С.Робертс. Доктор Уотсон. Часть 1.

[morsten]

Решила все же отдельно сначала выложить 1 часть, потому что брошюра довольно пространная и чтоб все не смешалось.

Кстати, обнаружила у себя текст оригинала, скопированный очень давно. Как ни крути, раньше все-таки можно было много чего найти в открытом доступе. Больше, чем сейчас.

В целом могу сказать, что, конечно, на тот момент эта брошюра, наверное, произвела сильное впечатление. При этом Робертс, похоже, даже не думает о возможности другого брака Уотсона, до его знакомства с Мэри Морстен, хотя видны явные расхождения в датах.



Доктор Уотсон

Часть I

«Как в любом явлении Начало всегда остается самым примечательным моментом; так и в отношении любого великого человека мы не успокоимся - ради нашей научной выгоды или по другой причине - пока все обстоятельства его первого появления на этой планете и то, каким образом он появился на публике, не будут представлены с предельной полнотой.»
Так писал Карлейль, писатель, цитаты из объемных работ которого с готовностью сорвались бы с уст самого доктора Уотсона. Но представить все обстоятельства первого появления на этой планете Уотсона - задача, перед которой мог бы спасовать и сам Босуэлл. Конечно, Босуэлл мог бы обежать половину Лондона и пятьдесят раз пройтись взад и вперед по Бейкер-стрит за очень небольшое вознаграждение за свои труды. Где те друзья или родственники, которые могли бы дать ему информацию о ранней жизни Уотсона? "Головастик" Фелпс мог бы рассказать несколько школьных анекдотов; молодого Стэмфорда можно было бы разыскать на Харли-стрит или в какой-нибудь провинциальной клинике, и он мог бы немного рассказать об Уотсоне в Бартсе; его брат был скелетом в семейном шкафу; его первая жена, вероятно, умерла примерно через пять или шесть лет после женитьбы; сам Холмс мог бы многое выяснить, но, за исключением знаменитого случая с часами за пятьдесят гиней, редко интересовался личными делами Уотсона. Короче говоря, молодой Уотсон - фигура неуловимая. "Факты, факты, дайте нам факты", - мог бы сказать Холмс.
Поскольку он получил докторскую степень в Лондонском университете в 1878 году, рождение Уотсона можно с достаточной долей уверенности отнести к 1852 году.

