Это надо же было не дочитать фанфик до конца, польститься на интересную для себя тему детства, да еще на присутствие там же Уотсона... В результате вечер прошел в стрессе.
Я вроде обещала, что будет этот фик, и раз обещала, то выложу то, что перевела. Оно наверное, покажется очень интересным и завлекательным, но все это мнимое. Я почти сердита на автора, хотя, по-моему, у него есть и очень хорошие вещи.
Во-первых, с хронологией у него еще хуже, чем у Уотсона. Он даже сам не помнит, что за чем у него следует (по приведенным мной главам этого вроде не видно)
Во-вторых, фик ужасно депрессивный. Если вам покажутся грустными эти пять глав, то учтите, что они просто верх позитива по сравнению с тем, что будет дальше. Я, правда, рада, что я хоть и поздно, но решила пробежать глазами, что там потом. А там просто чернота и конец гораздо хуже, чем в Каноне. В очередной раз самой захотелось переписать то, что здесь написано.
И, в третьих, автор задает вопросы, акцентирует на чем-то внимание, но тут же переключается на другое. С логикой очень плохо. И, типа, на стене висит ружье и даже не одно, но ни одно не стреляет, а стреляет никому не видная пушка. Вот...
Выпустила пар. Давно фик не вызывал таких эмоций. Наверное, я, правда, очень Его люблю...

Но приведенные ниже пять глав, в принципе, неплохие, так что вот. Переводить дальше выше моих сил)

Грехи отца

Глава 1

21 июня 1863 года, Метлок Холл, Девоншир


Маленький мальчик свернулся калачиком на руках брата, его ужасно худенькое тело красноречиво говорило о том, что о нем плохо заботились и жестоко с ним обращались. Сквозь тело, покрытое ссадинами и синяками, проступали кости, воспаленные шрамы резко выделялись на почти прозрачной бледной коже. Майкрофт провел рукой по шраму на спине, и ему стало нехорошо, когда он понял, что это след от кнута, но даже ужасный вид поврежденного тела брата не смог приготовить его к той боли, что он увидел в его глазах и к состоянию его духа. Он очень бы желал не видеть ничего подобного, и он вновь стал укачивать мальчика, осторожно проводя пальцами по его ранам, точно исцеляя их своим прикосновением.
- Ты оставил меня, - нарушил мальчик это ужасное молчание, его слова были подобны соли, просыпанной на открытую рану. Но его брату разбили сердце не эти слова, а то, как они были сказаны. Его фраза была констатацией факта, и она не таила в себе никакого злого намека, просто покорность судьбе. Девятилетнему мальчику, наделенному острым умом не потребовалось много времени, чтобы понять, какова его участь и его философия была основана на мучительном жизненном опыте: все, кого он любил, оставляли его; такова была его судьба. Он не роптал на нее за столь суровый жребий; в конце концов, как ему ежедневно напоминал отец, «все это он заслужил». Нет, он не расстраивался и не был сердит на этого юношу, который так долго был вдали от него; его слова были словами ученого, чья гипотеза нашла свое подтверждение – ничего больше. Он стал бесстрастным наблюдателем своего собственного несчастья и наблюдал за ним почти без недовольства.
Майкрофт со злостью смахнул слезы и, сняв свой школьный пиджак, накинул его на худощавую фигурку, которую обнимал. «Ты поедешь со мной.» Если мальчика и удивила такая перемена в судьбе, то он никак не показал это. Его серые глаза оставались холодными, сдержанными … пустыми… и даже когда он поднял его и взял на руки, Майкрофт не смог выдержать этот взгляд. Пока он не смотрел в эти глаза, то помнил брата ребенком, таким, каким он был раньше – счастливым, беззаботным, невинным – до того, как он уехал в школу, до того, как предоставил его судьбе и их отцу. Если он заглянет в их ледяные глубины сейчас, он знал, что утонет в них и ему не будет спасения.


Глава 2

Из дневника доктора медицины, Джона Уотсона,
от 2 сентября 1884 года.

