Какая-то мистика... Наверное, на дайри какие-то глюки. Вроде что-то подобное уже когда-то было. Ладно, проехали.

Пожалуй, это была самая трудная для меня глава. Не столько потому, что была сильно нудной или трудной для перевода, хотя было и это, а просто период был такой. Тягостное настроение, дома вообще штормило так что не всегда была уверена, стоит ли туда идти. И было даже страшновато открывать ноут. И на работе тоже период выдался не легкий. Мне кажется я переводила эту главу чуть ли не месяц.

Ну, и вот, наконец.

Тема тут, конечно, тяжеловатая, мало того, что тюрьма, так еще вот это "ступальное" колесо... Переводила сначала, не понимая о чем речь. Потом полезла изучать материал. Кое-что прояснилось.
Совсем немножко об этом колесе говорится вот в этом сообществе
victorianera.diary.ru/p120301058.htm

Вот здесь довольно четкая картина.



В общем, я это ступальное колесо понимаю так. Большие колеса, и заключенные вращают их ногами. Ну, они словно белка в колесе, только белка была внутри, а они снаружи. И это такой вид наказания. Несколько странный на мой взгляд.

Решила сразу это пояснить еще до начала главы. Когда разобралась, стала переделывать перевод, потому что, как оказалось, все поняла не так.

Ну, вот. А теперь начнем, пожалуй.