Место его рождения окутано еще большей тайной. На первый взгляд, решающий фактор имеющихся свидетельств, кажется, указывает на то, что он был лондонцем; во всяком случае, большая часть его письменных работ наводит на мысль, что он чувствовал себя как дома в уютных объятиях великого мегаполиса: Бейкер-стрит, метро, извозчики, турецкие бани, ноябрьские туманы - все это, по-видимому, относится к самой сути жизни Уотсона. С другой стороны, когда, с подорванным здоровьем и сломленный судьбой, Уотсон сошел с «Оронтеса» на пристань Портсмута, его "естественным образом потянуло в Лондон, в эту огромную выгребную яму, куда неизбежно попадают бездельники и лентяи со всей Империи". Трудно поверить, что Уотсон, в жилах которого струился поток честных чувств, мог бы так описать свой родной город. В целом мы склоняемся к мнению, что он родился либо в Хэмпшире, либо в Беркшире; именно во время поездки в Винчестер ("древнюю столицу Англии", как он благородно называет ее) он был тронут красотой английской сельской местности: "маленькие белые пушистые облака... пологие холмы вокруг Олдершота, маленькие красные и серые крыши фермерских домиков, выглядывающие из-за светло-зеленой молодой листвы". "Разве они не свежи и не прекрасны?" - воскликнул он, обращаясь к Холмсу... В другой раз Уотсон был недоволен августом, проведенным в Лондоне. Его беспокоила не жара (по его словам, старому участнику индийской компании термометр с температурой 90° не внушал страха); это была тоска по дому: он "тосковал по полянам Нью-Фореста и по каменистому пляжу Саутси..."
Относительно своих родителей Уотсон хранит странное молчание. О том, что его отец (Х. Уотсон) жил, по крайней мере, когда-то в полном достатке, можно вполне обосновано заключить из того факта, что у него были часы стоимостью в пятьдесят гиней, а также потому, что он мог обеспечить своему старшему сыну неплохие виды на будущее и отправить младшего сына в школу, выходцы из которой поступали в Кембридж и Министерство иностранных дел. Сдержанность Уотсона в отношении своего старшего брата неудивительна: растратив наследство, завещанное ему отцом, он жил в бедности, " хотя порой ему и улыбалась фортуна". Возможно, он был художником, который время от времени продавал картины; еще более вероятно, что он был игроком. В любом случае, он умер от пьянства примерно в 1886 году.
Что касается детства Уотсона, то ясно выделяются два факта: часть его он провел в Австралии, и его отправили в школу в Англию. Ссылка на Австралию вполне определенна. Когда они с мисс Морстен стояли рука об руку во дворе Пондишерри Лодж, "как двое детей", как он многозначительно говорит, к нему вернулись сцены его собственного детства: "Мне доводилось видеть нечто подобное под Баларэтом, но там весь холм был перекопан и изрыт старателями". Таким образом, по всей вероятности, период проживания Уотсона в Австралии пришелся на период до достижения им 13-летнего возраста.
Ни один читатель повествования Уотсона не мог не заметить его странного поведения в отношении своей матери. Объяснение, несомненно, кроется в ранней кончине миссис Уотсон — вероятно, очень скоро после рождения ее второго сына. Возможно, немного более причудливо — хотя, конечно, не так уж фантастично — будет предположить, что она была набожной женщиной с пристрастием к трактарианцам и что перед смертью она прошептала на ухо своему мужу последнее пожелание, чтобы ребенка назвали Джоном Генри, в честь самого великого Ньюмена.
Не в силах продолжать жить в старом доме, отец Уотсона решил начать новую жизнь в Австралии, взяв с собой двух своих маленьких детей. Независимо от того, сопутствовала ли ему удача на золотых приисках вокруг Балларэта или в других сферах спекулятивных авантюр, очевидно, что он процветал. О влиянии этого австралийского воспитания на характер доктора Уотсона у нас есть множество свидетельств: его непоколебимый здравый смысл, хладнокровие, его приспособляемость к суровым условиям в Дартмуре или где-либо еще - признаки той закалки моральных и физических сил, которая проистекает из суровой школы колониальной жизни. Каким бы лондонцем он впоследствии ни стал, Уотсон всегда был готов снять шляпу-котелок, сунуть револьвер в карман пальто и встретиться лицом к лицу с какой-нибудь загадкой или бандой убийц с мужеством, столь же стойким, сколь и ненавязчивым.
Но вернемся к детству Уотсона: вряд ли можно сомневаться в том, что его отправили в одну из государственных школ Англии, поскольку одним из его близких друзей был Перси Фелпс, у которого были " блестящие способности", и который после триумфальной карьеры в Кембридже получил назначение в Министерство иностранных дел. У него были "большие родственные связи". "Еще в школе мы знали, - пишет Уотсон, - что братом его матери был лорд Холдхэрст, крупный деятель консервативной партии". Но стойкий колониализм Уотсона был защитой от коварного яда школьного снобизма, и он придавал мало значения "знатному родству" Фелпса. Мальчику дали не особо достойное прозвище "Головастик", и его товарищи сочли "очень забавным" "гонять его по игровой площадке и лупить по ногам ракеткой" — фраза, которая наводит на мысль, что школа Уотсона, как и многие другие, сохранила определенные особенности лексикона, сохраняя старый термин "play-ground" для обозначения "игровой площадки" и используя слово" wicket " в значении "ракетка".* В том, что это была школа "регбистов", почти не может быть сомнений. Иначе как бы тогда Уотсон смог быть трехчетвертным в команде "Блэкхита" в последующие годы? Характерно, что Уотсон никогда не упоминает о своем мастерстве на футбольном поле, пока ему не напоминает об этом "Верзила Боб Фергюсон", который однажды "перебросил его через канат прямо в публику в «Старом Оленьем парке". В ходе своего исследования мы можем заключить, что Уотсон был скорее способным, чем блестящим учеником; он был на два класса младше "Головастика" Фелпса, хотя и того же возраста; его старый школьный номер был тридцать один.**
