11 июля 1881 г.
Понятия не имею, сколько сейчас времени, мои часы вне пределов досягаемости. Видимо, вечер – солнце уже садится – я вижу розовый свет заката сквозь полузадернутые шторы.
Трудно поверить, что солнце уже трижды вставало с тех пор, как я последний раз делал записи в своем дневнике – но если верить газетам и утверждению моего врача, - то это именно так. Видимо, я действительно, был без сознания или, по крайней мере, был на грани этого почти семьдесят два часа ( а пишу я все в такой спешке и в столь сжатом стиле потому, что если доктор увидит, что я занят чем-то кроме сна, то он замучает меня своими попреками.)
Все это, конечно, требует пояснения, хотя вряд ли кто-нибудь прочтет эти бессвязные мемуары, которые пишутся исключительно для успокоения моего тревожного рассудка, а также, чтобы хоть как–то избежать смертной скуки.
Ночь восьмого июля, как я вижу из предыдущей записи, закончилась моей неудачной дискуссией с доктором – вряд ли можно назвать это спором, ибо ни один из нас не нападал с критикой на другого – и моей попыткой заставить его покинуть свою комнату, хотя бы для ужина. Должен признаться, что потерпел полное поражение. Конечно, я смог бы открыть замычкой замок на его двери, которую он столь бесцеремонно захлопнул прямо перед моим носом, но я почему-то сомневаюсь, что это как-то помогло бы делу. Я счел разумным ретироваться с поля битвы, прежде чем меня настигнет громоподобный гнев этого Юпитера в человеческом обличии.
Его угнетенное состояние вызвало у меня некоторую досаду, ибо настроение у меня тогда было прекрасным, а этот инцидент испортил довольно плодотворный, хотя и дождливый день, но помимо всего этого эта мрачность была столь нехарактерна для него, что это и пугало и беспокоило меня. Как я уже говорил, мой компаньон столь же постоянен, как полярная звезда, и его дух, обычно, столь же светел – и любое отклонение так воздействует на его натуру, что, кажется, будто это уже не тот человек, которого я привык видеть в этом доме. Я слышал, как он всю ночь ходил у себя по комнате, пока, видимо, его нога не разболелась, и он вынужден был лечь в постель.
Почему этот человек думает, что может оказаться бесполезным, недоступно моему пониманию, сама эта идея просто смешна, он – квалифицированный хирург, более чем хороший практикующий врач, джентльмен до тошноты, он принадлежит к такому типу людей, что способны повсюду заводить друзей и производить на окружающих самое приятное впечатление, благодаря его натуре, начисто лишенной злобы – такой человек, без сомнения, найдет свое место в жизни, и, тем не менее, кажется, он еще не нашел его, несмотря на то, что последние шесть месяцев был готов уморить себя лишь бы этого добиться.
Мне понятна эта жажда деятельности, мне самому необходимо, чтобы было ради чего просыпаться каждое утро, даже больше, чем ему, но мне не свойственны подобные сомнения в своей необходимости. К сожалению, доктор не так самоуверен, как я, и слишком воспитан и добр, чтобы проложить себе дорогу к цели, ни на что не обращая внимания.
Сидя за одиноким ужином, я размышлял, могу ли я как-то помочь этому человеку… возможно, в Скотланд Ярде ему нашлось бы применение в роли полицейского хирурга? Не то, что бы я предпочел, чтобы первая официальная работа доктора была связана с этими болванами, но это лучше, чем если он будет слоняться по дому, как мрачный призрак какого-нибудь воина и отпугивать моих клиентов. Хотя, откровенно говоря, я не уверен, что до такой степени пользуюсь расположением и благоволением высших чинов Скотланд Ярда, чтобы рассчитывать на какую-то помощь с их стороны.
Однако вскоре, я был избавлен и от дальнейших размышлений на эту тему, ибо следующее утро началось с появления клиента, неистово забарабанившего в нашу дверь примерно в половине девятого утра. Чуть не сбив с ног миссис Хадсон, молодой человек влетел в гостиную, где я как раз собирался выкурить трубку перед завтраком. Затем он, задыхаясь, проговорил что его убьют, видимо, уже из последних сил он выкрикнул : «Остановите их , мистер Холмс!», и без чувств упал на ковер . Я заметил, что два пальца на его левой руке были сильно покалечены, как будто попали под пресс некоего механизма, они больше напоминали какое-то жуткое месиво, оставив кровавые отпечатки на ковре миссис Хадсон.
