Вот сразу, наверное, скажу, что окончательное впечатление от эссе почти такое же, как от книги Джун Тмпсон "Досье на Шерлока Холмса". Что, наверное, естественно и это "горькая, но правда". Но от такого правдоподобия как-то сразу тянет на слэш)
Ну, и интересно, что оба автора, жен Уотсон традиционно искали среди клиенток Холмса. Только как-то уж слишком сомнительны обе кандидатуры - что мисс де Мервиль, что мисс Данбар(эта вообще была уже без пяти минут женой миллионера)
Но даю слово Робертсу:
Часть IIКакой бы ни была точная дата женитьбы Уотсона на мисс Морстен, казалось бы, ясно, что, по крайней мере, в первые годы своей супружеской жизни Уотсон достиг счастья, которого желал и заслуживал. То представление о своем очаге и доме, которое он дает нам, наводит на мысль о домашней богеме, которая полностью гармонировала с темпераментом Уотсона. До тех пор, пока он верил, что мисс Морстен может оказаться богатой наследницей, его тонкое чувство чести мешало ему признаться в своей страсти. Но когда, наконец, стало известно, что сокровища Агры были утеряны и что "золотого барьера" (по живописному выражению самого Уотсона) больше не было, Уотсон мог радоваться перспективе делить простой дом практикующего врача средних лет с той, которую даже Холмс назвал одной из самых очаровательных юных леди, которых он когда-либо встречал. Холмс, на самом деле, пошел дальше: он расценил брак с мисс Морстен как потерю для детективной профессии. "У нее несомненный талант сыщика", — признался он Уотсону - действительно, высокая похвала Холмса, превзойденная только его восхищением Ирэн Адлер, которая в глазах сыщика "затмевала" всех иных представительниц своего пола.
Но вернемся к браку Уотсона. О самой церемонии у нас нет никаких конкретных записей. Мы можем, однако, предположить, что она не была омрачена какой-либо вульгарной показухой. Если мисс Морстен во время своего первого визита на Бейкер-стрит произвела впечатление маленькой и изящной блондинки, "в безупречных перчатках и одетой с самым изысканным вкусом", мы можем с уверенностью предположить, что "простота и скромность", которые Уотсон тогда отметил в ее костюме, также были преобладающими чертами ее свадебного облика. Приглашение Холмса на роль шафера, по меньшей мере, сомнительно, поскольку Уотсон вряд ли стал бы опускать запись о столь личной дани уважения; за исключением одной тети, ни у Уотсона, ни у его невесты не было живых родственников; следовательно, представляется наиболее вероятным, что церемония прошла очень тихо в церкви Святого Марка или Святой Хильды в Камберуэлле, где присутствовали тетя мисс Морстен и миссис Форрестер, чтобы дать свое благословение.
Медовый месяц (проведенный, вероятно, в Хэмпшире, графстве, к которому Уотсон испытывал сильную сентиментальную привязанность), несомненно, был коротким, поскольку Уотсону предстояло многое сделать для преобразования своей карьеры. Инстинктивно обратившись к району, расположенному недалеко от Бейкер-стрит, он нашел то, что хотел, в Паддингтоне. Там у некого мистера Фаркуара была отличная общая практика, которая в лучшем случае приносила значительный доход в размере 1200 фунтов стерлингов в год. Но мистера Фаркуара настигла не только старость, но и нечто вроде пляски Святого Витта. Общество, как проницательно замечает Уотсон, "скептически относится к целителям, не способным победить свою собственную хворь", и, как следствие этого, практика сократилась примерно на четверть от радиуса своего действия и прибыльности. Вот такая возможность представилась Уотсону. Уверенный в собственной энергии и способностях, он купил практику с твердым намерением восстановить ее в прежнем процветающем состоянии.
