И вот он начал
Свой рассказ:
— Они ползут,
А он им — раз!
А тут как раз
Она ползла,
А он как даст ему
Со зла!
Они ей — раз!
Она им — раз!
Но тут как раз
Её он спас,
Он был с ней
Заодно…
Ух, сильное кино!

Нет, видно, я еще мала:
Я ничего не поняла.

Вот этот стих из моего детства отлично иллюстрирует и мое впечатление от серии "Камень, ножницы, бумага" и мою попытку рассказать о ней.

Ну, по-хорошему, наверное, серию все же надо пересмотреть, причем в ближайшее время я, наверное, все же скачаю сериал в хорошем качестве, может, тогда уже и пересмотрю, но может и раньше. Не зря я сказала о более бодром состоянии, подозреваю, что я как минимум, устала, а, скорее всего и подремывала во время просмотра, плюс дикция главных героев все же весьма своеобразна. Наверное, объясняется частично качеством диска, частично тем, что озвучку делали, видимо, уже без Панина.
Заранее прошу прощения за не совсем адекватный обзор) И это даже не совсем обзор, поскольку я, как сейчас поняла, листая видео серии на ю-тубе, совсем не врубилась в детективную составляющую. Этот же момент был и в предыдущей серии. Видимо, дело во мне, куда-то я не туда там смотрю и плюс еще не шибко хорошо понимаю, что говорят эти товарищи.

Значит, рассказываю, что поняла) Если предыдущая серия с Питером Кери и гарпуном, а также подозрительным кэбменом была вариантом "Этюда", то эта - весьма своеобразный "Знак четырех". Здесь на сцену выходит одноногий, кстати, Смолл, про которого уже сказали, что он однополчанин Ватсона. Но тут уже появляется на этой волне целый союз ветеранов Афгана в лице еще и Тадеуша Шолто (который тоже оттуда, оказывается) и еще и капитана Морстена. Чтоб окончательно всех запутать дочь Мэри есть вовсе не у Морстена , а у Смолла и, по счастью, это совсем ребенок, так что свадьба Ватсону не светит, если только с миссис Хадсон.
Смолла, правда, убивают в самом начале серии. Он умирает уже на Бейкер-стрит, где все в крови - Ватсон, Холмс,( причем оба одеты практически в исподнее, или , по крайней мере, так выглядят их рубашки), вся комната Ватсона, и даже перила лестницы в кровавых отпечатках.
Сделаю лирическое отступление. В самом начале идет цитата из Канона, где Ватсон говорит, как он хотел прорваться сквозь холодность и сдержанность Холмса. И сразу появляется веселый Петренко, уж точно не холодный и не сдержанный, с синяком после их тренировки с Ватсоном. Который как раз этим его синяком и занимается. Сцена, кстати, прямо цитата из гранадовской Велосипедистки. Цитат, вообще, было до фига. Вплоть до "литеры М из четырех перекрещенных сабель".
Я тут опять начиталась комментов. Теперь те, кому сериал нравится, поясняют своим оппонентам, что они просто ничего не поняли. Так и было задумано...... чтобы им не понравилось(. Я поняла, конечно, эту идею, что Холмс может быть каким угодно оболтусом, все дело в том, как опишет его Уотсон, но мне такая трактовка совсем не нравится.
Итак, вернусь к тому немногому, что поняла. В приюте, где содержится дочь Смолла Холмс с Ватсоном (причем интересно, что его тут называют то Ватсоном, то Уотсоном, то Джоном) встречают Тадеуша Шолто (Игорь Скляр) И вот дальше у меня видимо наступил период оцепенения. Помню только отдельные места. Речь Шолто, о том, что кругом теперь одни индусы, которые тут все заполонили, звучит очень современно и как-то по столичному, надо полагать на злобу дня. Вообще , Скляр надо сказать хорош.



А вот здесь клип про этого Уотсона на песню Высоцкого "Я не люблю" с фандомной битвы 2016
vimeo.com/174944782

Вот далее полный кошмар - это встреча Холмса с Ирен Адлер. Возьмите пару из любого российского сериала и вы получите вот это. Но, как сказал автор одного из комментов, "счастье еще , что Холмс не гей".
Эта пара Холмс-Ирен явно позаимствована у Ричи. Но есть в ней что-то такое очень наше. Можно подумать, что какая-то наша Маша зашла к своему Саше.
- А ты постарел... Но тебе идет. У тебя уютно, столько милых безделушек...

Ну и в результате она еще и сказала ему "Да"))

Совсем вскользь. Очень понравился Лестрейд во время разговора Шерлока с невидимым Майкрофтом. И у него на лице такое почтение - могли бы забацать Майстрейда))
Вот, наверное, шедеврален Ватсон, когда говорит: - Я застрелил сегодня шесть человек. Только вот... вы можете себе такое представить о докторе Уотсоне?
Там было и что-то вроде лодочной гонки и выброшенных за борт сокровищ, все как положено. И даже бедная дочь английского офицера стала ежегодно получать по жемчужине от... доктора Ватсона.

Периодически заглядывая в видео на ю-тубе, я поняла, что половина фильма в голове не отложилась. Точно буду переглядывать, но ....после небольшого перерыва.
Читала я когда-то у Дяченко одну книгу. Какой-то фантастический институт, я могу уже что-то забыть, но суть в том, что девушка читает учебник, в котором сплошная абракадабра, непонятные слова , может формулы какие-то и т.д. Ее сокурсники на это дело забили, а она все это учит, хотя ей от этого просто реально плохо. Кончается все тем, что у нее постепенно начинают расти крылья))

Это я к чему. У меня примерно схожие ощущения от современных переводов Дойля и от этого фильма, в смысле, сериала. Как говорил отец: "что значит,"не могу", а ты через "не могу". Вот я чувствую, что во мне все же что-то восстает от такого извращения знакомого с детства Канона. Мне , в принципе, интересно посмотреть, но, пожалуй, прервусь, может, заодно скачаю сериал в качестве, а потом продолжу.
Хочу только еще сказать, что у меня еще сильное неприятие главных актеров. Для меня лично все по другому было бы с другими актерами. И с Паниным в первую очередь. Ливанов говорил, что роль Холмса предлагали Хабенскому. "Он отказался. И правильно сделал."
Очень хотела бы взглянуть на Хабенского-Холмса и по возможности без извращений))

Я тут лениво в обед (естественно под впечатлением от нашей дискуссии)глянула один клип с Холмсом-Петренко, потом интервью о сериале Боярского и еще проглядела половину одного обзора. И все это притом, что одну серию я смотрела, то есть говорю, не просто опираясь на то, чего не видела сама.
Все же очень неприятное впечатление, местами почти болезненное. Вот как от новых переводов - очень близко.
К клипу, сделанному очень хорошо, заметьте, прилагаются восторженные комменты. Люди сетуют, что они там в одиночестве и никто их не понимает, почему им нравится сериал.
Далее Боярский, для меня человек где-то почти родной)) . Он говорил позитивно, но видно, что по Холмсу он не спец и его первоначальное отношение было как у Джереми, а потом он втянулся) И сначала сказал, что главный герой такой безумный и все ему по барабану, одежда, еда, все что вокруг творится и он весь где-то в своих мыслях. А потом признался, что ему больше нравятся не главные герои, а второстепенные. И тут я его понимаю.
Потом до кучи глянула обзор, и, конечно, он был ругательный. Только по первой серии. Правда, сказали, что потом будет легче)) Но обругали многое из того, что я не приметила.
Но... не думайте, что я это все привела как доказательство того, насколько это ужасно. Нет. Я вот как раз сейчас решила, что посмотрю этот сериал. Насильно. Внимательно. По серии в день, чтоб не так болезненно и чтоб не было каши. Мне интересно, что за смысл туда такой вложен, что он нравится людям, причем не просто людям, а увлеченным холмсоманам, несмотря на образы главных героев. Видимо, штука именно в смысле, потому что вот просто так, оно же никак идти не может. Если только, кому по барабану Холмс и просто забавно смотреть на этого смешного очкарика.
Я говорю не про внешний вид, который из рук вон плох, а вот сами их образы. Это же какие-то другие люди, из других слоев населения. Дело не в том, что у Холмса очки, усы и какая-то черная рубашка, а он сам-то...Хаотичный, одна мысль сменяет другу, местами просто идиот и клоун. Говорю, пока дилетантски. Погляжу - выскажу более обоснованное суждение. Но все же, если говорить по честному и как сейчас сказали в обзоре, зачем??? Зачем он такой и какую цель преследовали авторы, сделав его таким?
Кто-то скажет, что внешность не главное. Я буду спорить. Ведь это же не театр, где все условно. Называйте героя, как хотите, но лучше русским именем, потому что все в этом сериале имеет оттенок российской империи, и флаг в руки. Но если вы говорите, что это Шерлок Холмс, то покажите его. Не лохматого, беспорядочного человека, совершенно ужасно одетого. Не очень ловкого и довольно неуклюжего. Не факт, что образованного. Да что в нем вообще есть от Холмса? Одержимость своим делом? Может, хотя вот тут оно точно на грани безумия.
Автор обзора - полный обормот, но я вынуждена была согласиться с ним по всем пунктам. Ну и художник этого сериала или как он там называется, конечно, полный двоечник. Это все замечательно бы вписалось в Гоголя, Достоевского, Петербургские тайны. Но Англия? Клетчатые рубашки, белье часто просто серое, а местами и черное) Сам стиль декораций явно российский, и впечатление, что действие происходит где-то на дне лондонской жизни. Это какой-то сплошной Уайтчэппел, обшарпанные стены, грубо обтесанные столы и бородатые мужики за ними.
Боярский заявил, что Лестрейд - солдафон,обожающий королеву, потом сказал, что все же не совсем солдафон, потому что это все-таки Англия. Ведущий, что брал у него интервью был очень благостный, вспомнил Ливанова, что он лучший в мире, а потом сказал, что и от этого сериала он оторваться не может. Прямо позавидуешь...
Короче, взяло меня за живое. Возьмусь за сериал. И подробно запишу свои впечатления. Вдруг мне тоже понравится?)))))

Попробую продолжить про Дойля, но в связи с несколько тревожным положением на работе ,это будут в основном цитаты, которые привлекли внимание.

Речь пойдет о жизни в семье Дойлов после женитьбы доктора Дойля на Джин Леки.

"«Кингсли и Мэри очень привязались к Джин», – пишет Стэшовер. Применительно к Кингсли это более-менее справедливо – он всегда хорошо относился к мачехе, во всяком случае, внешне, и она, по-видимому, его искренне полюбила; они вели оживленную переписку, он звал ее по имени, а она никогда не называла пасынка иначе как «наш милый Кингсли». Но между Джин и Мэри отношения были прохладными. Ко дню свадьбы отца Мэри уже исполнилось 17 лет; она увлекалась музыкой, пела, играла на фортепиано; вроде бы у нее был талант. В том же году ее отправили учиться в Дрезден, в музыкальную школу. Джорджина Дойл в своей книге доказывает, что этот поступок был со стороны отца и мачехи ужасной жестокостью и что с Мэри после появления в доме Джин вообще обращались очень плохо. Мачеха и семнадцатилетняя падчерица редко хорошо уживаются. С другой стороны, сам факт отправки Мэри из дому вовсе не свидетельствует о том, что от нее хотели избавиться; как известно, в Англии это самая обычная практика. За границей обучалась сама Джин; за границей училась бабушка Мэри – Мэри Дойл; Артура Дойла отправили в интернат, когда ему и десяти лет не было. Кингсли тоже отослали из дому – в Итон. Наверняка Мэри и Кингсли уехали бы куда-нибудь учиться и при жизни Луизы, достигнув соответствующего возраста. Но при Джин брат и сестра – особенно сестра, – могли воспринять это как ссылку.

Мэри в раннем детстве была живым и энергичным ребенком; девушкой она стала замкнутой, застенчивой. Она очень сильно любила мать и, естественно, приняла Джин в штыки. Теперь уж она точно не могла не знать, что «эта женщина» еще при жизни матери была очень близкой знакомой отца; брак отца с ней дочь восприняла как предательство. Бывали ли открытые скандалы? Вполне возможно, что бывали. Отец отослал дочь подальше, чтобы этих скандалов не было? Тоже возможно. Джин должна была быть ангелом небесным, чтобы как-то сгладить эту ситуацию. Но ангелом она не была."

Этот эпизод со старшей дочерью прямо напомнил "Медные буки" и падчерицу, которую как-то угнетали отец и мачеха. Ну, и вот тут характерный штрих насчет Джин и то, что она совсем не ангел)

" В январе 1909-го доктор Дойл серьезно заболел. У него была нарушена деятельность кишечника – по-видимому, после пребывания в Южной Африке. «Таймс» помещала бюллетени о состоянии его здоровья. Обошлось. А 17 марта 1909-го Джин родила первенца. Это был мальчик; его назвали Деннис Перси Стюарт Конан. Когда Деннис подрастет и характер его оформится, отец в повести «Трое» («Three of them»), посвященной своим младшим детям, назовет его «Лэдди» (laddie– мальчуган, парнишка) и напишет о нем следующее: «Он был рожден готовым кавалером. У него самая благородная, самая бескорыстная, самая чистая душа, живущая в высоком, худеньком, изящном, проворном теле с головой точно греческая камея, с серыми глазами, невинными и мудрыми одновременно, которые покоряют любое сердце». Лэдди застенчив и не раскрывается перед посторонними. Он болезненно честен. У него львиное сердечко. Однажды, когда выведенный из себя отец дал подзатыльник Димплсу (так доктор называет в рассказе младшего брата Денниса, который, заметим сразу, своим поведением на подзатыльники очень сильно провоцировал), то тут же почувствовал пинок в области пониже пояса и, обернувшись, увидел раскрасневшееся личико Денниса со сверкающими глазами. «Никто, даже папа, не смеет обижать братишку Лэдди». Вся любовь родителей была отдана малышу. Неудивительно, что Мэри было очень тяжело. Ее воспитывали в строгости – а всех детей, рожденных Джин, баловали сверх меры. Нам хотелось бы оправдать доктора Дойла – ведь в сказке о Золушке отец был добр и ни в чем не виноват, – но не получается."

И здесь вот тоже, правда, точь в точь, сказка о Золушке.