Уотсону явно не понравилось, когда я настойчиво забарабанил в его дверь, и он распахнул ее так резко, что едва не сорвал с петель, при этом его лицо было зеркальным отражением бури, все еще бушевавшей за окном, пока я не объяснил ему ситуацию.
Меня все еще поражает скорость, с которой этот человек приводит себя в презентабельный вид, несмотря на то, что он терпеть не может подниматься раньше девяти. Еще до того, как я извлек из-под дивана его медицинский чемоданчик, и успокоил миссис Хадсон, попросив ее вскипятить немного воды, он уже опустился на колени рядом с этим беднягой и начал отдавать мне приказы тоном, требующим безоговорочного подчинения ( мне жаль его бедного ординарца в Афганистане, кто бы он ни был … то есть, возможно мог бы быть… да, безрадостные мысли…)
Первый раз я видел доктора в его стихии, с начала и до конца, и должен признать, что как ни странно это было довольно впечатляюще – теперь я понимаю, почему он оказался одним из немногих выживших в Майванде. Быстрее, чем я мог предположить, он очистил раны, наложил какую-то мазь и перебинтовал пальцы этого парня, потом дал ему два глотка бренди и немного лауданума и начал отчищать с ковра кровавые пятна, в то время, как я стоял, наблюдая с молчаливым восхищением за его работой.
В дверях за моей спиной появилась миссис Хадсон и начала распекать меня : «… просто стоите и позволяете доктору все делать самому», после чего сунула мне в руки поднос с горячим кофейником и быстро унесла запачканный ковер, матерински похлопав доктора по здоровому плечу (не проявив ни малейшего страха при виде крови, черта, которую я нахожу восхитительной в женщине – никакой истерики, очень хорошо). Уотсон поднялся на ноги и устало улыбнулся, взглянув на мое покрасневшее лицо, показав, что он совсем не против моего статуса стороннего наблюдателя.
В знак благодарности за это утреннее «представление», я налил ему кофе и предложил отдохнуть в то время, как сам я попытался выяснить, что случилось с этим человеком, лежавшим на нашем диване. Что именно с ним случилось, я не буду здесь подробно описывать, потому что Уотсон может вернуться в любую минуту и не дать мне закончить – достаточно будет сказать, что придя в себя, он сообщил мне , что сбежал из шайки, занимающейся подлогом, их логово находилось на набережной Виктории недалеко от того места, где прошлой зимой в жуткую метель мы с Грегсоном задержали Эндерса.
Узнав все, что мне было нужно, я набросил пальто и шляпу и отправился прямо к Лестрейду, - если описания этого моего клиента были точными, то это была та самая шайка, которую мы пытались арестовать месяц назад, но тогда они каким-то образом узнали о наших планах. Они залегли на дно и не подавали до сих пор никаких признаков жизни.
Уотсон чуть не впал в истерику, когда я сказал, что иду выслеживать их, и настоял, чтобы я взял револьвер и самую увесистую трость . Я не позволил ему сопровождать меня не только потому, что операция будет опасной, но и потому, что на его попечении находился мой раненый клиент. Поразительно, какой несчастный вид был у него, когда я уходил. Я забываю иногда, что он вряд ли имеет представление, каким опасными могут быть некоторые из моих дел, и думаю, что если бы он был в курсе, то это бы причинило большое беспокойство его медицинской чувствительности (казалось бы, он должен быть рад, если вдруг у него появится еще один пациент, в конце концов, это помогло бы рассеять его скуку, но нет! По-моему, мое здоровье беспокоит его, больше чем меня)
Однако, на этот раз (как он заметил мне, выходя из комнаты несколько минут назад) его опасения были весьма обоснованы,- хотя мы и задержали всю шайку, во время задержания Лестрейд потерял одного констебля, а мне всадили в руку отвратительный кривой нож – и заражение и лихорадка, которая продолжалась три последних дня, по словам доктора, являются явным свидетельством того, насколько были обоснованы его опасения.
Я очень смутно помню, что было после этой схватки – Лестрейд утверждает, что я настаивал, чтобы он отвез меня на Бейкер-стрит, а не в ближайшую больницу, хотя я и не могу припомнить ничего подобного. Доктор только что подтвердил это, а именно, что я до смерти напугал и его и инспектора после того, как смог сам, шатаясь войти в квартиру, а затем упал в передней без чувств к ногам Уотсона .
