8 июля 1881 г.
18 часов 10 минут.
Оказалось, что из-за этого чертового вопроса, который преследует меня со времени возвращения доктора, я никак не могу сконцентрироваться на работе над очередной монографией. Осознав это, я тут же оставил намерение закончить параграф, над которым работал, и решил сделать записи в своем дневнике в надежде, что это поможет мне избавиться от беспокоящих меня вопросов.
Но я снова поддался этой ужасной привычке начинать повествование с конца. Итак.
Гроза, на приближение которой указывали нависшие на городом тучи, наконец, разразилась сегодня утром ,вскоре после рассвета. Я смутно помню, как проснулся (от беспокойного сна, в котором были и Лестрейд, и огромное блюдо рыбы с картошкой, и ограбление банка, и даже несколько уток, плавающих в пруду Гайд-парка; не берусь даже судить, какая может быть связь между всем этим) от ужасного раската грома и затем снова погрузился в легкую дремоту, убедившись, что крыша все еще на месте.
Я вновь как-то безотчетно оказался на грани бодрствования, когда мою дверь тихо прикрыли. Прошлой ночью я оставил ее открытой (чисто случайно) после того, как выходил в гостиную удостовериться, что гроза не разбудила доктора. Сейчас из-под нее пробивался свет от газовой лампы, мягко падая на тени вокруг моей кровати; очевидно, он прикрыл дверь , чтобы свет меня не разбудил.
Я был немного удивлен и даже слегка раздражен, когда сверившись со своими карманными часами, убедился, что сейчас семь часов утра. И поскольку доктор совсем не любит рано вставать (как я узнал, несколько раз пытаясь разбудить его до девяти), то это было довольно странно. Накинув халат, я проковылял в гостиную, где нашел его полностью одетого и в спешке завязывающего галстук перед зеркалом у камина.
- Какого черта вы делаете? – проговорил я, направляясь к столу, где миссис Хадсон, благослови ее Господь, поставила поднос с холодным завтраком и горячим кофе.
- Произошел несчастный случай на углу Мэрилбоун-роуд. Тележки двух разносчиков столкнулись с велосипедистом, и один из пострадавших сломал ногу, - ответил он, зевая, одной рукой протирая глаза, а другой – застегивая воротник. – Очевидно, я ближайший врач в этом районе.
Я удивленно приподнял бровь.
- А каким образом это стало кому-то известно?
- Констебль, который совершал обход в это время суток, знает меня. На прошлой неделе, как раз когда я возвращался от парикмахера, на него набросилась большая уличная собака. Я увидел это, помог ему отогнать собаку и затем занялся его укушенной рукой. Вам еще нужен для чего-то мой большой зонтик? Тот, что я брал прошлым вечером, немного маловат, а мне не хотелось бы, ни чтобы промок мой чемоданчик, ни чтобы намок мой пациент, пока я буду работать.
Я протянул руку и достал его зонт (я прикрывал им от света вид Agaricus fastibilis , который я пытался вырастить в старой коробке из-под сигар). Сегодня не должно быть очень солнечно, так что зонт вполне можно было вернуть доктору.
- Я даже не спрашиваю, что вы с ним делали, - добродушно усмехнулся он.
- И правильно, - благодушно согласился я. – Вы ели?
- Немного, сейчас не до этого. Я скоро вернусь – а, констебль! Вы вызвали карету скорой помощи, как я вам сказал, и распорядились, чтобы людей не подпускали близко к месту происшествия, а пострадавшего хорошо укрыли?
В дверном проеме появился молодой констебль лет двадцати двух-двадцати трех, вода, стекавшая по его каске, намочила весь ковер в холле. Он утвердительно кивнул и затем слегка поклонился, приветствуя меня.
- Доброе утро, констебль. Я бы посоветовал, если вы и дальше думаете ухаживать за той молодой леди, которая работает горничной в Оксфорде, держаться подальше от ее брата, когда вы в следующий раз приведете ее домой после наступления темноты, - заметил я, зевая.
Парень вытаращил глаза, а Уотсон закатил свои, ясно демонстрируя свое мнение о моей легкомысленной склонности к драматическим эффектам. Я скрыл усмешку за своей чашкой кофе и протянул руку, чтобы схватить свежий номер «Таймс», летевший в мою сторону.
