузырьке, который он мне показал, соответствовала истине.
- Я клянусь, - сказал он мне. – Дети, молодые жены и старые служанки – всем им от этих лекарств только польза. Зачем бы тогда мисс О’Доннелл в свое время пила их прямо таки горстями?
- В самом деле? – спросил я и был заверен в том, что это чистая правда.
Я пришел к единственному выводу, что миссис О’Донелл была великолепной актрисой и каким-то образом добавляла яд в пищу детей, делая вид, что заботится о них и демонстрируя свою любовь к ним. Я еще не был уверен, что это был за яд и каким образом его давали детям, но я был уверен, что мне уже известен преступник и общие черты совершенного преступления.
- Но с какой же целью? – невольно вырвалось у меня.
- Это была еще одна область, в которой, надо признаться, я был совершенно не сведущ. Я предположил, что, возможно, на карту было поставлено семейное состояние, но исходя из крайне юного возраста детей и того, что мой приятель был старшим сыном, то вряд ли кто-то смог бы извлечь выгоду из устранения младших наследников.
Теперь я должен был отнестись к этому с большой осторожностью. Тогда, так же, как и теперь, для меня было крайне нелегкой задачей обвинить хозяйку дома в убийстве трех маленьких детей. Вы улыбаетесь, Уотсон, но уверяю вас , дело было нешуточным. Каким-то образом мне нужно было найти какую-то улику, которая подтвердила бы справедливость моих подозрений. Такой шанс у меня появился на следующий день, когда мистер и миссис О’Доннелл вместе с мисс О’Доннелл были приглашены на обед к соседям, которые хотели тем самым выразить свое сочувствие их утрате. Мой однокашник должен был их сопровождать и упрашивал меня пойти с ним в качестве друга семьи, но я отклонил его приглашение на том основании, что все это дело исключительно семейное, а я, как посторонний, буду там совершенно лишним.
Таким образом, дом оказался в моем распоряжении, и я мог никем не замеченный пройти в спальню миссис О’Доннелл и в гостиную, считая, что там вполне могли храниться вещества и инструменты, которыми она могла пользоваться для своих недобрых целей. К моему удивлению, я ничего там не обнаружил. С тех пор я усовершенствовал свои методы по проведению подобных розысков, но даже на том раннем этапе я могу смело утверждать, что моя техника намного опережала методы официальной полиции. Конечно, было вполне возможно, что она где-то спрятала яд или даже выбросила, но я закрыл за собой дверь спальни несколько озадаченный и расстроенный своей неудачей.
И тогда мне пришло в голову, что каким бы это не казалось невероятным, но мне следует уделить такое же внимание и мисс О’Доннелл. Этого требовал, как минимум , научный подход, если ни что-то иное. Вот таким образом, Уотсон, я и наткнулся на нечто такое, то изменило ход моих мыслей. Это был листок бумаги, на котором стояли три имени – имена умерших детей – а над ними название широко известной страховой компании. Это было письмо мисс Шарлотте О’Доннелл, в котором говорилось, что в случае кончины троих детей она сможет получить у своих банкиров значительную денежную сумму.
Я стоял, словно пораженный громом. При своем довольно ограниченном опыте, я никогда не слышал, чтобы дядя или тетя страховали жизни своих племянников и племянниц и уж, по крайней мере, не на столь значительные суммы. Я не сильно преувеличу, если скажу вам, что на эти деньги респектабельное семейство могло бы несколько лет вести безбедное существование.
Теперь у меня был мотив для убийства, но это был мотив преступления у женщины, которую я наименее всего подозревал в убийстве. Теперь я стал осматривать комнату и нашел очень интересную коллекцию. Два пузырька с теми же дьявольскими пилюлями, что и следовало ожидать, учитывая то, что сказал мне доктор, но еще и синий пузырек с белым порошком и с четкой надписью «ЯД». Пузырьки стояли так, что можно было предположить, что их поставили в таком порядке умышленно; один за пузырьком с ядом, а другой чуть поодаль. Тут мне, возможно, следует объяснить, что сами пузырьки были такими, в которых лекарство заключено в желатиновой капсуле, которую можно вынуть, а потом вновь убрать на место после применения.