читать дальше
Последовали три месяца напряженной работы. Уотсон был слишком занят даже для того, чтобы зайти в дом 221б по Бейкер-стрит. Шерлок Холмс "редко выходил из дому, если того не требовали дела". Кроме того, тот досуг, который у него был, Уотсон инстинктивно посвящал своей жене и своему дому. Совершенно счастливый и на полкило пополневший, он обнаружил, что его внимание полностью поглощено "домашними и семейными интересами, которые возникают у человека, когда он впервые становится хозяином собственного домашнего очага". Конечно, Уотсоны не были свободны от обычных проблем современной семейной жизни. В первые годы совместной жизни они, без сомнения, были вынуждены довольствоваться одной служанкой, Мэри Джейн; она, как пишет Уотсон, оказалась неисправимой и была уволена. Позже супруги сочли возможным увеличить штат, и Уотсон, естественно, пишет уже о "слугах". [Горбун]
Каким бы гармоничным он ни был, в браке Уотсона не было ничего такого, где муж чрезмерно зависел от жены и не мог без нее обходиться. В сентябре, последовавшем за свадьбой, миссис Уотсон поехала на несколько дней погостить к своей тете, а сам Уотсон переехал в свою старую квартиру на Бейкер-стрит. Очень естественно, что он оказался на своем старом месте у камина, уткнувшись в один из "прекрасных морских рассказов" Кларка Рассела, в то время как Холмс по другую сторону камина просматривал свои записи о преступлениях.
Но этот визит, хотя и был вполне дружеским, по-видимому, почти не оставил неизгладимого следа в памяти Уотсона. На самом деле, это не привело Холмса в орбиту супружеского счастья Уотсона. Без сомнения, поспешив вернуться к преданной спутнице своей новой жизни и к своей быстро растущей практике, Уотсон погрузился в работу, не испытывая никакого ощущения, что по-настоящему вернулся в прежнюю атмосферу Бейкер-стрит. Обладая определенной тонкостью такта, он не решался втягивать Холмса в круг общения, к которому " богемная душа" сыщика могла испытывать антипатию, и только 20 марта 1888 года им овладело острое желание навестить своего старого друга. Возвращаясь с визита к пациенту, он оказался напротив "хорошо знакомой двери" на Бейкер-стрит и через несколько минут вернулся в свою старую комнату. Уотсон едва ли мог выбрать лучший момент для своего возвращения на сцену Бейкер-стрит, поскольку Холмс только что получил записку, которая должна была возвестить о визите Вильгельма Готтсрейха Сигизмунда фон Ормштейна, великого герцога Кассель-Фальштайнского и наследственного короля Богемии. На следующий день Уотсон вернулся туда в три часа и остаток дня был занят исполнением важной роли в комедии "Фотография короля"; он переночевал на Бейкер-стрит, чтобы быть готовым к развязке на следующее утро.
Это периодическое возобновление партнерских отношений с Холмсом было характерно для ранней супружеской жизни Уотсона, и на первый взгляд могло показаться, что это указывает на элемент беспокойства в домашней обстановке Уотсона. Но более тщательное изучение записей показывает, что миссис Уотсон сохраняла постоянную симпатию к той связи Уотсона с великим детективом, что привела ее к мужчине, которого она любила. Холмс, со своей стороны, сохранял уважение к миссис Уотсон, и миссис Уотсон всегда поощряла своего мужа сотрудничать с его старым другом в любом расследовании, в котором он мог быть полезен. Таким образом, Холмс приходил к Уотсону около полуночи, просил приютить его на ночь и на следующее утро увозил своего друга одиннадцатичасовым поездом с вокзала Ватерлоо; если старый друг Уотсона попадал в беду, его жена немедленно соглашалась, чтобы он помчался к Холмсу; когда Уотсон получил телеграмму от Холмса, призывающую его приехать на запад Англии на два дня в связи с делом Боскомбской долины, именно жена настояла на том, чтобы он поехал - перемена, по ее словам, пошла бы ему на пользу.
