[morsten]

Вернемся к нашим буржуйским фанфикам.

Вообще , я хотела более или менее следовать хронологии. Мы закончили со временем знакомства наших героев. Но у меня есть два фанфика так сказать "до Уотсона". А потом уже пойдем дальше))

Итак сегодня я предлагаю незаконченный фанфик Tetraphobia "Четыре кусочка сахара" Он довольно длинный , в нем две больших главы, но и все. Это единственная работа автора., которая, насколько я поняла, сама писала на английском, который не ее родной язык. Мне показалось, что очень своеобразно написано, я как могла, пыталась это показать.
Фанфик про детство Холмса. Очень близок по настрою к моему клипу на ту же тему.

Четыре кусочка сахара

Глава 1

Сухие и спокойные.

Сильными и холодными, такими холодными, были эти маленькие ручки, уцепившиеся за ее палец. Храбрыми и требовательными. И почему-то пугающе властными для такой крохи. Он был охвачен страхом и пугающим одиночеством – после того, как его извлекли из теплого, мягкого гнездышка и заставили лицом к лицу столкнуться с огромным пространством холодного небытия. Его легкие заполнял свежий до горечи воздух, маленькие веки обжигал ослепляющий свет. Как же мог он не кричать и не рыдать в отчаянии? Крепко сжимая свои маленькие кулачки и цепляясь за любое теплое человеческое существо, до которого только мог дотянуться.
Не имея ни малейшего понятия, каким страхом преисполнилось и все ее существо, и даже этот тонкий палец, когда вокруг него обвились эти маленькие ручки. Он еще не мог видеть ни ее испуганного лица, ни дрожащих губ, ни широко открытых карих глаз, глядящих на маленькое существо у нее на руках, которое так требовательно кричало. Не в первый раз она держала на руках свою собственную плоть и кровь. Такое уже было семь лет назад. Но тогда перед ней был малыш с широкими, округлыми маленькими плечиками и пухлыми, лениво сложенными ручками.
В нем не было ничего общего с этой уверенной цепкой хваткой тонких пальчиков. Она никак не ожидала появления этого крошечного, худенького, хрупкого создания, которое нуждалось в ее материнской заботе. Какое пугающее это было зрелище; такое беспомощный ребенок. Сильный и властный, но сейчас такой беспомощный.
Внезапно ей на плечо легла тяжелая шероховатая ладонь, и она могла лишь быстро высвободиться из пугающих цепких ручек и стереть бегущие по щекам жалостливые слезы. Жалкий вид! Она плачет, как девчонка, до глубины души напуганная таким маленьким и безвредным созданием. И, тем не менее, она ничего не могла с собой поделать. Стиснула зубы, но сделать ничего не могла. Все ее существо было наполнено чем-то безымянным и властным, и оно омрачало ее чувства. Это была слабость. Слабость, которая не смогла противостоять такому полному смятению чувств. Это была не она. Это не могла быть она. Невозмутимая женщина с рациональным умом, в любых условиях сохранявшая свою гордость и чувство собственного достоинства.
Она не пыталась улыбнуться – и к чему? Ложь, лишенная всякого смысла. Нет. Она оставалась хладнокровной, величественно сидя на кровати, несмотря на покрасневшие, припухшие глаза и явные следы пролитых слез. Ни разу не повернулась она к высокой фигуре мужчины, рука которого все еще давила ей на плечо. Она уже знала, что найдет на этом холодном лице человека, занятого собственными мыслями. И она не могла это принять. Пока еще, нет.
- Я пошлю за няней, - услышала она серьезный, даже суровый голос. И ничего не сказала в ответ, только кивнула и снова провела рукой по влажной щеке. Эти слезы все не иссякали, как бы сильно она не противилась этому. Против ее воли они продолжали течь, хоть в этом и не было ни малейшей необходимости. Но никто в окружении этой несчастной женщины не посмеет и обмолвиться об этом. Никто не пойдет на такой риск еще один раз.
Как только у нее забрали это беспомощное создание, огромное облегчение овладело всем ее существом. Еще несколько капель соленой влаги стекли на ее подбородок, но уже скоро ее глаза, наконец, высохнут. И будут сухими и спокойными, такими, как им и надлежит быть.
