Шерлок Холмс – его внутреннее «я»
Джордж Симмонс

Baker Street Journal 6 выпуск 1947 год




Ум, характер и философия Шерлока Холмса сделали его вехой в английской литературе и мировой фигурой своего времени.
Возможно, самой сильной чертой легендарной личности Холмса является та, которой Уотсон поделился с нами через свое несколько туманное восприятие, поскольку оно совершенно ошибочно. Не без оснований рядовые читатели привыкли считать Холмса мыслящей машиной, разумом без души. Уотсон как-то заметил в связи с почти непроницаемой стеной сдержанности, которую возвел вокруг себя сыщик:


“ За все мое долгое и близкое знакомство с мистером Шерлоком Холмсом я не слышал от него ни слова о его родне и едва ли хоть что-нибудь о его детских и отроческих годах. От такого умалчивания еще больше усиливалось впечатление чего-то нечеловеческого, которое он на меня производил, и временами я ловил себя на том, что вижу в нем некое обособленное явление, мозг без сердца, человека, настолько же чуждого человеческих чувств, насколько он выделялся силой интеллекта. И нелюбовь его к женщинам и несклонность завязывать новую дружбу были достаточно характерны для этой чуждой эмоциям натуры, но не в большей мере, чем это полное молчание относительно своей семьи.»


Конечно, это было почти через шесть лет после судьбоносной встречи двух друзей, и, поскольку Холмс так и не сказал, что у него есть живущий в Лондоне , старший брат, выводы Уотсона, возможно, были в определенной степени оправданы. Однако, оказавшись в редком для него общительном настроении Холмс, наконец, все же собрался сказать несколько слов о своей юности, в своем рассказе о событиях дела “Глории Скотт”. Обстоятельства этого первого известного дела Холмса начались с приглашения на каникулы от некоего Виктора Тревора, единственного друга, которого он приобрел за два года учебы в колледже. Сам Холмс говорит:


«- Я не отличаюсь компанейским нравом, Уотсон, мне всегда больше нравилось хандрить в одиночестве в своей комнате или трудиться над разработкой моих методов аналитического мышления. Потому-то я и не слишком много общался со сверстниками. Если не считать бокса и фехтования, я почти не имел спортивных пристрастий, а поскольку предмет моих исследований был чужд другим студентам, мы вообще не имели точек соприкосновения.»

“Я не отличаюсь компанейским нравом”, - говорит он. Какое классическое преуменьшение! Какой богемной душой он, должно быть, обладал, если завел всего одного друга в колледже, где у большинства мужчин их так много! Р.К.Ливитт в своем небольшом исследовании " Nummi in Arca; or, the Fiscal Holmes»(сборник Винсента Старретта «221B: Studies in Sherlock Holmes») заметил, что многие молодые люди, склонные к самоанализу и любящие уединение, развивают в себе удивительные способности. Так было и с Холмсом. На этом этапе их дружбы Уотсон еще не начал постигать всю глубину необыкновенного характера Холмса.
читать дальше
Т.С. Блейкни провел очень удачное сравнение между Холмсом и Железным герцогом Веллингтоном. Он говорит:

“В обоих, несмотря на внешне холодный аспект, мы удостоились возможности увидеть проблески эмоционального ( не сентиментального) характера, сдерживаемые сильной волей, подавляемые, возможно, из чувства, что любая их демонстрация была бы знаком слабости. Оба были увлеченными музыкантами, а музыка – самое эмоциональное из всех искусств; оба прекрасно ладили с детьми, которые инстинктивно отличают искреннюю приветливость от притворной. Железный герцог редко срывался, но эти срывы были абсолютными; другая сторона натуры Холмса проглядывает сквозь его холодную маску хоть и менее всеобъемлюще, но не менее определенно”.

Вспомните эксперимент с radix pedis diaboli в "Дьяволовой ноге"; вспомните случай, когда Уотсон был ранен при задержании убийцы Эванса в "Трех Гарридебах". Во втором случае Уотсон сказал:

“ Да, стоило получить рану, и даже не одну, чтобы узнать глубину заботливости и любви, скрывавшейся за холодной маской моего друга. Ясный, жесткий взгляд его на мгновение затуманился, твердые губы задрожали. На один-единственный миг я ощутил, что это не только великий мозг, но и великое сердце... Этот момент душевного раскрытия вознаградил меня за долгие годы смиренного и преданного служения. ”

