Была вообще мысль перевести несколько рождественских фанфиков самого разного характера. Потом казалось, что вообще не одолею даже и одного, настолько устала и где-то пала духом.
Ну, и вот все же одолела этот, пожалуй, самый главный из всех, что хотела бы перевести. Раньше я бы сказала, что не самый, наверное, подходящий фанфик для Рождества и рождественского настроения. Но вот конкретно сейчас понимаешь, что одно из главных завоеваний Рождества - если можно так сказать, - это надежда. А потому фанфик более, чем соответствует рождественскому настрою.

Перед тем, как начать, добавлю, что немного горжусь тем, что, кажется, удалось в какой-то мере передать язык католических религиозных текстов. Это всегда не очень легко.

Автор OldShrewsburyian

Во время этой бренной жизни…

Из записей доктора Джона Уотсона

Я пишу эти строки не для публикации. Я пишу их потому, что мне нужно ради сохранения здравости рассудка и, возможно, ради спасения собственной души изложить для себя всю правду.
В конце апреля 1891 года, в самый разгар весны, я покинул Лондон в обществе моего друга Шерлока Холмса. На что бы ни были направлены в тот момент его наивысшие устремления, мои состояли в том, чтобы обеспечить его безопасность от действий Мориарти и той ужасной паутины, которую так ясно видел Холмс и которую я мог лишь предугадывать. Но я уклоняюсь от прямого ответа даже здесь; а я не должен. Холмс вполне откровенно рассказал мне все и о своих опасениях и о своих надеждах. И тем и другим суждено было воплотиться у Рейхенбахского водопада. Если мой ум и отказывался воспринимать во всей полноте и те, и другие прежде, чем я столкнулся с последним и самым ужасным доказательством его борьбы и их общей гибели, то в том не было вины Шерлока Холмса. Я вернулся в Англию с его портсигаром в кармане и страшной пустотой в моей жизни.
На то, чтоб дойти от дверей моей практики до нашей квартиры на Бейкер-стрит и вернуться обратно, уходит почти час. И этот путь я проделывал ежедневно. В тот день, когда английские газеты возвестили о его гибели, я получил телеграмму от Мэри. В ней говорилось всего лишь следующее:

Мой дорогой Джон, я немедленно возвращаюсь.

Я встретил ее на пороге нашего дома. Казалось, что понадобилась целая вечность, чтобы внести в дом ее багаж, хотя вещей было совсем немного. И все равно, когда мы уже оказались наедине в нашей прихожей, я все еще был страшно подавлен и не знал, что сказать. И не отрывал глаз от пола, от двойной царапины, оставленной грубой обувью рабочего. Наконец, я произнес:
- Он шлет тебе привет.
И, не выдержав, зарыдал.
Думаю, только тогда я начал понимать, каково это – жить без него.
И тогда, зимой 1891 года, перспектива существования без Шерлока Холмса наполняла меня неослабевающим ужасом. Истек срок официально признанного шестимесячного траура. Я, конечно же, открыто горевал по Холмсу; но едва ли мог продолжать носить траурную повязку из крепа после того, как ее снял даже его брат. Это было бы неприлично. Поэтому я бродил по улицам Лондона, один, наедине со своим горем. Никто больше не задерживал своего сочувственного взгляда на моей нарукавной повязке и не отводил его поспешно, боясь встретиться с моим. Женщины более не улыбались, а мужчины не кивали в знак того, что понимают мою печаль и выражают мне соболезнование. Я готов был кричать и вдребезги бить оконные стекла.
Единственное, что хоть как-то отвлекало меня от скорби, это эпидемия гриппа – и Господи, прости мне – но так казалось мне в те темные, туманные ноябрьские дни. Страдания ближних моих были для меня тогда всего лишь рутиной и способом отвлечься от горя, и изнеможение, до которого я доходил теперь к концу каждого дня, было благословенным болеутоляющим, притупляющим непрекращающуюся боль, которая с течением времени ничуть не приуменьшалась.
Я не мог не вспоминать те последние минуты у водопада. Холмс слишком хорошо научил меня тому, как важно запоминать все детали, чтоб я не видел их перед собой внутренним взором. Почва на тропинке была точно создана для того, чтоб запечатлеть на себе все следы; Холмс, как учитель, мог бы и сам выбрать ее в качестве научного образца для демонстрации перед своими учениками. Но то, что он выбрал эту сцену, как место своей гибели… Я вновь и вновь задавался вопросом: ну, почему?... И неминуемо приходил к одному и тому же неизменному выводу, что именно это и имел в виду Холмс, когда говорил, что во имя общественного блага он с радостью пошел бы на смерть, если б только был уверен, что только так ему удастся погубить Мориарти. Но если он уже тогда был уверен, что вероятнее всего погибнет… На этом пункте логическая нить моих размышлений неизменно прерывалась. Мне больно было думать, что он принял такое решение. Я помнил те строки в его письме, в которых он так серьезно и встревожено пытался объяснить мне свои побуждения. Боюсь, что это будет достигнуто ценой, которая огорчит моих друзей и особенно вас, милый Уотсон. И затем уже более твердо: Впрочем, я уже говорил вам… я не мог бы желать для себя лучшего конца…