О студенческих годах Уотсона у нас сохранились лишь скудные сведения. В больнице Святого Варфоломея он оказался в атмосфере, которая всегда была пропитана традициями врачей-литераторов (среди многих других тут же вспоминаются имена Томаса Брауна, Уильяма Ослера и Нормана Мура***), и ясно, что Уотсон был не из тех, кто довольствуется широкой дорогой обычного учебника по медицине. Ученая и узкоспециализированная монография Перси Тревельяна о некоторых малоизученных поражениях нервной системы, хотя и была чем-то вроде обузы для ее издателей, не ускользнула от внимания внимательного Уотсона; он также был знаком с исследованиями французских психиатров [Шесть Наполеонов] При таком интересе к тонкостям неврологии на первый взгляд может показаться странным, что Уотсон выбрал карьеру армейского хирурга, но после того, что уже было сказано о колониальном происхождении Уотсона, становится ясно, что в полном расцвете сил в ранней юности он не мог сделать выбор в пользу однообразной жизнью врача общей практики. Привлекательность насыщенной, пульсирующей боевой жизни в сочетании с духом товарищества людей, деливших ночлег и сидящих за одним столом, была непреодолимой. И он поступает на курсы армейских хирургов в Нетли. Играл ли он в регби за "Юнайтед Сервисез", неизвестно; его квалификация в качестве "клубного" трехчетвертного была высокой, но вполне вероятно, что в этот период у него развилась страсть к лошадям. Его летнее жилье находилось недалеко от Шоскомба в Беркшире, и эта местность никогда не теряла для него своей привлекательности. Половина его пенсии по ранению, как он однажды признался Холмсу, была потрачена на скачки.
Но вскоре картина должна была измениться. По окончании курса Уотсон был должным образом направлен в Нортумберлендский стрелковый полк в качестве помощника хирурга. Мы можем представить с каким восторгом он открывает свой счет в «Кокс и К», на Чаринг-Кросс и покупает свой жестяной саквояж, тропический шлем и все снаряжение, необходимое для службы на Востоке; с каким тихим удовлетворением он, должно быть, смотрел, как на его курьерской сумке для официальных бумаг выводят легендарную надпись«ДЖОН Х. УОТСОН, доктор медицины»! Но события развивались быстро; прежде чем Уотсон смог присоединиться к своему полку, началась Вторая афганская война.
Весной 1880 года Уотсон вместе с другими офицерами отправился на службу в наши индийские владения. В Бомбее он получил известия о том, что его корпус "форсировал перевал и продвинулся далеко вглубь неприятельской территории". В Кандагаре, который был оккупирован англичанами в июле, Уотсон присоединился к своему полку, но ему было суждено отправиться в бой не со своим собственным полком: "Пятый стрелковый полк отступил в Пешавар, а оттуда в Лоуренспур; и... в сентябре они получили приказ возвращаться домой... Поэтому они повернулись спиной к трагедии Майванда". Однако для Уотсона битва при Майванде, произошедшая 27 июля 1880 года, должна была стать слишком ярким воспоминанием. Он был уволен из своей собственной бригады и прикомандирован к Беркширскому полку (66-я пехотная дивизия), история героического сопротивления которого при Майванде вошла в военные анналы. В начале боя, после того, как, не теряя самообладания, он увидел, как его товарищей изрубили на куски, Уотсон был ранен в левое плечо ружейной пулей. Кость была раздроблена, и пуля задела подключичную артерию; но благодаря своему ординарцу Мюррею, мужеству и преданности которого Уотсон отдает должное, он был спасен от попадания в руки "кровожадных гази" и после путешествия на вьючной лошади, которое, должно быть, усилило боль в раненой конечности, благополучно добрался до британских позиций. О товарищах Уотсона по оружию мы знаем мало; но семь лет спустя он упоминает о своем "старом друге полковнике Хейтере", который был его пациентом в Афганистане. Хейтер описывается как "прекрасный человек, старый солдат, повидавший мир", и можно с относительной уверенностью отождествить его с майором Чарльзом Хейтером, который был начальником Кабульского транспортного управления во время Второй афганской войны.
История о том, что пережил Уотсон в полевом госпитале в Пешаваре, о его постепенном выздоровлении, о заболевании брюшным тифом ("этом биче", по его собственному образному выражению, "наших индийских владений"), о его окончательной выписке и о его возвращении в Англию в конце 1880 года или в начале 1881 года, можно прочитать на страницах его собственного повествования.
Не имея родных в Англии, с подорванным здоровьем и пенсией в 11 шиллингов 6 пенсов в день, человек более слабого характера, чем Джон Х. Уотсон, вполне мог бы впасть в уныние или во что похуже. Но Уотсон быстро осознал опасность своего неуютного и бессмысленного существования: даже скромная гостиница на Стрэнде оказалась ему не по средствам. Однажды, когда он стоял в баре «Критерион», "худой, как щепка, и смуглый, как орех", молодой Стэмфорд, который работал его ассистентом в Бартсе, похлопал его по плечу. Вне себя от радости, увидев дружелюбное лицо, Уотсон немедленно пригласил его на ланч в "Холборн", где объяснил, что он очень нуждается в дешевом жилье. Молодой Стэмфорд бросил на него "довольно странный взгляд" поверх своего бокала с вином. Было ли у него какое-то предчувствие, что ему суждено стать одним из величайших связистов в истории литературы, что вскоре ему предстоит организовать встречу, сравнимую по своему далеко идущему влиянию с другой встречей, организованной Томом Дэвисом на Рассел-стрит в Ковент-Гардене более ста лет назад? (Томас Дэвис (ок. 1713-1785) был шотландским книготорговцем и писателем. Он учился в Эдинбургском университете и несколько лет выступал на сцене; но после того, как Черчилль высмеял его в "Роскиаде", он оставил актерскую деятельность и открыл книжный магазин в Ковент-Гардене. Именно здесь в 1763 году он познакомил Босуэлла с доктором Джонсоном, который был его близким другом и которому он посвятил свое издание трудов)