Вот уж правда, недостаток человеческого взаимопонимания! Похоже, Уотсон был таким же плохим знатоком человеческой натуры, как и логиком. Но “единственный и неповторимый” снова промахнулся. В "Шести Наполеонах" есть еще один отрывок подобного рода. Холмс только что довел ситуацию до драматического накала в одной из этих своих мастерских разгадок, и он воплощает их с мастерством истинного художника:

“Мы с Лестрейдом какое-то время сидели молча, - рассказывал Уотсон, - а затем, охваченные внезапным порывом, начали аплодировать, как аплодируют в театре удачной развязке драмы. Бледные щеки Холмса порозовели, и он поклонился нам, как кланяется драматург, вызванными на сцену рукоплесканиями зрителей. В такие минуты Холмс переставал быть только машиной для решения логических задач, он проявлял чисто человеческое чувство – любовь к аплодисментам и похвалам. Его гордую , сдержанную натуру, чуждую всякого тщеславия, до глубины души тронуло восхищение и признание друзей.»

Уотсон говорит об этом с восхищением. Холмс был не просто машиной и чем-то, что едва ли можно назвать человеческим существом, он был таким же человеком, как вы и я — но он не давал воли чувствам. Он познал себя и, подобно древнему греку, достиг самообладания и душевной безмятежности , которые являются результатом самопознания.
Как философ он не отличался ни глубиной, ни оригинальностью, но был внимательным наблюдателем, делал выводы и обдумывал их. Он был ни оптимистом, ни пессимистом, ни циником, ни фаталистом, в нем заключалось тонкое сочетание многих черт, которые менялись в зависимости от его настроения. Однако, он был совершенно свободен от тех внешних влияний, которые так грубо используют наши собственные прихоти и капризы. Его способность концентрироваться была очень велика, и требовалось лишь усилие воли, чтобы его разум освободился на время от мирских дел.
Его религиозные взгляды, если таковые имеются, - самая малоизвестная часть его натуры. Только однажды он весьма определенно высказался о религии, и это был довольно странно и неуместно. В самом разгаре своей беседы с клиентом в «Морском договоре» он внезапно заметил:

“Ах, какая прелестная роза!” - Затем он пересек комнату и, подняв в воздух поникшую моховую розу, сказал: “- Нигде так не нужна дедукция, как в религии. Логик может поднять ее до уровня точной науки. Мне кажется, что своей верой в Божественное провидение мы обязаны цветам. Все остальное - наши способности, наши желания, наша пища - необходимо нам в первую очередь для существования. Но роза дана нам сверх всего. Запах и цвет розы украшают жизнь, а не являются условием ее существования. Только Божественное провидение может быть источником прекрасного. Вот почему я и говорю: пока есть цветы, человек может надеяться”

Его слушатели восприняли это заявление с удивлением, а больше всех - Уотсон. Он хорошо знал, насколько малую роль в умственном процессе его друга играло восприятие природы и ее красот.
Интересно отметить, что после стольких лет тесного сотрудничества , Уотсон по-прежнему оставался в полном неведении относительно того, что происходило в этом странном уме. Когда-то у Холмса, казалось, была надежда на инуюжизнь; посмотрите на его комментарий к «Квартирантке под вуалью»

“Пути судьбы воистину неисповедимы. Если за гробом нас не ждет воздаяние, тогда этот мир – всего-навсего жестокая шутка”.

В более зрелом возрасте он склонялся к мнению, что та самая надежда, которая поддерживает стольких людей в их постоянном стремлении предотвратить многочисленные печали земной юдоли и удовлетворить бесконечные потребности - это всего лишь надежда и мечта, не имеющие ничего общего с реальностью. В «Москательщике на покое» Холмс задается мрачным вопросом:

«- Но разве сама наша жизнь не жалка и тщетна? Разве его судьба – не судьба всего человечества в миниатюре? Мы тянемся к чему-то. Мы что-то хватаем. А что остается у нас в руках под конец? Тень. Или того хуже: страдание.»

Большую часть прожитых лет он придерживался отчасти юмористического, отчасти циничного отношения к жизни. Его чувство юмора было язвительным и суховатым, но было сильно развито. Оно было пронизано жилкой фатализма.
Как бы ни был он энергичен в пылу погони, часть его всегда оставалась наблюдателем, не желающим терять интерес очевидца к происходящему. Возможно, в этом и заключается часть секрета того нечеловеческого самообладания, с которым он встречал любую ситуацию и которое он сохранял незыблемым в самых тяжелых обстоятельствах.
Он проявлял большой интерес к превратностям и парадоксам человеческого бытия и, исходя из этого у него выработался сарказм, зачастую присущий тем, кто прекрасно знает, «как глупы эти смертные”.(Шекспир. Сон в летнюю ночь)