Я не знаю, почему я был так удивлен, узнав, что у него был брат. Конечно, он избегал разговоров о своем прошлом, но, по правде говоря, я был скрытен в этих делах не менее, чем он. И , тем не менее, я был поражен, когда Холмс неожиданно заговорил о неизвестном мне до сей поры брате. Возможно, я не мог в это поверить потому, что мне казалось невероятным, что такой экстраординарный человек, каким был Шерлок Холмс, был в то же время обычным человеком и мог иметь братьев; не знаю, пришел бы я в большее замешательство, если бы узнал, что мой друг вылупился из яйца, подобно птице.
Теперь я сидел в богато обставленной комнате дома, в котором располагался самый странный клуб Лондона, клуб «Диоген», в котором были запрещены все разговоры; боже да ведь это абсурд! Я мог бы размышлять об этом странном месте целую вечность, и несомненно, так бы и сделал, если бы ,находясь в состоянии благоговейного изумления, мог думать о чем-то, кроме сцены, разыгрываемой передо мной обоими братьями. Стоя в проеме окна два этих человека – настолько отличающиеся друг от друга по комплекции и манере поведения, насколько только могут два брата – обсуждали отличительные черты людей, стоявших под окнами этого кабинета с энтузиазмом этнологов на чужеземном острове.
Не то, чтобы меня совсем не поражало это всемогущество моего друга, но я , по крайней мере, привык к нему, после того, как он множество раз в моем присутствии заглядывал в чьи-то судьбы, но когда они оба делали это… Все, что я мог, это лишь стараться держать прикрытым свой рот. Это странным образом напомнило мне о наблюдении за игрой в теннис, когда я постоянно поворачивал голову то налево, то направо, от одного из братьев к другому –
- Бывший военный, как я погляжу, - сделал первую подачу мой друг.
- И очень недавно оставивший службу, - с лета подхватил его удар Майкрофт, и так это продолжалось, пока Шерлок не парировал:
-Но имеет ребенка.
Взгляд старшего Холмса сверкнул и он ответил:
- Детей, мой мальчик, детей.
Я поморщился, болея за своего друга: преимущество было на стороне Майкрофта.
- Постойте, - сказал я, разгоняя своим смехом повисшее в комнате напряжение, причиной которого был этот дух соперничества, - для меня это многовато.
Головы обоих повернулись ко мне и, хотя оба брата еще несколько минут показывали, насколько я неумел в искусстве построения выводов, я почувствовал облегчение от того, что их внимание переключилось на меня и уже больше не сосредоточено друг на друге. Каким бы не был я профаном в дедукции, я прекрасно осознавал напряжение в отношениях между двумя этими людьми. Может быть, я и не смог бы определить, что этот прохожий под окном – вдовый офицер и отец двоих детей, но я точно мог сказать, что мой друг, находящийся в этой комнате, напряжен, как струна на его скрипке. В одном своем наблюдении Майкрофт оказался неправ; когда он утверждал, что это окно является прекрасным наблюдательным пунктом для изучения людей , он смотрел на людей не с той стороны окна, с какой бы должен.
Вскоре к нам присоединился мистер Мелас, и так начался «Случай с переводчиком», но это , дорогой читатель, совсем другая история. Пока мой друг и его брат рассматривали свидетеля и подвергали его перекрестному допросу, а я, казалось бы, усердно делал записи, про себя я как раз использовал методы Холмса, чтобы собрать совсем другие данные. Несколько раз я замечал, что в минуту возбуждения Майкрофт протягивал руку, словно желая коснуться брата, но каждый раз, когда он делал это, в дело вмешивалась рациональная сторона его натуры, и он переключался на что-то иное: например, наливал себе шерри и потом пил его. Я также заметил напряжение в каждой черточке лица его брата каждый раз, когда Майкрофт приближался к нему, и расслабление, когда брат от него удалялся. Обычный наблюдатель мог бы и не заметить такое волнение – смею заметить, что мистер Мелас ничего такого не увидел – но нельзя провести годы в обществе человека и не заметить его терзаний, даже если этот человек такой мастер по части маскировки, как Шерлок Холмс.
Вскоре наш разговор подошел к концу, и этот греческий джентльмен в крайнем волнении ушел домой. Я закончил вести записи и потянулся, а Майкрофт сунул руку в карман за серебряной табакеркой. Как только Шерлок увидел ее, он впился в нее глазами и потом взглянул на Майкрофта с выражением, которому я даже не берусь подобрать название.
- Табакерка отца, - сказал он.
Его тон был спокойным и не выдавал никаких чувств, однако, Майкрофт побледнел , пряча табакерку назад с выражением лица, которое неожиданно очень напомнило мне лицо его брата, когда я заставал его со шприцем в руках. Но как могло уличение в любви к нюхательному табаку, которое бледнело в сравнении с некоторыми из пороков Шерлока, заставить старшего Холмса почувствовать себя столь некомфортно? Сказав несколько заключительных слов по этому делу, мой друг встал и направился к двери, я попрощался и последовал за ним.
И лишь выйдя в коридор, я понял еще одну часть этой головоломки, которая не давала мне покоя с той минуты, как я увидел братьев вместе. Ни разу, за все время нашей встречи, Майкрофт Холмс не посмотрел брату в глаза.