Довольно смущающая ситуация, нет, я предпочитаю думать, что они оба просто морочат мне голову, воспользовавшись моим положением, и просто подшучивают надо мной; хотя у доктора сейчас довольно бледный и испуганный вид для того, чтобы он мог сейчас шутить … Можно подумать, что он не спал какое-то время и был сильно чем-то обеспокоен (интересно, чем?). Полагаю, это снова какие-нибудь ночные кошмары, или в его комнате слишком жарко… или , может быть, что-то случилось в одном из приютов для домашних животных, по поводу которых к нему иногда обращаются или еще что–нибудь в этом роде.
Право же, я не знаю и слишком устал, чтобы думать об этом сейчас.
Если доктор говорит мне правду, этот проклятый нож был ужасно грязен, и я подцепил инфекцию, вызвавшую сильный жар, который держится у меня последние три дня. Температура все еще не понизилась достаточно для того, чтобы решиться встать с постели, если только я не хочу разбить голову об дверь своего шкафа, но достаточно для того, чтобы я, по крайней мере, отдавал себе отчет, кто я такой ( а по словам моего врача, прошлой ночью я не мог похвастаться и этим.)
Я проснулся около трех часов назад, и в первый раз за последнее время увидел, что потолок стоит на месте, а не готов обрушиться на меня, и не кружится у меня над головой, стоит только мне открыть глаза (и тут же пожалеть об этом). Не успел я открыть глаза, как тут же надо мной склонился доктор – и откуда он тут взялся? что он делал в моей комнате? – и сказал мне, что я был очень болен и мне следует отдыхать, и нельзя разговаривать и т.д. и т. п. словом, все, что обычно говорят медики своим ничего не подозревающим жертвам, не обладающим моей силой воли.

Я не очень отчетливо слышал его голос, почему-то мне трудно было сосредоточиться на каких-то звуках (может быть, потому, что в комнате было очень жарко) – но в этот раз я не намеренно не обращал на него внимания, просто мне было трудно на чем-нибудь сосредоточиться. Я заснул прежде, чем он договорил, надеюсь, что он не обиделся. Если это и так, то я могу сослаться на свою болезнь, это послужит мне извинением за все прегрешения, которые я мог совершить за последние три дня.
Откровенно говоря, чувствую я себя довольно скверно, и даже более того, особенно ,когда думаю, что я был заточен здесь уже три дня по указаниям этого доктора – черт, кажется, он идет назад, без сомнения, с какой-нибудь микстурой с отвратительным вкусом, которую я с трудом смогу проглотить. Прекрасно. Что сказал этот американец, Бенджамин Франклин? Лучший врач тот, кто понимает, насколько бесполезны все лекарства.
Мудро сказано, ничего не скажешь.
Так, а сейчас надо спрятать этот дневник. Остальное завтра.


14 июля 1881 г.
18 часов 42 минуты
Очевидно, я был намного сильнее болен, чем предполагал, когда делал предыдущую запись три дня назад, даже сейчас, я не совсем понимаю, как мне удалось написать так много, учитывая мое никудышное состояние. Даже если бы доктор тогда не вернулся, мне бы все равно пришлось немедленно прекратить свои занятия, ибо уже через час мне снова стало совсем плохо.
Уотсон говорит, что моя температура крайне неустойчива, и я готов этому поверить – по той простой причине, что иногда мне кажется, будто в моей спальне идет борьба между зимой и летом, и целые часы напролет я не могу открыть глаз, что бы не увидеть привычные очертания моей комнаты в каком-то странном искаженном виде. Странно, какие образы может породить твой собственный мозг, когда он не полностью контролируется;стоит только подняться температуре, и он весь оказывается под властью иллюзий. В самом деле, значит, если тело ослаблено, то и разум не будет достаточно силен, так что я, безусловно, доволен, что сейчас мое сознание значительно прояснилось.