“Мой дорогой друг, - сказал он однажды Уотсону, сидя у камина, - жизнь несравненно причудливее, чем все, что способно создать воображение человеческое. Нам и в голову не пришли бы многие вещи, которые в действительности представляют собою нечто совершенно банальное. Если бы мы с вами могли, взявшись за руки, вылететь из окна и, витая над этим огромным городом, приподнять крыши и заглянуть внутрь домов, то по сравнению с открывшимися нам необычайными совпадениями, замыслами, недоразумениями, непостижимыми событиями, которые, прокладывая себе путь сквозь многие поколения, приводят к совершенно невероятным результатам, вся изящная словесность с ее условностями и заранее предрешенными развязками показалась бы нам плоской и тривиальной.”

Когда Холмс учился в колледже, его круг чтения, несомненно, был очень широк. Многие из его любимых методов мышления были заимствованы у наиболее выдающихся авторов, которых можно назвать его учителями, и эти уроки запомнились, что, если подумать, действительно необычно для студентов. Он сделал много замечаний о глупости предрассудков.
У одного из них: -
“В моих правилах – не иметь предвзятых мнений, а послушно идти за фактами, куда бы они меня ни привели”. - интересная фразеология. Сравните ее с высказыванием Томаса Генри Хаксли:

“Смиритесь с фактом, как маленький ребенок, будьте готовы отказаться от всех предвзятых мнений, смиренно следуйте за природой, к каким бы пропастям она ни вела, иначе вы ничему не научитесь”.

Холмс остро осознавал огромную ценность непредвзятого мышления и,- похоже, что он был знаком с идеями Хаксли по этому вопросу.
И опять таки он придавал большое значение важности деталей:

“Я уже давно придерживаюсь мнения, что мелочи существеннее всего”.

«Конечно, это мелочь, но нет ничего важнее мелочей”.

Эта фраза уходит корнями еще дальше. Микеланджело считал, что “мелочи создают совершенство, но совершенство - это не мелочь”. Возможно, Холмс приобрел некоторые из тех дилетантских познаний в искусстве, в отношении которых у него были споры с Уотсоном, читая работы великого итальянского мастера.
Легковерные люди порой оказываются обманутыми, но часто они приобретают гораздо больше, чем теряют. Это хорошая идея, которую стоит взять на вооружение, читая хроники доброго Уотсона. Отдайтесь волшебству его пера, и вы окажетесь в совершенно другом, увлекательном мире. Если вы прямолинейный реалист, который говорит: “Холмс никогда не жил, так к чему весь этот сыр-бор?” , то вы безнадежны, ибо он все таки жил. Его реальность была и остается гораздо более постоянной, чем реальность тех легионов, что прошли по пескам жизни и оставили на ней отпечатки своей бренной плоти.
Его владения были королевством личных фантазий, и многие короли, полководцы и государственные деятели вполне могут позавидовать бессмертию того, кто никогда не умрет. Нет такой реальности, которая была бы слишком сильна, чтобы затмить видение этой бледной, худощавой фигуры, свернувшейся калачиком в кресле у камина, с трубкой, из которой вырываются тонкие завитки дыма.
Если добрые боги когда-нибудь даруют мне возможность заглянуть на какую-нибудь страницу прошлого, не может быть никаких сомнений в том, что я выберу. Некоторые, возможно, предпочли бы сидеть рядом с Сократом на рыночной площади Афин, и беседовать с ним и его немногочисленными сторонниками.
Другие, возможно, захотят побывать на ужине в Ферне и послушать жизнерадостного Вольтера, самого бесстрашного и неотступного из всех генералов в великой непрерывной войне с нетерпимостью и несправедливостью. Большая группа, несомненно, направилась бы в таверну, где Марлоу, Джонсон и Шекспир любили проводить веселые вечера.
Мы с вами, дорогие единомышленники, наверняка предпочли бы однажды темным вечером оказаться на Бейкер-стрит, когда дома на противоположной стороне улицы скрылись от глаз в желтом лондонском тумане. Мы бы сидели при свете мерцающего камина и смотрели на пламя под аккомпанемент скрипки Холмса, поскольку она приносит ему покой, которого он жаждет; или делает его великий ум еще более мощным и ясным.
Пусть посыльный принесет записку, одну из тех, что предшествовали столь долгим погоням. Тогда мы получим ясное представление об этом радужном бурлящем приключении — прекрасном, богатом колоритом романтики, с полутонами счастья, тонко оттененными героизмом.