Наряду с этой искренней симпатией миссис Уотсон к холостяцким связям ее мужа мы должны признать атмосферу семейной совместимости, которая характеризовала домашнюю жизнь Уотсона. Верно говорят, что есть два критерия счастливого брака: во-первых, гармоничный завтрак и, во-вторых, тихие вечера. У нас есть неопровержимые доказательства того, что Уотсон и его жена завтракали вместе; и не раз мы были свидетелями их вечерней гармонии. Уотсон после напряженного дня читал роман или свой Британский медицинский журнал; его жена занималась рукоделием; около половины одиннадцатого было слышно, как слуги запирают двери и окна; полчаса спустя миссис Уотсон уходила спать; а около одиннадцати сорока пяти Уотсон выбивал пепел из своей последней трубки. Это картина, над которой можно насмехаться как над скучной, прозаичной и буржуазной, но, тем не менее, она знаменательна. Познав опыт общения с разными женщинами Уотсон с удовольствием обосновался в этой тихой гавани домашнего уюта. Холмс, однако, никогда не переставал считать Уотсона "дамским угодником". "Итак, Уотсон, - говорил он, - прекрасный пол - это по вашей части"; и когда квартиру на Бейкер-стрит почтила визитом "самая очаровательная женщина Лондона", именно Уотсон в образных выражениях описал, как "за шорохом юбок послышался стук парадной двери".
Что касается медицинской практики Уотсона, то, к сожалению, у нас нет об этом связного отчета. Не может быть никаких сомнений в том, что, занявшись практикой, которая пришла в сильный упадок, он преуспел, благодаря неизменной преданности своим пациентам, в создании весьма удовлетворительной клиентской базы. Так, в апреле 1888 года он был поглощен очень серьезным случаем, проводя целые дни у постели тяжелобольного пациента (Установление личности); в июне того же года он отмечает, что "с головой ушел в работу" [Приключения клерка], и Холмс сделал вывод во время одного из своих внезапных визитов, что Уотсон был достаточно занят, чтобы ездить по вызовам в кэбе. И снова, год спустя, Уотсон отмечает, что поздним вечером он "только что вернулся после утомительного дня" [Человек с рассеченной губой]. К этому времени его практика неуклонно расширялась, а близость к Паддингтону привела к нему нескольких пациентов из числа чиновников Великой Западной железной дороги. Во время дела "Голубого карбункула" (вероятно, на Рождество 1889 года) Уотсон, очевидно, все еще был занят. Он не заходил к Холмсу, чтобы поздравить его с наступающим праздником до 27 декабря, и какое-то дело задержало его в тот день почти до половины седьмого. Однако к осени 1890 года профессиональная жизнь Уотсона полностью изменилась: "Сегодня я свободен (а буквально мне нечего делать)", - говорил он Холмсу. "У меня не слишком обременительная практика" [Союз рыжих], и когда Холмс шесть месяцев спустя пригласил его сопровождать его на континент, сообщив об этом за день до отъезда, сомнений не возникло: "Сейчас у меня мало больных, - сказал Уотсон, - а мой коллега, живущий по соседству, охотно согласится заменить меня. Так что я с удовольствием поеду с вами".
Готовность Уотсона уехать из дома, без сомнения, отчасти объяснялась тем фактом, что его жена тоже была в отъезде, и трудно удержаться от вывода, что примерно в это время здоровье миссис Уотсон начало ухудшаться. Возобновление Уотсоном профессиональной деятельности было настолько тесно связано с его преданностью жене и домашней жизни, что необходимо искать какую-то серьезную причину относительно внезапного снижения его интереса к своей практике. Миссис Уотсон умерла где-то между летом 1891 года и весной 1894 года, в период, в течение которого Уотсон полагал, что изуродованный труп его друга лежит у подножия Рейхенбахского водопада. Характерно, что о собственной потере Уотсон упоминает только вскользь. Холмс, вернувшись, сочувственно отнесся к тяжелой утрате своего старого друга и напомнил ему, что работа - лучшее противоядие от горя.
На самом деле, Уотсон уже последовал этому совету. Упадок его профессиональной деятельности, который мы уже отмечали, совершенно очевидно начался в 1891 году, и представляется вероятным, что фраза "моя жена в то время была в отъезде" имеет печальный и зловещий смысл. По всей вероятности, миссис Уотсон уехала в дом отдыха или санаторий на время лечения, которое, к несчастью, оказалось безрезультатным. Долгий период надежды на чудо, несомненно, препятствовал ее мужу энергично заниматься своей профессиональной деятельностью, но когда наступил конец (вероятно, в 1893 году), Уотсон очнулся от своего горя, как ранее очнулся от апатии офицера с половинным жалованьем, по инвалидности вернувшегося домой из Индии. К весне 1894 года его время было заполнено профессиональной деятельностью. То, что он хотел избавиться от грусти, навеваемой домом в Паддингтоне, было вполне естественно.
