Заместо домашнего уютного фанфика, который пока в процессе ввода предлагаю другой. Очень неплохой, на мой взгляд, фанфик, хотя в нем практически ничего не происходит.
К сожалению, не могу вспомнить автора. Когда есть возможность, я это указываю

Управляет не голос

«Рассказом управляет ухо, а не голос» ( Итало Кальвино)

На наблюдательные способности моего друга Уотсона за эти годы возвели немало клеветы. Наверное, я сам был бы главным их критиком, если бы очень часто сам Уотсон не шутил по этому поводу. Как-то раз он заметил, что во время расследования запутанного дела ему нужно лишь выложить все возможные догадки, что пришли ему в голову, то, о чем он даже бы не подумал и будет верным решением, как бы невероятно это не казалось. За почти двадцать лет нашего успешного сотрудничества я по пальцам могу пересчитать те случаи, когда он стоял на верном пути.
Виной всему был его собственный особый талант. У моего друга было богатое, стремительное воображение романиста, которое постоянно опережало факты и сплетало свой собственный мощный впечатляющий рисунок из тех странных событий и людей, с которыми нам приходилось сталкиваться. Конечно, очень просто было давать Уотсону совет не теоретизировать, не имея под рукой фактов и доказательств, но с тем же успехом можно было советовать ему не дышать – в его уме рождались свои предположения и домыслы, он ставил себя на место участников событий – и все это работало столь же неосознанно и непреодолимо, как его легкие.
Доктор Джон Уотсон никогда не был мыслящей машиной, но нельзя сказать, что он не был одарен умом. Тот же стремительный порыв мысли, что мешает ему быть объективным, принес его литературным трудам уже мировое признание. Благодаря ему и его стремлению к сенсации у меня было гораздо больше расследований, чем я мог бы получить единственно своим умом. И не раз он поражал меня своей проницательностью и точным знанием моего характера. Так что доктора Уотсона никак нельзя считать ненаблюдательным человеком.
Хочу мысленно обратиться к его первым молчаливым наблюдениям за мной. Уотсон где-то писал о первых впечатлениях, которые я на него произвел и что характерно для него – он опубликовал именно те, что были весьма ошибочны. Желая разобраться, что я из себя представляю, он пошел дальше своего перечня «Шерлок Холмс – его возможности». Мне бы хотелось наряду с его воспоминаниями привести и свои собственные. И тут я должен бросить взгляд (не без усмешки и порою, даже досады) на то каким было мое душевное состояние в 1881 году.
Я классифицировал своего нового знакомого, прежде всего, как доктора. Доктора, особенно практикующие, любят совать нос не в свое дело, как в силу своей профессии, так и по своей личной склонности. Мне всегда нравились люди этой профессии, которые проводят довольно много времени в чужих гостиных и имеют уже натренированный зоркий глаз, что бывает весьма полезно. Врачи, кроме того, не так скрытны, как прислуга; они редко воспринимают вопросы, как угрозу и могут назвать имена, оставленные без внимания. В баре или же за карточным столом они расскажут массу анекдотов своему новому знакомому. И если они навеселе, то такой разговор легко направить в нужное русло.
Я всегда смотрел на людей медицины, как на довольно неплохой источник информации в своей профессиональной деятельности, но перспектива поселиться с таким человеком, казалось, влекла за собой некоторые проблемы. В те времена я считал, что мой мыслительный процесс требует уединения и тишины; я весьма ценил аудиторию при завершении дела, но не раньше. И поскольку мне необходимы были часы полной концентрации, без постороннего вмешательства, я вполне справедливо ожидал, что меня сочтут необщительным, даже замкнутым. Мое нерегулярное питание и необычные увлечения, не говоря уже о кокаине, могли дать много пищи для ума, если речь пойдет о медике с пытливым умом.
Я и не надеялся долгое время производить впечатление человека, ведущего здоровый образ жизни, но думал, что регулярность привычек вполне может его заменить. Безусловно, такова была армейская философия, где любая опасность воспринималась не так остро, поскольку вошла в привычку. Первые шесть недель нашего совместного проживания я старался держаться от него подальше ,насколько это было возможно, и уходил к себе в спальню (хотя и не ложился) в десять часов вечера. Хотя мне и не всегда удавалось рано вставать, было легко создать впечатление, что это было именно так. Мой компаньон редко появлялся в нашей гостиной раньше меня.