И надеюсь, что во время моей болезни, не произошло ничего такого, что могло бы вызвать мое смущение, если бы я мог это вспомнить. Доктор уверяет меня, что я не говорил в бреду ничего примечательного, но я не уверен, что он сказал бы мне правду, если бы я сказал что-нибудь жалостливое, касающееся лично меня. О, Господи, будем надеяться, что этого не случилось…
Я проснулся сегодня рано утром, и, пожалуй, впервые за всю неделю почувствовал себя, наконец, человеком. Да прошла целая неделя, или около того… и наконец, я могу встать с постели, не опасаясь того, что упаду в обморок от слабости или от болезни, как уже происходило, по словам моего личного эксперта. По крыше тихо стучит дождь, но он больше похож на комфортный пружинистый душ, чем на грозный шквал, который преследовал меня в ночных кошмарах последнего времени. Побрившись и одев чистую одежду, я почувствовал себя совершенно обновленным.
Я случайно задел стул по дороге в гостиную, и доктор тут же сбежал вниз, повинуясь своему медицинскому инстинкту, и охваченный беспокойством. Судя по его растрепанному виду, он или только что встал с постели, или же, наоборот, только что заснул. И это было весьма прискорбно не только потому, что он, кажется, впервые смог заснуть за эти несколько дней, но и потому, что он, слишком быстро сбежав по ступенькам, чуть не упал на площадке, оступившись своей больной ногой - и стараясь удержаться на ногах, схватился за перила (к сожалению, своей левой рукой.)
И когда я бросился к открытой двери (хотя все равно не успел бы добежать до него во время , чтобы предотвратить его падение), он смертельно побледнел и счел благоразумным опуститься на ступеньки, пытаясь перевести дух и мрачно глядя на меня.
- Мне уже гораздо лучше, - заявил я, криво усмехнувшись, дабы предотвратить его гневный выпад.
- Я вижу, - еле выдохнул он и стал протирать глаза, пытаясь окончательно проснуться. – Я думал, что вы… будете спать немного дольше… после того, как у вас, наконец, спал жар…
Удивленно подняв бровь, я прислонился к дверному косяку (осторожно, так как моя рука, перетянутая бинтами, все еще болела), желая узнать, что все-таки, черт возьми, здесь происходило, пока я был болен.
- Сегодня, около трех часов утра, - ответил он на мой молчаливый вопрос, с трудом поднимаясь на ноги, ухватившись за перила правой рукой. – Вы были очень больны, Холмс. Боюсь, что у меня не было пациента в более тяжелом состоянии.
- Ну, тогда мне определенно повезло иметь соседом столь компетентного врача, не правда ли? – бодро сказал я, возвращаясь в гостиную, он медленно последовал моему примеру.
- Очень.
Его ответ не был похож на изможденный вздох, но голос был таким усталым, что я подумал, уж не таилось ли что-то более опасное за тем, что я принял за простую инфекцию.
И потом, три часа утра? Откуда он мог узнать об этом, если только не бодрствовал у моей постели? В такое время? Либо это был долг врача, доведенный до крайности, либо этот человек искренне обеспокоен моим состоянием, либо мое положение действительно было таким серьезным, что он был вынужден остаться в моей комнате.
Прокручивая все это в голове, я не мог отдать предпочтение ни одному из этих вариантов. Совершенно обессиленный после этой небольшой вспышки энергии, я удобно устроился в своем кресле, молча наблюдая за Уотсоном, и наконец, пришел к выводу, что вероятно имела место комбинация всех трех вариантов. Казалось, он едва мог держаться на ногах, и вряд ли причиной этому было недомогание от перемены погоды. Мне не понаслышке известно, что значит, нервное истощение, и он был очень близок к этому – и вдобавок ко всему я нарушил его сон, в котором он так нуждался.
Бедняга, ему и правда пора прекратить так беспокоиться о других, вряд ли это пойдет на пользу его здоровью. Или уж, по крайней мере, приберечь его заботы для тех, кто в этом действительно нуждается, я же определенно могу без этого обойтись.
Но, откровенно говоря, неожиданно для себя я обнаружил, что это было довольно приятно – знать, что он беспокоился за меня. Уже много времени прошло с тех пор, как кого-то действительно беспокоило, жив я, или умер, или балансирую на грани между этими двумя состояниями – я думал, что с этим уже покончено с тех пор, как я заболел воспалением легких во время своего первого семестра в Университете, и мой брат был действительно обеспокоен… до некоторой степени, так как ему пришлось оплатить все мои счета за лечение, и необходимость вследствие этого урезать свои расходы, действительно, вызывала его беспокойство.