"Вскоре после женитьбы Дойл написал два новых рассказа о Холмсе: «Сиреневая сторожка» («The Adventure of Wisteria Lodge») и «Чертежи Брюса-Партингтона» («The Adventure of the Bruce-Partington Plans»), которые были опубликованы в «Стрэнде» в сентябре – декабре 1908 года. Что касается первого из них – рассказ сперва состоял из двух историй, озаглавленных «Необычное приключение Джона Скотта Экклса» и «Тигр из Сан-Педро»; как предполагал автор (а также Ньюнес), они должны были положить начало новому сборнику «Воспоминания о Шерлоке Холмсе» и публиковались с соответствующим подзаголовком. Такого сборника не существует: Дойл не смог или не захотел быстро сочинить достаточное количество историй. Два упомянутых рассказа вместе с последующими потом составят «Его прощальный поклон» («His Last Bow») – предпоследний сборник рассказов о Холмсе."

Далее Дойль пишет пьесу "Пестрая лента".
"Это была инсценировка одноименного рассказа; сперва Дойл хотел назвать ее «Случай в Стоноре», но его убедили, что лучше будет сохранить название, которое всем уже знакомо. «Подлинной ошибкой этой пьесы было то, что, стремясь противопоставить Холмсу достойного противника, я переборщил и представил злодея более интересной личностью». Пьеса была поставлена уже в июне 1910-го. Принцип натурализма был соблюден и тут: одну из главных ролей играл настоящий живой удав. Он был очень спокойный и кроткий, и критик написал, что одним из недостатков пьесы является наличие крайне неубедительной искусственной змеи, что страшно оскорбило доктора Дойла: «Я готов был заплатить ему порядочные деньги, если бы он решился взять ее с собой в постель. У нас в разное время было несколько змей, но ни одна из них не была создана для сцены, и все они либо имели склонность просто свешиваться из дыры в стене, словно безжизненный шнурок для колокольчика, либо норовили сбежать обратно сквозь ту же дыру и расквитаться с плотником, который щипал их за хвост, чтобы они вели себя поживее». В конце концов решили использовать искусственных змей, и все нашли, что это гораздо лучше. В целом спектакль удался: автор окупил свои расходы, а пьеса с тех пор много лет шла в разных театрах.
Сам Дойл в сентябре 1910 года решил, что с него хватит театра: слишком хлопотно и не оставляет возможности заниматься чем-нибудь другим, к тому же надо постоянно жить в Лондоне, а не дома. В интервью газете «Рефери» он поклялся, что больше для сцены ничего писать не будет, и вернулся в Уинделшем, где его ждала беременная жена. В сентябре он написал два рассказа: «Женитьба бригадира» («The Marriage Of The Brigadier») для жераровской серии и «Дьяволова нога» («The Adventure of the Devil's Foot») для холмсианы. Тот и другой относятся к лучшим в своих сериях: очень, видимо, доктор истосковался по литературной работе. А 19 ноября родился второй сын Джин Дойл, Адриан Конан Малькольм, он же Димплс («dimples» – ямочки). Он вырастет выше и крепче старшего брата и характером, пожалуй, будет покруче.

«Вы никогда не видели, – писал доктор в „Троих“, – такого круглого, мягкого, покрытого ямочками лица, с парой больших и плутоватых серых глаз, которые чаще всего смеются, хотя иногда могут быть торжественными и грустными. У Димплса – душа взрослого человека, хотя на вид это самый обыкновенный мальчишка. „Я пойду похулиганю“, – время от времени объявляет он, и, будьте уверены, слово свое он сдержит. Он страстно влюблен во все ползающее, скользкое и противное. Оставьте его на самой чистой и пустой лужайке – и спустя минуту он подойдет к вам с тритоном или жабой в кармане». Адриан громогласен и любит разглагольствовать; в отличие от Денниса он отнюдь не отличается застенчивостью и может завести беседу с любым незнакомцем, осведомившись, к примеру, кусал ли того когда-либо медведь. «Солнечное существо», «настояший ураган», «душа беспокойная и нетерпеливая» – и от этой беспокойной души старший брат с его тихим благородством немало настрадается. Именно Адриану суждено стать заводилой всех грядущих бесчинств, среди которых можно выделить стрельбу по садовнику из отцовского револьвера и тщательно спланированный поджог бильярдной."

Ну, очень тяжело далась глава. Очень большая оказалась, да и период выдался нелегкий, особенно последняя неделя. Надеюсь, мои читатели еще не забыли события, предшествующие этой главе)

