Когда мы служим великим, они становятся нашей судьбой
Фик из того же сборника, что и предыдущий, "Разговор об этике". Этот - полная его противоположность.
Он не знал, почему делал это. Это была всего лишь минутная прихоть. Но повинуясь внезапному импульсу, он зажал в ладони лезвие и сжал кулак.
Он даже не искал такого оружия. Не думал, что найдет. Бритва просто лежала на сосновом столике среди его химикалий, он нашел ее, когда наводил там порядок.
Он задумчиво подпер рукой подбородок, лениво наблюдая, как три большие, красные капли просочились сквозь его пальцы и упали на изъеденную кислотой поверхность стола, по очереди издав характерное кап-кап. Три ноты такта, стаккато. Падая на стол, капельки на минуту стали перламутрово-красными, а затем превратились в почти черные, когда растеклись и впитались в дерево, влившись в мозаику других пятен. Потом капли стали падать уже не так быстро, и он сильнее сжал руку, чтобы сохранить темп.
Если он и чувствовал боль, то никак этого не показал.
И доктор, сидящий в кресле у него за спиной, думал, что он сделал паузу только для того, чтобы понаблюдать за чем-то, случившемся на улице, и был разочарован.
В действительности, он был не так уж далек от истины – сыщик и впрямь наблюдал, доктор ошибся лишь в предмете его наблюдения.
Наконец, когда пятно на столе стало уже достаточно большим, и кровь впиталась глубже в дерево, Холмс разжал ладонь, и бритва упала на стол. Упав, она издала легкий металлический звон, а сыщик рассматривал пораненную руку. Он смотрел на кровавые борозды, оставленные бритвой. Кроваво-красные следы ярко выделялись на бледной коже, и этого было достаточно, чтобы на минуту привлечь его внимание.
Его ум клинически оценил нанесенные лезвием раны – тщательно изучил и отбросил в сторону, как не имеющие большого значения. Его это не волновало. Не было ни горечи, ни бравады, ни сожаления. Он смотрел, как истекает кровью и это ничего для него не значило. Нанесение ран самому себе было лишь еще одной границей существования, которую он подверг испытанию и сокрушил, однако, это не нарушило монотонного однообразия его существования. Боль, и кровь, и порезы на ладони не имели никакого смысла, также как и многое другое.
Бессмысленно.
Придя к такому заключению, он поднялся, сжав раненую руку в кулак и держа ее ладонью вверх, чтобы кровь не капала на пол. Чисто по инерции, он удалился в свою комнату, подумав, что находиться там ничуть не хуже, чем где бы то ни было еще.
Некоторое время спустя Уотсон встанет со своего стула и увидит окровавленное лезвие, лежавшее на столе рядом с пятнами крови. Он будет стоять над ним, проведя кончиками пальцев по багровому краю бритвы, и раны, о которых он догадается, причинят ему гораздо больше боли и печали, чем тому, кто нанес их себе сам.
Он не знал, почему делал это. Это была всего лишь минутная прихоть. Но повинуясь внезапному импульсу, он зажал в ладони лезвие и сжал кулак.
Он даже не искал такого оружия. Не думал, что найдет. Бритва просто лежала на сосновом столике среди его химикалий, он нашел ее, когда наводил там порядок.
Он задумчиво подпер рукой подбородок, лениво наблюдая, как три большие, красные капли просочились сквозь его пальцы и упали на изъеденную кислотой поверхность стола, по очереди издав характерное кап-кап. Три ноты такта, стаккато. Падая на стол, капельки на минуту стали перламутрово-красными, а затем превратились в почти черные, когда растеклись и впитались в дерево, влившись в мозаику других пятен. Потом капли стали падать уже не так быстро, и он сильнее сжал руку, чтобы сохранить темп.
Если он и чувствовал боль, то никак этого не показал.
И доктор, сидящий в кресле у него за спиной, думал, что он сделал паузу только для того, чтобы понаблюдать за чем-то, случившемся на улице, и был разочарован.
В действительности, он был не так уж далек от истины – сыщик и впрямь наблюдал, доктор ошибся лишь в предмете его наблюдения.
Наконец, когда пятно на столе стало уже достаточно большим, и кровь впиталась глубже в дерево, Холмс разжал ладонь, и бритва упала на стол. Упав, она издала легкий металлический звон, а сыщик рассматривал пораненную руку. Он смотрел на кровавые борозды, оставленные бритвой. Кроваво-красные следы ярко выделялись на бледной коже, и этого было достаточно, чтобы на минуту привлечь его внимание.
Его ум клинически оценил нанесенные лезвием раны – тщательно изучил и отбросил в сторону, как не имеющие большого значения. Его это не волновало. Не было ни горечи, ни бравады, ни сожаления. Он смотрел, как истекает кровью и это ничего для него не значило. Нанесение ран самому себе было лишь еще одной границей существования, которую он подверг испытанию и сокрушил, однако, это не нарушило монотонного однообразия его существования. Боль, и кровь, и порезы на ладони не имели никакого смысла, также как и многое другое.
Бессмысленно.
Придя к такому заключению, он поднялся, сжав раненую руку в кулак и держа ее ладонью вверх, чтобы кровь не капала на пол. Чисто по инерции, он удалился в свою комнату, подумав, что находиться там ничуть не хуже, чем где бы то ни было еще.
Некоторое время спустя Уотсон встанет со своего стула и увидит окровавленное лезвие, лежавшее на столе рядом с пятнами крови. Он будет стоять над ним, проведя кончиками пальцев по багровому краю бритвы, и раны, о которых он догадается, причинят ему гораздо больше боли и печали, чем тому, кто нанес их себе сам.