Глава 3

На обратном пути из клуба домой Холмс говорил мало, а когда мы вошли в дом, то не произнес уже больше ни слова. Многие годы, наблюдая за своим другом, я, конечно, привык к длительным периодам, когда Холмс уходил вглубь себя, и я знал, что лучше не беспокоить его, когда он погружен в свои мысли. Полагая, что Холмс, вероятно, некоторое время будет размышлять над новым делом, я взял книгу и начал читать, предоставив лучшего в мире, а точнее, единственного частного детектива-консультанта его собственным мыслям. Однако, прошло не так много времени и я заметил, что что-то не так.
По натуре Холмс отнюдь не апатичен, и периоды бездействия обычно приводят к появлению хандры у этого крайне энергичного и загадочного человека, чье тело и ум нуждались в постоянном стимулировании. Не могу припомнить случая, когда я видел бы моего друга абсолютно неподвижным; когда он распутывает какую-нибудь загадку можно почти увидеть, как вращаются колесики его живого ума, в те минуты, когда он размышляет над делом, его элегантные руки, кажется, и сами разрешают замысловатые ребусы, когда он вертит в них трубку или когда его тонкие пальцы выстукивают какую-то неизвестную мелодию. Даже во время своих мрачных настроений, которые неизменно сопровождают времена бездействия, апатичность была неотделима от неутомимости и обычно являлась лишь следствием употребления искусственных стимуляторов. Однако теперь он сидел совершенно неподвижно, глядя невидящим взором на остывшую каминную решетку.
Я отложил свою книгу, захлопнув ее с совершенно излишней горячностью, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию. Он и глазом не моргнул. Нахмурившись, я встал и подошел к его креслу. Он не пошевелился.
- Холмс? – мягко окликнул я, и мое беспокойство невольно прозвучало в тоне моего голоса.
Казалось, он не слышит меня, и я нахмурился. Теперь я уже всерьез забеспокоился о его состоянии, и, встав прямо перед ним, крепко ухватил его за плечи; и я мог ожидать любой реакции, но только не такой, какая последовала за этим.
Почувствовав мое прикосновение, Холмс сильно вздрогнул, и оторвал свой взгляд от каминной решетки. Я был встревожен тем, что увидел в этих серых глазах – обычно таких спокойных и бесстрастных – теперь они были наполнены целым сонмом эмоций, среди которых я явно разглядел страх.
- Холмс, это я, Уотсон.
Я осознал, испытывая почти столь же сильный испуг, что он нуждался в этом подтверждении, ибо в эту минуту он не представлял, кто перед ним стоит. Мало-помалу испуг во взгляде рассеялся, и его лицо прояснилось.
- Дорогой друг… - обратился он ко мне слабым голосом и самым странным тоном, какой я когда-либо от него слышал. Я убрал руки с его плеч, и было заметно, что его все еще трясло, потом он поднялся и вышел из комнаты. Не оглянувшись, Холмс захлопнул за собой дверь своей спальни.