Он мог бы поговорить об этом со мной. Романтическое воображение, по поводу которого он так часто надо мной подшучивал, могло бы подсказать дюжину, даже сотню других вариантов. Каждый раз, приходя к нему на обед, я мог бы рассказывать ему очередную новую версию того, как могла бы протекать его жизнь. Ее Величество могла бы пожаловать ему рыцарское звание. Он мог бы заняться разведением породистых собак. Он мог бы читать курс лекций в Кэмфорде и пользоваться любовью своих студентов – да разве можно было его не любить? – за свою эксцентричность и блестящий ум. Он мог бы всецело посвятить себя живописи и писать этюды где-нибудь в Оверни. Он мог бы получить во владение поместье своих предков и писать там маленькие монографии о лесничестве и рыбной ловле. Я представил себе Холмса , быстро и легко шагающего по своим угодьям следом за егерем, разглагольствующим что-то о фазанах.
Я дал волю своему воображению – или, может, вернее будет сказать, что не в силах был ему противиться? – представляя себе другой исход того, что произошло на краю грохочущей бездны близ Мейрингена. Если бы я вернулся раньше, если б их схватка затянулась или же если бы профессор оказался не столь грозным противником… Какое право имел, спрашивал я себя, этот сутулящийся профессор с глазами рептилии оказаться сильнее моего друга, моего блестящего друга, который всегда так наслаждался ловкостью и природной грацией своего тела; и так часто уповал на свою необыкновенную силу?
Я мог бы застрелить Мориарти: это мог быть смертельный выстрел , казнь от руки одного из тех, кому он причинил столько зла, - или же просто ранение, чтобы он еще смог ощутить весь позор общественного порицания, которое вполне заслужил. Я мог бы схватить альпеншток Холмса и нанести сокрушительный удар по голове, замыслившей столько страшных преступлений. Я мог бы со всех ног броситься на эту ужасную узкую тропинку и, схватив его за воротник, отшвырнуть Мориарти от моего друга, точно какого-нибудь обычного уличного громилу. Если бы Холмс выжил – о, если б он только выжил! – если б я нашел его там израненного, но живого, чего бы я только ни сделал. Я бы совершил подлинное чудо хирургического искусства, и впоследствии его бы стали называть «Методикой Джона Уотсона». Я со слезами на глазах шептал бы слова благодарности небесам. Я на спине дотащил бы его до деревни. Даже если б он всю дорогу язвительно высмеивал мою глупость или даже если б я не был уверен, что он доживет до конца этого пути.