Глава 5

Еще ни один день не тянулся так долго.
Никогда еще до такой степени ни одни сутки не казались мне вечностью; каждая секунда была растянута до предела, каждая минута длилась бесконечно и тогда, когда в том не было особой нужды, и моя собственная выносливость была уже на грани.
Говорят, что до поры до времени никто не знает, на что он способен. И если сейчас такая минута настала для меня, то она тянулась в этой тишине и тьме, где царила лишь сырость и ужасный холод.
Я успокаивал себя мыслью, что это временная неудача, что завтра я снова буду свободен и смогу начать разрабатывать свой план побега. Я не наделен от природы живым воображением и не принадлежу к числу тех, кто панически боится замкнутого пространства, но во время этой бесконечной ночи были минуты, когда мне совершенно явственно казалось, что на меня медленно надвигаются стены.
В таких случаях рациональный ум может найти утешение в непогрешимости научного подхода. Первое, что я сделал, это измерил шагами свою камеру. И теперь мне было известно, что я заточен в пространстве , ограниченном влажными кирпичными стенами, двенадцать футов в длину и девять в ширину. В дальнем от двери углу стоял едкий запах мочи, и земля в нем была влажной от недавнего использования. Ставя одну ногу впереди другой, я в сорок три шага обошел весь периметр. Этот факт сперва меня озадачил, пока я не понял, что одна из стен не была вертикальной, и это потребовало дополнительного шага.
Таким образом, когда я уставал сидеть, я ходил, и садился, когда у меня начинали гудеть ноги. Спал я урывками, и сон давал некоторое облегчение от скуки, губительной для живого ума. Лишь только тот, кто лишился свободы, может оценить разницу между тем, когда нечего делать и вынужденным бездействием. Для меня не было худшей пытки, чем эта, изощренная в своей простоте. Мне было чуждо сидеть, ничего не делая. Даже в самые тяжелые минуты всегда можно было что-то почитать, находилась какая-то задача, над которой можно было подумать, тайна, которую нужно было раскрыть.
Но здесь я ничего не видел, ничего не слышал, ощущал лишь спертый воздух вокруг да жуткий запах гнили и экскрементов, и когда пытался изучить окружающее пространство на ощупь, то натыкался лишь на влажный пол и мокрые кирпичи – и на этом исчерпывались все доступные мне физические раздражители. Не имея под рукой ничего, чем я мог бы занять себя, мой ум несся во весь опор, как потерявший управление грохочущий по рельсам поезд, разрываясь на части, подтачивая себя изнутри и пускаясь в дебри, что были темнее даже этой моей камеры. Вот так и случилось, что на следующее утро я вышел из нее дрожащим, голодным, грязным, униженным подобием человека; и я дрожал не только от холода и лишений, но и от того, что за время, проведенное во тьме узнал о себе целый ряд нелицеприятных истин.
Чтоб достичь высот в избранной мной профессии и стать идеальным мыслителем, способным отстраненно взглянуть на дело и раскрыть его, при помощи своего интеллекта и логики, необходимо избавиться от лишних эмоций. Для интеллекта они просто обуза, и для того, чтоб пышным цветом расцвел прекрасный цветок чистого разума нужно сперва освободиться от них, как от всякого ненужного хлама. Я думал, что усмирил их, уничтожил, обуздал и завел в стойло, как укрощенных скакунов. Однако, я обманывал себя, если вообразил, что добился в этом успеха. Из-за чего , если не из-за гордыни, я подверг себя этим унижениям? Я нашел себе оправдание, будто действовал в интересах закона, но по правде говоря, все, дело было в брошенной мне пресловутой перчатке. Я принял вызов слишком поспешно, на что, видимо, и рассчитывал Грегсон. Искушение было слишком велико, и я горел большим желанием доказать, на что я способен.
Если мной владела гордыня, то за этот свой грех я уже поплатился. И сейчас получал исцеление от этого порока. Я избавился от гордости своей внешностью после того, как меня обрили наголо и принудили облечься в эту грубую дерюгу. Чувство душевного удовлетворения от своей собственной персоны, просто от того, что я Шерлок Холмс, мало-помалу выветрилось под незаметным влиянием этого невежественного разносчика блох, которого мы окрестили Генри Холмсом. И из зияющей темноты камеры я вышел уже как Генри , и в свойственной ему манере набросился на принесенный завтрак. Я ел, как изголодавшийся по еде человек, облизывая пальцы, которыми собрал с тарелки последние крошки, и пил с такой жадностью, что вода вытекала у меня изо рта и тонкой струйкой стекала с подбородка.
И только когда я заметил, что на меня во все глаза смотрят другие заключенные, то несколько изменил манеру поведения. Потрясенный, я сказал себе, что все это нужно для того, чтоб лучше вжиться в роль. В глубине души я знал, что корни всего этого лежат гораздо глубже, что мое внутреннее «я» страдало от унылой монотонности дня без света и жизненной активности. Скука зовется еще и застоем, а застой, лишенный движения, это смерть. Потребность в стимулировании или боязнь скуки в более поздние годы будет доводить меня до куда менее простительных крайностей; но теперь моим наркотиком была работа, и в этом мои тюремщики с готовностью пошли мне на встречу.