В те дни он был все еще не здоров. Болезненная бледность и следы долгого пребывания взаперти были скрыты под загаром; от этого создавалось впечатление, будто старая кирпичная кладка проглядывает из-под свежей краски. От природы он был крепкого мускулистого телосложения, но перенесенный тиф стал причиной этой болезненной худобы. Его движения порой были неловкими, хотя я считаю, что это было не столько из-за ранений, сколько из-за того, что он часто забывал о том, что был ранен. Уотсон настолько привык к активному образу жизни, что не мог полностью адаптироваться к меньшей подвижности. Прогулки по Риджент-парку было достаточно, чтобы на весь день лишить его сил, и, тем не менее, он настаивал на том, что должен туда идти. Его аппетит то возрастал, то слабел столь же непредсказуемо, как и мой, ибо его затянувшееся выздоровление был связано с пищеварением. Видя, что из-за вынужденной нерегулярности своих привычек, он ничего не говорит о моих, я вскоре перестал притворяться. Думаю, мы оба почувствовали облегчение.
Взгляд доктора, однако, был очень живой и энергичный. Он часто задерживался на мне, хотя Уотсон оставался чрезвычайно вежливым и старался наблюдать за мной незаметно. Казалось, он получает настоящее удовольствие, наблюдая за своим ничем не примечательным компаньоном, который, тем не менее, стал подобием некоей домашней тайны. И временами ему было нелегко скрыть улыбку, наблюдая за моими более эксцентричными привычками. Иногда я не мог удержаться от желания сказать ему что-то противоречивое только для того, чтоб увидеть, как изумленно взлетят вверх его брови. Конечно же, я часто поступал так и с сотрудниками Скотланд Ярда, но с ними это носило оттенок злобных уколов. Уотсона же оказалось почти невозможно задеть и в его лексиконе был целый набор двусмысленной дипломатии. – Это довольно общая идея, Холмс, - говорил он, или – мой личный фаворит: Это вечный вопрос, дорогой друг. Я приложил немало труда, чтобы заставить его сказать что-то типа «конечно, нет», но его колодезь бесконечных вежливых , хоть и скептических околичностей никогда не иссякал.
Дабы вознаградить доктора за проявленный им интерес, я завершил наше первое общее дело задержанием преступника в нашей гостиной. Это было только честно, так как Уотсон не смог гнаться за кем-то даже хотя бы вдоль нашей улицы, а завершить дело без него было бы жестоко. Однако, я не смог предвидеть, что жертвами нашей схватки окажутся окна гостиной. Это было весьма прискорбно, во-первых из-за сквозняка, а во-вторых, из-за дополнительных трат, так как Уотсон вряд ли мог себе это позволить, да, откровенно говоря, и я тоже – но он и слова не сказал об этом. Напротив, когда тем вечером мартовский ветер разметал все на его рабочем столе, он был полон кипучей энергии. Он спас от ветра свои записки по нашему делу и бодро приколол их перочинным ножом к каминной полке, как обычно поступаю я со своей корреспонденцией. И между делом он просил меня вновь восстановить в памяти цепочку своих мыслей и припомнить как можно больше подробностей. В первый раз за время нашего знакомства перед моим взором промелькнула вспышка присущей ему энергии, и во взглядах, что он бросал на меня, было что-то столь заразительное, что я чуть не рассмеялся, когда он снова повторил, что кто-то должен описать все это дело, чтоб мир узнал о моих заслугах. Ни на минуту я не допускал, что он говорит серьезно. И, тем не менее, во время нашего разговора с легкостью по полочкам разложил для него все мои мысли и объяснения.