Соответственно, мы находим его обосновавшимся в Кенсингтоне, в маленькой холостяцкой квартире, с одной прислуживающей ему горничной. Несомненно, сказалось напряжение трех последних лет . Это правда, что возвращение Холмса была достаточно мелодраматичным, чтобы заколотилось самое вялое сердце, но вряд ли этого достаточно, чтобы объяснить, почему такой закаленный воин, как Уотсон, упал в глубокий обморок. Очевидно, его организм еще не полностью восстановился после разрушительных последствий недавнего горя и беспокойства. В конечном счете, ничто не могло бы внести столь ценный вклад в восстановление здоровья и энтузиазма Уотсона, как повторное появление Шерлока Холмса. "И правда, все было как в доброе старое время, - пишет он, - когда в назначенный час я очутился в кэбе рядом с ним. В кармане я нащупал револьвер и сердце мое сильно забилось в ожидании необычайных событий". Следующий шаг был неизбежен. Через несколько месяцев Уотсон продал свою практику в Кенсингтоне молодому врачу по имени Вернер и получил за нее удивительно высокую цену. Только несколько лет спустя Уотсон обнаружил, что Вернер был дальним родственником Холмса, который на самом деле и нашел деньги. Действительно, редко можно встретить упоминание о семье Холмса, но что еще более интересно в этом эпизоде, так это то, что он свидетельствует о стремлении Холмса вернуть Уотсона на Бейкер-стрит.
В течение следующих нескольких лет Уотсону, как летописцу, было суждено быть чрезвычайно занятым: записи, сделанные в год возвращения Холмса (1894) составляли "три увесистых рукописных тома" заметок о расследованиях, и Холмс никогда не был «в лучшей форме», чем в 1895 году. В то же время Уотсон сохранил некоторые из своих старых профессиональных интересов. Ноябрьским вечером, когда Холмс разбирался с палимпсестом, он погрузился в недавно опубликованный трактат по хирургии. [Пенсне в золотой оправе] Во многих отношениях Уотсон разделял вкусы Холмса: в частности, они оба получали огромное удовольствие от оперы и турецкой бани. С другой стороны, Уотсон оставался завсегдатаем клубов, в то время как Холмс предпочитал оставаться дома со своим микроскопом и картотеками. Однако очевидно, что Холмс, как старший брат, внимательно следил за склонностью Уотсона к азартным играм. Уотсон играл в бильярд только с одним человеком, и его чековая книжка была надежно заперта в ящике стола Холмса.
В целом период с 1894 по 1901 год был счастливым периодом в жизни Уотсона. На протяжении всего этого времени Холмс был очень занят; Он принимал участие в расследовании практически всех важнейших публичных дел и в сотнях частных расследований, и Уотсон, сам лично участвовавший во многих из них, сохранил " полные записи" всех этих дел. Приключения влекли за собой множество интересных путешествий: Уотсон мог в кратчайшие сроки оказаться в отеле "Националь" в Лозанне или в меблированных комнатах в старинном университетском городке; исследования Холмсом ранних английских хартий привели их в Оксфорд и к болезненному скандалу со стипендией Фортескью; внезапный визит Сирила Овертона из Тринити ("дести фунтов крепких мускулов и костей" и "капитана команды кембриджского университета по регби") привел их в гостиницу (рядом с велосипедным магазином) в Кембридже и к печальному концу (в Трампингтоне) дочери хозяйки, "ум и доброта которой могли сравниться только с ее красотой". [Пропавший регбист] Холмс, со своей стороны, радовался тому, что Уотсон был рядом с ним, когда он занимался расследованием. " Партнер, - писал он, - пытающийся предугадать ваши выводы и способ действия, может лишь испортить дело, но человек, который удивляется каждому новому обстоятельству, вскрытому в ходе расследования, и считает загадку неразрешимой, является идеальным помощником. который предвидит ваши выводы и образ действий, всегда опасен, но тот, для кого каждое развитие событий становится постоянным сюрпризом и для кого будущее всегда является закрытой книгой, действительно является идеальным помощником".