На этот раз мои пальцы были избавлены от мучений. Меня отправили к ступальному колесу с перспективой провести за этой работой не менее десяти часов.
Нельзя сказать, чтоб я был совсем несведущ касательно того, что меня ожидало, и было понятно, что это задача не из легких. Колесо было установлено вдали от других тюремных помещений, в отдельном здании без окон, которое представляло собой всего лишь простой деревянный сарай. Внутри было душно и жарко из-за большого скопления народа, а поскольку они усердно трудились, там изрядно попахивало потом. Когда большое колесо поворачивалось, раздавался ужасный шум, и заключенные начинали свое неизменное движение вверх, эти двадцать четыре шага в никуда, делая один круг за другим раз по тридцать, пока не звенел колокол, возвещая, что их работа окончена, и они могут немного передохнуть. В самом дальнем конце, на стене была видна тень всей конструкции, состоявшей из колес и зубцов, которые в совокупности представляли собой мельницу для перемола муки. Изменение в законодательстве, где говорилось, что у колеса нет иного предназначения, кроме карательной функции, положило конец этому устройству, и теперь узники мололи зерно вручную, а единственным результатом работы огромного жернова быллюдской пот и ободранные лодыжки.
Если вы стоите лицом к стене, отделенные от своих соседей деревянными перегородками, имея для поддержки лишь шаткие шершавые поручни, то не захотите даром тратить свою энергию. За этим бесплодным занятием я провел несколько дней. Я ничему не научился, вот разве что тому, как придерживаться равномерного ритма, шагать в ногу со своими подельниками и не отставать. Ушибленные пальцы и содранная кожа на ногах запросто научат расторопности любого мямлю. Несколько секунд рассеянности закончились для меня кровоточащими ссадинами на голени, и после этого я был более внимателен, чтоб в другой раз не поскользнуться.
Когда прозвенел колокол и я, шатаясь , сошел со своей позиции, то понял, что время, за которое восстанавливают свои силы старые узники, выгодно отличает их от недавно прибывших заключенных. В то время как я тяжело дышал, кашлял до колотья в боку и весь взмок от пота, по другим было едва заметно, как они устали. Один невысокий, худой малый лет тридцати пяти, с хитрой лисьей физиономией казался настолько бодрым после своих трудов, что спокойно перекидывался парой слов с надзирателями и смеялся, спускаясь вниз по ступеням и уступая свое место на мельничном круге другому.
Его поведение, хоть и вызывало невольное восхищение, учитывая, насколько утомителен был этот труд, но было совсем не по душе другим заключенным. На скамьях узники собирались отдельными группами, в которые допускались лишь избранные, и они вполголоса переговаривались, но звук этих разговоров совершенно тонул в шуме, производимом колесами, и не достигал ушей тюремщиков. Несколько человек явно выделялись из общего числа, как новоприбывшие, и они сидели отдельно от прочих уже сложившихся групп. Этот мой смеющийся и болтающий приятель также был один, и мне подумалось, что если я хочу извлечь какой-то урок из этого сурового испытания, чтобы иметь преимущество перед другими, то смог бы научиться этому у того, кто вращается в этой системе уже достаточно долго, чтоб понимать, как здесь все работает.
- Не возражаете, если я присяду? – спросил я, указывая на пустое место слева от него. Скамьи заполнились так быстро, после того, как закончилась наша «смена», что мой вопрос был вполне обоснован.
- Будьте моим гостем, - радушно предложил он. – Похоже, вы в этом нуждаетесь.
Я с облегчением сел, радуясь, что могу дать отдых ногам и ноющим лодыжкам, чувствуя на себе его испытующий взгляд. При относительно небольшом росте его голова казалась слишком большой для такого тщедушного тела. Однако, его нельзя было назвать нескладным. У него был довольно гордый вид даже в этом грубом тюремном рубище, и воротник у него был безупречно чистый, а лицо было гладко выбрито. Я представил, что вне этих стен он был щеголем, выходцем из уважаемого семейства, получившим прекрасное образование. Тюрьма стерла с его рук следы его профессиональных занятий, и я стал размышлять над тем, какое преступление могло привести его в Постерн. Я сразу же отклонил идею о том, что он клерк, дошедший до воровства, вследствие недопустимой склонности к игре, ибо, несмотря на то, что в моем новом знакомом было что-то от прожигателя жизни, но от него исходила спокойная уверенность человека, довольного собой и уверенного в своем уме. Я льстил себе, что, возможно, нашел родственную душу, если не в плане профессии, то хотя бы по части интеллекта
- Вы ведь новичок, не так ли? – спросил он, наконец, и в его низком голосе я услышал остаточные признаки уэльского акцента.
- Да, это мой второй… - тут я вспомнил минувший день, проведенный в темной камере. – Мой третий день здесь.
- Я имею в виду, что вы впервые в тюрьме.
- Это так очевидно?
На его лице появилась безрадостная улыбка.
- Скоро вы научитесь замечать в других эти признаки. Все мы когда-то были в таком же смятении, что и вы. Это проходит.
Его взгляд обратился в сторону надзирателей, что стояли с каждой из сторон вращающегося колеса. Время, проведенное здесь, тянулось для них так же медленно, как и для их подопечных, и оба охранника с головой ушли в чтение газет. Удостоверившись, что за нами не наблюдают, мой собеседник протянул руку.