- А кстати, мистер Холмс. Уж не на вас ли мне жалуются последнее время, будто вы стреляете у себя в комнате в любое время суток? – подозрительным тоном спросил этот чертов констебль, и я чуть не подавился своим тостом с джемом.
- Гм… - я смахнул салфеткой крошки и беспомощно взглянул на Уотсона, который одарил меня самым суровым взглядом, на какой он был способен.
Тем не менее, он меня спас, хотя его взгляд ясно говорил, что к этому вопросу мы вернемся позже, после его возвращения.
- Ну, сейчас у нас нет времени на болтовню, - резко сказал он, принимая вид опытного врача и подталкивая этого блюстителя закона к двери. – В такую погоду человек может умереть просто от пребывания под открытым небом раньше, чем от потери крови, если не поторопиться…
Его голос затих по направлению к лестнице, а я закончил свой завтрак, читая криминальные новости, вернее то, что должно быть ими. Почти уже неделю в городе не совершалось ни одного преступления, по крайней мере, ничего представляющего интерес, и ни один полицейский инспектор не нуждался в моей помощи для разрешения какого-нибудь ребуса.
Раздался новый раскат грома, заставивший меня даже вздрогнуть от неожиданности, ибо в этот момент я отмечал на газете места, которые хотел бы вырезать. Затем дождь, который вроде бы стал затихать, вновь перешел в настоящий ливень , давно не помню чтобы было что-то подобное – дождь так стучал по крыше, что невозможно бы было даже разговаривать (если бы, конечно, было с кем).
Потом я рылся в своих записях, чтобы найти упоминание о Кантеруа, французском контрабандисте брильянтов, перевернул верх ногами весь свой стол, чтобы найти записную книжку, в которой я делал записи о выращивании своих грибов (так ее и не нашел, не забыть бы спросить Уотсона , куда я ее положил – этот человек всегда лучше это знает, чем я). Раскаты грома приветствовали мою неудачу и словно бы аплодировали ей, в промежутках между вспышками молний за окном было так темно, что можно было подумать что сейчас полночь, а ведь на самом деле было только одиннадцать.
Постойте, почти одиннадцать?
Я настолько погрузился в размышления об интересном отчете в Дэйли Херальд о раскрытии преступления на Уимпол-стрит – похищения лошади у кэбмена (а интерес состоял в том, что вор взял только лошадь, без кэба), что не заметил, что с тех пор, как ушел доктор, прошло уже целых четыре часа – а ведь он должен был только дойти до Мэрилбойн-роуд, перевязать ногу пострадавшему и дождаться приезда санитаров?
Я встал и выглянул в окно, но увидел только мокрые здания и несчастных пешеходов, спешащих по темным, залитым водой улицам – никто из них не прихрамывал и не нес в руках медицинский чемоданчик.
И в этот момент я почувствовал, как мурашки побежали у меня по спине. Ничего подобного раньше я не ощущал. Если бы эта идея не была совершенно абсурдна (ибо доктор вполне в состоянии сам о себе позаботиться), то я бы сказал, что какое-то время я был крайне обеспокоен, пока мне в голову не пришла мысль, что если бы с доктором произошел несчастный случай или что-то в этом роде, то сейчас мне бы уже об этом сообщили.
Или нет?
Еще одним свидетельством того, в каком смятенном состоянии был мой ум, явился факт, что при следующем ударе грома, я так и подпрыгнул, услышав , как зазвенели все стекла. Ливень уже больше напоминал ураган, и, покачав головой, я удобно устроился в своем кресле у камина, чтобы подумать о своей новой монографии, радуясь, что я сейчас находился в тепле и уюте собственного дома.
Я все еще не понимаю, почему, черт возьми, я не смог сосредоточиться на этой вышеупомянутой монографии. И совсем не понятно, почему каждый скрип, стон или стук, доносившийся снизу, заставлял меня выпрямляться и настороженно прислушиваться. Должен признаться, что я был искренне благодарен судьбе, когда снизу раздался звук отрывшейся двери и громкое завывание ветра, после чего я услышал причитания нашей хозяйки, возвещавшие появление чрезвычайно промокшего военного хирурга в отставке.
Пять минут спустя я услышал на лестнице его шаги – походка была медленной и неровной. Семнадцать шагов и потом довольно продолжительная пауза, через десять секунд я швырнул свою записную книжку в пустое ведерко для угля и пошел открывать дверь.