Глава 7

Майор Прендергаст оказался сильно прихрамывающим седовласым мужчиной средних лет, с носом, напоминавшим по форме луковицу. Он был сильно встревожен и расстроен, о чем говорили глубокие морщины, что залегли на его нахмуренном лбу, и несколько новых царапин на линзе его монокля, явный результат недавней невнимательности.
Чтобы поберечь его нервы и самим не дрожать от холода, мы нашли убежище в маленьком кафе на вокзале Чарринг-Кросс, где были ужасный кофе и черствые кексы. При первой возможности я отправил свою порцию в выжидающе раскрытую пасть Тоби и в утешение закурил.
Нельзя сказать, чтобы меня сильно беспокоило, что подумает о моих действиях наш компаньон. Его страдания были почти осязаемы, когда он сидел напротив нас и в его усах и бороде блестели капельки пота, несмотря на холод, заставляющий нас с Лестрейдом плотнее кутаться в пальто и шарфы. Судя по его поведению я бы сказал что он бы сходил с ума от беспокойства находясь в любом месте, где не было бы инспектора Скотланд Ярда и настороженного молодого человека, представленного ему, как мистер Шерлок Холмс.
К моему огромному изумлению, Лестрейд слишком поторопился, говоря о том, какова моя роль в этом деле. «Он помогает полиции», сказал Лестрейд, и это мало чем смогло развеять тревогу майора. Он посмотрел на мой взлохмаченный вид, бросил пренебрежительный взгляд на существо с печальными глазами, выдававшего себя за пса, лежащего подле моих ног, и кажется, пришел в еще большее уныние.
Однако, внушать уверенность или сочувствовать не входит в мои обязанности. Меня интересовало лишь то, что ему было известно о смерти Майкла Хардинга. Я попросил его рассказать, что он знает и как можно точнее придерживаться фактов.
- Так вот, мистер Холмс, еще месяц назад я был членом Тэнкервилльского клуба, - неуверенно начал он. – И был бы им и до сих пор, если бы не… - Он умолк.- Произошел один случай. Мне было сказано в самых резких выражениях, что я должен немедленно выбыть из рядов членов клуба.
- Почему? – спросил я.
Прендергаст неловко заерзал на стуле и стал поправлять монокль.
- Я бы предпочел не говорить.
Я стряхнул пепел с сигареты на свое блюдце и взглянул ему в лицо.
- Майор, я бы не спрашивал, если бы в свете недавних событий это не было делом величайшей важности. Ведь это касалось игры в карты, ведь так?
Майор испуганно взглянул на меня, а его монокль выпал у него из глаза и повис на груди.
- Да, совершенно верно. Но как вы узнали…
- Моя профессия состоит именно в том, чтобы знать, - заметил я. – Наблюдая за поведением некоторых членов клуба, я вполне могу поверить, что лишь поведение человека за карточным столом может побудить их к таким действиям.
- Ну, раз вы знаете, нет смысла отрицать это, - вздохнул Прендергаст. – Да, мистер Холмс, все именно так, как вы и сказали. Я был обвинен в мошенничестве, я был не виновен, но у меня не было никаких шансов доказать это.
- Несомненно. Но почему они выдвинули это обвинение против вас ?
Он высоко поднял голову, будто бы наперекор неприятным воспоминаниям, которые я пробудил в его памяти своими вопросами.
- Я полагаю, что они предъявили против меня ложную улику потому, что я высказывал подозрения на этот счет в адрес другого члена клуба.
- Человек, о котором вы говорите, майор Хэндимэн?
Когда я вновь взглянул на него, майор уже пришел в себя от удивления, которое испытал уже второй раз, столкнувшись с моей проницательностью. Он открыл рот и пытался что-то сказать, но произнес лишь что-то бессвязное.
- Вам о нем известно? – сказал он, наконец .- Но каким образом, сэр?
- У мистера Холмса этим утром произошло с майором нечто вроде стычки, - сказал Лестрейд.- Как он сказал мне, этот человек обжег ему руку горячим кофейником.
Это было довольно неплохое объяснение, почему во время всей нашей встречи я действовал исключительно левой рукой. Правая лежала у меня на колене, и я чувствовал, как кровь, пробегая по моим венам, вызывает в ней пульсирующую боль. К этому времени она уже побывала в застоявшейся моче и была натерта салом, смешанным с лавандовым маслом, что по словам миссис Уорбойс, должно было смягчить кожу. Нельзя сказать, чтобы я сильно доверял этому суждению, ибо в ее способности к врачеванию я верил не больше, чем в ее кулинарное искусство.
- Он всегда был зверски жесток, - сказал Прендергаст. – Всем печально известны его «подвиги» в Индии.- Ведь вам же известно, что он был вынужден уйти в отставку?
Мы с Лестрейдом покачали головами.
Майор наклонился вперед и заговорил тише, словно собираясь сообщить нам нечто конфиденциальное.
- Там произошел скандал, после того, как одного солдата насмерть запороли кнутом по приказанию майора. Ходили даже слухи, что он сделал это собственноручно.
- Увы, меня это не удивляет, - сказал я.- Он угрожал расправиться таким образом и со мной.
- Боже мой, мистер Холмс, - пробормотал Лестрейд. – Вы об этом ничего не сказали.
- Вы не спрашивали.
После этих слов все удовлетворение, что почувствовал инспектор, видя, как мы продвигаемся к цели, тут же растаяло без следа. Теперь передо мной было уже два обеспокоенных человека, а время поджимало.
- Продолжайте, майор. В чем именно вы подозревали майора Хэндимэна?
Прендергаст нервно отхлебнул чая, после чего дрожащей рукой поставил чашку на стол.
-Ничего такого, что дало бы мне возможность припереть его к стенке, вот почему я и не выдвигал против него официальный иск. Хотя, может, было бы и лучше, если б я это сделал, - горестно добавил он.
- Он выигрывал в тех случаях, когда у вас появлялись такие подозрения?
- Иногда, обычно тогда, когда у нас здесь бывали гости и принимали участие в игре.
- А в другое время это случалось реже?
- Не реже и не чаще, чем человеку может улыбнуться удача.
Я с минуту подумал над этим положением вещей.
- Значит, вы считаете, что он обманывал ничего не подозревающих гостей клуба. С кем вы поделились своими подозрениями?
Прендергаста, казалось, взволновал этот вопрос.
- Ну, с несколькими членами клуба.
- С кем конкретно?
Но он изо всех сил старался уйти от ответа.
- Майор, чрезвычайно важно, чтобы вы сказали нам это.
Его глубоко посаженные глаза вспыхнули, и он нетерпеливо покачал головой.
- Бросьте, мистер Холмс, вы просите у меня слишком много… Что ж, очень хорошо, если вы настаиваете. Я сказал это ему в лицо.
- Бьюсь об заклад, что это не пришлось ему по вкусу, - с сухим смешком сказал Лестрейд.
- Именно так. Я не обвинял его в шулерстве, как таковом. Хоть и сказал, что в том, что касается карт, ему дьявольски везет. В эту минуту с ним произошла ужасная перемена. Мне и прежде приходилось быть свидетелем вспышек его гнева, но на этот раз это было что-то иное. Он был разъярен почти до предела. Это было весьма удручающее зрелище. Майору Стенхоупу, сидящему с нами за одним столом пришлось успокоить его.- Уголок его рта при этом слегка дернулся.- Ну и конечно, после этого они нашли карту.
Я вопросительно поднял бровь и ждал, когда он продолжит.
- Бубнового туза, карта была под моим стулом. Но поймите, она была не моя, чтобы ни говорили другие.
Какие бы чувства не испытывал Лестрейд, он тактично скрыл лицо за своей чашкой, предоставив мне право успокаивать майора, сидевшего перед нами с видом оскорбленной невинности.
- Я верю вам, сэр, - сказал я. – Что же было потом?
-Поднялась большая суматоха, - продолжал он. – Если хотите знать мое мнение на этот счет, то это было много шума из ничего. Ничто не говорило о том, что эта карта была моя. Она могла взяться там, откуда угодно. Ее мог бросить туда тот, кто сдавал карты. Любой мог оставить ее там, чтобы бросить на меня тень. – Его гордый взгляд слегка потух, а решительный подбородок поник на грудь. – После этого Комитет заявил, что я должен выбыть из клуба, что другие члены клуба выражают недовольство. Я был изгнан из клуба, и моя репутация была разрушена. И так будет до тех пор, пока я не смогу очистить от позора свое доброе имя.
- Вы живете за счет карточных выигрышей?
Майор кивнул.
- И у меня были надежды завоевать руку и сердце одной леди. Теперь этому не бывать. Поэтому вы можете себе представить , с какой жадностью я схватился за предложение, что сделал мне этот Хардинг.
- В чем оно заключалось?
-Он пришел ко мне примерно неделю назад. Сказал, что ему известно о том, что случилось в клубе. Ну и, естественно, я, недолго думая, согласился на предложенную им цену.
- Он просил у вас денег? Сколько?
Мне показалось, что кровь еще сильнее прилила к его и без того разгоряченному лицу.
- Пятьдесят фунтов.
- Это немалые деньги.
- Не такая уж и большая цена за восстановление моей чести и достоинства, - заявил Прендергаст довольно самоуверенным тоном. – Я бы заплатил ему вдвое больше, если бы он сделал то, что обещал.
Я заметил, что он очень тщательно подбирает слова. Видимо, во время их переговоров майор не говорил, насколько ценной была, на самом деле, для него эта информация. Исходя из этого, можно предположить, что он счел, что заключил прекрасную сделку, тогда как Хардинг был слишком робок или, может быть, слишком скромен, чтобы запросить больше. Однако, если последнее верно, почему он вообще запросил денег?
- Мистер Холмс, я заключу с вами сделку на тех же условиях, если вы сможете выяснить, что было известно Хардингу и очистить от позора мое доброе имя, - сказал майор.
Я потушил свою сигарету и покачал головой.
- Это очень щедро с вашей стороны, сэр, но меня больше волнует, как отдать в руки правосудия убийц Майкла Хардинга, нежели мыль о том, как улучшить свое финансовое положение.
- Хотя, позволю себе заметить, деньги были бы весьма кстати, - сказал Лестрейд, подтолкнув меня локтем.- У каждого свои расходы. Не правда ли, мистер Холмс?
У меня сложилось довольно четкое впечатление, что он хотел, чтобы я принял предложение майора, хотя и представить не могу, по какой причине. Я был возмущен, что меня нанимают словно какой-то кэб, но, подчиняясь настояниям инспектора, смягчился и сделал все, что мог, чтобы успокоить встревоженного майора.
- Майор Прендергаст, я попытаюсь пролить свет на это странное стечение обстоятельств, - сказал я. – И мне в этом исследовании очень бы помогло, если бы вы вспомнили что-нибудь из того, что говорил Хардинг.
- Нет, я ничего не могу сказать на этот счет, - ответил он, подтвердив мои предположения. Хардинг решил держать информацию при себе до тех пор, пока оба они не будут готовы выполнить все условия сделки. – Он лишь сказал, что ему кое-что известно и вскоре я получу от него известия. А потом я узнал, что он мертв.
- Точнее, убит, - поправил я майора, та же участь могла ожидать и меня, если я совершу те же ошибки, что и несчастный Хардинг. Перспектива не из приятных. Я ужасно не люблю отступать перед возникшими трудностями, но отнюдь не собираюсь, сломя голову, мчаться навстречу собственной гибели. Лишь безрассудный, упорный или отчаянный по своей воле захочет вернуться в логово льва, и я задался вопросом, который из этих эпитетов мне больше подходит.
Так как мы узнали у майора уже все, что могли, то не было смысла задерживать его здесь дольше. Лестрейд вышел с ним на улицу и усадил его в кэб, а я остался, чтобы подумать над сложившимся положением дел.
Несомненно мы сдвинулись с мертвой точки. У меня налицо был подозреваемый и вполне правдоподобный мотив для преступления. Чего мне, однако, не хватало, так это улик и доказательств. Хороший адвокат не оставит от нашего обвинения камня на камне. Даже я видел в своих доводах несколько зияющих дыр.
Суть проблемы заключалась для меня и в характере самого Хардинга. Я все еще не решил, святым он был или грешником. Прислуга не любила его, довольно обычная картина, когда кто-то посвящен в некую тайну и это заставляет его держаться особняком от его товарищей. Судя по всему, Хардинг никогда даже не пытался поладить со своими коллегами, и это позволяет предположить, что, когда он только заступил на это место, у него на уме уже был некий скрытый мотив. И, следовательно, можно утверждать, что он погиб не просто так, у него была цель.
Но какая цель, вот в чем вопрос. Был ли он просто шантажистом, готовым вытягивать деньги у доверчивых членов клуба и жить дальше? Он изо всех сил пытался помочь майору Прендергасту смыть пятно позора, которое не только наложило на него клеймо бесчестья, но и вело непосредственно к разорению. И я спрашивал себя, действительно ли ему было что-то известно или он просто искусно блефовал.
Постепенно мне становилось совершенно ясно, что я должен побольше разузнать об этом человеке. Его история могла пролить какой-то свет на все это дело. Несомненно, когда он пришел наниматься на работу в Тэнкервилльский клуб, у него потребовали рекомендации. Мне придется попросить Ффэрли-Финча разыскать их для меня. И Лестрейду надо будет выяснить, было ли у Хардинга какое-то криминальное прошлое, под его собственным именем или же под псевдонимом.
Но еще были и другие загадочные смерти; слишком невероятно, чтобы это было простым совпадением, однако, казалось, что они совершенно между собой не связаны. Это было непростое дело, излишне усложненное к тому же множеством случайных нитей, которые порождали слишком много вопросов, на которые не так легко было найти ответ. Ничто не обладает такой способностью рассеять мрак, как ясный ум, но так как в настоящее время я и сам страдал от его отсутствия, то по-прежнему пребывал в полном замешательстве.
Я вздохнул , устало потер глаза и открыл папку с делом о гибели несчастного, выброшенного призраком из окна третьего этажа в Мейда Вейл.