Оставшаяся часть этого дня тянулась мучительно медленно. Она ни на дюйм не двинулась с того места, где сидела, лицом к большому окну, все такая же величественная. Солнце зашло за крыши домов, и цвет небес изменился с голубого на розовый, затем красный, и, наконец, пурпурный – пока все краски не потухли и весь город покрыли темные тени, уступая лишь маленьким капелькам звезд и призрачному сиянию луны. Всю эту картину за окнами комнаты она наблюдала со своей постели – вдалеке от пугающего живого существа, которого она судорожно вручила няне. Время от времени то один, то другой осведомлялся о ее самочувствии и спрашивал, не может ли он чем-то быть полезен. Она резко отсылала их, одного за другим. Уединение было сейчас единственным средством от болезни, которая медленно подтачивала ее обычно такую сильную натуру. И вот теперь в какое несчастное разбитое создание она превратилась! Это было невыносимо.
Когда две прохладные женские руки погрузились в копну ее волос, ее веки медленно опустились, плотно сомкнувшись. У нее были прекрасные густые, черные волосы. Изысканные женственные локоны: тонкие и сильные, мягкие и густые – как она гордилась ими, этими великолепными прядями. И как идеально они подходили к ее чертам. Возможно, лицо ее и не отличалось совершенством; и, тем не менее, его описание, с тонким подбородком, изящно очерченным ртом и щеками, чуть тронутыми румянцем, было бы не полным без орлиного носа, густых черных бровей и темных блестящих глаз под ними – постоянно холодных, вечно недоступных. Странная смесь утонченности и решимости. Так же как и ее волосы.
Но куда же исчезла эта ее гордость? Как могла она покинуть ее в такую отчаянную минуту? Как посмела оставить ее, даже не извинившись, вновь делая ее угнетенной и слабой! Она не могла с этим смириться. По крайней мере, не ради этого беспомощного малыша. Она все еще помнила те нелепые медицинские слова , что потрясли ее тогда, семь лет назад.
«Боюсь, сэр, что у нее может быть некоторое подобие послеродовой депрессии.» Депрессия! Да как он смел – депрессия! Она не какая-нибудь слабоумная, наподобие этих жалких женщин – нет! Она не из тех, кто поддается эмоциям – да никогда! Она просто не желала прикасаться к этому существу – этому маленькому сморщенному созданию, которое заходилось плачем и сводило ее с ума. Она не испытывала к нему ненависти. Она бы не хотела как-то повредить ему. И сама она не плакала – не плакала! Ее руки не дрожали! Они были уверенны, спокойны и прекрасны. Как смел он считать иначе!
Но сколько бы она не кричала и не требовала, он просто пристально смотрел на нее, и в глазах его читалось нечто такое, что было бы слишком больно признать. Нечто такое, что наносило мучительный удар по ее гордости, доброе по своей природе, но все равно вызывающее ярость: нечто очень близкое к жалости.
Она чувствовала себя пристыженной. Ужасно пристыженной. Успешная, честолюбивая женщина с сильной волей, она потерпела фиаско в качестве матери. Она никогда бы не потерпела подобной слабости. Никто не принудит ее к тому, что предписал ей вышеупомянутый доктор. И каждое утро она будет заставлять себя входить в его комнату и подходить к колыбели – такой маленькой и легкой. Она будет брать на руки пухленького малыша и ни разу не допустит, чтобы они дрожали. Но сможет вытерпеть это не больше пары минут – пока все ее существо не будет охвачено ужасом. После ребенок перейдет в распахнутые объятия няни, а мать выбежит из комнаты. Устремившись к спасительному уединению, горя желанием забыть.
Какой это был удар, когда она поняла, что всему этому сужено повториться. После того, как она семь долгих лет терпела эту обузу – молча сохраняя дистанцию, тайно избегая всех возможных контактов с ребенком – и теперь все это повторится. На ее руках окажется еще один малыш, и она только и может делать вид, что обнимает его. Что ей остается, кроме как принимать равнодушный вид? Ей остается лишь молча ждать и изо всех сил сдерживать слезы. Ее глаза, как всегда, сухие и спокойные.
