У автора sagredo есть серия фанфиков под названием "тема с вариациями". К ней относится и фанфик "Песни без слов", который я вчера выкладывала. Я еще буду возвращаться к этой серии, а сейчас хочу предложить перевод фанфика из нее под названием Lapsus Linguae (Оговорка). Мое мнение полностью совпадает с мнением автора, которая, написала, что вот он всплыл у нее в голове и она его записала, а теперь не знает, что с ним делать. Понимает, что он совсем не в характере,но допускает, что в какой-то вселенной такое могло бы иметь место.
Я точно также немного колебалась, уже переведя фанфик, но вот все-таки решила выложить

Тема с вариациями

Lapsus linguae (Оговорка)

Я увидел, что он сидит на краю постели, одетый в ночную рубашку, прижав колени к груди и обхватив себя руками, словно, чтоб не дать себе рассыпаться на части. Во всей фигуре Холмса чувствовалось какое-то странное напряжение, неподвижность застывшей ледяной статуи, нарушаемой лишь , как я заметил, легкой дрожью в плечах. Это напомнило мне его манеру плакать, и когда при моем появлении он поднял голову, его серые глаза покраснели, а на щеках были видны следы слез.
- Господи, - тихо сказал я, чувствуя, как напряжен мой голос от беспокойства. – Холмс, что случилось?
Он покачал головой, в отчаянии стиснув зубы и сжимая губы в одну тонкую линию.
- Я не знаю, - беспомощно ответил мой друг, хриплым от слез голосом. – Я проснулся, и это началось… и я не мог остановиться.
Он отвернулся, сердито вытирая глаза рукавом рубашки.
Я оставил свой чемоданчик на пороге и подошел к нему, чтобы сесть рядом. Легко предположить, думал я, что он просто измучен и переутомлен после сложного дела, которое только что завершил, но некий инстинкт внутри меня настаивал, что тут нечто большее. Что-то, в чем Холмс не желал признаваться и себе, также, как и мне. Я видел, как это изводило его последние недели, когда он работал над этим делом.
- Не просите меня объяснить, Уотсон, - прошептал Холмс, словно предугадывая мои мысли, после чего уткнулся подбородком в колени и устремил неподвижный взгляд на мерцающий свет единственной лампы, освещавшей комнату.
Я покачал головой.
- Нет, дорогой друг. Я не стал бы.
Однако, я протянул руки, чтобы обнять его.
Сначала Холмс вздрогнул, метнув на меня почти панический, дикий взгляд, но я обхватил его руками прежде, чем он начнет протестовать, как делал это в подобных случаях.
- Все в порядке, Холмс, - проговорил я, привлекая его ближе к себе. – Успокойтесь.
Он прижался к моей груди, но глаза его были все еще широко распахнуты, остекленевшие от слез, иего взволнованное дыхание стало учащаться, пока вновь не задрожал подбородок.
Я был охвачен волной страха и сожаления, гадая, не допустил ли серьезный промах, но, наконец, Холмс сделал судорожный вздох и проговорил:
- Уотсон…
- Ш-ш-ш – зашептал я и еще крепче обнял его. Он повернул голову и прижал ее к моей рубашке, подавляя рыдание.
- Я не могу выбросить это из головы, - произнес Холмс с дрожью в голосе и закрыл глаза, по его лицу снова потекли слезы.
- Что? – спросил я.
- Ее. Как мы нашли ее. Я помню все. Следы от веревок на ее руках – их было четыре на правой руке и семь на левой. Черт… почему я не перестаю видеть это? – Он задрожал еще сильнее, задыхаясь от рыданий. – Почему … все это теперь? Я не понимаю.
Я размышлял над тем же самым. Он видел и более жестокие убийства.
- Возможно, вам станет легче, если вы мне об этом расскажете, - мягко предложил я.
- Зачем? Вы видели все то же, что и я.
- Чтобы избавиться от этого. Снять груз с души.
Холмс еще долго ничего не говорил, вцепившись в меня, пока, наконец, более-менее не успокоился. Я уже почти готов был отказаться от этой идеи , как от еще одного своего предложения, оставленного им без внимания, но к моему удивлению мой друг неожиданно начал описывать сцену, воспоминания о которой причиняли ему такие страдания.
Подробности, которые он помнил, были экстраординарны. Количество и точное нахождение следов на шее убитой, точное расположение ее вещей, разбросанных по комнате, следы и отметины на ковре, даже точные подробности касательно погоды, которая была в тот день, когда мы обнаружили тело – все было тщательно и безжалостно зарегистрировано в его уме.
В одном пункте, однако, он ошибся.
