Прежде, чем выложить этот перевод, хочу сказать, что сложнее перевода сцены какого-нибудь побоища или драки, может быть только описание музыки. По крайней мере, для не музыканта. Прошу прощения, если оно выглядит неуклюже - но я старалась, как могла.

Песни без слов

Это уже не первая моя попытка описать игру моего друга на скрипке. Насколько мне известно, большая часть сочиненной им музыки никогда не будет записана его собственным пером, нотам большинства его сочинений суждено жить лишь в те мгновения, когда они звучат впервые. Я чувствую, что лучшее, что я могу для них сделать, не обладая достаточными познаниями по теории музыки, это лишь как-то описать их, как это может сделать писатель. Я давно уже подозреваю, что такое описание позволит на мгновение заглянуть в его ум – и , может быть, в его сердце.
Если у него нет никого, ближе меня, то я не могу объяснить, откуда берет начало его музыка. Когда Холмс знает, что у него есть публика, его игра достаточно искусна, но, когда он играет только для себя, я вдруг ощущаю, как меня держат в напряжении те звуки, что поднимаются ко мне с нижнего этажа, словно послание в бутылке, не предназначенное для меня, но все же каким-то необъяснимым образом выброшенное волнами на берег. Редко, когда игра самых прославленных скрипачей вызывала у меня такое волнение, и я не могу представить, чтобы мой друг создал такие мелодии, не испытывая столь же сильных чувств.
То, что я слышу сегодня, довольно сложно и состоит из множества слоев. Я представляю, как длинные, быстрые пальцы проворно движутся по струнам в манере, понятной лишь моему другу, находя свой путь, словно каким-то замечательным инстинктом, и рождая звук, который, кажется, исторг не один инструмент, а два, слившись в единой гармонии. Низкие ноты издают гул, а высокие – струятся и качаются, словно потревожили гладь глубокого озера, затем низкие аккорды нарастают и поднимаются, постепенно доминируя над остальными. Здесь и там его смычок ударяет по двум струнам одновременно, потом играет более трех нот разом, темп и громкость звучания чувствительно увеличиваются до тех пор, пока ясные, пронзительные ноты не берутся всего на одной струне, один из двух фантомных инструментов, вызванных им к жизни, играет соло.
Эта пьеса отнюдь не веселая. Она переходит в тему, которая повторяется снова и снова, постоянно нарастая, пока струны громко не провозглашают заключение. В этом есть что-то призрачное и мимолетное, что-то напоминающее какой-то тайный порыв – хоть я и не могу сказать, почему. Каждая фраза, кажется, заканчивается не последней нотой, а вопросом, и до странности не закончена, словно бы автор не представляет, что делать. В моем воображении я снова вижу мелькающие сквозь деревья проблески лунного света, скользящие по полу нашего купе, когда наш поезд проезжал через лес. Последний поезд до Лондона, на который мы смогли сесть, расследуя очень мрачное преступление, которое были вынуждены оставить нераскрытым.
Музыка становится мрачной. Тихая и спокойная прежде, теперь же скрипка издает рокот. Смычок скользит по струнам. Ноты становятся выше и вот снова раздаются тройные аккорды, которые звучат почти как фиоритурные переливы, смычок больше не летает по струнам, он наносит по ним острые удары, точно сабля. Мелодия кружится в бесконечном круге ударов и их отражений, напоминая дуэль с невидимым противником. Я никогда не видел, как фехтует этот скрипач, но сейчас легко себе это представил – длинные руки – сильные и изящные, движения быстрые и сбалансированные, агрессия борьбы сменяется чем-то прекрасным, сила возрастает до высот подлинного искусства. Кажется, что скрипка балансирует на грани острия между грубостью и корректностью, а потом музыку трогает усталость. Темп постепенно замедляется, словно под тяжестью чего-то. Я вспоминаю долгие марши по афганским пустыням. Музыка становится монотонно простой, ее нагроможденность распутывается нить за нитью, пока она не звучит так, словно кто-то просто делает шаг за шагом. И вот последний низкий, приглушенный раскат, полу-угроза - полу-капитуляция. Дальше – тишина.
Какую-то минуту все спокойно. Затем внизу, в гостиной я слышу неясный, обрывистый гудящий звук от случайно задетой струны, при укладывании скрипки в футляр, и приглушенный щелчок затвора. Раздаются шаги по ковру перед камином, затем они затихают. Я не слышу, как Холмс пошел спать.
Сам я, несомненно, просижу допоздна, глядя, как оплывает свеча, еще много времени спустя после того, как отложу в сторону ручку. Я буду думать о том, как мой друг сидит один в комнате этажом ниже, может быть, задумчиво курит сигарету. Я буду вспоминать взгляд его беспокойных горящих серых глаз, которые кажутся еще ярче из-за темных кругов под ними, и буду бояться, что услышу звук выдвигаемого(вовсе не запертого) ящика стола, и еще больше я боялся того, что последует за этим. В который уже раз я стану гадать, какие еще более важные тайны может он хранить, и буду беспокоиться о его добровольной отдаленности. И неизбежно я стану спрашивать себя, что хорошего, в таком случае, делаю я для него и сам, оставаясь в своей комнате.
Но я не спущусь вниз. Такая натура, как у Холмса, не потерпит вторжения, и я понимаю, что сейчас не место, и не время, чтобы испытывать, насколько далеко я смогу зайти. И, как всегда, достаточным утешением для меня было представить, каково было бы положение вещей, если бы меня не было здесь, на расстоянии одного лестничного пролета от него. Он так же был бы один в гостиной, но никто бы не услышал музыки, звучавшей в ее стенах несколькими минутами ранее. Никто бы не сохранил его музицирование в прозе насколько это возможно, и не был бы взволнован его музыкой и не пытался бы понять ее. Он сидел бы там один, и никто не узнал бы об этом. И не известно, думал ли бы кто-нибудь о нем? Но я здесь, и у него есть , по крайней мере, хоть это.
И утром, когда мы выйдем к завтраку с уставшими, покрасневшими глазами, проведя ночь без сна, он это узнает.