Чтение этого дела производило весьма гнетущее впечатление. Расследование велось небрежно и в значительной степени опиралось на свидетельства людей, живущих в тот момент в этом доме и утверждавших, что они слышали глубокой ночью разнообразные звуки. Прочитав эти отчеты о гремящих цепях, таинственном плаче и появлении призраков, я задался вопросом, что заставляет всех этих людей продолжать жить в подобном доме. Дешевое жилье, подумал я, и желание понизить плату за квартиру, пытаясь отбить охоту у потенциальных жильцов поселиться там, рассказывая фантастические истории о вышеупомянутом доме.
Как не удивительно, во время этого инцидента все было погружено в сон. Впервые о трагедии стало известно, когда полисмен разбудил хозяина в середине ночи, чтобы сообщить ему, что на изгороди дома висит пронзенный ее острыми зубцами труп. Прямо над этим местом , тремя этажами выше было распахнуто окно в комнате этого несчастного джентльмена. Было единогласно решено, что во всем повинен призрак. И поскольку зацепиться тут полиции было не за что, дело было закрыто и передано коронеру, который постановил, что это смерть от несчастного случая.
Это не говорило мне ни о чем, за исключением того факта, что умственные способности и профессионализм местной полиции оставляют желать лучшего. Погибший Джон Соммерс был музыкантом, любил абсент и страдал от преследования кредиторов. Его жена умерла за несколько лет до этого, поэтому для опознания тела пришлось обратиться к его шурину, молодому человеку, работавшему подмастерьем печатника в Сэндерстеде. Здесь был помещен официальный отчет об этом и я сначала лениво пропустил подпись этого человека, но потом вернулся назад, чтобы рассмотреть ее более тщательно.
Я едва не проглядел это. Передо мной было знакомое имя. Шурином убитого был никто иной, как Майкл Хардинг.
Итак, между двумя этими преступлениями была связь. И, тем не менее, что это доказывало? Что члены семьи Соммерсов-Хадингов имеют печальную склонность трагически уходить из жизни? Отчет о кончине Соммерса указывал на то, что к обоим убийствам приложили руку одни и те же лица, хотя можно с уверенностью утверждать, что падающий из окна на площадку под ним должен обладать особым невезением, чтобы попасть на пронзившие его горло и грудь прутья ограды.
Однако, это было просто мое предположение. Не было никаких оснований считать, что Соммерс имел какое-то отношение к Тэнкервилльскоу клубу или его членам. Мейда Вейл находится довольно далеко от Пикадилли, и это нисколько не подтверждало теории, что Хардинг был убит, пытаясь добиться правосудия и отомстить за гибель мужа своей сестры. Но я смотрел на это дело иначе. Что еще могло бы заставить умного и образованного молодого человека забыть о тех перспективах, что предлагало ему будущее, и пойти в услужение?
Это было крайне досадно. Все мои инстинкты тянули меня в одну сторону, а имевшиеся в наличии факты ничего не доказывали. Я лишь чувствовал, что здесь существует реальная взаимосвязь и все. И теперь оставалось лишь сосредоточить свои усилия на том, что мне было точно известно о Хардинге и о том, как он узнал про шулерство майора Хэндимэна, и надеяться, что все встанет на свои места. И я добьюсь справедливости в отношении если уж не двух, то, по крайней мере, одного члена этой несчастной семьи.
Ко времени возвращения Лестрейда, я допил свой кофе и был готов двинуться в путь. Колокола церкви Святого Мартина отмерили полчаса, говоря мне, что мне пора возвращаться к своим обязанностям. Однако у инспектора был угрюмый вид человека, которому нужно поговорить и я почувствовал, что в результате я получу еще одно взыскание за то, что не слежу за часами.
- Ну, что, мистер Холмс, - сказал он. – Майор Прендергаст поведал нам чудесную историю, не так ли?
Однако, его тону не хватало убежденности.
- Вы думаете, что он нам лгал? С какой стати?
Лестрейд немного подумал.
-Потому что он был шулером.
- Прендергаст? – Я покачал головой. – Зачем тогда к нему пришел Хардинг?
- Шантаж.
- Но с какой целью? Прендергаст и так уже был разоблачен.
- Если только ему не было известно что-то еще. Вы заметили, как он был беспокоен? И полчаса не мог усидеть на месте и его глаза все время перебегали туда-сюда по комнате. На мой взгляд, это говорит о нечистой совести. Я бы не удивился, узнав, что это он убил Хардинга.
Он вновь сел на свое место с самодовольной миной и выжидательным выражением глаз. Секунду спустя я понял, что он ждет, чтобы я поделился с ним своим мнением по этому вопросу.
- Жаль разочаровывать вас, инспектор, но я не могу с вами согласиться. Начнем с того, как он смог попасть в Тэнкервилльский клуб после того, как был изгнан оттуда?
- Проскользнуть мимо спящего привратника достаточно легко.
- Только не мистера Баллена. Мимо него не прошмыгнет и мышь. – Мой утренний допрос по поводу письма Лестрейда являлся тому прекрасным подтверждением. – И, кроме того, я же сказал, что убийство Хардинга было совершено не одним человеком.
- Возможно, Прендергаст и Хэндимэн действовали сообща. Если помните, ведь это вы выдвинули идею о том , как важно то, что Хардинга было оставлено в клубе. Если посмотреть на это под таким углом, то это было предостережение с целью отпугнуть любого, кто решит их шантажировать.
- Но зачем тогда он пришел к вам, подвергая и себя и своего партнера опасности быть замешанными в преступлении? Нет, Лестрейд, это не годится. Я склонен верить рассказу майора.
Лестрейд задумчиво провел рукой по подбородку.
- Значит, вы не считаете, что мне следует арестовать его?
- Я считаю, что если вы это сделаете, то будете выглядеть довольно глупо. По его собственному признанию, никто не терял столько, сколько Прендергаст , если бы Хардинг умер до того, как сказал ему, что ему известно.
- Боже мой, мистер Холмс, но вы же утверждали, что Хардинга пытали. Что если Прендергаст добился, чего хотел, а затем убил его, обеспечив, таким образом, его молчание.
Я вздохнул.
- Наверняка, самое главное для него изобличить Хэндимэна в шулерстве, которым он , несомненно, занимается. А убийство свидетеля собственной невиновности приводит к совершенно обратным результатам, вам так не кажется?
- Значит, вы думаете, что это Хэндимэн его убил.
- По всей вероятности, у него были сообщники, но, да, думаю, что это он.
- В таком случае, я его арестую.
- Инспектор, - устало сказал я,- я понимаю вашу поспешность, но вы, кажется, забываете о доказательствах вины. Все, что у нас есть , всего лишь слухи. Мне нужно узнать, что Хардинг узнал о майоре, а затем собрать неопровержимые улики, что это открытие привело его к безвременной кончине. Признание помогло бы делу, но маловероятно, что вы его получите. – Я сделал паузу. – Если дело в самом деле обстоит именно так.
Лестрейд изменился в лице.
- Вы в этом не уверены?
Я слегка пожал печами.
- Не совсем. Это объяснение, которое подходит к имеющимся фактам. Позвольте мне представить вам и другое.
Я быстро изложил инспектору то, что узнал, пока его не было, о родственных отношениях Хардинга с Джоном Соммерсом.
- Как я понимаю, у вас нет и никаких доказательств того, что Хардинг следил за убийцами своего зятя?
- Нет, это просто моя теория. Конечно, одно не мешает другому. И вполне возможно, что мы можем двигаться и не в ту сторону.
Настал черед Лестрейда вздыхать и потирать лоб.
- Не могу выразить, мистер Холмс, насколько мне горько слышать это от вас, - горестно произнес он.
- Главный Суперинтендант все еще оказывает на вас давление?
- Это не совсем так. Полагаю, вы еще не видели утренние газеты?
Я покачал головой. Лестрейд вытащил из кармана пальто замусоленный выпуск «Морнинг Пост» и пролистав его, указал мне пальцем колонку под излишне драматичным заголовком «Паника на Пиккадилли!». Этот драматичный стиль сохранился и в изложении событий в статье, у автора которой было больше воображения, нежели здравого смысла.
-«Силы тьмы бродят по улицам? – прочел я. – Добропорядочных лондонцев будут убивать в постелях призраки и вампиры и создания, населяющие наши ночные кошмары?» - Я отложил газету. – Забавно. Так они считают, что это ночные кошмары?
Лестрейд выдавил из себя слабую улыбку.
- Читайте. Дальше еще хуже.
- «Инспектор Лестрейд, исследовавший в прошлом году смерть человека, убитого единорогом, распорядился внимательно исследовать чучело леопарда, полагая, что в Тэнкервилльском клубе он растерзал стюарда. Но поскольку подтвердилось, что зверь давно мертв, невольно приходится предположить, что какие-то сверхъестественные силы оживили его, чтоб он мог совершить подобное зверство.»
Я раздраженно фыркнул, когда дальше автор продолжил рассказ о том, как одна женщина видела вампира в Илинге и множество людей в Норвуде утверждали, что сам дьявол мчался галопом по их крышам, оставив на снегу следы своих копыт.
- Какая чепуха, - сказал я. – Результат того, как второразрядный писака заполняет выделенную ему колонку пустыми слухами самого худшего рода. Вам следует подать иск за клевету против этой газетенки за то, что они превратно истолковывают события.
- Это стоит денег, мистер Холмс. Как бы то ни было, теперь это не важно. Вред был причинен. – Он шмыгнул носом. – Где находится Ратленд?
Когда разговор резко переводят на другие темы, не имеющие к нему никакого отношения, меня это ужасно раздражает, а особенно теперь, когда Лестрейд, кажется, говорил довольно бессвязно.
- Какое, черт возьми, отношение имеет ко всему этому Ратленд? – раздраженно спросил я.
Он откинулся на спинку стула и сложил руки на груди.
- Потому что как раз туда меня и отсылают.
Я пораженно посмотрел на него.
- Вас отстраняют от дела Хардинга?
-Да, с этого утра, после того, как Главный прочел эту статью. Я же говорил, что они искали козла отпущения, а я никогда ему не нравился.
- Всего через день? Не слишком ли опрометчиво?
- Времени было достаточно. Как бы там ни было, в Ратленде как раз есть место инспектора в Окхэме. Я должен приступить к своим обязанностям в понедельник утром.
Лестрейд был краток, а я не был настолько бессердечен, чтобы настаивать на подробном рассказе. Его недолгое пребывание в Скотланд Ярде закончилось отстранением от дела и высылкой в провинцию, причем довольно унизительной высылкой в один из самых скромных полицейских участков Англии. Интересно, какова была реакция инспектора, когда начальник сообщил ему эти новости. Я бы пришел в ярость от такой несправедливости, но мы с инспектором совсем не походили друг на друга.
Прошло уже достаточно времени для того, чтобы он уже как-то смирился с мыслью об уходе из Ярда, и я подозревал, что он не слишком роптал, что его понизили в должности, но все же не уволили совсем. Человек может перенести тысячу унижений там, где речь идет о благополучии его семьи; главное, чтобы его семье было хорошо, не важно где - в отдаленном городке Ратленда или в туманном Лондоне.
Я не выразил ни капли сочувствия, потому что чувствовал, что вместо этого он предпочел бы услышать, что у нас еще есть время, чтобы все изменить в свою пользу. Ситуация отнюдь не была совершенно безнадежной, и инспектор совсем не производил на меня впечатление быстро сдающегося человека, хоть его поведение порой и могло говорить об обратном. Это, конечно, было весьма похвально, но я предвидел впереди некоторые трудности, которые могут воспрепятствовать успеху нашего дела.
- Кому передали Тэнкервилльское дело? – поинтересовался я.
Лестрейд скорчил недовольную мину.
- Они отдали его новенькому. Он работает всего неделю, а на его счету уже три раскрытых дела. И судя по всему, Главный в нем души не чает. Продвинулся по карьерной лестнице до неприличия быстро, если вы понимаете, о чем я.
- У этого совершенства есть имя?
- Тобиас Грегсон. – Он помолчал и его рот скривился в усмешке. – Он добивается результатов. Причем, заметьте, не всегда верных, но быстро положить конец этому делу – это как раз то, что им нужно. И зная его, я полагаю, что он уже произвел арест.
Внезапный блеск в его глазах сказал мне, что, возможно, что-то пошло не так, как хотелось бы.
- Ведь вы же не сказали ему о майоре Прендергасте?
Инспектор улыбнулся.
- Со временем он узнает о нем, когда я сообщу об этом в своем заключительном отчете по делу.
Я одобрил такое поведение, особенно меня воодушевило его скрытое лукавство.
- А что насчет меня?
- Что насчет вас, мистер Холмс?
- Я обязан рассказать этому Грегсону то, что мне известно?
Лестрейд пожал плечами.
- С какой стати? Насколько я понимаю, вы приняли гонорар от майора Прендергаста за то, что займетесь его делами. У вас нет никаких обязательств перед официальными силами закона.
Я с удивлением взглянул на него. Потом рассмеялся.
Этот неожиданный штрих меня положительно вдохновлял. Если раньше я считал Лестрейда всего лишь прозаичным бюрократом, то теперь видел вспышки гениальности среди этого мрака посредственности. Я чувствовал, что мне придется пересмотреть свое мнение об этом человеке.
- Знаете, инспектор, - заметил я, - я думал, какая это будет потеря, если вас отошлют в Ратленд.
Он мрачно кивнул.
- И я совсем не уверен, что жена придет от этого в восторг.
- Ну, что ж, у нас есть еще два с половиной дня, чтобы предотвратить это несчастье, я бы сказал, времени еще более, чем достаточно. Если мне нужно будет связаться с вами, где я могу вас найти?
Лестрейд оторвал клочок от газеты и нацарапал на нем несколько строк.
- Мой домашний адрес. Меня можно найти здесь. По крайней мере, до воскресного вечера.
Я поднялся, разбудил задремавшего Тоби и приготовился двинуться в путь.
- Надеюсь, что до этого времени у меня будут для вас новости.
- Вот только, мистер Холмс, - сказал инспектор, заставляя меня обернуться. – Ведь вы же будете осторожны? Не делайте ничего опрометчивого, не губите себя. Пятьдесят фунтов не стоят человеческой жизни.
- Некоторые ценят ее гораздо меньше, инспектор, - ответил я.- Но можете быть уверены, я не предприму никаких действий, не поставив вас в известность. В конце концов, мы не можем позволить, чтобы этот Грегсон приписал себе львиную долю всех заслуг, не так ли?