Взяв Уотсона с собой в химическую лабораторию при госпитале Святого Варфоломея, молодой Стэмфорд выполнил свою миссию:
- Доктор Уотсон, мистер Шерлок Холмс...
- Здравствуйте!...Я вижу, вы были в Афганистане.
- Как, черт возьми, вы это узнали?

Таков был первый диалог. Холмс и Уотсон быстро договорились вместе снять квартиру, и у доктора Уотсона стало легче на душе. Жизнь приобрела для него новый интерес; элемент загадочности в его предполагаемом соседе по квартире показался ему "очень пикантным"; как он метко процитировал молодому Стэмфорду: "Нам должно человека изучать» (Уотсон цитирует «Эссе о человеке» английского поэта Александра Попа.****
На стенах дома № 221Б по Бейкер-стрит нет памятной таблички. Действительно, сомнительно, пережил ли дом недавний натиск стали и бетона. И все же Бейкер-стрит навсегда будет пронизана уотсоновской аурой. Смутные фигуры мальчишек из Нерегулярных отрядов с Бейкер-стрит пробираются сквозь ноябрьский мрак, призрачный экипаж уезжает, унося Холмса и Уотсона, спешащих по одному из своих таинственных дел.
Некоторое время сам Холмс оставался загадкой для своего спутника. Но 4 марта 1881 года он назвал себя детективом-консультантом ("возможно, единственным на свете"), и в тот же день пришло письмо инспектора Грегсона, касающееся тайны Лористон-Гарденс. После долгих колебаний Холмс решил взяться за это дело. "Берите шляпу", - говорит он Уотсону; и хотя Уотсон сопровождал своего друга до Брикстон-роуд без особого энтузиазма, внезапный вызов туда Холмса на самом деле был сигналом к новой жизни для Уотсона. В ходе приключения, которое вошло в историю как "Этюд в багровых тонах", сразу бросается в глаза бдительность Уотсона как медика. Его вывод о растворимости знаменитой таблетки в воде был быстрым и точным; он также не преминул диагностировать аневризму аорты у Джефферсона Хоупа. "Грудная клетка его, - записал он в присущей ему живописной манере, - вздрагивала и тряслась, как хлипкий домишко, в котором работает мощный мотор. В наступившей тишине я расслышал в его груди глухие хрипы, исходившие из того же источника." На этом этапе дружба между Уотсоном и Холмсом только зарождалась: Холмс все еще обращался к своему собеседнику "Доктор". Но именно в своем первом приключении Уотсон нашел свое истинное призвание. "Все факты записаны у меня в дневнике, и публика о них узнает".
Между 1881 и 1883 годами (годом «Пестрой ленты») у нас мало сведений о деяниях Уотсона. Возможно, он спокойно делил свое время между Бейкер-стрит и своим клубом. Более вероятно, что часть этого времени он провел за границей. Его здоровье и настроение улучшались; у него не было семейных связей в Англии; временами Холмс был трудным для общения компаньоном. В более поздние годы, Уотсон говорит о том, что знал " женщин трех континентов и многих национальностей". Очевидно, что тремя континентами являются Европа, Индия и Австралия. В Австралии он был всего лишь мальчиком; в Индии он, возможно, видел мало женщин, за исключением медсестер в Пешаваре. Вполне возможно, хотя и маловероятно, что в это время он вновь посетил Австралию. Гораздо более вероятно, что Уотсон провел некоторое время на континенте и что, в частности, он посещал такие курорты, где дополнительной достопримечательностью было казино. Азартные игры были главной страстью семейства Уотсонов. Отец Уотсона поставил на кон свою удачу австралийского старателя — и выиграл; его старший сын поставил на кон жизнь — и проиграл; младший сын (страстный любитель скачек" и дилетант по части акций и ценных бумаг), без сомнения, выигрывал и проигрывал в «Красное и черное».(Азартная карточная игра)
Примечательно, что ко времени событий «Пестрой ленты» близость между Уотсоном и Холмсом значительно укрепилась. Уотсон больше не "доктор", а "Мой дорогой Уотсон"; клиентам Холмса предлагается говорить свободно в присутствии его "близкого друга и помощника"; если грозит опасность, у Уотсона мелькает только одна мысль: может ли он помочь? "Ваше присутствие было бы неоценимо, - сказал ему Холмс в деле с «Пестрой лентой»."Тогда", - следует быстрый ответ, - "я обязательно пойду". Это говорит старый солдат.
За 1884 и 1885 годы снова нет подробных записей Уотсона; и здесь снова возможно, что Уотсон провел часть своего времени на континенте. Но с 1886 годом мы подходим к одной из главных биографических проблем карьеры Уотсона — дате его первого брака.