Все впустую. Тяжесть этих восьми многострадальных месяцев – не говоря уже о том, как ей удалось перенести девятый; и когда этот ребенок, наконец, родился, и муки ожидания должны были прекратиться, его рождение принесло все тот же ужас, все ту же дрожь, всю ту же слабость, что преследовали ее эти семь лет, что предшествовали его появлению на свет. Даже хуже того – ее страх был еще сильней. Что-то не так было с этим ребенком с холодными ручками. Она была уверена, у нее не было никаких сомнений – что-то с ним было не так.
* * *
Когда она вновь открыла глаза, комната была освещена оранжевым отблеском. На ее ночном столике стояла свеча. Она никого не видела и не слышала ничьих голосов. Но свеча горела и от этого мерцающего пламени ее взор прояснился. «Тем лучше», - подумала она, ибо это было именно то уединение, которого она хотела – единственное средство от недуга, который медленно подтачивал ее силы.
- Я буду соблюдать дистанцию, - сказала она про себя, скрестив на коленях свои тонкие руки. – Буду держаться на расстоянии и больше не буду к нему прикасаться. Больше я не буду с ним встречаться. На руках у нянек он будет в полной безопасности и мое участие не потребуется. Я больше не буду себя мучить. Ибо я не могу вновь стать столь слабой и беспомощной из-за маленького ребенка. Я не заслужила такой позор. И он ничем не заслужил такое бремя.
Итак, это было решено. И воплощено в жизнь. Хрупкому, худенькому, беспомощному малышу суждено было расти без материнской ласки – Шерлоку Холмсу суждено было не понаслышке узнать, каким бывает одиночество.

Глава 2

Бедный птенец


Бледный утренний свет просочился меж его тонких пальцев, скользнул вниз по запястьям и спустился ниже по его трепетным маленьким рукам, протянутым к облакам у него над головой. Сероватый цвет небесного свода казался таким ярким, ему приходилось держать глаза полузакрытыми, так они были защищены опущенными веками и длинными темными ресницами. Из-под которых можно было лишь едва различить серебристое мерцание зрачков, пять лет назад в первый раз взглянувших на этот мир, лишенный материнской любви.
В нем были лишь мелькнувшие женские руки, которые он видел через замочную скважину; шелест юбок перед дверью; напевание мотива старинной песни где-то за стеной. Все это неизменно оставалось за барьером полнейшей изоляции. За исключением тех, столь редких мгновений, когда жалея этого маленького нежеланного ребенка, ему давали перед сном подержать в руках портрет его матери.
- Это леди Алета, молодой хозяин. Не правда ли, она красавица, ваша матушка?
И независимо от собственного мнения, эти люди всегда улыбались – эта добрая успокаивающая улыбка, которой так не хватало искренности.
Он редко отвечал на эту улыбку, лишь кивал, и острый взгляд его печальных глаз скользил по каждой черточке лица незнакомки, в совершенстве переданной на этом портрете, словно запоминая его черты, прежде чем они снова сотрутся из его памяти. И им на смену придут лишь случайные тайные мгновения, когда перед ним быстро промелькнет та неизвестная, которая ни разу не предстала перед ним воочию, ни разу не погладила его по голове, не назвала по имени. Он даже не тосковал по ней, ибо, невозможно чувствовать отсутствие того, что никогда тебе не принадлежало.
И, тем не менее, он знал с тех пор, как в первый раз услышал, как она напевает за стеной, что это кто-то очень важный. Знал по тому, как болезненно сжималась его маленькая грудь каждый раз, когда ему говорили не подходить к той закрытой двери. Каждый раз, когда няня затаскивала его в пустую комнату, дабы та особа могла беспрепятственно пройти через кабинет.
- Кто это поет в гостиной, Бри? И чья шляпа лежит на столе?
Не скоро получил он ответы на свои вопросы, да и ответы эти произносились второпях, так, чтобы никто не видел; он не был полностью удовлетворен этими ответами, не был полностью уверен в их правдивости. Теперь он знал ее имя и уже знал, что должен называть ее «мама» Хотя не мог в полной мере усвоить, что означает это слово. Для пятилетнего мальчугана, никогда не знавшего материнской любви это было все равно , что «заря», «роза» или «парк» - просто слово из четырех букв.
Однако, у него были брат и отец. И того, и другого он видел очень редко и еще реже имел возможность говорить с ними. Какими они были холодными и отчужденными – даже, когда сильная мужская рука строго похлопывала его по затылку или же когда во время ужина на нем задерживался взгляд пары мальчишеских глаз цвета стали – он чувствовал, что он ужасно далек от них. Ужасно мал и далек.
