Это была необычная ситуация, и она сразу заставила меня насторожиться. Холмс был передо мной в долгу и был уговор, что платой послужит ужин и концерт. Однако, концерт, выбранный им, озадачил меня.
Неизвестный квартет не самых известных музыкантов играл в небольшом зале произведения совершенно неизвестного композитора. Или уж, по крайней мере, его имя было совершенно не известно мне, так я и сказал.
- Я знаю его, - признался Холмс, странно улыбнувшись, - и собственно говоря, довольно хорошо. Думаю, Уотсон, вам будет интересно послушать его сочинение.
- Если вы говорите об этом с таким энтузиазмом, то я буду против, - проговорил я, - ведь у нас совершенно разные вкусы.
Холмс выразительно приподнял бровь и взглянул на меня краем глаза:
- Ведь дареному коню в зубы не смотрят, не так ли?
- Вовсе нет. По совести говоря, мы ведь должны были пойти на концерт, руководствуясь моими вкусами.
Холмс усмехнулся.
- Право же, Холмс, ведь…
- Давайте не будем начинать сначала, - поморщился он. – Если это не подойдет, то как-нибудь в другой вечер…
Я махнул рукой, не в силах сдержать улыбку, такой сокрушенный и неловкий у него был вид.
- Я просто шутил, Холмс.
- В самом деле?
- В основном. Вы так редко извиняетесь, что очень забавно, заставить вас это сделать.
Холмс язвительно закатил глаза. Мы вышли из кэба и вскоре уже шли к своим местам в зале. Я был немного озадачен, когда мы вошли внутрь, и Холмс тут же, даже не предъявив билетов, повел меня в одну из лучших лож в этом концертном зале.
По своей привычке, он уютно устроился в одном из кресел, и пока я неторопливо усаживался на свое место, чувствуя некоторую неуверенность, улыбнулся мне неуловимой искренней улыбкой, свойственной ему одному.
- Уверяю вас, что наше пребывание здесь вполне законно, - смеясь, заверил он меня. Кажется, мой друг, как обычно, прочел по моему лицу то, что промелькнуло у меня в голове.
- Я достаточно осведомлен об искусстве делать выводы, чтобы распознать ваш modus operandi, Холмс…*
- Мой modus operandi!
- Вы очень дерзкий вор в те мгновения, когда к вам можно применить такое название. Если мы просто должны пробраться в любую ложу и настаивать на том, что она наша…
- Уотсон, - снова рассмеялся Холмс, - я же сказал вам, что композитор один из моих знакомых. Вы думаете, я бы стал морочить вам голову в ситуации, когда я перед вами в долгу и должен компенсировать это?
- Особенно в такой ситуации, - ответил я. – Но раз вы знаете композитора, я дам вам презумпцию невиновности. Это должно быть очень дорогие места…
Холмс прервал меня, насмешливо фыркнув.
- Или же нет? – настаивал я.
- Черт возьми, Уотсон, - вздохнул Холмс, начиная выказывать некоторые признаки раздражения.
Я счел это как знак для себя, что от добра добра не ищут, и больше его не расспрашивал.
Тем не менее, причины, по которым Холмс настаивал, чтобы мы посетили именно этот концерт, оставались для меня тайной.
И она стала лишь еще более непроницаемой, когда огни стали гаснуть и поднялся занавес.
Зал был действительно совсем небольшой, но после вступительных нот уже почти не возникло сомнений относительно качества акустики. Один грандиозный, нарастающий аккорд охватывал весь диапазон квартета. Казалось, что все музыканты берут двойные ноты, был произведен такой эффект, что весь зал резонировал с низкими нотами, словно грохочущий оползень, и звенел вместе со сладкозвучными высокими звуками. Это походило на бриз во время землетрясения. Аккорд прокатывался и нарастал, переходя в другой, затем в следующий, так что землетрясение и бриз стали волнами, сотрясающими зал, словно буруны, разбивающиеся о прибрежные скалы. Это было очень впечатляюще и живописно, и в то же время оно вызывало самые непосредственные чувства. Это в равной мере напоминало неистовые волны и тихий плач.
Это было настолько драматично и столь притягательно, что сперва я не заметил странного поведения Холмса. И как ни странно, в то время, как, на этот раз, я был всецело захвачен музыкой, его она, казалось, совсем не интересовала. В тот момент, когда он должен бы находиться в своей привычной позе, откинувшись назад и закрыв глаза, потерянный для всего мира – часто я даже наблюдал, как он каким-то странным инстинктом дышит в такт пьесе, которая особо тронула его – сейчас вместо этого мой друг, соединив вместе кончики пальцев, пристально наблюдал за мной.
- Ну, что вы думаете? – спросил Холмс, наклонившись ближе и шепча мне в ухо, в ответ на мой вопросительный взгляд.
- Я никогда не слышал ничего подобного, - честно признался я.
Тем временем аккорды то поднимались, то переходили в басы, пока , наконец, они не затихли и темп ускорился; музыка перешла в целую серию технически очень сложных гамм, в основном исполняемых на скрипке, но иногда эта игра подчеркивалась поразительно эффектно другими басовыми инструментами. Теперь эти волны напоминали бурю.
- Честно говоря, можно подумать, что это создано каким-то маниакально депрессивным соединением Грига и Паганини, - добавил я. – И возможно автор преданный поклонник Дебюсси.
Холмс, казалось, почему-то пребывал в нерешительности относительно своей реакции : быть довольным или испытать разочарование.