С течением времени Холмс все больше и больше проявлял привязанность к Уотсону, которая сильно отличалась от непринужденного товарищества, царившего в их прежнем общении. В критический момент дела "Чертежей Брюса-Партингтона" Холмс поблагодарил Уотсона за преданность теплым пожатием руки, и Уотсон увидел "в его глазах что-то очень похожее на нежность"; в "Дьяволовой ноге" именно внезапная храбрость Уотсона помогла ему спасти Холмса от "леденящего ужаса" его эксперимента. Нетвердым голосом Холмс выразил свою благодарность. Уотсон никогда раньше не видел, чтоб Холмс проявлял столько сердечности...
Осенью 1902 года Холмс достиг того, что Уотсон называет, в некотором смысле, кульминационным моментом его карьеры. Это касалось «Знатного клиента», инкогнито которого сохранилось по сей день. Следует вспомнить, что Уотсон сыграл жизненно важную роль в том, чтобы перехитрить печально известного барона Адельберта Грюнера, и получил личную похвалу от Холмса, который, получив возможность предъявить мисс де Мервиль неопровержимые доказательства зловещего прошлого барона, в конце концов, смог добиться расторжения помолвки. Теперь важно отметить, что запись о следующем деле [Человек с белым лицом], принадлежит перу не Уотсона, а самого Холмса. Почему? Отчасти потому, что Уотсон со свойственным ему упорством уговаривал его попробовать себя в писательстве, а отчасти потому, что, по собственным словам Холмса, «старина Уотсон в то время [то есть в январе 1903 года] покинул меня ради жены – единственный эгоистический поступок, совершенный им за все время, что мы знали друг друга». Вот категорическое свидетельство первостепенной важности, и имеется точная дата. [Ссылка Холмса на женитьбу Уотсона с этой датой ввела в заблуждение некоторых комментаторов (например, мистера А. А. Милна в его работе "В порядке введения", стр. 9). Предположение о том, что Уотсон женился во второй раз, впервые высказал мне мой друг мистер Чарльз Эдмондс, и тщательное изучение хронологии дало достаточное подтверждение этого.]
Кто была вторая миссис Уотсон? И снова сдержанность Уотсона сбивает с толку. Помимо указания на то, что после этой даты он больше не жил на Бейкер-стрит, Уотсон ничего не сообщает нам о своем втором супружестве, и биограф вынужден вернуться к догадкам. Для размышлений напрашиваются две основные альтернативы: либо Уотсон в течение некоторого времени обдумывал второй брак, либо это было внезапное решение, ускоренное драматическим кризисом в его жизни. В пользу первой теории можно утверждать, что в сентябре 1902 года Уотсон уже переехал в комнаты на Куин-Энн-стрит [Знатный клиент], что вполне может свидетельствовать о том, что у него уже были планы на какие-то жизненные перемены; с другой стороны, он все еще наслаждался "приятной расслабленностью" комнаты отдыха в турецких банях в обществе Холмса. Вторая теория основывается на более интересном предположении: второй брак Уотсона состоялся в конце 1902 или в начале 1903 года, через несколько месяцев после дела «Знатного клиента». Этот случай, должно быть, произвел на Уотсона более сильное впечатление, чем обычно. Рыцарственный от природы, он был мужчиной, который особо чутко воспринимал призыв женщины, попавшей в беду. [Примечательно, что, выбирая из очень большого числа дел Холмса, Уотсон явно отдавал предпочтение тем, в которых была замешана попавшая в беду благородная леди.] Более того, Вайолет де Мервиль была "красивой, образованной, одним словом, чудо- а не девушка". После ужасного разоблачения истинного характера ее жениха, что может быть более естественным, чем то, что Уотсон после подходящего промежутка времени наведет справки о восстановлении ее здоровья и бодрости духа? Более того, разве Уотсон не овладел, так сказать, своеобразной техникой во время своего предыдущего ухаживания за мисс Морстен? Можно возразить, что мисс де Мервиль вращалась в высших кругах, и что у удалившегося от дел практикующего врача не