- Они мне не нравятся, Бри, - как-то пробормотал он. – Они ужасно высокие
И что могла сделать бедная няня кроме, как бранить беспомощного малыша, крепко уцепившегося за ее юбку .
- Не говорите таких ужасных вещей, молодой хозяин. Это же ваша семья. Вы должны любить и уважать их.
Она горестно вздыхала. Никогда больше не повторит он тех слов, сорвавшихся с его уст в момент первого осознания горькой истины; он приложит все усилия, чтобы выполнить то, что как он понял, от него требуется.
Но вскоре он убедился, что это было не так легко. И пройдет ужасно много времени прежде, чем на смену этому детскому страху придут другие чувства. Прежде, чем он узнает о тоске, из-за которой его брат вырос таким молчаливым, ибо у него , в отличие от маленького Шерлока, была мать, которой он лишился. Прежде, чем он поймет, каким болезненно одиноким человеком стал его отец, который не мог взглянуть на собственных детей так, чтобы тут же не вспомнить, какую ношу взвалила на плечи семьи его бедная жена.
А пока он мог только бояться этих ужасно неловких моментов за обеденным столом. Молчание, отстраненность, одиночество – причем, одиночество втроем – он был слишком мал, чтобы понять это. Но его голод никогда не будет утолен. Вряд ли какая-нибудь еда сможет проскочить внутрь через это узкое горло, ибо его внутренности были наполнены мучительным страхом, который не оставлял места для какой-нибудь пищи.
Он рос очень худым и очень серьезным – пугающе серьезным для такого маленького ребенка. Рос без матери, вечно мучающийся сознанием собственной ненужности; другие дети также избегали его. Нормальные дети, как он их называл. Ибо они, в отличие от его домашних, не являлись неизбывным воплощением тишины и тоски. Казалось, для них не существовало ничего, кроме их простого детского счастья, пищей для которого служило, кажется, все, что их окружало. И счастье это, в свою очередь, простиралось на весь окружающий их мир. Разражаясь взрывами хохота и полными веселья улыбками. Он называл их – «нормальные дети» - он не был одним из них.
И они это знали. Конечно же, они это знали. Держались на безопасном расстоянии и старались не встречаться с ним взглядом, как говорили им родители. Говорили снова и снова – в крайнем нетерпении защитить плоды своей любви от несчастного нежеланного отпрыска этой семьи.
- Ева! Ева, дорогая, нет! Не подходи слишком близко. Иди сюда, играй с твоими маленькими друзьями. Вот умница – иди сюда.
Они нашептывали это вновь и вновь. Вновь и вновь он это слышал. И наконец, пришло время, когда он не смел подолгу задерживать взгляд на каком-нибудь ребенке. Даже если это останется незамеченным, чувство стыда, испытанное при аналогичном инциденте, слишком свежо было в памяти, чтобы он с легкостью согласился пережить нечто подобное , чувствовать смущение и неловкость. И хотя он не знал, как может сказаться на нем это смятение, при их приближении он будет съеживаться и стараться держаться подальше. Он боялся того, что могли ему сказать, или скорее боялся того, что уже было сказано. Ибо не всегда дети росли такими сдержанными и молчаливыми, как его родной брат. Сперва, когда он был еще слишком мал, чтобы уходить в сторону и не понимал, что надо постараться быть незаметным, они смотрели на него с презрением. Морщась, словно перед ними был прокаженный.
Вырастая, они стали враждебными и непримиримыми. Совсем юные и такие заносчивые. Их научили добиваться превосходства. Научили брать верх над слабыми. Так они и делали, эти нормальные дети; они не боялись тыкать в него своими маленькими пальчиками с видом обвинителей.
- Ты не имеешь права разговаривать с нами! У тебя нет матери! У вас неправильная семья!
И как же мог он доказать, что они неправы? Какие мог найти слова, будучи вот так вот приперт к холодной кирпичной стене?
