Давненько я не брала в руки шашек... И на всякий случай скажу, что сейчас дочитываю Дойля и под конец довольно депрессивное впечатление, хотя может, у меня еще и настроение было такое. Поймала себя на том, что стала читать даже как-то невнимательно Ну, это я, конечно, забегаю вперед.
Ну, а пока хочу сказать, что сейчас мы подходим к знакомству Дойля с его будущей второй женой Джин Леки, впечатление о которой у меня сейчас, когда я прочитала почти всю книгу, неоднозначное. И сам Чертанов писал, что ангелом она не была. И сейчас мне подумалось, что сыновья, видимо, где-то, (а, может, и везде) пошли в нее. Мне попадались какие-то фики про последнюю (не буду уточнять, какую по счету) жену Уотсона, и вот сейчас пришло в голову, что есть что-то в этом образе от Джин-старшей. Ну, это мои фантазии больше.
"В феврале 1897 года доктор съездил в Эксетер проведать брата Иннеса; тот, уже офицер, был помолвлен с дочерью местного богача Гамильтона (брак в конце концов не состоялся). Затем доктор вернулся к жене и детям в «Мурлендз». «Там мы провели несколько счастливых и хлопотливых месяцев», – пишет Дойл об этом периоде, ни словечком не упоминая о том, что в эти месяцы он встретил свою любовь. Его вторая жена появляется в мемуарах лишь десять лет спустя, когда дело доходит до свадьбы: тогда мельком говорится, что их знакомство было длительным. Конан Дойл познакомился с Джин Леки в Лондоне 15 марта 1897 года. Ему было в то время тридцать восемь лет, ей 14 марта исполнилось двадцать четыре.
Внешне и по характеру Джин представляла собой полную противоположность Луизе Дойл: яркая, зеленоглазая, по-кошачьи грациозная, обаятельная красавица, любительница разнообразных видов спорта (а ее брат Малькольм был известным хоккеистом и даже за сборную страны играл), певица с очень красивым меццо-сопрано и вообще девушка романтическая (так и тянет сказать: спортсменка, комсомолка.). О Луизе все всегда говорили: кроткая, добрая. К Джин подходили совсем другие слова: умная, живая, яркая, обольстительная. У нее несомненно был сильный характер. Джин Леки обожала охоту с гончими – черточка не самая приятная в женщине, которой вроде бы следует быть более чувствительной к плачу раненого зайца, чем мужчинам, но, в конце концов, это всего лишь черточка.
Считается, что любовь случилась с первого взгляда: так это или нет, вряд ли кто-то когда-то узнает, ибо доктор был в этом отношении чрезвычайно скрытен: по его словам, «есть вещи слишком личные, чтоб их высказывать». Для биографов, во всяком случае для биографов современных, ничего слишком личного не существует: по сей день продолжаются рассуждения и споры о том, была ли у доктора с Джин Леки в течение десяти лет связь в том смысле, в каком это понимается сейчас, или ее не было.
Сам он утверждал, что их отношения до брака были исключительно платоническими. Современному человеку поверить в это трудно, и журналист Крис Логан, установивший, что 31 марта 1901 года доктор Дойл и мисс Леки одновременно останавливались в отеле «Эшдаун» в Форест-Роу в Суссексе, сделал из этого совершенно однозначный вывод (хотя проживали они, естественно, в разных номерах, и в той же гостинице жила вместе с сыном Мэри Дойл); однако переносить наши представления о жизни на XIX век не совсем корректно. С другой стороны, верить доктору на слово в таком вопросе, когда он должен был защитить честь девушки, было бы несколько наивно. Дойл не имел сексуальных отношений со своей женой после того, как она заболела – так утверждают Стэшовер и Лайсетт; это утверждение основано на том, что больным туберкулезом такие отношения не рекомендовались. Стэшовер тем не менее считает, что обостренное чувство чести доктора исключало измену; из благородства доктор хранил целибат, из благородства же не мог развестись с женой. Лайсетт придерживается не столь высокого мнения о нравственных устоях доктора. А Джорджина Дойл с нескрываемой обидой пишет: «Принято рисовать Джин как романтическую героиню, обладающую всеми достоинствами, которых была лишена Луиза. Артура представляют как благородного героя, чье сердце разрывается от безнадежной любви к достойной женщине, но он стоически отказывается изменить своему долгу и исполняет его, оставаясь подле своей больной жены и заботясь о ней. Я считаю, что это обман». Как и в случае с Мэри Дойл и Уоллером, никто никогда ничего не узнает точно; так или иначе Дойл и Джин Леки любили друг друга десять лет, прежде чем смогли пожениться."