Когда Мэри заболела, я, наконец, перестал предаваться даже таким мыслям. Моя неизменная печаль несколько отступила перед новой насущной тревогой. Раздраженно, (боюсь, что я этого совсем не скрывал) я препоручил своих пациентов и без того уже загруженному заботами Анструзеру . Этот славный малый видел мой потухший взгляд и не произносил ни слова упрека или сочувствия, которое было бы невыносимым. Только подбодрил меня, как медик, и заверил, что я могу обращаться к нему в любое время, когда мне нужна будет помощь.
Мне удалось вылечить Мэри. Забывая обо всем, я боролся за ее жизнь со всей энергией отчаяния. Но когда она начала немного поправляться, я мог, по крайней мере, немного подремать возле ее постели , утешая себя размеренным ритмом ее дыхания. Когда она пошла на поправку, думаю, что отчасти начал выздоравливать и я, хотя моя болезнь была намного длительнее и не поддавалась лечению никакими средствами, известными науке.
Я часто говорил, что у моего друга Шерлока Холмса были богемные привычки. Это так и есть – ну, или вернее, сказать, - так и было. Но если я отчасти и перенял некоторые из его привычек, то и он подобным же образом снизошел до того, чтоб воспринять некоторые из моих. К таким привычкам стоит отнести и рождественские церковные службы. Хотя меня, ни в коей мере нельзя назвать безупречным прихожанином, я очень любил знакомые с детства литургии Рождества, и их терпеливое, полное надежд упование на то, что пробьет час и рассеется даже самая кромешная тьма. Примерно об этом я и сказал, когда – в первый раз, почти импульсивно – попросил Холмса пойти в церковь вместе со мной. Тут он в очередной раз поразил меня точностью своих познаний, заметив, что такое намерение поставит нас перед дилеммой выбора, ибо Бейкер-стрит лежала как бы на границе двух приходов – церкви Святой Марии и церкви Святого Киприана. Я отдавал предпочтение первой, тогда как мой друг придерживался противоположного мнения – как я подозреваю, чисто из лукавства и желания поспорить. Холмс утверждал, что аскетический интеллектуальный проповедник церкви Святого Киприана куда более достоин чести нашего посещения в столь знаменательный день; но благозвучный хор церкви Святой Марии был не менее совершенным, чем ее фасад, выполненный в георгианском стиле, и поэтому я одержал верх.

- Тебе следует пойти, Джон, - проговорила Мэри. Я вздрогнул, выйдя из глубокой задумчивости , в которую погрузился.
-Тебе следует пойти, - мягко повторила она. – Ты ведь всегда любил эту службу. А в этом году это будет еще более правильным. – Она провела рукой по моим волосам. – Новое начало, - произнесла она совсем тихо.
Я склонился над ее постелью и поцеловал ее в висок.
- Чем я заслужил такую жену, как ты?
Она была спокойной, и ,на мой взгляд, ужасно бледной, но улыбалась.
- Если я начну отвечать на этот вопрос, Джон Уотсон, ты опоздаешь и вызовешь недовольство священника.
- Боже упаси.
Я вновь склонился к ней и стал целовать ее маленькие руки, пока она , наконец, не подтолкнула меня этими самыми руками в направлении двери.
Путь от нашего дома до церкви Святой Марии был неблизкий, но я с радостью подставил лицо навстречу ветру. Оказаться на свежем воздухе было приятной переменой после многих недель , проведенных мной у постели больной. Еще более новым для меня после всех этих месяцев было идти среди своих сограждан, не желая никоим образом привлекать к себе их внимание; их, столь невыносимо безразличных к тому факту, что Шерлок Холмс был мертв и мир определенно обеднел от этой потери.
Когда я был уже в нескольких шагах от церкви, на меня с размаху едва не налетел какой-то мальчуган. Я, было, заподозрил его в намерении украсть мой бумажник. Но он напротив что-то еще всунул мне в руку.
Это был назидательный памфлет о деяниях Святого Киприана, напечатанный на дешевой бумаге, что вполне характерно для подобных вещей. Я пробежал его глазами и, возможно, тем бы и ограничился, если б не увидел несколько фраз, приписанных снизу карандашом:

Святой Киприан укрылся в тайном убежище. В его отсутствие его недруги пытались его опорочить. Но оставаться в Карфагене – значило для него обречь себя на гибель и навлечь ,к тому же, огромную опасность и на других людей.
Прежде, чем читать дальше, я крикнул:
- Эй, мальчик!
Видимо, в моем голосе было нечто такое, что уличная толпа немедленно передо мной расступилась, и мальчишка остановился , хотя видно было, что он раздумывал, не разумнее ли было бы убежать, и даже замер в полной готовности, отставив в сторону левую ногу. Приближаясь к нему, я мрачно подумал о том, что, по крайней мере, удержался от того, чтобы остановить его, крикнув имя, которое уже не чаял когда-нибудь произнести.
- Мальчик, - снова сказал я уже мягче, вытаскивая из кармана монету, - кто велел тебе дать мне этот листок?
Мальчуган теперь стоял уже в более спокойной позе.
- Полный джентльмен, сэр.
Увы! Сердце у меня так и упало. Да: несмотря ни на что, я все еще надеялся.
- Полный джентльмен, - повторил я за ним.
- Да, сэр. С седыми бакенбардами.
Он усмехнулся и попытался изобразить их для меня, покрутив руками возле лица.
Я сморщил лоб, пытаясь что-то припомнить, и вгляделся в него.
- Ты же Симпсон, верно?
- Так точно, сэр! Вернее, Симпсон Секундус (Второй), как называет меня мистер ‘Олмс, потому как мой брат Джим тоже в нашей команде.
- Ах, вот как, - произнес я, и как ни странно, абсурдная привычка Холмса давать своим мальчишкам латинские прозвища совсем не вызвала у меня сейчас чувства горечи. – Ну, конечно же, все верно. Секундус.
- Мы с Джимом очень расстроились, сэр, услышав эти вести о мистере ‘Олмсе. Нам очень жаль, сэр.
-Да, - сказал я, заморгав и чувствуя, как у меня защипало в глазах. – Да, это ужасно. Благодарю тебя, Секундус.
В ответ он немного застенчиво кивнул.
- Но он же ведь победил, сэр, да? – сказал вдруг Симпсон Второй.
- Что?
- Он победил: ведь благодаря ему, всю эту шайку посадили в тюрьму и больше они никому не причинят зла.
Лицо мальчика так и лучилось радостью; и боюсь, это была более, чем обоснованная радость, основанная на его собственном опыте в отношении того, что творилось на лондонских улицах, когда все эти люди были на свободе.
- Кое-кого из них мы с Джимом видели и раньше и кидались в них гнилыми яблоками.
Я засмеялся и сам поразился тому, что еще на это способен.
- Правда? Что ж, тогда можно считать это весьма похвальным делом.
Я вытащил из кармана вторую монету и ласково потрепал его по волосам.
- С праздником, Секундус.
Он улыбнулся и отдал мне салют.
- И вас также, доктор.
И не сказав ни слова, бросился бежать, вновь исчезнув где-то в этом новом «мире без Шерлока Холмса». Я вновь сосредоточил свое внимание на памфлете. Биографию аскетически сурового святого я пропустил; а после нее шел отрывок из одного из его писем.

Но во всем остальном, что же еще ежедневно совершается в мире, как не битва с дьяволом, постоянная борьба с его мечами и стрелами? Из-за того, что праведники умирают точно так же, как нечестивцы, словно нет меж ними никакой разницы, не стоит полагать, что и добру и злу положен один общий конец.
Я стоял, затаив дыхание. Слова эти отвечали моим собственным мыслям с такой необыкновенной точностью, что сейчас перед моим мысленным взором невольно появился камин на Бейкер-стрит и раздался голос моего друга, нарушивший царившую меж нами тишину. Я не оглядывался по сторонам. Я знал, что не увижу его, если б даже и оглянулся. И все же все во мне затрепетало, как бы физически ощущая присутствие того, кого здесь не было. И в изумлении я услышал, как прозвучали великие слова первой литургии церковного года.

«Господь Всемогущий, даруй нам великую милость твою, чтобы мы могли отвергнуть дела тьмы и облечься в броню света сейчас, во время этой бренной жизни, когда Сын Твой Иисус Христос пришел к нам в великом смирении; дабы в день последний , когда он снова явится во всей славе своей, чтобы судить как живых, так и мертвых, мы могли воскреснуть к жизни вечной; через Него, который живет и царствует с тобою и Духом Святым, единым Богом, ныне и вовеки ».
Я пробормотал свое «аминь» вместе с остальными прихожанами и потом вознес к небесам свою безмолвную молитву о том, чтобы в день Страшного Суда была явлена милость и к тому, кто был горд, как дьявол, и все же всегда оставался на стороне ангелов.
«Не оставайтесь должными никому ничем, - произнес первый чтец, - кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон.»*
И вновь я взглянул на памфлет, который вручил мне Секундус.

Святой Киприан укрылся в тайном убежище ... О, если бы это было так! В эту минуту я всем сердцем желал, чтобы так оно и было. Пусть он будет где-нибудь в укрытии, пусть даже в самом отдаленном уголке мира; пусть на него возводят напраслину, я вступлюсь за него, за память о нем; пусть даже мы будем с ним разлучены, я все прощу, только бы он был жив, столь же упрямо найдя оправдание своим действиям, как этот святой.
Я мог бы уже скомкать этот листок, но я этого не сделал. Всю первую часть церковной службы я рассеянно держал его в руке, а затем опустил в карман, чтобы должным образом обменяться приветственными словами со своими соседями. По окончании службы я вновь его вытащил, аккуратно сложил и спрятал, как талисман или ценную реликвию внутри портсигара, который мне не принадлежал.