« - У меня есть мать. Я видел в гостиной ее портрет. Я нашел на столе ее шляпу. Я слышал, как она напевает.» Но он будет молчать, не позволив ни единому звуку сорваться со своих плотно сжатых губ. Они лишь отозвались эхом где-то у него в голове. Ибо, как глупо, думал он, как глупо с моей стороны говорить нечто подобное. Полагать – да еще с такой уверенностью – что один взгляд мельком на портрет под стеклом может заменить отсутствующую особу, о которой они говорили. Портрет – это не мать – говорил он себе, стиснув зубы в холодном, безумном порыве страдания; портрет – это просто портрет. Он не дышит. Не проявляет заботы. Это портрет и ничего больше.
C этих пор он замолчал; его голос рассыпался в прах где-то в пространстве, и пал мертвым грузом к его ногам. Позволяя его гонителям с их враждебным намерениями испытать теплый вкус победы. Которая озарила их лица улыбками, а вслед за ней последовала настоящая атака резких обвинений, от которых он не мог защититься. Он мог лишь слушать. И каким-то образом постепенно эти горькие, язвительные слова пустили корни в его пустом желудке. Может быть, у меня нет матери, думал он поздно ночью, с головой укрывшись одеялом и глядя в темноту, поглотившую все его существо. Может быть, у меня, и правда, неправильная семья. Может быть, - думал он, мрачно глядя в окружавший его полумрак, - может быть, они и правы.

- Шерлок! Шерлок, ну где же вы? – раздался в отдалении голос Бри, прозвучавший из открытого окна и донесшийся до него сквозь листья и ветви. Он прищурился, слегка нахмурив свои маленькие брови, так как солнце слегка ослепило его, коснувшись зрачков , свет будто смыл всю окружавшую его действительность, как волна, затопившая песчаный пляж.
Пара маленьких рук отказалась от своей неудачной попытки достичь небес, и он стал тереть ими глаза; лишь после этого он сел в густой траве, в которой до этого лежал бог знает как долго. Перед его глазами сейчас было лишь смутное размытое пространство, лишенное очертаний, массы и объема. Однако, он будет тереть глаза и дальше, пока перед его взором не появится все, что он хотел; окружающий его мир постепенно вновь восстановится во всей своей полноте. И когда это произошло (довольно медленно), первое, что увидел мальчик, была пара маленьких крыльев, распростертых на зеленом одеяле травы. Коричневых, и синих с серебром на самых кончиках – такие оттенки были у легких перышек, которые наслаиваясь одни над другими, образовывали эти цветовые сочетания.
Он бросил взгляд своих серых глаз на бездыханную грудь птички, лежавшей между его ног. Его изогнутые, покрытые синяками коленки казались подобием некоей рамы для трехмерной картины с изображением мертвого птенца. Того самого, которого он вытащил из под вороха сухих листьев и вынес на солнце, чтобы поближе рассмотреть его безжизненное тельце. Его совсем не испугало то, что сердце птицы больше не билось; вероятно, она была в таком вот виде уже несколько дней, подумал он. И даже сейчас, когда его взгляд пытался прорвать туманную пелену перед глазами, а его ум был где-то на грани между явью и сном, даже сейчас он не боялся этого маленького символа смерти. Это зрелище завораживало его. После всех этих домашних уроков, которые он подслушивал, тихо подкравшись к двери кабинета, где его старший брат занимался со своим учителем – тем самым, который вскоре будет учить и его.
- Шерлок? О, слава богу! Молодой хозяин, скажите на милость, где же вы были? В доме поднялась такая суматоха , а ваш отец спустился вниз и – О, боже! – выдохнув, вскрикнула она, прервавшись на полуслове.
Зашуршав юбками по траве, Бри бросилась к мальчику и его безжизненному другу; она остановилась лишь тогда, когда увидела, что это маленькое создание у ног Шерлока спит вечным сном. У нее перехватило дыхание, она поднесла правую руку к груди и замерла на месте, точно сделанная из камня. Ее небольшой рот все еще был приоткрыт, но с губ не сорвалось ни единого слова.
Мальчик повернулся к ней лицом. Побледневшая и ошеломленная, она стояла ,замерев над ним, еще пару секунд, в течение которых он не слышал ничего, кроме шепота ветра, ласкающего кроны деревьев точно какой-то невидимой рукой. И невзирая ни на что другое, безучастное к самому времени и всем красотам человеческого бытия, маленькое пурпурное пятнышко внезапно появилось на левой стороне ее передника и неожиданно притянуло к себе взгляд его глаз цвета стали, и все остальное в этот миг утратило для него свой блеск – она испекла пирог, черничный пирог – вот оно что.
