Позволю себе все-таки немного критики в адрес этого последнего еще не написанного фика Ольги Новиковой. Понятное дело, что хозяин -барин, и у автора свой взгляд на героев и то, как должны развиваться события. Но здесь могло быть чрезвычайно захватывающее в своей трагичности и трогательности произведение. Ведь это же в некотором роде аналог "Пустого дома". Спивающийся Уотсон, потерявший память Холмс, живущий в лесах под именем полуодичавшего Магона.

На мой взгляд здесь точно много лишнего - вся эта куча родни Холмса, еще целый ряд действующих лиц, через все это нужно продираться, чтоб дойти до главного. Сейчас посмотрела и обалдела - фик пишется с 2016-го (!) Интервалы между главами по нескольку месяцев. Конечно, понятно, у всех у нас куча дел. Я вон главу перевожу уже больше двух недель, Чужой текст, а со своим еще сложнее, гораздо. Но как-то все размыто... и очень трепетные эпизоды как бы отодвинулись на время. Вот это было совершенно неправильно, на мой взгляд. Ну, это если бы в "Пустом доме" Холмс явился перед Уотсоном, тот потерял бы сознание , а у Холмса в этот момент появились другие дела и Уотсон, видимо, пришел в себя, но нам этого не показали. Вот такое у меня создалось впечатление. Главная нить, которая была очень тонкой и трепетной, утеряна. Но там были все же эти трогательные минуты, и сейчас я приведу здесь несколько выдержек оттуда.

Все это происходит на протяжении одного вечера, хоть и занимает несколько глав.

"- Вы терзаетесь прошлым, это вызывает сочувствие. Ну а я… Прошлое моё сгинуло. В настоящем я не уверен, будущего просто нет. А вы рассказываете мне о своём друге в тайной надежде получить ответ. Швейцария? Франция? Россия? Да хоть Филиппины! Я не помню себя, не помню вас, не помню вашей Мэри…
- Стоп! – крикнул я, и мой голос изменил мне, сорвался в хрип. - А ведь я не называл вам её имени, Магон.
Я увидел, как его лицо побелело в мел, а потом…
Голова его вдруг начала запрокидываться так, словно кто-то схватил в кулак волосы на его затылке и тянет, борода задралась, я увидел острый кадык, вздыбившийся, как нос корабля, и весь он выгибался, выгибался назад, как будто в жестоком приступе тетануса, а потом вдруг резко оборвавшейся струной вскрикнул и забился в коротком судорожном припадке, так пронзительно всверлившись в глубину моих воспоминаний, что я сам чуть было не повалился без сознания рядом с ним. Не позволяя себе узнать человека, я узнал припадок, узнал болезнь узнаванием врача, припомнил, как в самые тяжкие наши дни не раз удерживал это страшно напряжённое тело, мягко растирая сведённые мышцы, пока спазм не разрешится, и Холмс с глухим стоном не откинется на мои руки, закрыв глаза и приходя в себя. Это была не эпилепсия – это была истерия, преследовавшая его с детства, после семейной трагедии, и обострявшаяся во времена неудач, кокаиновых «запоев» и напряжения всех душевных сил.
- Холмс… - выдохнул я.
Он ещё раз вздыбился дугой, касаясь земляного пола логова только затылком и пятками – и повалился набок без сознания, вызвав, между прочим, этим обстоятельством, самую чёрную мою зависть."

" Холмс:

Он сказал, что его зовут Джон Уотсон. Это имя ничего не сказало мне, но на языке оно было приятно. «Уотсон», - сказал я на пробу, и он сильно вздрогнул и выронил из рук оселок, на котором собирался править бритву.
- Я вас напугал?
Он крупно переглотнул и покачал головой:
- Не это слово.
Он был слишком взволнован для лгуна или даже комбинатора.
- Дайте мне бритву, - сказал я. – Я сам побреюсь. Ничему это не поможет, конечно, но я вам жизнью обязан, так что потакать вашим желаниям – пожалуй, мой долг. Но бритву дайте в руки мне.
- Вы мне не доверяете? – казалось бы, сразу самую суть ухватил он.
Но он ошибался.
- Вы меня порежете не по злому умыслу, -ответил я. – Но порежете непременно – у вас руки трясутся.
Он усмехнулся уголком рта:
- И у вас. К тому же, здесь нет зеркала.
- Оно мне и не нужно. Давайте бритву сюда "



"В то же время меня одолевало странное и навязчивое искушение дотронуться до него. Это было глупо - я представил себе, как он, почувствовав прикосновение вскочит и… Хотя нет, он - городской житель, он не умеет просыпаться и вскакивать одновременно. А всё-таки интересно, он, действительно, доверяет мне или это часть игры?
Я протянул руку и коснулся его волос. Странно, они оказались жёсткими, как на головке репейника, а издалека выглядели, как пух одуванчика. «Может, и весь он такой же? - подумал я, продолжая ощупывать его волосы. - Нужно держать ухо востро. С другой стороны, терять мне нечего, а как бы было хорошо – как бы несбыточно прекрасно было бы, окажись его слова правдой. Как бы мне хотелось, действительно, оказаться хоть кем-то любимым, как я устал от всеобщей ненависти! Просто заснуть вот так , рядом, и не бояться ножа в горло, пока спишь… да может ли наступить такое счастье? Но… ведь он кормил меня, мыл, скрывая брезгливость, перевязывал. Он не выдал меня егерям… пока. Он сам спит без страха рядом со мной, диким зверем. Доверяет? Или понимает, что дикий зверь совершенно беспомощен?»
Доктор между тем глубоко вздохнул во сне, а потом вдруг мучительно застонал и вслух назвал то самое имя, которым окрестил меня. Оно прозвучало, как… Я не могу найти слов, но у меня к горлу подкатило от его интонации - в ней были отчаянье, мольба, робость, как будто он боялся, что никто не ответит, а ответ ему был так нужен. Он положительно умирал без этого ответа. И прежде, чем что-либо сообразить, просто не в силах выносить этот шёпот, я взял его за руку и тихо сказал:
-Да. Я здесь. Всё хорошо.
Пальцы спящего вдруг сильно стиснули мою руку.
-Холмс… - простонал он уже с огромным облегчением. – Господи, Холмс… - и притянул мою руку, лёг на неё щекой. Щека была мокрой и очень тёплой.
И снова что-то дрогнуло во мне. Осторожно, стараясь не потревожить его и не отнимая руки, я пристроился рядом и закрыл глаза. Его дыхание щекотало мне подбородок, непривычно чувствительный после бритья. Почему-то это не тревожило, а, наоборот, успокаивало. И я, дурак, расслабился – заснул необыкновенно крепко."