Глава 6

- Мы вам наскучили? – раздался из-за газеты властный голос.
В эту минуту, внезапно выведенный из состояния бездумной покорности, я испытывал совершенно противоположное чувство. Пальцы, сомкнувшиеся на моем запястье, обладали железной хваткой, они со всей силы сдавили мне руку, и кожа под этими тисками приобрела болезненно-желтоватый оттенок.
Неприятно, но терпимо, чего нельзя было сказать о прикосновении к обжигающе горячему кофейнику. Я не мог отпустить его, горячий металл жёг костяшки моих пальцев сквозь тонкую ткань перчаток, и рука поневоле дрожала от испытываемой боли.
Газета медленно опустилась, явив моему взору того, кому принадлежала эта рука. Джентльмен лет пятидесяти, плотного телосложения, в одежде простого покроя, с выгоревшими на солнце красновато-коричневыми волосами, теперь уже густо припорошенными сединой. Серебряные пряди виднелись и в его коротко стриженой бороде, двумя серебристыми линиями подчеркивающей резкие очертания нижней части его лица и поднимающейся к впалым щекам. Этот образ довершали орлиный нос с постоянно раздувавшимися ноздрями и пара пронзительных карих глаз,почти золотых у зрачков и близко посаженных.
Он ждал ответа. Я не смел открыть рот, боясь, как бы единственным моим ответом не был вскрик от боли в обожженных пальцах. Кофейник дребезжал в моей ослабевшей руке, и горячий кофе выплескивался нам на руки.
Если это и причинило ему боль, то он не показал этого. По крайней мере, в его золотистых зрачках отразилась усмешка, дрожавшая на кончиках его губ, и он с вызовом смотрел на меня, как бы утверждая, что более вынослив. Не хочу даже думать, сколько бы мы так простояли. Униженно просить о пощаде было ниже моего достоинства, а он точно так же и подумать не мог о том, чтоб смилостивиться.
Этой безвыходной ситуации положил конец внезапный приход главного стюарда, который подбежал к столику с необычным для него волнением; видимо, согласно его кодексу военного, подобная обстановка пробудила его желание утихомирить старшего офицера и быть ему полезным.
- Майор Хэндимэн, сэр, - пролепетал он. – Что здесь случилось?
Итак, это был владелец коня, столь верно названного Сатаной. Мне подумалось, что они очень подходили друг другу по темпераменту. Оба невзлюбили меня и выбрали довольно болезненный способ показать свои чувства. На будущее надо учесть, что находясь рядом с ними, следует быть осторожнее.
А на этот раз вмешательство Фрейзера оказалось, как нельзя более своевременным. Майор отпустил меня. Я поставил кофейник и отдернул руку, едва в состоянии пошевелить пальцами. Мне больше ничто не доставляло дискомфорта, но обожженная рука так и горела. Если б я увидел, что она объята пламенем, то нисколько бы не удивился. Мне бы очень хотелось опустить ее в холодную воду, но майор Хэндимэн еще со мной не закончил.
- Ну, мистер Фрейзер, вы проворны, как всегда, - сказал Хэндимэн, лениво промокая пятна от кофе на своем обшлаге. – Я правильно понимаю, что пока еще вы отвечаете за обслуживающий персонал Тэнкервилльского клуба?
Щеки главного стюарда окрасил румянец.
- Именно так, майор.
- В таком случае, возможно, для вас настала пора уступить это место другому. Я никогда бы не подумал, что настанет день, когда вы позволите неумелой швали, вроде этого щенка, обслуживать членов клуба, зевая во весь рот.
Меня так и затрясло от гнева, причем больше из-за того, что меня поймали на месте преступления, несмотря на все мои попытки скрыть свою усталость, нежели от оскорбительного эпитета, которым он меня назвал.
- Он будет оштрафован за это, не беспокойтесь, сэр, - сказал главный стюард.
- Этого недостаточно. Штраф скоро забудется. Здесь нужно что-то такое, что запомнится надолго.
Хэндимэн взял кнут, который я заметил рядом с его стулом, и любовно погладил его рукоять. Затем с такой силой опустил ее на стол, что зазвенела стоявшая на нем посуда.
- Парень, рядовых, что осмелились зевать в моем присутствии, пороли, - сказал он, взмахнув кнутом у меня перед носом. – Думаю, что двадцать отличных ударов научат тебя хорошим манерам. И еще двадцать за этот твой дерзкий взгляд!
Я подумал, что стоит напомнить ему, что в гражданской жизни поступают несколько иначе. Но я забыл, где нахожусь. Нас, гражданских лиц, здесь было совсем немного, и я увидел, что предложение майора подвергнуть меня наказанию вызвало несколько одобрительных кивков. На какую-то вселяющую ужас минуту я решил, что сейчас он сдержит слово. Но тут какая-то высокая фигура встала между нами, положив конец этой ситуации.
- У них достаточно проблем с тем, чтобы удержать здесь имеющийся штат прислуги, и без ваших угроз применить силу, Хэндимэн, - раздался спокойный голос майора Морана. – Пусть молодого человека оштрафуют, и это будет для него уроком. Если же он снова будет вести себя подобным образом, вы сможете отхлестать его кнутом с полного нашего одобрения.
Несколько человек рассмеялись. Моран улыбнулся. Напряжение, витавшее в воздухе, растаяло.
- В один прекрасный день, Моран, вы зайдете слишком далеко, - буркнул Хэндимэн.
- И вы тоже, майор, - спокойно ответил Моран.
Громко фыркнув от бессильной ярости, Хэндимэн отшвырнул стул и выскочил из комнаты. Моран облегченно вздохнул и повернулся ко мне.
- Как ваше имя, молодой человек? – спросил он.
- Мистер Холмс, сэр.
- Что ж, мистер Холмс, в будущем старайтесь держаться подальше от неприятностей, - сказал он.- Еще один промах будет дорого вам стоить, попомните мое слово. Второй раз майора Хэндимэна будет не так легко утихомирить.
Я позволил униженному Генри Холмсу ответить там, где моя гордая натура промолчала бы.
- Благодарю вас, сэр.
Моран пристально посмотрел на меня.
- Не давайте мне повода сожалеть об этом, молодой человек.
Если б я был наделен даром предвидения, то, наверняка бы, смог в полной мере оценить иронию этих его слов. Через шестнадцать лет у него будет достаточный повод ненавидеть меня более, чем кого либо другого. Однако, сейчас мы еще не стояли по разные линии баррикад. Нас мало беспокоило существование друг друга, наши жизни соприкоснулись здесь друг с другом совершенно случайно. Жизнь сплетет свой узор, сблизив эти нити, и наши роли слуги и солдата мы сменим на роли охотника и преследуемой им добычи. Да, однажды он пожалеет об этом, но не здесь и не сейчас.
То что касается меня, то я был вне себя от негодования, что кто-то имел наглость считать , что мне нужен защитник и еще хуже было то, что мне пришлось это допустить. Сказалось напряжение выбранной мной роли, которое оказывало на меня довольно глубокое и беспокойное воздействие. Если мне придется исполнять свою роль более продолжительное время, уверен, что это кончится тем, что я просто потеряю себя.
Когда эта драма была окончена, другие члена клуба потеряли ко мне интерес и кто возобновил свой прерванный завтрак, а кто ушел по делам. Моран не стал возвращаться к своему столу, а просто принес извинения.
- Желаю вам хорошего дня, Стенхоуп, - сказал он своему компаньону.- Долг зовет.
- Возможно, мы решим, куда пойдем сегодня вечером, если вы все еще будете в городе.
- Несомненно. Стряпчие вынудят меня остаться еще на несколько дней.
И вот так коротко попрощавшись, он ушел. Точно очнувшись, Фрейзер сделал мне знак тоже уйти из столовой. Едва мы оказались за ее пределами, он поспешно потащил меня во двор и принялся распекать.
- Как вы посмели так нас позорить! – вскричал он и его лицо побагровело от гнева.
- Я не специально, - ответил я. - Можно ли обвинять меня за то, что я устал?
- Мне дела нет, даже если вы валитесь с ног от усталости, молодой человек, - бросил он мне в ответ. - Но вы не должны допускать, чтоб это видели члены клуба. Вы, кажется, забываете, что когда вы находитесь при исполнении своих обязанностей, вы на виду у всех. Ваше поведение бросает тень на всех нас.
- В будущем я постараюсь зевать в более уединенном месте.
- Уж постарайтесь. Полагаю, что фунт, вычтенный из вашего жалованья, поможет вам это запомнить.
Я еще не получил ни пенни из моего жалованья, а уже был должен. Кроме того, мне сказали, что штраф за зевание составляет всего только шиллинг. Я подвергался наказанию за безрассудную реакцию майора Хэндимэна и за то, что он заклеймил позором умение Фрейзера управляться со своими подчиненными. Это было крайне несправедливо, и я был настолько неблагоразумен, что так прямо об этом и заявил.
-Два фунта за вашу непозволительную дерзость! – воскликнул Фрейзер. – А теперь прочь с глаз моих. Лошадь майора нужно привести в порядок и нужно начистить серебро. И учтите, мистер Холмс, если я еще раз замечу такое поведение, вас вышвырнут отсюда в мгновение ока. На вас свет клином не сошелся и на ваше место мигом сыщется немало других, с которыми к тому же не будет столько проблем.
Я глядел ему вслед, чувствуя, как во мне закипает гнев. Этот человек был тираном, оскорбляющим тех, кто не мог поквитаться с ним за это. Я мог бы бросить ему в лицо тысячу обвинений, но я сдержался, исходя из других соображений.
Нечего было и думать о том, чтобы быть уволенным со службы сейчас, когда я нисколько не продвинулся в расследовании дела, которое привело меня сюда. Моя репутация будет погублена, а Лестрейда начальство, вероятно, просто уволит за нераскрытое преступление, сделав из него элементарного козла отпущения.
Кроме того, нельзя было сказать, что утро было потрачено совершенно впустую. Я видел человека готового применить насилие даже из-за малейшего проступка, а его приятели совсем не спешили остановить его. И если я искал подозреваемого, то майор Хэндимэн ,был как раз тем человеком, что был мне нужен.
Я припомнил, каким почти извращенным удовольствием засияли его глаза, когда он наблюдал за мной после того, как я обжег руку. И меня поразили слова Морана про то, что когда-нибудь майор зайдет слишком далеко. Значит, Хэндимэну уже случалось хватить за край? Хардинг был замучен до смерти по его наущению и была изобретена невероятная небылица, чтобы скрыть это наказание, перешедшее все разумные грани?
Такая теория как-то все объясняла, но одна мысль о том, что за этим стояло, заставляла меня содрогаться от ужаса. Я очень надеялся, что мне не придется оставаться здесь достаточно долго для того, чтобы узнать до какой грани может дойти мстительная натура майора.
Достаточно уже и того, что моя правая рука была теперь почти покалечена. На перчатках виднелись водянистые кровавые пятна в тех местах, где от ожога образовались волдыри, которые потом лопнули, и ткань прилипла к коже. В этом месте пульсировала боль, а перчатка , казалось, крепко-накрепко прилипла к моей руке. Я сделал глубокий вдох, стиснул зубы и стянул ее.
Мне удалось отлепить ее от руки вместе с лохмотьями кожи, причинив себе немалую боль. Перед моим взором предстали красные ожоги, которые шли от ногтей к костяшкам пальцев, и можно было подумать, что я опустил руку в банку с красной краской. И самое легчайшее сгибание пальцев причиняло мне мучительную боль.
Я закусил губу, поспешно пошел к кухне, и там опустил руку в самый первый горшок с холодной водой, какой попался мне на глаза. Мистер Уорбойс, который, как всегда что-то ел, с интересом взглянул на меня.
- Что с вами случилось? – поинтересовался он.
- Обжег руку, - пробормотал я. – И все благодаря майору Хэндимэну.
Уорбойс хмыкнул.
- Это на него похоже. Любит он выжимать из новичков все соки. Что вы сделали?
- Я зевнул.
- Весьма легкомысленно с вашей стороны. Это просто подарок для такого, как он, хотя обычно ему даже не нужен предлог. Ведь вон, что он сделал с этим молодым Хардингом, а ведь тот был невинен, как младенец.
Естественно, я сразу навострил уши.
- Что он сделал?
- Воткнул ему в руку вилку, сказав, что он шмыгает носом. Бедняга был простужен. Понятное дело, что он шмыгал носом. А для вас он вон что заготовил. У него забавные наклонности , у этого майора.
Я бы назвал их садистскими. В злобной агрессии майора не было ничего забавного.
- Так он обжег вас? – спросил Уорбойс, выковыривая что-то из своих пожелтевших зубов и вновь засовывая это что-то обратно в рот. – Но на вашем месте я не стал бы опускать руку в этот горшок.
Я не особенно размышлял над тем , что за жидкость там была, лишь бы была холодной. Теперь же при более внимательном рассмотрении, я почувствовал неприятный запах, который поднимался из глубины горшка. Вытащив руку, я увидел, как по моим пальцам стекают бледно-желтые капли.
- Что это? – настороженно спросил я.
- Трехдневная моча, - усмехнулся Уорбойс. – Прачечная использует ее, когда им нечем больше отбеливать белье. Ей пользуется старуха Раш. Мы с моей хозяйкой держим ее специально для этого.
В жизни каждого человека бывают моменты, когда он внезапно осознает полную бессмысленность существования. Стоя на кухне Тэнкервилльского клуба, с рукой, вымокшей в старой моче, я ясно осознавал, что такая минута настала и для меня. Если б кто-то спросил меня, в чем же смысл всего этого, я не знал бы что ответить.
У меня было ощущуение, словно я оказался в какой-то эксцентричной диккенсовской пародии на этот мир, который, как мне казалось, я хорошо знал, и ошибочно считал, что могу подчинить его своей воле. Там, за порогом клуба , был нормальный мир, где еда была съедобной, собак не содержали на чердаке и кухня не считалась подходящим местом для хранения отходов человеческой жизнедеятельности.
Я жил в настоящем кошмаре, и спастись из него мог, лишь благодаря своему собственному уму.
Благоразумие подсказывало, что мне следовало бы отсюда уйти. Но по правде говоря, я был настолько же удручен, насколько и взбешен и остался, чтобы вычистить злобного коня и отполировать целые акры столового серебра. Я поддерживал свой моральный дух сознанием того, что у Лестрейда есть, что мне сказать, и я горячо надеялся, что это нечто такое, что положит конец моему пребыванию в этом месте и тому тяжкому испытанию, которому я добровольно себя подверг.
В четверть первого я был готов двинуться в путь. Я ненадолго вернулся к себе в комнату, чтоб взять пальто и шляпу, и лишь на минуту замешкался на пороге, когда услышал , как чьи-то острые когти скребут наверху доски потолка. И тогда под влиянием минуты ужасной сентиментальности, я позволил жалости взять над собой верх.
Даже не подумав о том, что делаю, я освободил Тоби из его жалкого обиталища и спрятал под своим пальто. И только, когда мы оказались в относительной безопасности под кровом конюшни, я позволил ему увидеть неяркий свет пасмурного зимнего дня.
Было совершенно очевидно, что прежде он никогда не бывал снаружи, с тех пор, как едва не утонул в реке. Этот мир был нов и увлекателен для него, наполненный мириадами потрясающих зрелищ и незнакомых запахов, для молодого пса все это было подлинным чудом. Его нос весь подергивался, а большие карие глаза широко распахнулись от возбуждения.
Особый интерес вызвали у него мусорные ящики и все свое внимание Тоби уделил коричневой упаковке от того контрабандного мяса, что накануне получил Уорбойс. Пока щенок был занят своим исследованием, я нашел длинную веревку и сделал из нее импровизированный ошейник и поводок.
Но когда я попытался заставить его отойти от этого мусора, пес застыл на месте, как вкопанный, настойчиво поскуливая и нетерпеливо поглядывая в сторону вожделенной помойки. Не сомневаюсь, что он бы хотел исследовать еще множество уголков, но это была не моя забота. Мне был назначен точный час для встречи, а времени, чтоб добраться до места назначения оставалось уже немного. Поэтому я сгреб Тоби в охапку и направился в сторону Пикадилли.
После периода почти полной изоляции,есть нечто нереальное в том, что вы движетесь в людской толпе. Вы уже утратили умение с легкостью пробираться по многолюдным улицам, и пересекать оживленные дороги становится положительно опасно. Теснимый и толкаемый со всех сторон локтями, я был вынужден сойти с тротуара, чтобы не сталкиваться с попрошайками, и едва не угодил под проезжающий экипаж, в результате чего выпустил из рук Тоби. Я смутно помню коня, взвившегося на дыбы перед лающим псом, и кэбмена, призывающего на мою голову все возможные проклятия. Я выдернул Тоби из под нависших над ним копыт и перешел на более тихую улицу.
Более благодаря случаю, нежели здравому рассуждению, я прошел мимо помпезного собора Рена и оказался на Джермин-стрит. Все было до боли знакомо. Немного впереди было заведение Бромптона и Раджа, моего портного, а еще дальше многочисленные табачные магазины, с запахами достаточно соблазнительными , чтобы занять и меня и Тоби на множество приятных часов. Этот мир был привычным для меня, но по воле случая я стал здесь чужим, этот факт стал мне абсолютно ясен, когда я вошел в тихую гавань Сент-Джеймс –сквер.
Высокие, величественные здания окружали меня со всех сторон, а в самом центре площади деревья с нагими ветвями, лишенными их летнего великолепия, стояли за оградой, доступные лишь тем, у кого был от них ключ. Здесь можно было укрыться от сумятицы Пэлл-Мэлл и Риджент-стрит, расхаживать по площади, наслаждаясь ее утонченной респектабельностью и забыть об омерзительной действительности за ее пределами.
Но вся ирония в том, что мир никогда не бывает где-то далеко, он присутствует в невидимых руках слуг, которые трудятся, чтоб их лорды и леди могли и дальше могли пребывать в своем элегантном неведении. То ли благодаря моему недавнему опыту , то ли чисто интуитивно, благодаря тому месту , где я безнадежно погряз в обмане, я стал смотреть на вещи по-другому.
Я увидел, что фасад во всей своей красе, так же фальшив, как и та личина, что я надел на себя, это все только для вида, так же, как ухищрения, которые применяют женщины для своей красоты, это лишь верхний слой картины. В один прекрасный день трагедии, что скрываются за этими каменными стенами, станут основной сферой моей деятельности , если только моей практике, подобно неоперившемуся птенцу, удастся расправить свои крылья . Погубленная репутация, украденный бриллиант, ложь и жестокость – я уверен, что ко мне придут за помощью, столкнувшись со всеми этими бедами, а возможно, и с чем-то большим . Я сосредоточу все свое внимание на человеческих несчастьях и попытаюсь вернуть в жизнь этих людей хоть немного радости.
Это представлялось довольно мрачной перспективой – сурово стоять между раем и адом и быть последней надеждой на спасение, слишком большая ноша для невзрачного молодого человека в поношенном костюме, за которым следовал странного вида пес. Но какое бы выражение не породили на моем лице такие мысли, оно явно встревожило обитателей этого модного квартала. По любопытным взглядам, что бросали в мою сторону проходящие леди, кутающиеся от холода в теплые шали и муфты, я понял, что мое присутствие произвело небольшой переполох в этом спокойном уголке.
Ну, а когда в мою сторону энергично направился полисмен, я понял, что прохлаждался здесь гораздо дольше, чем нужно. Я подергал за поводок, чтобы отвлечь Тоби от вылизывания некоторых интимных частей его тела, и мы ушли с площади. Проходя мимо квартиры моего брата на Пэлл-Мэлл, я на минуту замедлил ход, но зная, что его скорее всего там нет, а даже если бы и был, то он вряд ли оценил бы мой внезапный приход, я поспешил на Трафальгар-сквер.
В записке не указывалось точное место встречи, поэтому я расположился возле одного из львов Ландсира, с этого места открывалась прекрасная перспектива на близлежащую местность, и ждал, когда появится Лестрейд, чтобы и самому тотчас выйти на сцену. Надо мной, на своей колонне смутно вырисовывался Нельсон, гораздо менее величественный из-за чаек, сидевших на его шляпе и нещадно пачкавших его спину. Такова цена известности и особенно такой беспримерной известности тех, что увековечены в бронзе.
Когда колокола церкви Святого Мартина пробили один час, я заметил одинокую фигуру, направляющуюся в мою сторону, разгоняя у себя на пути стаи голубей. Лестрейда я узнал бы где угодно, даже сейчас, когда его лицо было до половины закрыто шарфом. Я выпрямился и стал ждать, когда он ко мне подойдет.
- Вы пришли, - сказал он, пар от его дыхания повис в холодном воздухе. – Боже, мистер Холмс, вы выглядите довольно скверно.
- Полагаю, это от недосыпания и плохого питания, инспектор, - ответил я.- Что у вас есть сообщить мне?
- Вы получили мою записку?
Я даже не стал утруждать себя ответом. Очевидно, что получил, иначе меня бы здесь просто не было.
Он засопел и смахнул каплю , повисшую на кончике его покрасневшего носа.
- Я не был уверен, что вы правильно поймете мое послание.
- Поскольку там говорилось, что «нам нужно поговорить», то вывод напрашивался сам собой.
Он слегка рассердился.
- Нет, я имею в виду время и место. Мне пришлось проявить изобретательность в связи с тем, что вы были, ну… так сказать, во вражеском лагере.
- И как видите, я здесь.
Я не стал добавлять, что исходя из его шифра, это было совершенно элементарно. На что еще могло намекать число 1805, кроме, как на дату победы, одержанной на море Нельсоном, а если учесть тот факт, что Лестрейд взял на себя труд вложить в конверт карточку с этим числом, то было совершенно очевидно о каком месте идет речь. Что это может быть, как не Трафальгар-сквер? А на кисете с табаком стояло имя Хобсона, о котором было известно, что у него был только один сорт отборного табака, и каково же время встречи, как не один час пополудни?
- Ваш? – спросил Лестрейд, кивнув в сторону Тоби, который жадно рассматривал его, высунув язык.
- Он принадлежал Майклу Хардингу, - объяснил я. – А вам не нужна собака, инспектор?
Он покачал головой.
- По крайней мере, не такая. Черт возьми, я скорее назвал бы ее горгульей. – Он издал тихий смешок. – Жена бы с меня шкуру спустила, если б я явился домой с таким псом.
Я слабо улыбнулся.
- Итак, мистер Холмс, у меня кое-что есть для вас, - сказал Лестрейд, вытаскивая из-под пальто несколько папок. – Ради бога, не потеряйте их, они все у нас в единственном экземпляре.
- Что это такое?
- Полицейские отчеты о Человеке-единороге и парне, убитом призраком.
-Якобы убитом призраком, - напомнил я ему, просматривая папки. – А то, что другой джентльмен был убит неистовым единорогом столь же верно, как и то, что Майкла Хардинга задрал мертвый леопард.
- Судя по всему, у кого-то ужасное чувство юмора, - попытался согласиться со мной Лестрейд. – Вы смогли что-то разузнать?
- Нет, - пробормотал я. – Хотя я встретил так называемого джентльмена, которого с удовольствием считал бы главным подозреваемым. Вам что-нибудь известно о майоре Хэндимэне?
Лестред поджал губы и немного подумал.
- Хэндимэн, - задумчиво произнес он. – Это имя мне кажется не знакомо. А что заставляет вас думать, что он в этом замешан?
- Потому что он проткнул ладонь Хардинга вилкой и обжег мне руку горячим кофейником. У него склонность к ужасной жестокости, которая, позволю себе заметить, легко может довести его до убийства, лишь только предоставится удобный случай.
Инспектор широко распахнул глаза.
- Вы серьезно пострадали, мистер Холмс?
Я небрежно махнул рукой.
- Жить буду. Вы постараетесь выяснить что-нибудь насчет майора?
- Я сделаю, что смогу. Хотя есть джентльмен, который будет здесь с минуты на минуту, и он сможет рассказать вам значительно больше. Именно он и является причиной, по которой я назначил эту встречу. Я хочу, чтобы вы поговорили с ним.
Я заинтересованно поднял брови.
- Продолжайте.
- Он появился вчера вечером, сказал, что хочет поговорить с кем-нибудь о смерти Майкла Хардинга. Оказалось, что ему кое-что известно об этом молодом человеке.
- И кто этот источник информации?
-Некий майор Прендергаст, бывший офицер Индийской армии Ее величества и бывший член Тэнкервилльского клуба.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Ну вот еще одна глава. Причем начало идет еще из предыдущей главы, я решила все это объединить и добавить еще одну, где в основном говорится о политических воззрениях Дойля

"Еще до того как Дойл отдал в «Стрэнд» законченный текст «Собаки», Ньюнес и Гринхоф выразили ему свое огорчение по поводу того, что Уотсон повествует о некоей давней истории и Холмс не ожил по-настоящему. Читатели также были расстроены и писали доктору гневные письма. Ньюнес предлагал автору воскресить Холмса и обещал платить по 100 фунтов за тысячу слов – гонорар по тем временам беспрецедентный; американские издатели сулили вдвое больше. Для сравнения: за рассказ «Убийца, мой приятель», в котором 7 500 слов, Дойл когда-то получил три фунта – получается 0,4 фунта за тысячу слов. Теперь его тексты ценили в 200 с лишним раз выше. В среднем в холмсовских рассказах Дойла примерно по десять тысяч слов – если учесть, что автомобиль стоил тогда порядка 500—600 фунтов, то за один рассказ можно было купить два автомобиля.