Глава 4

6 января 1858 года, Метлок-холл, Девоншир

Увидев свою няню, Шерлок так и просиял и захлопал в ладоши, прыгая от радости.
- Ты испекла мне пирог!
На какую-то минуту глаза Матильды широко распахнулись от удивления, но она быстро пришла в себя.
- Как ты узнал об этом? – добродушно спросила она, одарив своего юного питомца снисходительной улыбкой. Проницательный малыш широко ей улыбнулся и, опустившись на колени, стал объяснять.
- Ты раскраснелась, словно была на солнышке, но ведь идет снег и ты не смогла бы так согреться, будучи на улице. И ты не разжигала огонь в камине, тогда ты была бы вся в саже, так что должно быть, ты наклонялась над духовкой.
Мальчик сел на корточки и сложил домиком пальцы обеих рук, как всегда делал, когда о чем-то задумывался, и его серые глаза засияли, когда он пришел еще к одному выводу.
- И еще на тебе фартук. Твоя прическа сбилась из-за ленты, которой ты подвязывала волосы, и подол твоего платья весь помят от того, что ты приподнимала его, чтоб не запачкать. – Он вновь внимательно вгляделся в нее, его пронзительный взгляд словно вбирал в себя все мельчайшие подробности. – И твои ногти! – радостно воскликнул он, наконец, - у тебя под ногтями осталось тесто!
Матильда вновь улыбнулась ему.
- Ничего-то от тебя не скроешь, да?
Добрая женщина распахнула мальчику объятия, и он тут же обнял ее в ответ.
- С днем рожденья, Локи! – выдохнула она в его растрепанные волосы.
Шерлок улыбнулся и прижался к ней еще ближе; он всегда был ласковым ребенком и пользовался случаем, когда ему дозволялось таковым быть; когда рядом не было отца с его тростью. Мягко принуждая его подняться, няня подтолкнула его к небольшой стопке коробок и свертков; лицо мальчика осветилось радостью.
- Это все мне? – спросил он. Она кивнула.
Малыш бросился к своим подаркам, как поступил бы на его месте любой четырехлетний мальчик, но остановился, услышав торопливые шаги, приближавшиеся к детской. Внимательно прислушавшись, он решил, что они принадлежали его брату Майкрофту, они были слишком уверенными для служанок, слишком быстрыми для дворецкого и слишком… нет, они точно не принадлежали его отцу, в этом он был уверен. Минуту спустя он получил подтверждение своей правоты, когда из-за двери выглянула темноволосая голова его брата. Шерлок улыбнулся, но улыбка тут же потухла, когда он увидел страх на лице старшего брата.
Майкофт бросился к Матильде, которая тут же встревожилась.
- В чем дело? – обеспокоенно спросила она.
- Он здесь, - запыхавшись, произнес Майкрофт, - он только что вернулся, практически свалился с лошади. Он снова пьян, - в голосе одиннадцатилетнего мальчика явно слышалось отвращение.
Услышав это, Шерлок не смог сдержать тихий стон; как бы мал он не был, он не мог не понять, что значили слова брата.
- Быстрее, - воскликнула Матильда и постаралась придать Шерлоку более презентабельный вид, пригладив его волосы и поправив воротник. Было заметно, что мальчик дрожал от страха, когда встал рядом со старшим братом на военный манер; Майкрофт сжал его плечо, но большего сделать не посмел, ибо резкие звуки, доносившиеся из коридора указывали на приближение их отца. Матильда встала перед детьми, к которым относилась как к своим собственным, ее лицо не выдавало ни одну из тех бурных эмоций, что бурлили у нее внутри.