В те времена я и сам был объектом его наблюдений, и все представлялось лишь комнатной игрой, и я плохо себе представлял, что когда-нибудь из этого может выйти что-нибудь путное. И, конечно, я совсем не ожидал, что он сможет заметить в моем уме или моем методе работы нечто, ускользнувшее от моего внимания. Но тем вечером он слушал мой рассказ и, должно быть, отметил некоторый оттенок удивления, которое я почувствовал, когда мои мысли сами собой сложились в связное логичное повествование.
Он видимо , в отличие от меня, сохранил это в памяти и в последующие недели уже не только с любопытством за мной наблюдал, но и с интересом слушал. Доктор просил меня сделать свои выводы по поводу прохожих, идущих по Бейкер-стрит, и по каждому пункту задавал потом вопросы. Мне с детства не приходилось пускаться в подобные объяснения. Майкрофт всегда опережал меня в подобных делах, на клиентов же производило большее впечатление, когда я делал подобные выводы, не объясняя, будто бы они сами упали с неба. Я сознавал, что если сниму завесу тайны с моих методов, то их сочтут вполне тривиальными, но Уотсон действовал по-другому. В ответ на его похвалу, я стал говорить ему все больше и больше своих заключений, то и дело, прерывая сам себя, когда внезапно мне в голову приходила новая связь между фактами.
После дела Джефферсона Хоупа, Уотсон также попросил разрешения присутствовать, когда я принимаю своих клиентов. Я сказал, что буду не против. Однако, как я уже упоминал в то время из-за своего плохого самочувствия он поздно вставал. Два или три раза бывало, что он входил в гостиную, когда я уже разговаривал с клиентом. Он извинялся и спрашивал, не уйти ли ему. Я указывал доктору на стул, и наши, слегка озадаченные клиенты после короткой паузы начинали свой рассказ сначала. Я находил такой процесс повторного пересказа очень плодотворным – случалось, что какую-то главную деталь сообщали именно при повторном рассказе. Даже если клиенты и не сообщали никакой новой информации, часто повторяясь, они выражали различные оттенки эмоций, что было весьма полезно для дела. Это был почти безотказный метод по части разоблачения обмана, ибо каждый человек, собираясь солгать по поводу событий или каких-то отношений, обычно тщательно подбирал слова и был готов соответствующе их преподать. И большинство таких лжецов совершенно терялось, будучи вынужденными вновь изобразить нужные эмоции и переигрывали. Я был настолько доволен дивидендами от такой новой стратегии приема клиентов, что хвалил своего компаньона за его опоздания и рекомендовал почаще повторять этот проступок.
До этого я считал, что если пойду навстречу желаниям Уотсона и позволю ему принимать участие в моей работе, то, может, от этого и будет небольшая польза. Но однажды утром я изменил свое мнение, когда он взял утреннюю газету и стал зачитывать вслух заголовки, которые могли представлять интерес. Я вернулся к дивану и к своим мыслям. Я очень ясно помню, как на следующий день, когда за завтраком Уотсон вновь проделал то же самое, на меня напало уныние при мысли, как опрометчиво я допустил к своим делам другого человека. И что еще неразумнее – человека, с которым жил в одной квартире, и потому деваться от него было некуда. Сейчас он ищет, чем бы себя занять и решил навязаться мне в помощники. Работа с избытком болтовни это не работа, и мысль, что ради домашнего спокойствия мне, возможно, придется терпеть этот ежедневный читательский клуб, расстроила меня до безумия. Я сам изобрел свою профессию как раз, чтобы избавиться от балласта этих благонамеренных помощников, чьи попытки помочь, по правде говоря, не более чем помеха. У меня и без них острый глаз и острый ум; и мне не нужна помощь с газетами. Так я и сказал Уотсону без малейшего такта.
Оглядываясь сейчас назад, я не могу не поморщиться. Я был резок; я был груб. Уотсон уже давно стал экспертом в том, как отдавая должное моей гордости, не повредить и своей собственной – но тогда мы были еще так новы друг для друга… Он принял мои слова близко к сердцу, и я считаю, что он, на самом деле, был в опасной близости от того, чтобы больше никогда не принимать участия в наших расследованиях. Не потому, что был обижен моей властностью, но от искреннего убеждения, что от него может быть мало толка. У Уотсона глубоко укоренившееся чувство деликатности, и он испытывает настоящий ужас при мысли, что навязывается тому, кому совсем не нужен – что всегда было мне совершенно чуждо. Его болезнь еще более усугубила эту сдержанность, так как он стал считать себя инвалидом. В последующие дни доктор пребывал в прекрасном настроении за столом и, куря со мной сигары, дабы показать мне, что не обижен, но больше он не задавал вопросов по поводу моих наблюдений и уходил из гостиной, когда ко мне приходили клиенты.