Я сразу хочу сказать, что очень как-то откровенно при всей порядочности и благородстве Дойля выглядит то, как он познакомил Джин с матерью и сестрами, видимо, как будущую супругу, и мать столь же откровенно ее одобрила, хотя потом требовала соблюдать благопристойность.
"Сама Луиза, при всей ее сверхангельской христианской кротости, при всем желании обманываться, все же вряд ли могла отнестись к сложившейся ситуации с полным пониманием. Да знала ли она что-нибудь? Документальных свидетельств, разумеется, не существует. Стэшовер, комментируя эту ситуацию, замечает: «Нет никаких оснований думать, что Луиза знала о Джин». А по нашему мнению, нет никаких оснований думать, что не знала. Нам всегда кажется, что наши жены ничего не знают, ничего не понимают – милые, доверчивые существа, слепые и глухие ко всему, кроме своих детей и стиральных машин. Луиза была кротка и доверчива, но уж никак не слабоумна, и, если она знала, ей вряд ли было важно, полюбил ее муж молодую женщину платонически или еще как-нибудь. Знали все кругом. Мать, брат и сестры Дойла были в курсе: он сам им рассказал о своей любви, сперва Мэри, затем Иннесу, потом остальным. Это-то как раз может показаться современному человеку самым неблагородным – женатому человеку можно иметь хоть двадцать любовниц, но не следует кричать об этом на каждом углу, – однако вспомним, что речь идет о временах столетней давности, и Дойл не мог бы достаточно свободно общаться с Джин, не будь она введена в круг знакомых официально; ей нужен был статус друга семьи.
Когда он познакомил Джин с матерью, та сразу приняла его сторону и сторону Джин; особой любви к Луизе Мэри Дойл никогда не питала и, вероятно, находила ее не самой подходящей женой для своего сына. Мэри была для сына наперсницей; иногда современные исследователи заходят так далеко, что называют ее сводней, и доля справедливости в этом, пожалуй, есть. Она с самого начала стала поощрять сына; он даже посылал ей любовные письма Джин к нему – прочесть и убедиться, как прекрасна душой его избранница. В своих письмах к матери Дойл довольно ясно, хотя и не слишком подробно описывал, что происходит в его душе. Он признавался ей в своей любви к Джин, называя это чувство «роковым, посланным свыше и вдохновленным небом»; говорил, что, несмотря на это чувство, никогда не причинит боли жене. О Луизе он писал, что чувствует к ней «привязанность и уважение». А Иннесу написал о своей жене следующую фразу: «Она так же дорога мне, как и прежде, но существует большая часть моей жизни, которая раньше пустовала; теперь это не так». Лайсетт однозначно трактует эту «большую часть жизни» не как любовь, а как секс, которого в жизни доктора с больной Луизой давным-давно не было, а всю фразу считает достаточным доказательством того, что Дойл вступил в связь с Джин Леки (и тут же похвастался младшему брату – хорошо хоть не матушке). Допустить можно всё, а правды все равно не узнать – так что, наверное, нет смысла без конца копаться в этом вопросе."
Как раз в этот период Дойль пишет пьесу "Шерлок Холмс", причем интересно, что кто бы за нее не брался, все требовали переделок. "В Англии она поставлена не была: знаменитый в то время актер Бирбом Три, которому предназначалась главная роль, просил переделок, автор на них не соглашался. «Чем переписывать роль так, чтобы вышел Холмс, непохожий на моего Холмса, я лучше положу его под сукно и сделаю это без тени огорчения». Но ничего из этого, как мы знаем не вышло, ибо за пьесу как раз взялся Джиллетт.
