Ужасное дело чарующего хироманта. (Продолжение "Тайны Тэнкервилльского леопарда)

Пролог

Я просыпаюсь от холода. Вода раскрывает свои объятия и затягивает меня в свою чернильную глубину. Я не осознаю ни того, что передвигаюсь, ни того, что мои руки связаны, ноги также, и они прикованы к чему-то тяжелому, что тянет меня еще дальше вглубь к желтоватому водянистому ореолу где-то внизу. Вода заполняет мои ноздри, и я судорожно пытаюсь сделать вдох. Меня тянет вниз, из-под всунутого мне в рот кляпа вырываются пузырьки воздуха и , когда они поднимаются на поверхность, на ней появляется рябь и расходящиеся круги.
Но вот мои ноги сотрясает глухой удар и мое погружение на этом заканчивается. Я достиг дна и цепь, сковывающая мои ноги, несколько ослабла. Мои лодыжки больше болезненно не терлись друг об дружку. Цепь все больше слабеет по мере того, как я пытаюсь освободиться и сбросить ее. У меня над головой круг света меркнет, превращаясь в тоненький полумесяц. Грудь горит, легким не хватает воздуха. Никогда еще потребность дышать не была такой настоятельной. Но чувствуя близость спасения, я не желаю даже думать о возможной неудаче.
Цепь поддается еще на полдюйма. Через ее звенья проскальзывает одна нога, потом другая. Но то, что мои руки связаны, не особенно способствует легкому и быстрому подъему. Я пытаюсь взять верх над этой всепоглощающей жаждой дышать и обогнать стремительно уменьшающийся серебристый луч света наверху. Я всплываю как раз в ту минуту, когда свет гаснет, и погружаюсь в вечную темноту.
Я качаюсь на воде и, выплюнув кляп, огромными глотками пью этот проклятый спертый воздух, а огонь в груди немного тушит зеленоватая вода, случайно попадающая мне в рот. В темноте плеск воды, бьющейся в круглые стены моей тюрьмы, действует довольно угнетающе; и кроме моего затрудненного дыхания, это единственный звук в царившей тишине. Мы не можем вечно играть в эту игру, вода и я. Если не подоспеет помощь, мои силы, конечно же, иссякнут. Холод уже вгрызается в мои кости, мои руки уже онемели, и голова уже слишком много раз уходила под воду.
Вся штука в том, что никто не знает, что я нахожусь здесь.
Сейчас ночь, и спящие проснутся лишь после того, как я давно уже стану утопленником. Если кого и удивит то, что я не вышел к завтраку, пройдет еще некоторое время, прежде чем кто-то решит отправиться на поиски. Когда они увидят, что моя комната пуста, постель не тронута, то придут к неизбежному выводу, что я ускользнул, тем самым подтвердив, что я и есть убийца старых вдов, чувствующий, что его вот-вот настигнет рука закона. Они скажут, что их подозрения оправдались, и полиция с этим согласится. Они не будут обыскивать сад и не найдут этот заброшенный колодец. В свое время кто-нибудь наткнется на мои пропитанные водой останки, и тогда я буду оправдан. Но что от этого толку, если я давно уже буду мертв?
Если я не могу положиться на других, то, видимо, нужно подумать, что я сам могу сделать в этой ситуации. Веревка, которой были связаны мои руки, была довольно тугой, а благодаря воде она стала совершенно неподатливой. Сам я освободиться не могу, ни при помощи зубов, ни при помощи каких-либо острых выступов, которые я надеялся найти на этих покрытых слизью стенах. Снова и снова я двигаюсь по кругу, ища в темноте что-нибудь, за что я мог бы уцепиться и дать отдохнуть своим уставшим ногам. Я ощупываю склизкий мох и вдруг обнаруживаю в кладке кирпич, слегка выступающий над другими. Я вцепляюсь в него ногтями и, подтягиваясь, по пояс вылезаю из воды. Я дрожу от холода и от того неимоверного усилия, которое приложил, чтоб достигнуть этого, но тут неожиданно мои пальцы, обламывая ногти, соскальзывают с шершавой поверхности камня. Я срываюсь вниз, и воды вновь смыкаются над моей головой.
В эту минуту вот такого подвешенного состояния, когда я не падаю вниз, но и не поднимаюсь вверх, я слышу голос разума, который говорит мне, что мне не суждено выйти из этой битвы победителем. И насколько легче было бы сейчас покориться, не пытаться более выбраться на воздух и дать воде одержать верх. Не надо больше бороться, - говорит он, - сдавайся, немедленно сдавайся.