На протяжении нашей бурной и опасной карьеры было несколько случаев, когда я чуть не потерял Уотсона. Но, сделав то, что я сделал в начале той холодной весны, я был близок к этому как никогда. У нас могли установиться вежливые, но весьма далекие от дружеских, отношения – все шло именно к этому. У меня почти никогда не было подобных отношений, чтобы я мог сильно сокрушаться по этому поводу.
Но, к счастью, в дело вмешалась скрипка.
Помню, что я играл экзерзисы Джеминиани в стиле барокко и размышлял над тем, как лучше замаскироваться для дальнейшего расследования одного ограбления. Уотсона уже несколько часов не было видно, но в промежутках между композициями я услышал с нижнего этажа обрывок разговора между ним и нашей хозяйкой.
-…. может думать при таком шуме!
- Он думает, миссис Хадсон. Эти звуки ему помогают.
Эти звуки ему помогают. Эта простая фраза была первой дедукцией, что я услышал от Уотсона.
Мысль, что мой мозг может работать лучше в тандеме со слухом, была нова для меня, но играя, я стал ее обдумывать. И увидел ее потенциал. Конечно, я давно знал, что музыка обладает и успокаивающим и освобождающим эффектом на мой мозг. Но я всегда связывал это лишь со своей любовью к музыке и не думал, что все может простираться дальше. Однако, теперь, когда мне было указано на связь, я тут же вспомнил, что когда я пояснял свои выводы вслух, это одновременно проясняло мой ум. И, возможно, одно из преимуществ того, что клиенты вторично рассказывают свои истории, это простая возможность оживить факты не только умственно, но и озвучить их. Попытки Уотсона читать мне были не так уж ошибочны, как мне показалось вначале, но могли отражать неожиданную способность к интуиции.
Возможно, это шокирует моих читателей, табак вовсе не таит в себе такой уж притягательной силы для меня. Однако, он придает точные контуры мысли, что жизненно важно в сфере криминального исследования, поэтому я посвятил немало времени его использованию. Точно также, совместная работа отнюдь не является присущим мне родом деятельности, но если благодаря ей я добиваюсь большего эффекта, то я бы не прочь научиться идти на компромисс в этом отношении.
Когда Уотсон вновь поднимется наверх, я мог бы попросить его прочитать дневную почту. Он будет удивлен, но приятно удивлен. Я буду слушать подробности и отсортирую их и выберу, таким образом, наиболее интересное дело. В предвкушении новой загадки его любопытство наверняка повлечет его к его столу в обычное время – или немного позже, и нам не нужно будет что-то неловко обсуждать. Со временем я могу проверить, улучшатся ли результаты моей работы, если я буду проговаривать вслух все этапы своего мышления, и исследовать, как это подействует на мою способность организовывать, связывать и удерживать в памяти факты, если я буду не читать, а слушать эту информацию.
Перспектива еще более отточить свое мастерство всегда была очень волнующей. Если в процессе я смогу помочь своему бедному компаньону, от которого я не видел ничего, кроме добра, то это еще лучше. В общем, это стоящий во всех отношениях эксперимент.
Его результаты слишком очевидны, чтобы подробно на них останавливаться, но я скажу вот что: многие люди совершенно справедливо считают, что я лучше всех знаю Уотсона. Но, думаю, есть и такие, кто понимает, что я также лучший детектив. Первая услуга, которую он мне оказал – еще до того, как стал моим другом и принес мне известность – он помог мне понять, как работает мой ум.
Он ускорил ход моих мыслей. Это был великий дар. Первый из многих других.



Вот выложу все,что есть переведенного, и пойдут большие паузы Пока еще есть запас