Для правильного рассмотрения проблемы необходимо, во-первых, очистить свой разум от сантиментов. Мы можем вспомнить критику Холмсом первого рассказа Уотсона: «Расследование преступления - точная наука, по крайней мере, должно ею быть. И описывать его надо в строгой, бесстрастной манере. Вы попытались внести в повествование романтический оттенок...»
Биограф, когда он доходит до истории ухаживания Уотсона, обязательно должен постараться отдать должное его идиллическому характеру, но, прежде всего, его волнует один вопрос. Давайте еще раз рассмотрим наши факты:
(1) В "Знаке четырех" мисс Морстен, согласно рассказу Уотсона, произнесла фразу: "Около шести лет назад — а точнее, 4 мая 1882 года..." Это, по-видимому, позволяет датировать это дело периодом с апреля по июнь 1888 года.
(2) «Скандал в Богемии» конкретно датирован мартом 1888 года и, очевидно, события этого дела произошли спустя значительное время после женитьбы Уотсона. Уотсон оставил Бейкер-стрит, а Холмс был далеко - в Голландии и Одессе.
(3) Во время дела "Рейгейтских сквайров", в апреле 1887 года, Холмс и Уотсон все еще жили вместе на Бейкер-стрит.
(4) Дело "Пять зернышек апельсина" датировано сентябрем 1887 года и произошло после женитьбы Уотсона (его жена гостила у своей тети, и он воспользовался возможностью занять свою старую квартиру на Бейкер-стрит).
Краткое изложение такого рода, конечно, не претендует на то, чтобы охватить все доступные факты, но, по крайней мере, его достаточно, чтобы указать на некоторые противоречия, которые самому Холмсу было бы трудно разрешить.
Предположим, например, что мы принимаем традиционную дату помолвки Уотсона с мисс Морстен — 1888 год. В этом случае брак не мог состояться ранее конца лета или осени того же года. Что же тогда происходит с чрезвычайно точной датировкой «Скандала в Богемии» и «Пяти апельсиновых зернышек»?
Ясно одно: Уотсон, каким бы скрупулезным летописцем он ни был, не мог быть неизменно точен в своих датах. Традиционное отнесение «Знака четырех» к 1888 году основано на отчете Уотсона о словах мисс Морстен; даты "Рейгейтских сквайров" и "Пяти апельсиновых зернышек" исходят от самого Уотсона.
Потом еще нельзя сказать, что Уотсон, когда он вел записи "Знака четырех", писал , находясь в нормальном, деловом состоянии. С того момента, как мисс Морстен вошла в гостиную дома № 221Б по Бейкер-стрит, Уотсон был охвачен тем, что он живописно называет "пустой игрой воображения". Он пробовал читать "Мученичество человека" Уинвуда Рида, но тщетно; его мысли обратились к мисс Морстен — "ее улыбке, глубоким, красивому грудному голосу, необъяснимой тайне, омрачившей ее жизнь". Кроме того, «боне», который он выпил за ланчем, по его собственному признанию, подействовал на него, и он был крайне раздражен чрезвычайным спокойствием манер Холмса. Итак, возможно ли было достичь хронологической точности в подобном состоянии ума?
С другой стороны, нет таких причин, которые заставили бы нас усомниться в точности "Рейгейтских сквайров" и "Пяти зернышек апельсина"; и если мы примем на веру эти даты, брак должен быть заключен между апрелем и сентябрем 1887 года. Теперь, предполагая, что мисс Морстен разделяла общее предубеждение против несчастливого месяца, маловероятно, что церемония состоялась в мае. Июнь, с другой стороны, кажется чрезвычайно вероятным, поскольку в «Морском договоре» (июль 1887 года) говорится, что это был июль "сразу же последовавший за женитьбой".
Соответственно, мы приходим к выводу, что «Знак четырех» относится к 1886 году, осенью которого Уотсон обручился. В начале 1887 года Уотсон был занят покупкой практики, меблировкой дома и сотней других мелочей. Это могло бы объяснить, почему из очень большого числа дел, с которыми Холмсу пришлось иметь дело в этом году, Уотсон сохранил полные отчеты лишь о нескольких. Он сделал черновые заметки, но у него не было времени их детализировать. "Все перечисленные случаи, - многозначительно пишет он, - я еще, может быть, опишу когда-нибудь в будущем". Опять же, если принять июнь 1887 года за дату бракосочетания, то впервые становится понятным начало «Скандала в Богемии». В период с июня 1887 по март 1888 года у Уотсона было достаточно времени, чтобы набрать семь фунтов веса в результате счастливой супружеской жизни, а у Холмса - чтобы съездить на расследования в Одессу и Гаагу. Требовать некоторой определенности в отношении такого решения было бы экстравагантно; но в качестве рабочей гипотезы оно притязает на правдоподобие, от которого нельзя легко отмахнуться.