Я решил, что в пузырьке с пилюлями, стоящим за пузырьком с ядом была капсула с добавленным туда ядом, а содержимое другого было безвредно. Поэтому я спрятал подозрительный пузырек в карман и направился в конюшни. Там я увидел одну из обитавших там кошек и засунул три пилюли ей в горло.
- Холмс! Меня возмущает такая беспричинная жестокость по отношению к бессловесным созданиям! – с негодованием воскликнул я.
Он печально улыбнулся.
- Это было во имя благого дела, сказал я себе, и в любом случае, это создание расквиталось со мной, ужасно царапаясь и кусаясь. Как бы то ни было, я не собирался убивать это животное. Я хотел посмотреть на действие яда, но мгновенный яд бывает, как вам известно, лишь в романах. И я подумал, что его действие, видимо, скажется к утру.
Теперь у меня был мотив, и было орудие преступления. А так как мисс О’Доннелл находилась возле больных, у нее была возможность дать им смертельную дозу.
- Но, - возразил я, - если я правильно помню, состояние детей ухудшалось в отсутствии тети и улучшалось только, когда она возвращалась.
- Все это так, и это определенно заставило меня задуматься. Но потом, когда я лежал ночью без сна, размышляя над этим, то неожиданно мне в голову пришла разгадка. Что если, спросил я себя, мой оппонент более хитер, чем мне это представлялось? Что если, например, она ухитрялась добавить яд в пищу детей до своего отъезда, так, чтоб они заболели, а затем устроила все так, чтобы преданная ей служанка заменяла пузырек с таблетками, что должен был прописать своим маленьким пациентам доктор , на пузырек, приготовленный ею ? Когда ей отправляли телеграмму с просьбой вернуться, яд заменяли безвредным лекарством и дети выздоравливали. Любой, кто пытался бы оценить эту ситуацию пришел бы к совершенно очевидному выводу: тетя спасала детей от козней их молодой мачехи.
- Ну, а как же самый первый случай?
- Я пришел к выводу, что тогда она экспериментировала с размером дозы. Так как тетя одна была тогда рядом с детьми, нам не известно, насколько серьезным в тот раз было их состояние, и я предполагаю, что тогда она пыталась установить минимальную дозу, которая, тем не менее, способна будет нанести вред здоровью детей, при чем создавалось впечатление, что они были серьезно заболели. Следующие два случая были предумышленными попытками навести подозрение на мачеху детей, и в то же время повысить статус истинной виновницы и показатья ее полную невиновность.
- Поистине дьявольский замысел, Холмс, - воскликнул я.
- Да, действительно. На этом я сделал паузу, повернулся на бок и заснул. На следующее утро рано проснувшись, я отправился в конюшни и обнаружил, что кошка испытывала на себе воздействие того принудительного лечения, которому я подверг ее накануне вечером, хотя , думаю, вы будете рады узнать, что это воздействие было не слишком серьезного характера.
Теперь я решил поговорить с Бриджет, служанкой мисс Шарлотты О’Донелл. Я нашел ее на половине слуг, и к ее большому удивлению, предложил ей пройти со мной в какое-то укромное место, где мы могли бы поговорить без риска, что нас кто-нибудь услышит. Я предъявил ей свои теории, говоря со всей убедительностью и горячностью, на которые только был способен, и был вознагражден тем, что она тут же , плача, во всем мне призналась, подтвердив справедливость моих подозрений. Она сказала, что за ее содействие этому преступлению ей была обещана приличная сумма денег, и она сделала все, что от ее требовали , боясь, что в противном случае ее могут выгнать прочь , дав плохие рекомендации.
Теперь я был совершенно доволен своими достижениями. Когда я входил в гостиную, у меня в карманах были два пузырька с этими ужасными пилюлями, один – с таким содержимым, каким его сделал аптекарь, а другой - подвергнутый зловещим действиям со стороны мисс О’Доннелл. Я подошел к ней, сидящей за столом, и встал так, чтобы она не могла игнорировать мое присутствие.