Он решил согласиться. Обычно пишут, что сделал он это исключительно из материальных соображений. Дом, в котором беспрестанно что-то достраивалось и перестраивалось, съедал уйму денег. Больших расходов по-прежнему требовало лечение Луизы. Дети росли, нужно было платить за учебу. Дойл помогал материально Иннесу, любителю жить на широкую ногу, и всем своим сестрам, хотя у них и были мужья. Сам доктор к тому времени тоже привык жить широко – да и вообще глупо отказываться от таких баснословных сумм, когда их пытаются тебе всучить едва ли не насильно. Матери он писал о своем решении продолжать холмсовские рассказы очень сухо: «Не вижу причин, почему бы мне за них снова не взяться». Вероятно, так все и было; хотя не исключено и другое: после «Собаки», которую Дойл писал не из корысти, а с абсолютным наслаждением, с каким обычно создаются шедевры, он почувствовал, что немного соскучился по Уотсону и Холмсу и ему есть что еще сказать о них.
В конце сентября 1903 года толпы лондонцев атаковали книжные киоски: в «Стрэнде» (номер был октябрьский) опубликован «Пустой дом», Холмс вернулся, Уотсон овдовел. Тираж журнала возрос мгновенно. За «Пустым домом» последовали «Подрядчик из Норвуда» («The Adventure of the Norwood Builder»), «Пляшущие человечки» («The Adventure of the Dancing Men») и «Одинокая велосипедистка» («The Adventure of the Solitary Cyclist»). Все эти четыре рассказа Дойл написал за лето. Три из них – кроме «Велосипедистки» – он сам считал удачными и говорил матери и друзьям, что работает с легкостью и удовольствием, единственное затруднение – все время выдумывать сюжеты. Касательно «Пустого дома» он сам сказал, что обсуждал фабулу с Джин и она ему помогла; вероятно, обсуждались с нею и другие сюжеты, но, в отличие от истории с Робинсоном, никому не приходит в голову на этом основании считать Джин соавтором.
Осенью были написаны все остальные рассказы, составившие сборник «Возвращение Шерлока Холмса» («The Return of Sherlock Holmes») – приводим их названия в порядке публикации в «Стрэнде» с февраля по декабрь 1904 года: «Случай в интернате» («The Adventure of the Priory School»), «Черный Питер» («The Adventure of Black Peter»), «Конец Чарлза Огастеса Милвертона» («The Adventure of Charles Augustus Milverton»), «Шесть Наполеонов» (« The Adventure of the Six Napoleons»), «Три студента» («The Adventure of the Three Students»), «Пенсне в золотой оправе» («The Adventure of the Golden Pince-Nez»; в этом рассказе в очередной раз появляются русские нигилисты – и люди они, в общем, неплохие), «Пропавший регбист» («The Adventure of the Missing Three-Quarter») и «Убийство в Эбби-Грейндж» («The Adventure of the Abbey Grange»). Последним рассказом, опубликованным в сентябре 1904-го, завершалась обещанная дюжина, но Дойл решил перевыполнить план и написал еще «Второе пятно» («The Adventure of the Second Stain»). Теперь у него были развязаны руки и он мог заняться чем-нибудь другим.
4 июля 1906 года, в возрасте 49 лет, умерла Луиза. Ее состояние резко ухудшилось еще в апреле. Она умирала весь июнь.
Не нужно думать, что смерть жены стала для Дойла облегчением, как это было, без сомнения, для Джин Леки. В такие минуты всегда перебираешь все свои вины перед умершим – вольные и невольные – и от раскаяния становится почти невозможно дышать. Из письма к матери: «Я старался никогда не доставлять Туи ни минуты горечи, отдавать ей все свое внимание, окружать заботой. Удалось ли мне это? Думаю, да. Я очень на это надеюсь, Бог свидетель». Окружать заботой – безусловно удалось: врачи обещали Луизе четыре месяца жизни, а она благодаря уходу прожила 13 лет. Но всего своего внимания он жене, конечно, не уделял, особенно в последние годы: когда ей было худо, когда она в нем особенно нуждалась, он думал о том, как устраивать встречи с другой.

Луизу похоронили в Хайндхеде. Доктор слег. У него возобновились приступы бессонницы, о которых он упоминал еще в «Старке Монро». Врач Чарлз Гиббс, консультировавший его с 1901 года, констатировал депрессию. Дойл ничего не писал, и ему ничего не хотелось. С Джин он в первые недели не встречался: возможно, не только потому, что сразу после похорон жены это было бы неприлично, но и потому, что какое-то время ему не хотелось видеть ее.

Постепенно жизнь вошла в свое русло, но депрессия только углублялась. Он по-прежнему не работал. Редко видел Джин. Не спал ночью, днем ходил, как вареный. В таком состоянии он провел полгода."


Хочу сказать, что пропущу расследования дел Слейтера и Идалджи, в которых Дойль принял самое деятельное участие и это были далеко не единственные расследования, которыми он занимался.
Начиная с первых публикаций в «Стрэнде», ему – а точнее, Шерлоку Холмсу, – постоянно писали знакомые и незнакомые люди, прося разобраться в какой-нибудь странной истории, а после дела Идалджи количество таких просьб возросло многократно, вот только адресовались они уже не Холмсу, а лично сэру Артуру.


Теперь в книге пойдет много политики,но как бы мне не не хотелось)) я все же упомяну о таком моменте. Напишу об этом, чтобы показать отношение Дойля к некоторым человеческим прегрешениям.

Дойля беспокоила судьба африканского государства Конго.Роджер Кейзмент, британский консул, по поручению правительства подготовил уже официальный отчет о положении в Конго. Все подтвердилось: казни (в том числе детей), пытки, увечья, принудительный рабский труд. Последовали новые и новые комиссии – британские, американские, шведские, бельгийские, – и все они привозили из Конго материалы один страшнее другого.
Кейзмент в 1904 году получил двухлетний отпуск, который провел на родине, в Ирландии. В 1906-м он был снова направлен на консульскую работу – в Южную Америку. Местом его службы были разные районы; в конце концов он занял должность генерального консула в Рио-де-Жанейро. Там он продолжал делать то же, что и в Конго: «очернять» действительность, то есть выявлять проблемы и во всеуслышание говорить о них.
За свою деятельность в Южной Америке Кейзмент получил звание рыцаря Британской империи.

В 1910-м Дойль познакомился с Кейзментом, и с тех пор они неоднократно встречались и регулярно переписывались. Дойл говорил, что людей благороднее Кейзмента не встречал. Доктору и в страшном сне не могло привидеться, каким образом их с Кейзментом пути пересекутся в последний раз – во время Первой мировой.


Ирландия, как мы помним, считала себя самостоятельным государством, а англичан – оккупантами. Роджер Кейзмент, рыцарь Британской империи, был ирландским националистом; Ирландия и поныне чтит его как своего героя; под его влиянием Дойл переменил свою позицию по ирландскому вопросу и стал сторонником гомруля. В 1912 году Кейзмент отказался от колониальной службы, вернулся в Ирландию и присоединился к освободительному движению. В июле 1914 года он поехал в США, чтобы собрать деньги и приобрести оружие для нужд движения. Когда в следующем месяце разразилась Первая мировая война, Кейзмент решил просить у Германии помощи в борьбе против англичан. Он надеялся на то, что Германия окажет Ирландии поддержку в борьбе за независимость.
Он уехал в Ирландию, надеясь уговорить своих товарищей отказаться от преждевременного выступления. Но ему не удалось ничего сделать. Судно, на котором везли германские боеприпасы, было захвачено британцами. Взяли и самого Кейзмента; его заключили в Тауэр. Восстание состоялось и было подавлено Британией за шесть дней с помощью военно-морской артиллерии, разрушившей центр Дублина. Пятнадцать его вождей были казнены военным трибуналом; шестнадцатый, Роджер Кейзмент, был лишен звания рыцаря и также приговорен к казни за государственную измену. Кейзмент вину отрицал и считал, что британский суд неправомочен судить его.
Конан Дойл пришел в ужас, узнав о смертном приговоре (хотя в 1916-м в его жизни, как мы увидим, ужасов хватало и без Кейзмента); он немедленно подготовил петицию, обращенную к премьер-министру Асквиту, и стал собирать подписи своих коллег и других знаменитостей в защиту Кейзмента. Петицию подписали Честертон, Голсуорси, Джером Джером, Арнольд Беннет и другие известные литераторы.
Смертный приговор Кейзменту был воспринят общественностью как месть за критику колониальной политики; все вроде бы шло к тому, что осужденного должны помиловать. Но с точки зрения британских политиков помиловать Кейзмента было никак невозможно – это все равно что де-факто признать Ирландию свободным государством, находящимся в состоянии войны с Британией. Тут-то на свет и появились личные дневники Кейзмента (найденные полицией при обыске в его квартире), в которых говорилось о его сексуальной жизни. Записи в этих дневниках были откровенны до такой степени, что высоконравственная общественность съела бы Кейзмента, даже если бы в них шла речь о женщинах.
Дойль писал: "Они сообщили мне, что Кейзмент совершал гадкие половые извращения, доказательством которых служат личные дневники. Я, конечно, слыхал об этом, но неужели половые извращения – это хуже, чем государственная измена и подстрекательство солдат к измене своему долгу? Меня все это не заставило отступить от моей цели». Доктор, однако, понимал, что игнорировать вновь открывшиеся обстоятельства невозможно, и с ловкостью заправского адвоката изменил свою линию защиты: в переработанном тексте петиции он упирал теперь на то, что Кейзмент невменяем, что годы, проведенные им в тропиках, и чудовищные ужасы, свидетелем которых он был, привели к тому, что он вконец повредился рассудком и не может нести ответственность за свои действия. Ужасные дневники как раз и являются наилучшим доказательством того, что бедняга давно был не в себе; доктор теперь припоминал, что Кейзмент при общении постоянно жаловался на головные боли. Действительно ли он считал Кейзмента душевнобольным или то была единственная возможность хоть как-то его защитить? Неизвестно. В пользу первого предположения говорит его аналогичное высказывание об Уайльде; в пользу второго – то, что он никогда не упоминал о сумасшествии Кейзмента и Уайльда до того, как против них были возбуждены уголовные дела."
Дойлу было не впервой идти против всех, но Кейзмент – это оказалось уже чересчур. Впервые (если не считать Шарпа, истязателя лошадей) доктор получил от незнакомых людей письма, в которых были не похвалы его литературному таланту и не просьбы распутать какую-нибудь тайну, а плевки и угрозы. Из-за выступлений в защиту Кейзмента Дойл рассорился чуть ли не со всеми политиками, которые раньше относились к нему весьма благосклонно. Считалось в те годы и сейчас считается (это не подтверждено документально, и все биографы вынуждены обходиться расплывчатыми и туманными формулировками), что за заслуги Дойла во время Первой мировой войны король и Асквит намеревались возвести его в пэры, но после истории с Кейзментом – передумали. Вполне вероятно, что то и другое – правда. Заслуги доктора, как мы скоро увидим, были велики – такой человек просто обязан заседать в палате лордов; но и глупость (с точки зрения государственных деятелей), совершенная им, была очень велика. Наплюй доктор на своего старого товарища – и стал бы пэром. Многие биографы называют выступления Дойла в защиту Кейзмента «жертвой» с его стороны. Нам почему-то кажется, что он бы разозлился, услышав это слово.

Казнь состоялась 6 августа 1916 года. Труп Кейзмента, снятый с виселицы, швырнули в известь – точь-в-точь как в «Балладе Рэдингской тюрьмы». Отношение к нему по сей день неоднозначное, даже среди самих ирландцев. В политике добро и зло очень трудно отделить друг от друга.

Поехали дальше... Сегодня будет немного Дойля, но пора и честь знать и уделить должное время "Леопарду". Понемногу-то почти каждый день перевожу, но хочется сделать прорыв. А в исследованиях я прочно завязла с бабушкой Верне. Большая статья и возможно, что не очень толковая, но я все же ее добью. И лежит еще одна из того же сборника "Saratoga study" что-то про артистизм в крови, где кажется все вместе: художники, артистизм в крови и Дойля и Холмса . Надо уже завязывать с этими Верне и идти дальше.
Вчера был довольно удачный день. Кажется, я более или менее разобралась в новом участке. И начальница, у которой я пока в этом плане под присмотром, удовлетворенно сказала: А, значит, тебе это кто-то уже объяснил! Я не стала уточнять, но слегка расслабилась. Побаивалась я, что не въеду быстро. А начальница с завтрашнего дня в отпуске, и этот участок, который она в общем-то курирует, ложится полностью на мои плечи. Но вроде все хорошо, только что она зашла и сказала, что я все делаю хорошо и она сегодня последний день. Она частенько делает мне такой подарок на день рожденья - именно в это время уезжает в отпуск)
Правда тут же сказала, что с моим-то отпуском полная неизвестность... Хреново, но я уже смирилась. Посмотрим, как пойдет. Естественно, кое-кто тут советует мне качать права, но это не тот человек с которым это пройдет. Портить с ней отношения себе дороже. Посмотрю, что будет дальше.

Ну да ладно, что-то я все о себе), перейдем к Дойлю. Эта часть опять будет сплошной цитатой, потому что речь пойдет о крайне интересных вещах)



"Королеве Виктории наследовал ее старший сын, в 60 лет ставший королем Эдуардом VII. В молодости он был любителем развлечений; с годами сделался спокойнее. При нем сильно потеплели отношения с Францией и Россией. Он очень любил рассказы о Шерлоке Холмсе и, по утверждениям злых языков, ничего кроме них отродясь не читал; те же злые языки утверждали, что именно за эти рассказы доктор Дойл был возведен в рыцарское достоинство. Это, разумеется, не так, а жаль. Если можно сделать англичанина рыцарем за рок-музыку, то почему нельзя – за книги, которые радуют весь мир?

Отрадой доктора Дойла (помимо крикета, атлетизма, бокса, бильярда, боулинга и стрельбы) все последние годы был гольф – элегантное занятие, игра для джентльменов, которой он, по собственному признанию, толком так и не выучился: упорно зарывал клюшку в землю, но играть не бросил. Возвращаясь из Африки, он на пароходе подружился с журналистом Флетчером Бертрамом Робинсоном, военным корреспондентом газеты «Дейли экспресс», и узнал, что тот также имеет пристрастие к гольфу, они договорились встретиться по возвращении в Англию.