Холмс начал достаточно спокойно излагать мне вышеупомянутые факты, но по мере того, как он говорил, его волнение росло, глаза вновь увлажнились и, в конце концов, он едва мог произнести сквозь слезы хоть слово.
- И ее кольцо, - в отчаянии пробормотал, наконец, Холмс. Я гладил его по волосам, пока он говорил, пытаясь успокоить, но замер на месте, когда его повествование, кажется, неожиданно отклонилось от фактов преступления, которое мы расследовали. – Он снял кольцо, – выдохнул Холмс и затем, кажется, окончательно потерял контроль над собой.
Бывали случаи, когда я видел у него слезы на глазах – как бы редки они не были – но я никогда прежде не видел, чтобы он плакал вот так. Это и вся история с кольцом , подумал я сначала, столь же ясно, как открытое признание, говорили о том, что Холмс горевал не по убитой в его последнем деле. Эта молодая женщина была не замужем и была убита ее сестрой. Его упоминание о кольце и человеке, который снял его, не имели никакого отношения к этому делу.
Я мог лишь поддерживать его, пока он рыдал, бормоча ему какие-то банальности и чувствуя себя совершенно бесполезным. Я не мог сказать, оказывали ли мои усилия какое-нибудь успокоительное воздействие, но хорошо было уже хотя бы то, что тот изнурительный темп , в котором он бросился расследовать это дело, оставил его совершенно без сил. Вскоре эти внезапные рыдания перешли в редкие всхлипывания, и Холмс осел у меня на руках, безвольный и недвижный, словно неживой, в полном изнеможении. Я продолжал держать его, пока глаза его не закрылись и тело не отяжелело от сна.
Но в ту ночь мне было этого недостаточно. Вопрос Холмса засел у меня в мозгу, как заноза, и непрестанно беспокоил меня.
Почему это дело, и почему сейчас? Какой аспект выделил его из числа множества других, делая его таким мучительным для моего друга, чтобы вызвать такую реакцию? И, на исходе ночи я начал сомневаться могло ли быть что – то в глубине его души, что произвело такой эффект.
В моем распоряжении было только совершенно нелогичное упоминание о кольце и больше ничего. Может, в самом деле, это было что-то вроде оговорки в духе Фрейда, которая была связана с чем-то личным для Холмса и совершенно ужасным для него?
Он был, в конце концов, размышлял я, глядя на его измученную горем, бесчувственную фигуру, довольно молодым человеком, который по роду своей деятельности повидал немало насилия и смертей – также как и я. Разве не горевал я подобным образом по солдатам, изрубленным на поле битвы – которых даже не знал? Если я когда и сомневался в человечности Холмса, то теперь уж у меня не было на это никаких оснований. Возможно, ноша соболезнования, свойственная всем людям , пережившим чью-то смерть, стала слишком тяжела, тем более, что Холмс имел склонность скорее сдерживать свои чувства, чем открыто признавать их. Может быть, причиной этой вспышки послужило не что иное, как время. Также вполне возможно, что ошибка насчет кольца и была именно ошибкой, деталью из какого-то другого расследования, которая вдруг всплыла в памяти, и была включена в его рассказ лишь из-за взволнованного и беспорядочного состояния его ума, вот и все.
Но если же нет…
Что могло значить для Холмса убийство женщины и потеря ее кольца? Из какой главы в его прошлом просочились такие воспоминания? Каким образом это могло быть столь ужасным для него, что он мог упомянуть об этом лишь косвенно?
Наконец, когда водянистые сероватые лучи рассвета просочились сквозь шторы, я был вынужден признать, что ничуть не продвинулся, и считать этот момент полной тайной для меня.
Я бросил взгляд на Холмса, раздумывая остаться ли с ним или идти к себе в спальню. Он выглядел совершенно бесчувственным, спал, как крайне измотанный человек, ничего вокруг не сознавая. Наконец, я тихонько выскользнул из под его неподвижных рук, и мягко опустил его голову на подушку. Он не пошевелился.
Когда я проснулся уже довольно поздно и присоединился к Холмсу в гостиной, то почти готов был поверить, что ничего из событий минувшей ночи на самом деле не происходило – настолько мой друг выглядел обычно, был таким же спокойным и хладнокровным, как всегда. Так или иначе , мы больше не говорили об этом. Больше он не упоминал об убитой женщине или ее кольце – а я его не спрашивал