- Мистер Холмс, я желаю вам самого доброго утра, - сказала она с милой улыбкой, от которой мог бы растаять и камень.
- Боюсь, что вы немного устали после вчерашнего визита к друзьям, - сказал я.
- Ну, может быть, самую малость, - согласилась она.
- Возможно, одна из этих пилюль пойдет вам на пользу, - сказал я, вынимая из кармана один из пузырьков – тот, чье содержимое не подверглось изменениям.
- Боже, как вы узнали, что я принимаю это лекарство? – спросила она, слегка захваченная врасплох.
- Или может, таблетки из другого пузырька? – сказал я, вытаскивая другой. Ее лицо побелело.
- Где вы их нашли? – спросила она, внезапно разгневавшись.- Я хочу знать. И для чего весь этот фарс?
- Ну, что ты, Шарлота? – сказал ее брат, сидевший во главе стола. – Молодой человек просто немного шутит.
- Мне не до смеха, - выпалила она.
- Дэйзи, Мэри и Дермоту тоже было не до смеха, - отозвался я.
Теперь вся краска отхлынула от ее лица.
- Так вы все знаете? – произнесла она хриплым шепотом.
- Думаю, да. Бриджет только что подтвердила те выводы, к которым я пришел минувшей ночью.
- Боже мой… боже мой, - только и твердила она.
Молодая миссис О’Доннелл шагнула между нами и со всей силы ударила ее по лицу, а потом обошла ее сзади и связала ей руки за спиной так ловко, что это сделало бы честь любому констеблю.
- Проклятая убийца! – вскричала она.
- Что здесь происходит? – воскликнул ее муж
Я коротко изложил факты, так, как я понимал их, и его лицо стало мертвенно бледным.
- Это правда, Шарлотта? – спросил он свою сестру, которая не ответила, а лишь безмолвно кивнула и по ее щекам потекли слезы. – В таком случае тут уже ничего нельзя сделать, - сказал он и, вызвав лакея, отправил его за полицией.
Эта ужасная женщина, рыдая, покинула дом в сопровождении полицейских. В следующий раз я увидел ее на скамье подсудимых, когда был вызван в суд в качестве свидетеля. Так случилось, что после смерти первой жены ее брата она была главной наследницей в его завещании. Не ожидая, что он женится вторично, она наделала долгов – заметьте, Уотсон, все из-за азартных игр, - вновь погрозил он мне пальцем - с обязательством уплатить долг после получения наследства.
- А потом ее планы были нарушены появлением молодой жены ее брата?
- Именно. От этой новой жены нужно было избавиться, и быстро найти где-то деньги, ибо кредиторы преследовали ее по пятам. Она решила одним ударом достичь обеих целей сразу. Застраховав своих племянников, она могла обеспечить себе денежную прибыль, полученную по страховому полису после их смерти, и если ей удастся каким-то образом навлечь подозрения в убийстве на ее соперницу, каковой она считала Кэтлин О’Доннелл, то так будет реализована и другая ее цель.
Задуманная ею хитрая система небольших доз яда и периодов выздоровления детей приводилась в исполнение именно так, как я и вывел логическим путем. Служанка стала пособницей преступления при помощи угроз и подкупа. Исходя из ужасной природы преступления и столь юного возраста жертв, суд присяжных даже не удалялся на совещание перед тем, как объявить свой вердикт и приговор
- И каков же он был? – спросил я, хотя знал ответ.
- Она была повешена, - коротко сказал Холмс, и на какое-то время в нашем купе воцарилась тишина, пока поезд замедлял свой ход. – А, ну вот мы и в Паддингтоне, - заметил мой друг, когда поезд остановился, и наше путешествие подошло к концу. – Давайте поторопимся. В половине четвертого Сарасате играет в Виндзор-холле, и времени у нас в запасе совсем немного.