- Ничто в этой музыке не показалось вам знакомым? – спросил он.
Я понятия не имел, почему бы это было возможным.
- Но почему? Этот ваш композитор – определенно оригинален, если он еще не пользуется популярностью, то потому что единственный в своем роде.
Что еще более странно, я заметил, как в этот момент по губам моего друга скользнула сдержанная улыбка; так он обычно улыбался, когда был польщен. Это выглядело так, словно я искренне поздравил его с завершением какого-нибудь головоломного дела.
Однако вскоре я забыл о странном поведении Холмса, так как музыка вновь приковала к себе мое внимание.
Казалось, сам характер пьесы говорил о какой-то загадке. Возможно, это было какое-то волнующее признание – но его выражения лишь мелькали то тут, то там, словно говорящий лишь намекал, а не говорил напрямую, какие бы секреты не заключали в себе глубины этой музыки. Это было какое-то мощное отрицание, однако – чувствовалась разница – то, что оно вызывало в памяти совсем не походило на робкий отказ.
Пьеса, безусловно, была прекрасной, но той красотой, которую можно найти в ярком свете, преломленном в стеклянном бокале, - резкой и впечатляющей, не взывающей к нежным чувствам, желающей, чтоб ее принимали такой, как она есть. И неожиданно для себя, я почувствовал, что меня это очень привлекло. Пьеса всецело завладела моим вниманием, и я старался воспринять ее во всех нюансах, пытаясь лучше понять. И был даже раздражен, когда Холмс снова наклонился ко мне, нарушив тем самым ход моих мыслей.
- Вы уверены, что ничего в этом не кажется вам знакомым?
- Я уже сказал, что ее техническая сложность и изощренность немного напомнили мне Паганини, - коротко ответил я. – А тяжелые аккорды похожи на Грига.
Холмс сардонически приподнял бровь.
- Тогда я дам вам намек, - сказал он. – Через два такта, подумайте, что случилось как-то на днях поздно ночью, когда я, играл в гостиной на скрипке, а вы спустились и сказали, чтобы я играл потише.
Я понятия не имел, что можно из этого понять. Я был недостаточно осведомлен в музыкальной теории, чтобы вообразить, что смогу точно отсчитать два такта сложнейшей пьесы. Но, к счастью, ключ к разгадке, который дал мне Холмс, оказался вполне очевидным.
От меня не укрылась перемена в общем настроении пьесы.
Аккорды резко и быстро следовали один за другим, сочетаясь и расходясь, как свет, преломленный призмой, пока, наконец, не оборвались и не стихли. Затем, словно дым после взрыва, гораздо мягче, полилась мелодия. Она была тихая и нежная, едва уловимая, скрипка играла в середине диапазона, а остальные инструменты звучали фоном вокруг нее, акцентируя скрипичную игру. И, несмотря на то, как существенно отличалась эта часть пьесы от предшествующей, можно было легко узнать нить, проходящую через все это произведение, в основании его лежало все то же – два различных оттенка, нанесенных на одну канву, дополняющие друг друга.
И неожиданно я почувствовал себя полным идиотом.
Все это время я упускал это – я точно знал, кто играл пьесу, которую напомнила мне эта, и это не был Григ.
С открытым ртом я повернулся к Холмсу. Он, не взглянув на меня, улыбался, опустив глаза на свои сцепленные в замок руки.
- Так вы понимаете, что послужило вдохновением для второй части?
- Боже милостивый! – выдохнул я вполголоса, чтобы не побеспокоить весь зал, - Кто-то взял ваши аккорды и гаммы и создал из них мелодию!
- Я, Уотсон, - поправил меня Холмс немного раздраженно – Я взял свои аккорды и гаммы и создал из них мелодию. Я говорил вам, что вы были несправедливы ко мне, когда говорили, что то, что я играю для собственного удовольствия, не имеет ничего общего с музыкой.
- Я от всего сердца беру свои слова назад! – воскликнул я. - Какую же часть вы играли, когда я прервал вас ночью?
Тут Холмс не удержался довольной улыбки.
- Я наносил последние штрихи на басовую часть. Без других инструментов она довольно однообразна, и у скрипки совсем другие струны, так что я согласен, что тогда это звучало ужасно…
- Я не могу поверить, что это написали вы, - прервал я его, качая головой. – Холмс, я никогда не знал, что вы вообще пишите музыку.
- Прежде я еще не писал ничего столь законченного, как эта пьеса, - признался он. – На самом деле, с моей стороны это было нечто вроде эксперимента – записать то, что я играл. Как бы там ни было, - самоуверенно добавил Холмс, - я достаточно на нем заработал, чтобы покрыть стоимость ужина.
Оставшуюся часть пьесы мы слушали молча – я – по новому взглянув на нее, а Холмс в более свойственной ему манере слушать музыку, хотя с более критической точки зрения, что, думаю, объяснялось лишь его естественным беспокойством за судьбу своего произведения.
- Как вы назвали эту вещь? – спросил я, как только стихли последние аккорды.
Холмс пожал плечами.
- Струнный квартет в тональности соль минор в четырех частях.
- Да? И все?
Холмс поджал губы и задумчиво потер рукой шею.
- Я мог бы дать второй части название не очень лестное для докучливых соседей по квартире.
Смею заметить, что Холмс думал о более подходящем названии, по крайней мере, одной из частей концерта, когда я шутливо заметил ему, что этот концерт, прибыль от которого позволила ему заплатить за наш ужин, вряд ли можно считать погашением его долга.

* Образ действия