Один миг и эта мысль унеслась прочь.
Наконец, она заговорила, впервые с той минуты, как между ними укоренилось молчание.
- О, молодой хозяин, ради бога! Вы снова играете с мертвыми зверушками? Господи, что же мне делать теперь с этой птицей!? От нее же пойдет смрад на весь дом! А в саду я, наверное, не смогу ее похоронить – миледи была бы так недовольна!
Так она причитала. А он слушал; наблюдал; замечал. Хотя и оставался совершенно спокойным, совершенно по-детски пряча между коленями птенца, словно какое-то маленькое сокровище. И все это время она стояла, взволнованно сжимая руки, и взгляд ее теплых зеленых глаз блуждал то туда, то сюда; пожираемая беспокойством, силясь найти ответ на бесконечное множество вопросов. Это было уже не в первый раз – о, нет, уж точно, не в первый. Лишь на прошлой неделе она застала его, стоящим у подоконника, на котором лежала горстка мертвых пчел; он рассматривал их через лупу своего отца. Немногим ранее она также видела его – и в какой ужас пришла бедная няня – c мертвой белкой, он тыкал деревянной палкой прямо в ее открытую рану. И это невзирая на червей, уже в избытке копошащихся в мертвой плоти; его это, казалось, ни капли не волновало. Он был так поглощен своим необычным занятием – почему же? – спрашивала она себя. Милая смелая Бри неожиданно задрожала , как лист, перед маленьким ребенком. Это не хорошо, нет. Это определенно было неправильно. Она не должна была поддаваться панике.
И она не поддавалась. Пять мертвых пчел были отправлены в мусорную корзину вместе с очистками и остатками от ужина. Мертвая белка была вручена подруге портнихе – бедняжке так не терпелось сделать шарф, чтобы позже продать его. Значит, мертвая птица вскоре будет выдворена подобным же образом, как только она придумает какой-нибудь план. И она успокоилась.
Хватит нервно сжимать руки, сказала она себе. Больше ее встревоженные глаза не станут рыскать по всему саду, как пара диких жеребцов. Она сурово посмотрела на крошечное создание, грудь которого никогда больше не затрепещет, и, сунув руку за пазуху, вытащила оттуда полинялый носовой платок.
- Возвращайтесь к себе, молодой хозяин, ибо ваш отец ищет вас по всему дому! У горничной истерика, а ваша мать – -- о, забудьте о ней! Идите, дорогой, идите же! Я позабочусь об этом создании, а вы идите!
Казалось, он целую вечность был не в состоянии оторвать взгляд от маленького холодного тельца птицы, пока ее извлекали из ее гнездышка и торопливо засовывали в нянин платок. Пальцы Бри дрожали как у маленькой девочки, когда она коснулась слабеньких крыльев, и, конечно же, она старалась не смотреть в эти безжизненные глаза. От птицы шел тяжелый отвратительный запах, заставивший ее поморщиться, но он не сможет сломать силу ее воли; она избавится от птенца и избавится быстро.
Так мог бы сказать мальчуган пяти лет, ибо это отражалось в ее глазах, словно полыхающее пламя, но разве бы он посмел воспротивиться этому? Его маленькие ноги уже двигались, инстинктивно неся его к дому, словно он был привязан каким-то невидимым канатом, и теперь он тянул и тянул его назад, в его комнату. Сперва медленно, так как он с трудом мог оторвать взгляд от своего маленького друга; затем быстрее, когда птенца уже не было видно, и он исчез в ладонях няни. После этого Шерлок повернулся к холодным стенам дома, распахнувшего свои объятия, дабы принять его в свои мрачные чертоги.
Остался всего один шаг, и он уже может проникнуть в тускло освещенную кухню, но неожиданно его маленькие ноги остановились. Стол, засыпанный мукой; еще не испеченный пирог, ждущий на балконе своего часа; еще не разожженная жаровня в углу; хлопочущая кухарка, вытирающая руки об свою юбку – все ему знакомо. Все обыденно. И, тем не менее, среди всего этого есть нечто такое, что не вяжется с этим помещением. Не осыпано мукой и не пахнет свежевыпеченным хлебом. Кто-то высокий, суровый и мрачный – почти незаметный в желтом сиянии газовых ламп – живой человек, хотя и совершенно неподвижный.