Уильям Скотт Холмс был подполковником Северного Девонширского пехотного батальона и он всегда носил свои знаки отличия с гордостью даже тогда, когда бил своего младшего сына; который теперь съеживался от страха при одном виде этих отличий, когда видел их. И в такие моменты юному Шерлоку некуда было бежать, и он стоял в детской, отчаянно пытаясь остановить дрожь в ногах. Холмс-старший, одетый в военную форму, стоял, расставив ноги и постукивая по ладони своим кнутом; такая демонстрация превосходства явно была чрезмерной, если учесть, что его оппонент едва ли был выше его колен.
Что ж, этот офицер представлял прекрасный образчик англичанина; стоя, вот как сейчас, он был шести футов ростом и представлял собой сплошную массу мускулов и мышц, у него были блестящие черные волосы, а серые глаза светились не имеющими себе равных умом и жестокостью. И эти глаза увидели перед собой пару точно таких же серых глаз, и злобно сверкнув, они дали пищу невинному страху, который он там обнаружил. Он сильно ударил кнутом по дубовому полу, заставив вздрогнуть от страха тех троих невинных существ, что стояли перед ним.
- Уильям, подойди, - этот жестокий человек был единственным, кто обращался к младшему Холмсу по этому официальному имени и поэтому мальчик ненавидел его. Содрогнувшись столько же от страха, сколь и от отвращения, которое только мог чувствовать столь маленький мальчик, Шерлок сделал несколько смелых шагов вперед.
Слегка склонив голову, так что были видны лишь его густые черные волосы и тонкая шея, мальчик тут же пожалел о своем решении не встречаться с отцом взглядом. Конечно, если б его серые глаза встретились взглядом с глазами «хозяина поместья», то тот быстро наказал бы мальчика за дерзость, но эта склоненная поза была знаком слабости, а быть слабым тут не дозволялось. Шерлок услышал удар прежде, чем почувствовал его, и еле слышно вскрикнув, упал, ибо колени его подогнулись под ударом кнута.
- Встань!
Мальчик подчинился приказу, безуспешно пытаясь скрыть слезы, Холмс-старший увидел его увлажнившиеся глаза и воспользовался случаем помучить столь ненавидимый им плод его чресел.
- Почему ты плачешь? – его голос был лишь чуть громче шепота, этого было вполне достаточно, ибо в комнате стола мертвая тишина.
- Я н-не знаю, сэр.
Майкрофт поморщился, услышав, как запнулся его брат, и закрыл глаза, не желая видеть то, что должно было случиться и, будучи не в состоянии это прекратить.
- Ты не знаешь? – в тихом голосе подполковника звучал триумф, и он воплотил его в действие, снова сбив с ног младшего сына. – Так я скажу тебе, почему ты плачешь. Ты плачешь потому, что ты жалкий и слабый мальчишка и как таковой, ты не сын мне. Слабость это грех. А грех должен быть наказан.
При всем множестве его недостатков и пороков никто бы не смог обвинить Уильяма Скотта Холмса в том, что он не умел держать слова. Он пообещал мальчику наказание и привел его в исполнение, когда сжег на глазах у сына все его подарки; тени от языков пламени метались по резким чертам его лица и отражались в его глазах – это был единственный источник тепла, который можно было в них увидеть.