***
Совсем немного примечаний.

*Эти строки из послания Святого Павла к Римлянам

Текст литургии взят из Книги общих молитв.
Еще отметила для себя, что вот этот Святой Киприан писал свои письма в том числе и в связи со вспышкой эпидемии чумы. Вот здесь на всякий случай его письма azbyka.ru/otechnik/Kiprian_Karfagenskij/pysma/#... Правда, приведенный фрагмент я там не нашла, писем слишком много и может из интереса изучу их как-нибудь позже. Уже не в первый раз мистер Холмс как учитель богословия для меня выступает)
Пока особо не вдавалась в подробности, но не самый обычный святой этот Киприан.

Еще надо отметить здесь отсылку к "Горбуну", где присутствует и Симпсон, и Холмс говорит о царапине на паркете в доме Уотсона


Ну, и как я всегда стараюсь это делать для наглядности - немного фотографий церкви Святой Марии, о которой тут говорится. Насколько я понимаю, это старейшая церковь Лондона. И Уотсон говорит о ней довольно мало, хоть и упоминает великолепный фасад, но, на самом деле, это же просто великолепнейший храм, что внутри, что снаружи. Просто божественная красота.










Что же касается церкви Святого Киприана, то, как мне кажется, автор, возможно, не учел того факта, что до начала ХХ века церковные службы проводились собственно в двух перестроенных домах, а сама церковь была построена значительно позже.
"Церковь Св. Киприана появилась благодаря выдающемуся священнику Чарльзу Гатчу, который однако умер до начала её строительства. Гатч был одним из первых англокатолических поселенцев в Сент Мерилибоун в 1866 году. Он успешно руководил приходом в течение 30 лет, был очень заметной фигурой в викторианской церкви и поэтому считал себя обязанным построить постоянную церковь. Однако ему пришлось довольствоваться только двумя перестроенными домами, потому что местный землевладелец виконт Портман отвергал приверженность к Высокой Церкви и отказался выделить землю под строительство. После смерти Гатча место под строительство церкви всё-таки выделили, и в 1902-3 годах она была построена. В качестве архитектора был выбран Ниниан Компер, и он спроектировал эту англокатолическую церковь в вертикальном стиле Восточной Англии, а потом украшал её в течение нескольких десятилетий.
Почему церковь назвали в честь Св. Киприана? Этот святой был Карфагенским епископом в 3-м столетии, Чарльз Гатч восхищался его сочинениями и взял за основу своих принципов служения.





Распятие, окружённое фигурами Девы Марии и Святого Иоанна, по бокам расположены фигуры ангелов – эта композиция является превосходным примером убранства, которое стали вновь использовать в церквях Англии в начале ХХ века.




Епископ Лондона предпочёл бы, чтобы церковь была названа в честь одного из Апостолов, но в то время церкви называли и в честь других святых. И Гатч отстоял право своего прихода на особенное имя.
Церковь построена из красного кирпича прямоугольной формы без башен. По всей церкви расположены аркады из семи отсеков. Все детали интерьера выполнены в вертикальном стиле. Основное восточное окно состоит из пяти горизонтальных створок, а в приделах окна состоят из четырёх створок. Окна северного нефа имеют более простую конфигурацию, чем окна расположенные в южном нефе, выходящие на улицу Глентворт. Все сокровища церкви собраны в восточном приделе. Самой выдающейся деталью интерьера является расписанная и позолоченная крёстная перегородка, которая была завершена в 1924 году. Она начинается через два отсека от восточного придела и проходит через неф.


На её нижних панелях изображены 32 фигуры, над которыми расположена сводчатая галерея. Над этой конструкцией возвышается Распятие в окружении Девы Марии и Святого Иоанна, а по бокам от них фигуры ангелов, вся композиция покрыта позолотой. Стиль высокого покрова купели был также навеян строениями Восточной Англии XV века, но включает в себя и элементы Классицизма, поскольку Компер часто смешивал разные стили; это единственная украшенная деталь интерьера в западном приделе. Эту часть церкви завершили только в 1930 году. Высокий алтарь – это один из знаменитых «английских алтарей» Компера, он окружён кулисами, заалтарной завесой и столбами с фигурами ангелов. Над алтарём навес, который был расписан уже в 1948 году. Недавно алтарь был отреставрирован. В цветовой гамме витражей преобладают голубые и жёлтые цвета, что обычно для стиля Компера. Самого Святого Киприана можно видеть на витраже основного восточного окна. Дубовый амвон с «льняными складками» и балдахином выполнен в стиле эпохи королевы Елизаветы.