- Мостейн Джонс, - представился он.
- Генри Холмс.
- А, да, соня.
Я покачал головой, не понимая.
- Ведь это вы позволили себе задремать вчера в церкви. Полагаю, вас отправили за это в темную камеру?
Память об этом была еще довольно свежа, и я невольно содрогнулся.
- Да, это был я.
- Это тяжело, но могло быть и хуже. Мерридью относится к религии очень серьезно. Прежде он приказывал высечь заключенных и за менее тяжкие проступки.
- Он упомянул о чем-то подобном.
- Вероятно, он решил проявить к вам снисхождение на том основании , что это ваш первый проступок. Должен сказать, что Мерридью суров, но справедлив.- Затем он добавил, словно ему в голову пришла запоздалая мысль. – За что вас посадили?
- За воровство. Мне присудили восемнадцать месяцев. А вас?
- За преступные действия в отношении одного человека. Нет, это не то, о чем вы подумали, - сказал он, усмехнувшись, решив, что его откровенность вызвала у меня шок. – Точнее сказать, не столько человека, сколько его кошелька.
- Вы – вор?
- Это вас удивляет? Считаете, что красть деньги для сбора беднякам и обирать вдов и сирот не совсем в моем стиле? Что ж, тут вы правы. Я – вор совсем не в том смысле, как это принято по закону или как вы привыкли считать, Холмс. Я никогда не брал денег у тех, кто не мог себе позволить их лишиться.
- Считаете себя Робин Гудом наших дней?
Джонс подавил смешок, когда ближайший к нам надзиратель бросил резкий взгляд в нашу сторону.
- Я,конечно, обкрадывал богатых, но боюсь, что я не настолько альтруист, чтобы отдавать награбленное беднякам. Можете считать меня бедным свободным художником, закончившим Королевскую академию, и опустившимся до того, чтоб метать бисер перед свиньями и за деньги продавать свои таланты. И вот в один прекрасный день я нашел более прибыльное дело. Можете угадать, какое?
Я мог бы ответить, что не нуждаюсь в догадках и стараюсь никогда этого не делать, ибо это пагубно сказывается на умении логически мыслить, благодаря которому мне уже все равно был известен ответ.
- Подлог.
Его улыбка слегка померкла.
- А я бы ни за что не догадался. Да, подлог. И без хвастовства могу сказать, что я был в этом мастер. Вам известна картина Тёрнера «Последний рейс фрегата «Отважный»?
Я изумленно взглянул на него.
- Ну, ведь это же не одна из ваших работ?
-Нет, но однажды она займет ее место. Нынешний владелец моей виртуозно воспроизведенной репродукции страстно желает завладеть оригиналом. И собирается подменить его в самом ближайшем будущем.
Он явно очень гордился своими достижениями, и имел бы на это право, если б только речь не шла о готовящемся преступлении. Я не сомневался в том, что нужно было обладать немалым мастерством, чтобы так скопировать технику другого художника, что это могло обмануть знатоков, и хоть я и готов был отдать должное его таланту, но никак не мог примириться с подобной моралью.
- И все же вас арестовали? – заметил я.
Джонс печально улыбнулся.
- Я представил довольно сносную свою работу, якобы кисти Фра Анджелико , в одну лондонскую галерею, пользующуюся дурной репутацией, а та в свою очередь продала ее одной пожилой матроне с избытком денег и отсутствием вкуса. К сожалению, у нее оказалось достаточно здравого смысла, чтобы проконсультироваться с экспертом, который поинтересовался происхождением этого шедевра. И вместо того, чтоб сказать, что она была найдена на каких-то чердаках, владелец галереи прямо указал на меня. Когда пришла полиция, я работал над Стаббсом – а рядом на мольберте стояла еще одна копия Фра Анджелико, на которой еще не высохла краска. – Он слегка пожал плечами. – При таких обстоятельствах было бы безрассудством оспаривать обвинения в свой адрес. Я признал себя виновным и был осужден на пять лет.
- И сколько вы уже отсидели?
-Три года. Пробуду здесь еще полгода, и меня отправят в Бродмур. Судя по тому, что я слышал, в сравнении с Постерном это просто рай, насколько это возможно, если речь идет о тюрьмах. – Его взгляд, устремленный перед тем на тюремщиков, быстро метнулся ко мне. – Они сказали вам, куда отправят вас?
Я покачал головой.
- Я только что приехал.
- Ну, вы тут особо не обустраивайтесь. Вы не пробудете здесь долго.
- Почему?
- Разве вы не слышали? К лету Постернскую тюрьму закроют. Нас всех увезут в другие места. Если они и привезли вас сюда, то только временно, имея в запасе еще какое-то место заключения. Не удивлюсь, если вы уедете отсюда в ближайшие две недели.
- Так скоро?
- Холмс, здесь никто не остается долго, даже тюремщики, - зловеще произнес Джонс.- В конце концов, все покидают это место, и не всегда в вертикальном положении. За то время, что я здесь нахожусь, умерло десять человек, и это только два месяца назад. Если я продержусь оставшиеся полгода, то буду считать, что мне повезло.
- Умерли от чего?
- В основном , от лихорадки. Пребывание в Постерне не слишком полезно для здоровья. Особенно для осужденных на смертную казнь. Отсрочку никому не дают. Сомневаюсь, что они нарушат это правило в отношении Моргана.
Это имя показалось мне знакомым, хотя я не смог тут же вспомнить , при каких обстоятельствах я его слышал.