Глава 5

Из дневника доктора медицины Джона Х. Уотсона
3 сентября 1884 года

Четыре часа утра застали меня у постели моего дорогого друга, в то время как он, вскрикивая, сражался с какими-то своими внутренними демонами, напавшими на него.
- Холмс! Холмс, ради Бога, проснитесь! – я схватил его за плечи и пытался заставить услышать мой голос.
Мои попытки вырвать его из-под власти ночных кошмаров оказались столь ж бесплодными, сколь и болезненными для меня, так как, отмахиваясь руками, он нанес мне несколько ударов. Он был покрыт испариной и дрожал, словно в лихорадке, даже во время этой борьбы с невидимым противником.
Его ужасные крики, должно быть, вскоре разбудили и нашу дорогую хозяйку, ибо вскоре я почувствовал, что она встревожено стоит у меня за спиной.
- Миссис Хадсон, не могли бы вы принести мне немного бренди? – попросил я, чтобы как-то занять ее обеспокоенный ум.
К моему облегчению, Холмс, кажется, пошевелился, но я не отпускал его.
- Тихо, тихо, - сказал я, смягчая голос, когда дрогнули его веки.
При тусклом свете лампы я узнал этот его взгляд, исполненный испуганного смущения, потому что уже видел его на лице Холмса накануне днем, но теперь я был поражен ничуть не менее, чем прежде.
Вскоре к моему огромному облегчению Холмс начал приходить в себя. Я без слов протянул ему стакан бренди, и он взял его дрожащей рукой; легкий румянец окрасил его побледневшее лицо. Я отвернулся, зная, что моему гордому другу нужно некоторое время, чтобы собраться с силами.
- Уйдите.
Я с удивлением повернулся к дрожащей фигуре этого человека, который прошептал эти слова с удивительной сдержанностью. Он еще на один тон повысил голос, и из его охрипшей гортани снова вырвалось уже намного громче:
- Уходите!
Печально вздохнув, я склонил голову и сделал, как мне было сказано.
Хотя я был ошеломлен его словами, но не потому , что счел его бессердечным – совсем напротив, я давно уже прекратил считать знаменитого сыщика всего лишь бесчувственным рационалистом. То, с какой силой он хотел, чтобы я не видел его слабым, говорило о великом и страдающем сердце, которое боялось, что будет разбито. Мне было больно, что он не доверял мне настолько, чтобы позволить увидеть его в таком состоянии, видимо считая, что я не смогу остаться после этого его верным другом и компаньоном, которым я всегда был, есть и буду. Если б только я мог заставить его понять это, думал я, мрачно опускаясь в свое кресло и глядя, как солнце окрашивает небо в блеклые оттенки пурпурного и желтого, которые пытались одержать верх над водянисто голубым цветом ночи.
Я был так погружен в собственные мысли, что не заметил присутствия Холмса, пока он не заговорил своим мрачным тоном, от которого у меня мурашки побежали по спине.
-О, эти завтра, завтра, завтра... День ото дня они вползают к нам незаметно через поры бытия. И получается, что наши все вчера на то лишь и пригодны только, чтоб освещать к могиле путь для дураков. О, угасай, короткая свеча. Жизнь - только тень бродячая, она - актер несчастный, которому отмерен краткий срок носиться или шествовать на сцене, но вот уж больше не слыхать его. Она - история, что рассказал дурак, наполненная яростью и шумом, которая не значит ничего.
Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, прежде, чем поднять на него взгляд.
Холмс смотрел прямо перед собой, словно его романтическая импровизация была обращена к рассвету; казалось, ему было совершенно безразлично, какой эффект возымели его слова на меня или что я вообще его слышал. Дело не только в том, что этот, порой до фанатизма преданный науке человек неожиданно начал декламировать Шекспира – хотя само по себе это было достаточно шокирующим – но мне слишком хорошо было известно подлинное значение этой речи Макбета, и этот ее скрытый смысл до смерти напугал меня. Мне хорошо были известны мрачные минуты, бывавшие у Холмса, и я научился справляться с этими тяжелыми в психологическом плане периодами, но никогда прежде я не видел его таким… таким сокрушенным и, что хуже всего, я хоть убей, не мог вообразить, по какой причине; в конце концов, у нас было дело, тогда откуда меланхолия?
- Мой дорогой Холмс… - я начал вставать с кресла, не уверенный в том, что сказать, но зная, что должен что-то сделать, чтобы перекинуть мост через эту ужасную и непостижимую пропасть, которая возникла в тот день между нами.
Он поднял руку, и свет из окна упал на его лицо, осветив короткую улыбку, которую вполне можно было принять за гримасу.
- Не… - он сделал паузу, - не беспокойтесь обо мне, мой дорогой друг.
Я вздохнул про себя и покачал головой, приходя в отчаяние от непостижимой натуры человека, которого я почитал превыше всех других.
Тем не менее, я сидел в своем кресле, а он - в своем, словно между нами ничего не произошло; наступившая тишина теперь была достаточно комфортной, лишенной былого напряжения, и нарушена она была размышлениями Холмса о новом деле, а не о тщете земного существования. И я впрямь теперь начинаю думать, что вышеизложенные события были вымыслом усталого и напряженного воображения, ибо после наступления утра все было таким, как должно. И, кстати говоря, остаток дня был довольно продуктивным, результаты наших усилий были записаны мной для публикации, как еще один пример того, на что был способен мой дорогой друг, Шерлок Холмс.