***
* Вот с этим Фелпсом и его однокашниками был небольшой ребус. Насчет того, что в пыли его никто не валял, я разобралась, а потом немного встала в тупик по поводу того, чем его колотили по лодыжкам). "wicket", как выяснилось, это крикетные воротца или столбик от них - так и переведено в новом переводе в "белом издании". Мне, правда, трудно было представить, чтоб кого-то можно было колотить вот этой штукой, и потом я даже решила, что все это неверно, и есть же еще шутливый вариант перевода "нога", и я уже подумала, что его просто пинали сзади по ногам. Но потом заглянула в издание с "Комментариями Баринг Гоулда", где, как я теперь поняла, очень хороший перевод К.Савельева, и там уточняется, что "wicket" это все же "ракетка" на австралийском диалекте.

** Далее интересный момент с номером 31. В нашем старом переводе "Москательщика на покое" говорится, что это номер Уотсона в школьной раздевалке. Но в оригинале о раздевалке ничего не говорится, это просто какой-то его школьный номер и Робертс , исходя из этого, делает вывод, что Уотсон не был первым учеником, хотя не знаю насколько это взаимосвязано.

*** Если б не примечание, вообще бы не поняла о каких врачах-литераторах идет речь.
Сэр То́мас Бра́ун (англ. Thomas Browne, 19 октября 1605, Лондон — 19 октября, 1682, Норич) — британский медик, один из крупнейших мастеров английской прозы эпохи барокко, автор литературных «опытов» на оккультно-религиозные и естественнонаучные темы.

Сэр Уи́льям О́слер (англ. William Osler; 12 июля 1849 года, Онтарио, Канада — 29 декабря 1919 года, Оксфорд, Великобритания) — канадский врач.
Широко известен афоризм Ослера:

"Начинающий врач выписывает по двадцать лекарств для каждой болезни; опытный врач – одно лекарство на двадцать болезней"

Можно добавить ещё примечательные афоризмы Уильяма Ослера:

"Одна из главных обязанностей врача — научить людей не принимать лекарства"

"Наше главное дело не смотреть на то, что лежит в туманной дымке на расстоянии, а делать то, что лежит непосредственно под рукой"

Сэр Норман Мур, 1–й баронет (8 января 1847 - 30 ноября 1922) - британский врач и историк, наиболее известный своей работой в Королевском колледже врачей и своими трудами по истории медицины.

Поразительно, что у Джонсона и Боссуэлла был свой "Стэмфорд" - Томас Дэвис. Конечно, ничего сверхъестественного тут нет, но это очень интересно.

Томас Дэвис

**** Чего только не узнаешь. Это была цитата, да еще и стихотворная. Еще один вариант ее перевода - более прозаический - "Предмет людской науки - человек"