- Морган – отравитель, - пояснил Джонс. – Вы, должно быть, слышали о нем. Он имел обыкновение жениться на богатых старых леди, а затем убивать их. Его повесят на следующей неделе. Это будет последняя казнь, что состоится здесь, в Постерне. – Он содрогнулся. – Что до меня, то я точно не буду сожалеть, что не услышу вновь, как звонит этот колокол. Говорят, что нельзя услышать, как открывают двери зала для экзекуций, но я точно слышал, как в прошлую субботу вздернули Вамберри.
Наконец, после стольких часов, потраченных даром, я нащупал первую нить в этом деле.
- Вамберри? – спросил я, делая вид, что мне ничего не известно. – Его повесили?
- Говорят, он был не в себе. И его пришлось нести к месту казни, так сказал мне один тюремщик, и он все время бормотал, что ни в чем не виноват. Тюремщик сказал, что это было ужасное зрелище. Повезло ему, что его перевели из Постерна до того, как повесят Моргана.
- Вы знали Вамберри?
- Нет, как бы я ни опустился, но не стал бы иметь дел с людьми такого сорта.
- Я имел в виду, вы его встречали здесь?
- Приговоренных держат отдельно от остальных заключенных. Говорят, это плохо бы сказывалось на моральном состоянии, вот только не знаю,на чьем именно. Я видел его как-то раз в воскресенье в церкви до его казни. Это единственное место, куда выпускают осужденных на смерть. Ну, и , конечно, уже на саму экзекуцию. Все остальное время они днем и ночью находятся под надзором охраны.
Зазвонил колокол, возвещая время отдыха для работающих, а для нас - возобновление работы на колесе. Джонс поднялся, отряхивая брюки. Я тоже встал, и в этот момент внезапно раздался крик. Подняв голову, я увидел, как сверху падает человек. Его руки соскользнули с поручней, а ноги с перекладин колеса, и он замахал руками, пытаясь удержаться. Непрерывное движение колеса заставило его перевернуться в воздухе, точно акробату, и он с грохотом упал на деревянный пол. Он сильно ударился, ужасный звук ломающихся костей предшествовал его мучительному крику, и он начал корчиться от боли, пытаясь зажать кровавую рану на ноге, где его плоть была пронзена поблескивающим белым осколком сломанной кости.
Какую-то минуту никто не знал, как на это реагировать, настолько узники привыкли беспрекословно подчиняться отдаваемым им приказам. Я рванулся вперед, инстинктивно желая помочь раненому, но Джонс схватил меня за руку, удерживая на месте. Надзиратели остановили колесо, послали кого-то за врачом, а нескольким заключенным велели оттащить их стонущего товарища на скамью, мы же сгрудились в углу, стараясь не путаться под ногами.
Если б у кого-то было такое намерение, то это была идеальная возможность для побега. Воспользовавшись тем, что внимание тюремщиков было приковано к пострадавшему, и затерявшись в толпе заключенных, смельчак мог бы выскользнуть за дверь и пуститься наутек еще до того, как будет замечено его отсутствие. И, тем не менее, куда бы я ни посмотрел, я видел смиренных, как овечки, запуганных людей, стоявших с опущенными головами, делающих то, что им велят, не желающих вступать в конфликт с властями. Хотя, возможно, многих из них посетила та же мысль, никто , включая меня, не осмелился претворить ее в жизнь.
Какой бы прекрасной ни была эта возможность, но время для этого еще не пришло. Мне очень мало было известно о планировке здания тюрьмы и еще меньше о том, сколько дверей отделяют меня от вожделенной свободы. Эту информацию я мог получить от Джонса. Затем соответственно экипированный, я мог придумать собственный отвлекающий маневр и вернуться в Лондон как раз к ужину, к удивлению и, несомненно, крайнему разочарованию Грегсона, доказав, таким образом, что Постернская тюрьма не является такой уж незыблемой твердыней, как говорят о том легенды.
Однако, то, что это мог сделать я, вовсе не значило, что то же самое совершил Вамберри. Джонс слышал, как происходила казнь или то, что он за нее принял. Если Вамберри бежал, то, чтобы спасти репутацию и скрыть тот факт, что осужденный оказался на свободе, Мерридью вполне мог инсценировать экзекуцию, зная, что другие заключенные засвидетельствуют, что слышали, как проводилась казнь. Это не объясняло того, что рассказал тюремщик о состоянии Вамберри , когда приговор приводился в исполнение. Я предположил, что за его молчание и ту историю, что он рассказал Джонсу, хорошо заплатили – в конце концов, купить можно каждого. Если взглянуть на все дело в таком свете, то его перевод в другую тюрьму также мог быть частью сделки.
Я прокручивал в уме все эти вопросы, когда прозвучала команда расступиться , чтоб доктору было удобнее работать. Спина какого-то здоровяка стала надвигаться на меня с пугающей быстротой, и чтоб он не отдавил мне ноги, я быстро попятился назад. В спешке я натолкнулся на высокий стул тюремщика, с которого тут же упала его газета. Пока я собирал разлетевшиеся листы, мой взгляд упал на колонку, в которой описывался инцидент, что произошел накануне в Уайт-холле, в котором был тяжело ранен один инспектор Скотланд Ярда, который помогал несчастным, что стали жертвами столкновения кэба и фургона с пивом.
Когда я прочитал имя этого человека, меня охватил ужас. Инспектором, чья жизнь теперь висела на волоске, был Тобиас Грегсон.