Несколько раз зимой и весной 1901 года они виделись в Лондоне, а в марте Робинсон пригласил Дойла съездить куда-нибудь на несколько дней – отдохнуть и всласть поиграть. В маленьком приморском городке Кромер, что в графстве Норфолк, была довольно известная водолечебница; Дойл после Африки все еще чувствовал себя неважно, его мучил ревматизм. Он принял приглашение, и они с Робинсоном отправились в Кромер. Там они провели около недели – Дойл принимал водные процедуры, а потом они с Робинсоном играли в гольф и беседовали. Говорили о фольклоре, рассказывали друг другу старинные предания. Упоминалась широко распространенная – отнюдь не только в Британии – легенда о гигантской призрачной собаке: в Норфолке она имела черный цвет и огненные глаза и называлась «Black Shuk», в других областях встречались иные варианты: чаще это была не одна собака, а стая – так называемая «дикая охота». Робинсон – он был родом из Девоншира – рассказал Дойлу девонширский вариант легенды, который отличался тем, что в нем фигурировал реальный человек по фамилии Кейбл, владелец поместья Брук, который будто бы был чуть ли не вампиром и похищал девушек; согласно легенде, в 1672 году Кейбла разорвала на куски «дикая охота» – стая демонических гончих псов; Робинсон записал легенду в форме новеллы и познакомил Дойла с ее текстом.

Страшных собак, страшных болот и страшных собак на страшных болотах мы уже находили у Дойла немало; неудивительно, что он пришел от истории Кейбла в восторг – она так и просилась в книгу. Дойл и Робинсон собрались делать ее вместе. Соавторство – штука сложная и совсем необязательно подразумевает, что два человека садятся за два стола и пишут по одной второй части текста. Поскольку они приняли это решение, находясь вместе, и переписки друг с другом в этот момент не вели, то неизвестно, как конкретно эта совместная работа планировалась первоначально. Известно, что название родилось сразу. Некоторые биографы убеждены, что фамилию Баскервиль предложил Робинсон, потому что так звали его кучера; однако, например, в уэльском варианте легенды собака-призрак преследует семью по фамилии Баскервиль, и Дойл с Робинсоном этот вариант, вероятно, обсуждали, так как первоначальный план повести основывался именно на этом: есть некая семья, над которой тяготеет проклятие в виде призрачной собаки. Дойл написал о замысле матери – упомянул и будущего соавтора, и название «Собака Баскервилей» («The hound of the Baskervilles»). Робинсон много говорил ему о мрачных красотах Девоншира. Доктор захотел поехать туда.

Договорились встретиться чуть позже, а пока Дойл вернулся в Лондон. Там он сообщил Гринхофу Смиту (письмом), что намерен писать новую книгу (ее жанр он определил как «creeper» – то есть нечто ужасное, бросающее в дрожь) в соавторстве с Робинсоном, и гонорар запросил свой обычный: 50 фунтов за тысячу слов. Не установлено точно, сам ли Дойл решил включить в повествование Холмса или это ему предложил Смит, давно надеявшийся, что Дойл сменит по отношению к сыщику гнев на милость; второе, пожалуй, более вероятно. Когда Дойл сообщил Смиту, что Холмс в книге будет, «Стрэнд» с радостью согласился увеличить оплату вдвое.

В более позднем письме по поводу соавторства Робинсона Дойл писал Смиту следующее: «И стиль, и атмосфера, и весь текст будут полностью мои... <...> но Робинсон дал мне главную идею, приобщил к местному колориту, и я считаю, что его имя должно быть упомянуто». Надо полагать, что такое распределение труда было установлено между Робинсоном и Дойлом еще в Кромере: тому, кто хоть самую чуточку знает доктора Дойла, невозможно представить, что он заявил бы в официальном письме, что весь текст книги напишет он, а на самом деле было б иначе. «Стрэнд» от идеи соавторства был отнюдь не в восторге, но Холмс перевесил. Дойл и Смит договорились, что имя Робинсона будет упомянуто наравне с именем Дойла, а гонорар между соавторами будет разделен следующим образом: три четверти получает Дойл, одну четверть – Робинсон. Сам Робинсон в этих переговорах не участвовал вовсе и не изъявлял никакого желания участвовать – это говорит в пользу того, что писать собственно текст он в это время и не собирался.
Графство Девоншир (или Девон), которое Генри Джеймс назвал «совершенством Англии», расположено на юго-западе страны; место романтическое, при плохой погоде мрачноватое (его любили описывать Дафна Дюморье и Агата Кристи); с севера и юга оно омывается морем, на западе граничит с не менее романтическим Корнуоллом, где происходит действие жуткой «Дьяволовой ноги» Дойла. Девоншир – район, где мало промышленности и много природы. Там есть местность под названием Дартмур – обширное скалистое плато (368 квадратных миль), покрытое частично лесом, частично – вересковыми зарослями, небольшими озерцами и торфяниками. «Унылость этих болот, этих необъятных просторов, впрочем, не лишенных даже какой-то мрачной прелести», по выражению доктора Уотсона. По вересковым пустошам спокон веков бродили дикие пони (один бедняга на глазах потрясенного Уотсона утонул в Гримпенской трясине) – эта порода сейчас известна как «дартмурский пони» и ее разводят специально. Сам Дартмур ныне – национальный парк; его центром является город Принстаун. Неподалеку находится Дартмурская тюрьма строгого режима, по сей день пользующаяся сомнительной славой одного из самых жестких исправительных учреждений.

Дойл и Робинсон поселились в Принстауне, в небольшой гостинице «Даки» – она существует и поныне, и там есть музей «Собаки Баскервилей». Оттуда они ежедневно совершали вылазки в окрестности, осматривали Дартмурскую тюрьму. Дойл писал: «Мы прошагали целых четырнадцать миль по окрестностям и порядком устали. Это дикое и печальное место, где попадаются развалины жилищ древнего человека, странные каменные сооружения, есть и остатки старых шахт». Недалеко от Принстауна находилось родное поместье Робинсона, Ипплпен; съездили и туда. Фамилия кучера (он же по совместительству служил у Робинсонов садовником) действительно была Баскервиль.

Опять вернулись в Принстаун. Дойл сообщал матери: «Мы с Робинсоном лазаем по болотам, собирая материал для нашей книги о Шерлоке Холмсе. Думаю, книжка получится блистательная. По сути дела, почти половину я уже настрочил. Холмс получился во всей красе, а драматизмом идеи книги я всецело обязан Робинсону». Болот как таковых, кстати, рядом с Принстауном нет; Гримпенская топь получила свое название, по-видимому, в честь неолитической деревни Гримспаунд на востоке Дартмура, рядом с которой действительно расположено топкое болото; его по сей день стараются избегать местные жители. Жилище неолитического человека, мрачные останки этого существа, как тогда считалось, кровожадного, темного и злобного, – вот маленький штрих, которого недоставало прежним попыткам Дойла описать ужас торфяных болот. Трясина, в глубине которой покоятся скелеты такой древности, что ее даже представить себе трудно, – деталь, оказывающая неотразимое воздействие на воображение художника и на его работу.

Что касается источников, то одними рассказами Робинсона доктор Дойл в своей работе отнюдь не обошелся. Он от корки до корки прочел книгу Баринг-Гулда – викария, известного археолога и фольклориста; этот фундаментальный труд представлял собой энциклопедию Дартмура, где было собрано абсолютно все: природа, климат, история, архитектура, народные предания, генеалогические древа старых девонширских семей. Работа шла быстро, «запоем». В июне Дойл распрощался с Робинсоном и поехал в Лондон, по пути посетив города Шерборн, Бат и Челтнем. «Собака» была практически окончена, но кое-что еще дописывалось: в начале июня из Принстаунской тюрьмы бежали два преступника, и в тексте появился беглец Селден. Публикация началась в августовском номере «Стрэнда» с подзаголовком «Еще одно приключение Шерлока Холмса» и продолжалась по апрель 1902-го.
Робинсон как автор не значился, но на титульном листе было написано: «Появление этой истории стало возможным благодаря моему другу, мистеру Флетчеру Робинсону, который помог мне придумать сюжет и подсказал обстоятельства». В 1902-м Ньюнес издал «Собаку» отдельной книгой – там тоже были слова благодарности. За британским изданием сразу последовало американское, затем «Собаку» начали одновременно переводить на множество языков (по-русски она была впервые издана в 1905-м). В многочисленных переизданиях благодарность Робинсону порой опускалась – но это уже на совести издателей, которые не очень-то советовались с авторами по подобным «пустякам». Робинсон умер в 1907 году от брюшного тифа; в 1929-м в предисловии к полному собранию рассказов о Холмсе Дойл вновь упоминал о том, что Робинсон подсказал ему идею книги: «"Собака Баскервилей" – итог замечания, оброненного этим добрым малым, Флетчером Робинсоном, скоропостижная кончина которого стала утратой для всех нас. Это он рассказал мне о призрачной собаке, обитавшей близ его дома на Дартмурских болотах. С этой байки и началась книга, но сюжет и каждое ее слово – моя и только моя работа».

Сам Робинсон при жизни никакого недовольства не выказывал; в интервью американскому журналу «Букман» в октябре 1901-го сказал, что «Собака» «частично принадлежит ему», против чего, в свою очередь, не возражал Конан Дойл; правда, пресса, как водится, слегка исказила слова Робинсона и получилось, что он «все придумал», а Дойл «только написал» (литератор поймет иронию). Сам Робинсон никогда не считал себя автором книги (как Катаев не считал себя автором «Двенадцати стульев», а Пушкин – «Ревизора»). Оба остались в превосходных отношениях, называли себя друзьями, интенсивно переписывались, играли в гольф, бывали на одних и тех же званых обедах. Когда Дойл потерпел неудачу на выборах, Робинсон написал сочувственную заметку; когда сам Робинсон в 1904-м опубликовал несколько детективных рассказов, он подписался как «соавтор Конан Дойла в его лучшем произведении – „Собаке Баскервилей“», против чего Дойл опять-таки не возражал.
Почему, собственно, этому вопросу мы уделяем такое внимание? Дело в том, что время от времени в печати высказываются сомнения по поводу авторства «Собаки». Благодаря интервью Робинсона они высказывались и при жизни Конан Дойла – так что в предисловии к полному собранию холмсовских рассказов ему пришлось подчеркивать, что текст книги полностью принадлежит ему. А в 1961-м старый кучер Баскервиль заявил в интервью Би-би-си, что «Собаку» написал не Дойл, а его тогдашний хозяин; разумнее, наверное, было промолчать, но Адриан Дойл, не обладавший чувством юмора, яростно вступился за честь отца, чем только привлек внимание к речам бывшего кучера.

На этом история отнюдь не кончилась: пожилой британец Роджер Гаррик-Стил, в разные периоды своей жизни работавший инструктором по плаванию и сотрудником похоронного бюро, а ныне называющий себя психологом и литератором, очень, по-видимому, огорченный тем, что жизнь Конан Дой-ла какая-то недостаточно «вкусненькая» по нынешним временам, потратил 11 лет на создание труда, изданного в 2002 году, в котором утверждал, что: а) Робинсон написал «Собаку» и затем шантажировал этим Дойла, и тот его отравил; б) Дойл жил с женой Робинсона, и та помогла ему отравить мужа.

Казалось бы, любой вменяемый человек, хоть чуточку знающий биографию доктора Дойла и хоть в малейшей степени понявший его характер, по прочтении этой книги (которую отклонили 90 издательств и в которой критики нашли более десяти тысяч (!) ошибок не только в исторических деталях, но также в орфографии и грамматике) должен пожать плечами и тотчас выкинуть ее из головы. Как бы не так: книгу Гаррика-Стила до сих пор всерьез обсуждают; как только выходит в свет очередная биография Дойла, один из первых вопросов, который интервьюеры задают автору: считает ли он, что его герой убил Робинсона? И автор вынужден так же серьезно на этот вопрос отвечать, приводя массу доказательств невиновности доктора – в том числе результаты почерковедческих экспертиз. Эндрю Лайсетта спросили, считает ли он версию Гаррика-Стила правдивой, и тот отвечал, что перелопатил громадное количество документов и не нашел абсолютно ничего, что могло бы свидетельствовать в ее пользу. И из-за такой чуши (эпитет «собачья» в данном контексте вполне уместен) серьезным людям приходится перелопачивать громадное количество документов! В 2005-м Гаррик-Стил заявил, что потребует эксгумации тела Робинсона; в 2006-м группа британских ученых (не литераторов и не инструкторов по плаванию, а биологов, историков и судмедэкспертов: Саймон Брэй, Гьян Фернандо, Сьюзен Петерсон, Мэтт Ричард), а также члены семьи Робинсон были вынуждены, в свою очередь, просить епархию Эксетера, где похоронен журналист, об эксгумации, чтобы положить конец идиотским сплетням и защитить от них не столько Дойла, сколько Робинсона и его жену. Скорее всего, эксгумация рано или поздно состоится, но разговорам все равно не будет конца.

Обратимся наконец к самой «Собаке». Почти все исследователи сходятся на том, что самое сильное в ней не сюжет и даже не герой, а атмосфера. Не Уотсон с Холмсом, не мрачный Баскервиль-холл и не несчастное животное, убитое ни за что ни про что, а сама унылая трясина с поднимающимися из нее испарениями кровавой древности – вот фундамент, на котором воздвигнуто великолепное готическое здание «Собаки»; и главная заслуга Робинсона не в том, что он рассказал Дойлу довольно заурядную, хоть и прелестную легенду, а в том, что он привез его в Дартмур: торфяные болота Дойл уже видел и описывал, но соединить мрачность болот со зловещей тенью древнего существа – это была воистину замечательная художественная находка.

Дойл никогда не был склонен к символам, но в «Собаке» литературоведы видят символику на каждом шагу. В самом деле, при чем здесь, казалось бы, неолитический человек и его череп? Добро б хоть какие-нибудь археологи в сюжете фигурировали. Но черная собака – мрачный, жуткий зверь, а древний человек – мрачное, жуткое «звериное существо», чьи останки сквозь века источают зло. Вероятно, Дойл, символизму совершенно чуждый, своими упоминаниями о древних черепах просто-напросто хотел пустить читателя по ложному следу, заставив его, поеживаясь, предположить, что убийства совершал этот самый доисторический человек – вариант ожившей мумии. Но в результате получилась символика. «Глядя на иссеченные примитивным орудием склоны холмов, на которых темнеют эти пещеры, забываешь, в каком веке живешь, и если бы вдруг под низким сводом одной из них появилось одетое в звериную шкуру волосатое существо и вложило бы в лук стрелу с кремневым наконечником, вы почувствовали бы, что его присутствие здесь более уместно, чем ваше». Звериная шкура, звериное существо, зверские убийства, сплошное зверство; в «Собаке» вообще очень много упоминаются животные, причем всегда в очень мрачном контексте. Ужасные крики выпи, растерзанная собачка доктора Мортимера, чайка, одиноко парящая над просторами топей, несчастный дартмурский пони: «В зеленой осоке перекатывалось и билось что-то живое. Потом над зарослями мелькнула мучительно вытянутая шея, и болота огласились страшным криком». Даже мертвые камни на болотах «напоминают гигантские гнилые клыки какого-то чудовища».