- Где вы были, черт возьми? – вероятно, он хотел услышать совсем не это, но такт никогда не был моей сильной стороной. И, кроме того, ему следовало бы уведомить меня, если он столь радикально меняет свои планы.
Он стоял насквозь промокший, опершись обеими руками об столик в передней, и тяжело дышал. Очевидно, я напугал его, так как при звуке моего голоса он вздрогнул и бросил на меня взгляд, при котором любой простой смертный должен бы обратиться в прах.
- Стоит ли вас беспокоить своими рассказами, ведь вы и так способны подробно мне описать все детали относительно того, как я провел это утро? – буркнул он через плечо, вешая свой котелок на набалдашник лестницы.
Я почувствовал, как мои брови удивленно полезли на лоб и счел мудрым ретироваться в гостиную. Я отнюдь не робкий человек, но никогда не проявлю беспричинной агрессии к кому бы то ни было, тем более к человеку, с которым делю комнаты. И потом, наблюдая, как он пересек комнату и буквально упал в свое кресло, я понял, что у него была уважаемая причина быть не в настроении. И теперь передо мной стоял вопрос, что мне делать, чтобы излишне не раздражать его.
Я мог бы ему сказать, что поскольку он выпил слишком много, то наверное не захочет завтракать или выпить чашку горячего чая, но это может его обидеть, если он решит, что я считаю его захмелевшим – видимо, он просто выпил дешевого эля на пустой желудок. Я также мог бы сказать доктору, что он должен перестать так беспокоиться о других, но вряд ли ему это понравится.
Итак, два моих первоначальных плана действий были явно неудачными, поэтому я прибег к третьему более слабому, но менее провокационному. Откинувшись на спинку стула, я бросил взгляд на Уотсона – он сидел, уронив голову на руки – тихо сказал:
- Доктор, мне очень жаль, что этот человек умер.
Его рука сжалась, обозначив все вены, но это был единственный признак того, что он меня услышал. Наконец, слабо вздохнув, он посмотрел на меня.
- Вы не будете подробно излагать, какие наблюдения сказали вам, что я делал все утро?
- Если только вы захотите этого.
- Нет, - сказал он каким-то несчастным голосом. – Я бы не хотел.
- Мне бы только хотелось предостеречь вас, хоть вы и не обращаете внимания на мои предостережения, - не следует просто так идти пешком через Олдгейт даже днем – особенно во время такой грозы. Вы не знаете Лондон и его злачные места так, как я, доктор.
Его глаза сверкнули обычным упрямством.
- Холмс, я вполне могу сам о себе позаботиться.
Я не стал ему возражать, чувствуя, как он повысил голос.
- И более того, я – врач, который провел слишком много времени в таких районах, и моя профессия дает мне право свободно проходить в любых местах. И, кроме того, - гневно воскликнул он, сжимая рукой подлокотник кресла и нетвердо встав на ноги, - у этого человека была жена и трое маленьких детей, - живущих в одной комнате, Холмс – и я не мог допустить, чтобы этот упитанный безразличный полисмен сообщил ей, что ее муж умер от шока и сердечной недостаточности, а ведь можно было надеяться, что он встанет на ноги через несколько недель – у него была только сломана нога!
Он вышел, хлопнув дверью. Я нахмурился – не следовало лезть в это дело, не разобравшись в подробностях. Так мне и надо – в конце концов, забота никогда не была моей второй натурой.
Все части головоломки встали на место. Он отправился в больницу вслед за своим пациентом. У этого разносчика было, видимо, слабое здоровье, а последние недели он провел в каких-то работных домах или ночлежках (изведу Майкрофта, пока он не сделает что-нибудь или, по крайней мере, не поставит перед членами Парламента вопрос о плачевных условиях жизни в Ист-Энде), где видимо и заболел, а это столкновение только усилило его болезнь, тем более, что он какое-то время лежал под дождем в ожидании помощи.
После этого он умер в больнице, а доктор, конечно, решил, что он несет ответственность за его смерть, хотя он и сделал все, что мог, большинство бы не сделало и этого. И он пошел в самый центр Олдгейта, чтобы сообщить о несчастье его семье, и это в такую непогоду. Затем он, видимо, вернулся в больницу, чтобы выполнить какие-нибудь формальности, а затем провел время в каком-то пабе (не могу сказать в каком точно, ибо дождь смыл все следы грязи с его брюк), после чего уже вернулся домой.