было доступа в ее общество. Но здесь необходимо учитывать важный факт. Отец мисс де Мервиль был солдатом, причем солдатом, отличившимся в Афганистане — "герой Хайберского перевала". С таким тестем Уотсон сразу нашел бы общий язык. В любом случае, со вторым браком Уотсона его тесному и непрерывному общению с Холмсом пришел конец. Но их отношения продолжали носить самый дружеский характер, и Холмс без колебаний посылал за своим старым коллегой, «когда речь шла об активных действиях и ему нужен был товарищ, на выдержку которого можно более или менее спокойно положиться». [Человек на четвереньках]
О собственном образе жизни Уотсона после его второго брака у нас, к сожалению, мало свидетельств или их вообще нет. Был ли его переезд на Куин-Энн-стрит результатом решимости в третий раз заняться медицинской практикой, не совсем ясно. Многое зависит от каноничности «Камня Мазарини». Если отчет об этом приключении принять за подлинную компиляцию из заметок Уотсона, то ясно, что этот случай относится к периоду, имевшему место спустя некоторое время после "Пустого дома", а также после второго переезда Уотсона с Бейкер-стрит; столь же ясно, что в то время Уотсон был занятым практикующим врачом. Возможно, Уотсон теперь обратил свое внимание на хирургию, и, конечно, его практика в сентябре 1903 года была "весьма значительной". [Человек на четвереньках]
С другой стороны, относительно дальнейшей карьеры Холмса достаточно ясен один факт: к 1907 году он определенно отошел от профессиональной деятельности. Хотя Уотсон редко вступал с ним в контакт, старая дружба сохранялась, и иногда Уотсон проводил выходные в сассекском коттедже Холмса. Но и здесь нет никакого намека на то, как или где жил Уотсон.
Только 2 августа 1914 года мы снова — в последний раз — видим Уотсона. Здесь все зависит от руки редактора, хотя трудно поверить, что вступительный абзац «Его прощального поклона» не взят дословно из заметок Уотсона:
«Было девять часов вечера второго августа - самого страшного августа во всей истории человечества. Казалось, на землю, погрязшую в скверне, уже обрушилось Божье проклятие - царило пугающее затишье, и душный, неподвижный воздух был полон томительного ожидания».
Как и следовало ожидать, в течение года, предшествовавшего войне, Холмс не был упущен из виду правительством Его Величества. Не только сэр Эдвард Грей, но и сам премьер-министр прибыли в его скромный коттедж в Сассексе, и в течение двух лет Холмс трудился над тем, чтобы перехитрить печально известного фон Борка.
То, что великий детектив вызвал своего старого товарища сыграть роль в заключительном акте шпионской драмы, является одним из самых поразительных воздаяний должного силе старой дружбы. Ясно, что в течение нескольких лет до 1914 года у них не было никаких встреч. "Ну, как обошлось с вами протекшее время? " - спрашивает Холмс. Уотсон, в свою очередь, как всегда, быстро и с энтузиазмом откликнулся на телеграфное приглашение встретиться с Холмсом в Харвиче, и не может быть никаких сомнений в том, что его второй брак был удачен. К тому времени он был владельцем автомобиля, и Холмсу он показался "таким же жизнерадостным юнцом, каким был всегда" — замечательная дань уважения старому шестидесятидвухлетнему солдату. В чем состояло дальнейшее участие Уотсона в войне, остается неизвестным. Сомнительно, что в таком возрасте ему было разрешено поступить на дипломатическую службу, но мы можем быть уверены, что, возможно, он находился при исполнении служебных обязанностей в штате военного госпиталя...
В августе 1763 года Джонсон спустился на побережье в Харвиче со своим другом Джеймсом Босуэллом; там друзья "нежно обнялись и расстались". В августе 1914 года Шерлок Холмс и доктор Уотсон смотрели на залитое лунным светом море в Харвиче и вели "доверительный разговор":
- Скоро подует восточный ветер, Уотсон.
- Не думаю, Холмс. Очень тепло.
- Эх, старина Уотсон! В этом переменчивом веке вы один не меняетесь.