Я не слушаю. Если бы у меня не было мужества для борьбы, я бы не зашел так далеко. Я устремляюсь вверх и всплываю, попав из темной воды в ночную тьму на ее поверхности. Что делать? Если б у меня были свободны руки, я мог бы добраться до края колодца, сдвинуть с него крышку и оказаться на воле. Стенки колодца находятся достаточно далеко друг от друга, и я не смогу вскарабкаться по ним при помощи ног. Казалось, сейчас я не могу найти даже свой выступающий кирпич, но вдруг обнаруживаю прямоугольное отверстие на том месте, где он был, и понимаю, что я его вытащил.
Казалось, моим ледяным пальцам потребовалась целая вечность, чтобы подчиниться моей воле и вцепиться в эту брешь. Пока я висел таким образом, мой подбородок царапала кирпичная стенка, а зубы не переставали выбивать дрожь. Моя мокрая одежда была словно налита свинцом, и это истощало те последние силы, которые еще у меня оставались. Хуже всего было то, что я не мог сконцентрироваться. Мой ум метался, ни минуты не задерживаясь на чем-то одном, и чуть было задумавшись о том, как бы не утонуть, я тут же спрашивал себя, что за блажь привела меня в это место.
Все мое сознание занимает один человек, принимая сейчас довольно угрожающие размеры, хотя на самом деле, он вовсе не отличается таким огромным ростом. Гораздо ниже, приземистый, почти как бочонок, с нетвердой походкой, аккуратными черными волосами, которые блестят, будучи щедро смазаны лимонным кремом, и щегольскими, лихо закрученными усами. Мы сидим среди толпы, лицом к лицу, он держит мою руку, повернутую ладонью вверх, и пальцы другой его руки скользят по линиям на моей ладони.
И я вновь слышу, как он говорит:
- Боже, мистер Холмс, похоже, вы примете смерть от воды.
От воды! Я не могу не почувствовать всю иронию этих слов именно сейчас, когда я изо всех сил стараюсь держать голову на поверхности этого вонючего бассейна. Он не мог этого знать, говорю я себе, он не мог это предвидеть! Судьба человека отнюдь не запечатлена у него на ладони или в кофейной гуще, и ее нельзя увидеть в блеске утренней росы. Поверить в это – значит, подчиниться этому голосу, настойчивые нотки которого становятся все более резкими, пока я, наконец, не заявляю во весь голос о своем неповиновении, чтобы заглушить в себе это желание покориться судьбе.
Я просто так не уйду, говорю я в темноту. Я не буду молчать, пока невинные и ничего не подозревающие люди становятся жертвами таких вот негодяев.
- Будь ты проклят, Риколетти! – кричу я, точно бросая ему свой вызов. – Будь проклят ты и твоя ужасная жена!
Мои слова отзываются эхом, которое вскоре умолкает, лишившись сил, так же, как и я. Я ухожу из этой холодной реальности туда, где не буду чувствовать ни боли, ни смятения. Я не испытываю страха перед смертью и почти ни о чем не жалею, вот разве что о моем брате, которому будут говорить обо мне, и он один будет знать, что это не правда. У него возникнут подозрения, как все было на самом деле, но он ничего не сможет доказать. Мысленным взором я вижу, как он качает головой и говорит, что предупреждал меня о подобной развязке.
Возможно, ты был прав, брат мой, а возможно, что это ты был причиной моей гибели. В конце концов, ведь это же ты отправил меня сюда.
Мои пальцы соскальзывают на самый край. Я пытаюсь вцепиться ими в камень, но теперь они уже больше не слушаются меня. Сколько времени все это длится? Двадцать минут? Тридцать? Мои тщетные усилия всего лишь подарили мне еще несколько минут жизни, не более.
- Оставь борьбу, - сказал он. – Так тебе будет легче.
Я балансирую на грани, удерживаясь лишь остатками своих кровоточащих содранных ногтей. Мне уже все равно, я слишком устал и замерз. Я тихо умру во мраке, и мой затуманенный рассудок уже даже не в силах вспомнить дату, когда это произойдет; сейчас казалось неуместным говорить о датах.
Вы примете смерть от воды. Возможно ли, что этот хиромант говорил правду? Если это так, то это будет еще одно его пророчество, которое сбылось.