И только теперь, составив полное представление о последовательности событий, я понял, что не слышал, как он поднимается к себе, по всей вероятности, он сидел где-то там, за дверью, сожалея о своей вспыльчивости и будучи не в состоянии подняться к себе в комнату.
За эти шесть месяцев я узнал много нового, и вот один из этих моментов – не могу видеть, как этот человек страдает, сомневаясь в самом себе, - поэтому я взял себя в руки и снова открыл дверь в коридор. Как я и подозревал, он сидел прямо на ступеньках, промокший до нитки, уронив голову на руки.
Конечно, сесть рядом с ним на мокрые ступеньки было не очень мудро с моей стороны, так как я не выношу мокрую одежду и то, как она потом липнет к коже. Но дело было сделано, и какое-то время я задумчиво рассматривал стену и отметины на обоях, оставшиеся после того, как я один раз собственноручно тащил вниз огромный чемодан.
- Я … не хотел вас обидеть, доктор, - начал я, поняв, что он не собирается поднимать голову. Однако, он заметил, что я сел рядом, потому что осознанно или нет подвинулся ближе, дабы сократить то расстояние, которое я оставил между нами.
- Нет, - ответил он, не поднимая головы. – Я был невыносимо груб.
- Глупости, дорогой друг, я не уверен, что вы способны умышленно проявить грубость, - беспечно ответил я.
Его плечи слегка дернулись от усмешки, и, повернув голову на бок, он искоса посмотрел на меня.
- Вам же не приходилось видеть, как я выхожу из себя?
- Нет, должно быть, это впечатляющее зрелище, - рассудительно заметил я, постукивая пальцами по влажному ковру.
На этот раз он, по крайней мере, улыбнулся, и ,подняв голову, прислонил ее к перилам, затем взглянул на меня, но ничего не сказал.
Я очень не люблю неловкое молчание и поэтому сделал попытку хоть как-то его заполнить.
- Вы же не глупец, доктор, вы должны понять, что не можете нести ответственность за человека, умирающего в больнице.
Он устало кивнул, опустив на минуту глаза, и потом снова поднял их на меня.
- Да, я знаю … и, тем не менее… - он печально вздохнул и вздрогнул, так как, несомненно, вода все еще стекала с его волос прямо за воротник.
- И тем не менее , я прав, - возразил я, правда, сделал это гораздо мягче, чем обычно споря со своими оппонентами из Скотланд Ярда. – Уотсон, вы не должны брать на себя ответственность за весь мир. Мне не важно, кто вы, или кем пытаетесь здесь быть, но вы только один и должны помнить, что это вовсе не ваш долг – заботиться обо всем Лондоне.
Я почувствовал, что что-то важное в этой странной цепочке мыслей проскользнуло незамеченным мною, так как в глазах доктора полыхнуло пламя, горячее и разрушительное, еще до того, как он попытался скрыть это от меня. Он медленно разжал свои кулаки, лежавшие на его промокших коленях, и попытался встать на ноги еще до того, как я успел предложить ему свою помощь. Его горящие глаза вывали во мне некоторое замешательство, но без дальнейших слов он повернулся, чтобы идти к себе и сменить мокрую одежду. Даже сейчас у меня в ушах звенит его последняя фраза.
Он помолчал , взглянул на меня, как бы обдумывая мои слова, и затем сказал глухим голосом:
- Долг и цель в жизни – это разные вещи, Холмс. Полу-хромой, военный хирург в отставке без средств и особых перспектив и так не может похвастать тем, что у него много возможностей быть кому-то полезным в таком городе, как Лондон.
Прежде, чем я смог возразить на это до смешного неточное утверждение, (полу-хромой, надо же! Я сам был свидетелем, что этот человек может постоять за себя в схватке с разными отбросами общества) или даже ответить на него, он стал подниматься к себе, где и провел целый день.
Я пытался выкинуть из головы все эти события, чтобы сосредоточиться на своей монографии, но мой мозг неуклонно возвращается к ним. Поэтому я решил сделать перерыв и сделать запись в своем дневнике.
А теперь надо посмотреть, смогу ли я уговорить Уотсона покинуть свою берлогу и поужинать, ибо в противном случае миссис Хадсон во всем обвинит меня. Не уверен, какой из этих двух пунктов больше меня беспокоит.