"После пьесы, которая не принесла Дойлу удовлетворения, он опять не мог толком взяться за какую-нибудь работу. Влюбленных всегда тянет к стихам; доктор Дойл собрал свои стихи разных лет, и они были изданы у «Элдера и Смита» в сборнике «Песни действия» («Songs of action»). В сборник вошли двадцать восемь стихотворений. Это преимущественно баллады на патриотические темы: есть среди них, например, баллада об английском луке, хорошо известная нашему читателю по переводу «Белого отряда», есть баллада о шахтерах, баллада об испанских крестьянах, о скачках, об охоте, есть даже басня о сыре; есть и лирические, очень, кстати, мрачные стихотворения, как, например, «Внутренняя комната» («The Inner Room»). В этом стихотворении Дойл сравнил свою душу с комнатой, в которой уже много лет заперта «пестрая компания» из нескольких конфликтующих личностей: военный, священник, агностик, – и все они борются за обладание его душой. Среди обитателей комнаты есть также «изменчивая, пугающая фигура с пустым лицом и черной душой, которая страшится Судного дня и даже сама себе не решается признаться в собственных мыслях», и эта жуткая личность, как и другие – сам доктор Дойл... Тяжко было на душе у доктора в первый год его беззаконной любви, если уж он сам страшился собственных мыслей."
Мы об этом стихотворении уже говорили и думаю еще к нему вернемся. Я в связи с этим сейчас , уже почти дочитав книгу, чувствую некоторую неудовлетворенность - явно что-то недодали в этой книге о Дойле. И все более становится интересно, что о нем такого знал Джереми.
Ну, хочу сказать, что , конечно, как дефочка, пропущу англо-бурскую войну,в которой принял участие Дойль. Вообще в книге немало отведено места разным военным делам, и на некоторых из них, тех, что имеют отношение к Первой мировой, я остановлюсь, но эту войну пропущу)
Вернувшись в Англю, Дойль внезапно дал согласие на участие в выборах. Можно было подобрать для знаменитости легкое, «проходное» место, но доктору Дойлу хотелось настоящего сражения. Он выбрал родной Эдинбург, причем Центральный район – в то время оплот либералов и тред-юнионов.
Доктор начал ежевечерние предвыборные выступления перед избирателями (в цехах, в театрах); он, кроме того, произносил речи «на улицах, стоя на бочках и любых других возвышениях, какие только мог найти, и провел очень много встреч прямо на дороге». Говорить он к тому времени уже был мастак и говорил «по-простому»: рабочим новый кандидат неожиданно понравился, его популярность росла. За него агитировал Джозеф Белл. Он собирал огромные толпы. Но этого оказалось недостаточно.
Сам Дойл считал, что проиграл исключительно из-за «черного пиара», о котором речь пойдет ниже. Но вообще-то он крайне мало уделял внимания социальным вопросам, которые были для эдинбуржцев насущными, и сосредоточился почти исключительно на бурской войне, которая так и не завершилась.
Накануне выборов весь Эдинбург оказался увешан плакатами, которые сообщали, что Конан Дойл, происходящий из католической семьи и обучавшийся в иезуитской школе, – «папистский конспиратор, иезуитский эмиссар и ниспровергатель протестантской веры». Короче, он потерпел поражение.
Дойл решил, что все к лучшему. «Я никогда бы не смог стать партийным человеком – а в нашей системе, кажется, никому больше и нет места». После выборов он бывал в парламенте, но лишь в качестве слушателя. Там он и познакомился с восходящей звездой английской политики – молодым Уинстоном Черчиллем, который был в Южной Африке в качестве корреспондента газеты «Морнинг пост», в ноябре 1899-го попал в плен к бурам, бежал и с приключениями добрался до расположения британских войск. В Лондоне его встречали как национального героя; Черчилль попросил о зачислении его на действительную военную службу, и его просьба была удовлетворена, несмотря на приказ, запрещающий военным сотрудничать в прессе. Его подвиги позволили ему победить на выборах – сам Чемберлен приезжал выступать в его поддержку.. Так вот, именно Черчилль сказал Дойлу по поводу его проигрыша, что «человеку с таким обостренным чувством справедливости в политических играх делать нечего» – из чего, надо полагать, следует, что себя будущий великий премьер к людям с таким чувством не относил.
На этом прервусь, а завтра продолжу. Но вследствие просто целого моря материала о военных делах , цитаты вставляю уже не такие гигантские, как прежде.