Фаулз замечал в «Кротовых норах»: «Нечего и говорить, что в действительности Черная собака – это сами болота, то есть неприрученная природа, нечеловеческая враждебность, кроющаяся в самой сердцевине такого ландшафта. В этом – всеохватывающий ужас, и Конан Дойл в тот дождливый день, сидя у камина в норфолкской гостинице, должно быть, сразу же понял, что ему наконец удалось отыскать „врага“, гораздо более сложного и устрашающего, чем любой преступник в человеческом облике». Современному нашему читателю, давно знающему «Собаку» наизусть и – благодаря очаровательному фильму Масленникова – усвоившему в основном ее комическую сторону, трудно представить себе, что при чтении этой истории кто-то может по-настоящему испугаться. Ребенку, впервые открывшему книгу, может быть страшно, но не взрослому. Но это когда сидишь дома. А вот если судьба занесет ночью на болота и вдруг увидишь, как в их темной глубине «что-то живое перекатывается и бьется» – тут как бы не случилось инфаркта..

Но Дойлу мало пугать нас (пусть не нас – наших маленьких детей) мрачной топью, злобно скалящимися черепами и мучительно гибнущими животными; настойчиво, как ни в одном из своих текстов – за исключением разве только «Хирурга с Гастеровских болот», – он сгущает атмосферу, постоянно используя в разных вариациях одни и те же слова, одни и те же унылые краски. «Я уже говорил, что над Гримпенской трясиной стлался густой белый туман. Он медленно полз в нашу сторону. Лившийся сверху лунный свет превращал его в мерцающее ледяное поле, над которым, словно черные пики, вздымались верхушки отдаленных гранитных столбов. <...> Над Баскервиль-холлом низко нависли тучи; время от времени гряда их редеет, и тогда сквозь просветы вдали виднеются мрачные просторы торфяных болот. <...> Вдали, над самым горизонтом, низко стлалась мглистая дымка, из которой проступали фантастические очертания Лисьего столба». И туман, и дождь, и луна – всё низко, низко, медленно, тяжко, стелется, ползет. Доктор Дойл никогда не был блестящим пейзажистом, но тут уж он постарался на славу. Ему удавались «страшные» рассказы и удавались «уютные» детективы; впервые он свел то и другое воедино – и получился шедевр.

В холмсиане «Собака» вообще стоит особняком, возвышаясь, как черный гранитный столб над трясиной: она во всем необычна. Литературоведы отмечают в ней массу больших и малых отступлений от канона. Уотсон проводит самостоятельное расследование хоть и с ошибками, но отнюдь не без пользы. Холмс называет Лестрейда «лучшим сыщиком» и признается, что нуждается в его помощи. Холмс оказывается слаб, непонятлив, совершает серьезные промахи, что бывало с ним только в ранних рассказах; ему кажется, что сэр Генри погиб – и вот он, «словно обезумев, схватился за голову: „Чего я медлил, дурак!“». От сознания собственной вины он набрасывается – чего с ним сроду не бывало – с попреками на друга. Давно не писавший о Холмсе доктор Дойл уже забыл о том, как старательно делал своего героя схематичным, как безжалостно обрезал все побочные ветви; как в «Этюде» и «Знаке четырех», в «Собаке» чрезвычайно много избыточного. Дойл никогда не преуспевал особо в создании второстепенных персонажей, но Френкленда, который вечно судится, не забудешь никогда.

Карр сказал о «Собаке»: «В ней единственной повествование берет верх над Холмсом, а не Холмс над повествованием; читателя в ней очаровывает не столько викторианский герой, сколько дух готического романтизма». Но одно без другого невозможно. Болотам, туману и диким зверям противостоит обычный дойловский уют: в пещеру доисторического человека Холмс приносит цивилизацию – очаг, консервные банки (одна – с копченым языком, другая – с персиками в сиропе), ведра, кружки, одеяла, непромокаемый плащ, чистые воротнички, бутылку виски. Страшны после этого торфяные болота? Да, немножко страшны – и при этом уютны, как всё, что описывал доктор Дойл. Дьявол? «Трудно представить себе дьявола с такой узкой местной властью. Ведь это не какой-нибудь член приходского управления». В «Собаке» полным-полно тихого, мягкого комизма; это уже не готическая традиция, а викторианская – ее-то и уловили создатели нашего знаменитого фильма, по заслугам награжденного британской королевой.

В первые годы своего существования «Собака» никем не оценивалась как один из лучших текстов холмсианы. Критики не выделяли ее из массы других рассказов о Холмсе. Читатели радовались ее появлению потому, что вновь получили Холмса – и очень рассердились, когда до них дошло, что он не ожил, и стали требовать других рассказов. Всерьез и много «Собакой» стали заниматься значительно позже. Созданная на основе простодушной сельской легенды, обрастающая – с каждым новым поколением литературоведов – тысячами смыслов, которые простодушный (но хитрый) доктор Дойл в нее, быть может, и не думал вкладывать, она сама превратилась в легенду.


В апреле 1902 года Дойль поехал в Италию немного отдохнуть и проведать свою сестру Иду, которая жила с мужем в Неаполе. Луиза осталась в Хайндхеде. Джин его провожала. Мэри Дойл получила от сына откровенное письмо: «Она украсила мою каюту цветами и с двух сторон поцеловала подушку. В последний раз я видел ее лицо уже в тени навеса, куда она спряталась, чтобы не видели, что она плачет. Я рассказываю это Вам, матушка, потому что Вы можете понять и знаете, как много значат подобные мелочи».


По возвращении его ждало рыцарское звание – за книги о бурской войне, послужившие, как считали в правительстве, защите чести Британии; ему еще зимой сообщил об этом лично Эдуард VII, пригласив доктора к обеду. Но Дойл не радовался: принимать этой почести он не хотел."

Но вот тут я все же хочу сказать от себя. Здесь мы имеем дело с необыкновенной натурой Дойля. Он принял знак отличия Италии именно потому, что это была «всего лишь» награда – да и то терпеть не мог упоминать о нем. Но рыцарство...он относился к нему слишком серьезно, чтоб и самому считаться рыцарем и чтобы ему могла нравиться современная пародия на них.
«Звание, которым я более всего дорожу, – это звание доктора». Мэри была в бешенстве: в звании доктора она ничего привлекательного не видела, зато получение сыном титула ей казалось верхом счастья. Дойл написал матери, что не примет рыцарства, даже если три самых дорогих ему человека – она, Лотти и Джин – будут на коленях умолять его об этом. (Луиза в список самых дорогих в этом контексте не вошла – быть может, еще и потому, что никогда не пыталась давить на мужа и ее мало волновало, станет он рыцарем или нет.)
Однако в конце концов Мэри победила: ей удалось внушить сыну, что публичный отказ от титула оскорбит короля (хотя король лишь формально утверждал списки – как президенты утверждают списки представленных к наградам) и вообще будет выглядеть неприлично. Уступил ли доктор только матери, или на него также давила честолюбивая Джин, или друзья-масоны, или еще кто-нибудь – на этот вопрос однозначного ответа нет. Возможно, какая-то часть его души была не прочь принять почести; впоследствии, вероятно, он о своей слабости пожалел – то, что должно было сделать автору в соответствии с его убеждениями, в рассказе «Три Гарридеба» совершит Холмс, более цельный человек и к тому же не имеющий тщеславных родственников женского пола.

Весной 1903 года у доктора Дойла появилось новое увлечение: он купил машину. Это был автомобиль фирмы «Вулсли», основанной Гербертом Остином и Фредериком Вулсли; завод по производству этих машин находился в городе, который был Дойлу очень хорошо знаком: Астон под Бирмингемом, тот самый, где Артур когда-то работал у доброго доктора Хора. Заранее купив длинный плащ, кепочку, какие тогда носили все автомобилисты, и шоферские «лягушачьи» очки, он сам поехал за машиной и выбирал ее сам: двенадцать лошадиных сил, цвет темно-синий. Шофера у него не было, был только кучер, которого он отправил в Бирмингем учиться на шоферских курсах, и домой он повел свой «вулсли» тоже самостоятельно. Ему пришлось проехать около 150 миль. Как ни странно, машину он привел в целости и сохранности и даже остался жив.

Автомобилистом он был страстным и, как многие автомобилисты, «провел под машиной ровно столько же времени, сколько и в ней». Бывало, его штрафовали за то, что он ехал с ужасной, недопустимой скоростью 30 миль (примерно 60 километров) в час; размер штрафа составлял пять фунтов. Нередко попадал в аварии, в которых были чаще всего виноваты лошади.Вот его описание типичного ДТП того времени: «Первая лошадь, вероятно, никогда прежде не видавшая автомобиля, уперлась в землю передними ногами, вскинула уши, уставилась застывшим взглядом вперед, затем мгновенно оборотилась кругом, взбежала вверх по откосу и попыталась скрыться, обойдя свою подругу. И ей бы это удалось, если б не телега, которую она втянула на откос. Вместе с телегой лошадь повалилась на вторую лошадь с телегой, и все так перемешалось, что распутать было невозможно. Телеги были нагружены репой, которая и украсила сверху сцепившиеся оглобли и бьющихся лошадей. Я выскочил из машины и попытался помочь разъяренному фермеру что-то поднять и поставить, но тут глянул на свой автомобиль – он въехал в общую свалку..» Все это приводило доктора в совершенный восторг, и автомобиль он называл важнейшим изобретением современной цивилизации не потому, что он служил средством передвижения, а за то, что «способствовал развитию в человеке находчивости и способности быстро соображать».

Правда, зимой 1904-го он (вместе с Иннесом) попал в действительно ужасную аварию: при подъезде к «Андершоу», взбираясь на откос, «вулсли» въехал в столб и потерял управление; водителя и пассажира выбросило из машины, и та, перевернувшись, всею тяжестью обрушилась на Дойла. На какое-то мгновение силу удара приняло на себя рулевое колесо – это спасло доктору жизнь. Он лежал ничком, и машина с чудовищной силой вдавливала его в гравий. Он не мог ни шевельнуться, ни застонать. «Я чувствовал, что тяжесть нарастает с каждой минутой, и думал о том, как долго сможет выдержать мой позвоночник». Хотелось бы знать, вспоминал ли бедный доктор в те минуты свой «Палец инженера»: «Если лечь на живот, то вся тяжесть придется на позвоночник, и я содрогнулся, представив себе, как он захрустит. Лучше, конечно, лечь на спину, но достанет ли у меня духу смотреть, как неумолимо надвигается потолок». Иннес созвал людей и те спасли доктора, когда он уж переставал дышать. Следствием этой катастрофы было то, что Дойл. купил еще один автомобиль и мотоцикл.

Но доктору мало было покупать машины и ездить на них; он решил их сам производить. Отрасль перспективная, быстро развивающаяся, к тому же чрезвычайно интересная; вложения обещали приносить большой доход. Он не сомневался, что справится. В 1903 году он совместно с автомобильным конструктором Уоллом, известным своим пристрастием к необычным проектам, основал небольшую компанию по производству мотоциклов «РОК»; производство сперва базировалось в городе Гилфорд, а на следующий год переехало в индустриальный Бирмингем. Деньги внес Дойл, а Уолл занимался проектированием. Фирма производила в основном двухколесные мотоциклы мощностью от двух до шести лошадиных сил, а также велосипеды и автомобильные колеса. (Любопытно, что Дойла всю жизнь попрекали ошибкой, которую он вроде бы допустил в рассказе «Случай в интернате» относительно следов велосипедных колес – а рассказ-то был написал как раз в тот период, когда он занимался колесами профессионально...)
Разумная, осторожная Луиза ездить в автомобилях не любила. Зато любила Мэри Дойл – и, само собой, дети. Разумеется, катал доктор и Джин Леки; не исключено, что именно во время этих поездок летом 1903-го он обсуждал с ней сюжет нового рассказа «Пустой дом» («The Adventure of the Empty House») – рассказа, которого мир с нетерпением ждал почти десять лет.


***
Пост вышел очень большой, но я решила, что главу дробить не буду, а вчера я вообще две ухитрилась вместить в один пост. Но тут "Собака" и этим все сказано...
Мне самой очень понравился этот рассказ о "Собаке", хотя тут Чертанов явно выказал себя поклонником нашего сериала, что мне кажется не очень профессионально - ведь он все же пишет о книге и говорить, что наш читатель усвоил в основном ее комическую сторону как-то мягко говоря не очень правильно. Дойл-то явно писал не комедию.

Далее вот эта Джин, целующая подушку, опять таки наводит на некоторые сомнения относительно целомудренности их отношений.

Потом насчет производства машин... В книге то и дело попадаются упоминания о том, как Дойль то вкладывал во что-то средства, то открывал какое-то дело... Он определенно не был рожден предпринимателем. Он инвестировал средства то в операцию по подъему затонувшего двести лет тому назад испанского галеона, то в экспедицию на острова, где, по слухам, «в каждом птичьем гнезде лежало по алмазу» – всякий раз с одним и тем же плачевным результатом. «Если бы каждый раз, получив деньги, я выкапывал яму в саду и там их зарывал, я был бы сейчас куда богаче», – писал он в старости, вспоминая о своей неудачной попытке разбогатеть на родезийском золоте и других предприятиях подобного рода.

Еще одни убитые выходные... Когда лихорадочно хватаешься за все подряд и все это подряд валится у тебя из рук.
С горем по полам перевела три-четыре предложения, и то потому, что взгляд случайно натыкался на лежавший рядом с монитором листок с английским текстом.

Проглядывая сейчас очередной фильм , который собиралась использовать для клипа о юном Холмсе ,услышала фразу, в которой почувствовала ответ на свое нынешнее состояние, свои мысли и эмоции (правда, и к теме Холмса она имела бы самое прямое отношение) -
"Его удел - одиночество. Пусть привыкнет, что помощи ждать неоткуда."

Не знаю, известая эта фотография или нет, но для меня сейчас она была наглядным пособием к "Тайне Тэнкервилльского леопарда"