- Отец? – произносит мальчик полушепотом. Слоги медленно, почти неуловимо, срываются с его губ, словно он хочет поделиться каким-то секретом. И по его спине пробегает дрожь, когда на него устремляется взгляд знакомых холодных глаз, оторвавшись от невидимой точки на кухонной стене, к которой он был прикован минуту назад.
- Шерлок. Что ты делаешь? Разве ты не помнишь, что я сказал тебе на прошлой неделе? Ты забыл , что твой брат уезжает в Хэрроу? Ты должен быть уже готов; твоя мать –
Однако, точно также как Бри , и горничные, и дворецкий он не смел продолжить. Не мог, когда речь шла о ней - его матери, той, что была на портрете, обладательнице шляпы, напевавшей за стеной; нет, он не должен продолжать. Поэтому, вздохнув , он остановился и его мрачный взгляд задержался на перепачканной одежде его младшего сына, который совсем недавно сменил белое младенческое одеяние на костюм мальчика из респектабельной семьи.
- Господи, ты только посмотри на себя! Вся эта трава и грязь на твоей одежде. Сын, тебе не стыдно? Осталось лишь полчаса до приезда экипажа, а вид у тебя весьма… плачевный.
В действительности ему было стыдно – и гораздо сильнее, чем в те минуты, когда он стоял окруженный детьми. Ибо отнюдь не подозрительность вызвала этот до жестокости холодный взгляд отца. Это было откровенное осуждение. Вернее, самое искреннее разочарование. Обычно бледные щеки мальчика вспыхнули огнем; голова его поникла, а взгляд был прикован к грязному полу кухни. Тем не менее, он не извинился. Не извинился и не сделает этого впредь; ибо это было слабостью. Он выглядел бы слабым и жалким; Холмсы не извиняются; они, вообще, вряд ли даже когда ошибаются – сто раз он слышал, как это говорил тот человек, что сейчас навис над ним , словно мраморная колонна.
Кухарка, неодобрительно качая головой, исподтишка наблюдала, как их хозяин, Сайгер Холмс обхватил тонкое запястье сына и потащил его за собой к двери. Пока они шагали по темным коридорам, проходя через несколько пустых комнат и мимо многочисленных лестниц, которые наводняли дом подобно надоедливым насекомым, Холмс-старший твердил еще что-то о послушании, соблюдении приличий и ответственности. Хотя ум его сына уловил лишь совсем немногое из этого потока слов; его внимание было сосредоточено на руке, крепко обхватившей его запястье.
Эта твердая хватка была такой знакомой и так много значила; для пятилетнего мальчугана, который едва ли когда разговаривал с членами своей семьи и практически никогда не видел своей матери, это был символ близости. Сильное, требовательное и очень властное, это рукопожатие подразумевало тепло и силу без агрессии; обладание без собственничества ; контроль без манипуляции. И, наконец, это был контакт, приксновение – то , чего ему так отчаянно не хватало – от которого не пошатнулся ни авторитет отца, ни чувство собственного достоинства самого Шерлока.
Но кроме чувства стыда, которое он ощущал, мальчик испытывал также чувство безопасности и близости, ибо лед отчужденности между ними был взломан – по крайней мере, на какое-то время. И он дорожил им, как сокровищем, как птенцом, которого недавно лишился, и произнес про себя не то просьбу, не то молитву:пожалуйста, пусть я вырасту таким же сильным и вызывающим восхищение, как мой отец, и чтобы я так же мог взять кого-то за руку и вот так же, без слов, сказать этим все, все что нельзя сказать словами .
…

Дверь спальни захлопнулась за ним, и мгновение спустя он вновь вернулся в реальность, в свою безмолвную и пустую комнату. Голос отца где-то вдали теперь был еле различим, он что-то говорил горничной или дворецкому – это не имело никакого значения; важно было лишь то, что он обращался не к Шерлоку.
Он снова остался один, с окружавшими его привычными вещами и бледным утренним светом, пролившим позолоту на пол под окном. В ожидании прихода Бри он не посмел пошевелить ни единым мускулом. Она скоро придет – да, она всегда приходит.