Я хотел встать – нет, честное слово, - и заставить доктора вернуться в постель, но мои ноги налились такой тяжестью, что я вряд ли был в состоянии пошевелиться, настолько был обессилен. Кажется, я немного поспешил, решив, что уже полностью поправился. Хотя я и пытался бороться со своей усталостью, но вскоре бесславно проиграл это сражение, и в знак капитуляции ( и совершенно против моей воли) глаза мои сами собой закрылись.
Последнее, что я из этого помню, это как я поуютнее устроился в кресле, чтобы дать глаза немного отдохнуть. Проснулся я, словно от толчка, и обнаружил, что под голову мне подсунута подушка, ноги покрыты пледом, рядом лежит стопка газет и непрочитанной корреспонденции, а на столе стоит холодный обед. Уотсон, видимо, вышел, предоставив пациента самому себе.
Съев сэндвич и выпив две чашки превосходного чая миссис Хадсон, я нашел в себе достаточно силы духа, чтобы подняться наверх и удостовериться в том, что доктор, как разумный человек, снова лег спать. Так оно и было, он не откинул одеяло и не открыл окно, чтобы впустить в комнату легкий ветерок (так как дождь уже закончился), просто лежал на постели , раскинув руки – можно было подумать, что он упал на нее вот в этом положении, да так и заснул, не меняя позы.
Я беззвучно приоткрыл окно и задул оплывшую свечу, которую он оставил зажженной, после чего вернулся в гостиную, где и провел это утро, разбирая внушительную стопку корреспонденции, работая над своей монографией (предварительно выудив из ведерка для угля свою записную книжку) и временами погружаясь в сладкую дремоту.
Ну и конечно, я сделал записи в своем дневнике.
Я сказал миссис Хадсон отложить обед до тех пор, пока доктор не проснется (он проспал весь день, хотя и не могу сказать наверняка, так как я больше к нему не поднимался), но если в течение часа он не появится, то мне придется начать без него, ибо поистине я умираю с голоду. Ничего удивительного, я был слишком изможден, чтобы хотеть есть (у меня редко бывает аппетит, даже когда я здоров, а что уж говорить о том, когда вся комната вместе с ее содержимым вращалась вокруг меня, как в детском калейдоскопе).
Пока я пребывал в бессознательном состоянии, в Лондоне вовсю бушевал сезон бесконечных пикников, садовых вечеринок и светских раутов, лишенных всякого смысла и не представляющих никакого интереса. Полагаю, даже лихорадка для меня предпочтительнее скуки, в тисках которой я, наверняка бы, пребывал, если бы был здоров последние шесть дней.
На третьей странице «Стандарта» за прошлый четверг был опубликован отчет об успешном завершении Лестрейдом этого дела с шайкой фальшивомонетчиков (там не было ни слова ни обо мне, ни о моем ранении). Надеюсь, мой клиент оставил доктору плату за наши совместные труды, но даже если это и не так, то я не собираюсь бегать по Лондону, разыскивая его.
В общем, все потерянные концы связались, за исключением одного – что делать с этим несчастным наверху, ( который в настоящий момент храпит так громко, что его наверное слышно в другом конце Бейкер-стрит.) Полагаю, что мое ранение, а затем болезнь подвернулись весьма кстати, раз смогли вытащить его из этой чертовой депрессии; однако этот кризис, наверняка, вернется и нужно найти что-то более постоянное, ( я не собираюсь постоянно играть со смертью, благодарю покорно, даже если речь пойдет о самом захватывающем деле.)
Так как у меня сейчас нет на руках никакого головоломного дела, на котором я мог бы сосредоточиться, то вполне подойдет и это. И пока я пытаюсь разрешить или, по крайней мере, временно уладить эту проблему, я намерен составить собственное мнение о событиях, связанных с окончанием Афганской кампании. Мои познания в современной истории Британии весьма поверхностны, если, конечно, не считать криминальных новостей, а его готовность поведать о своем прошлом оставляет желать лучшего – и если первое вполне можно наверстать, то со вторым дело обстоит гораздо сложнее.
Интересно, это, наверное, неестественно, когда твое воображение занимает один конкретный человек? Вероятно. Вызвало ли бы это его раздражение, если бы он знал, как часто ставит меня в тупик?
Или же он знает , и намеренно столь часто возбуждает мое любопытство?
Нет, конечно же, нет, он так искренен и его так легко привести в замешательство. Его врожденная честность и сострадание в соединении с немалым умом – очень опасная комбинация, если бы этот человек использовал свои таланты, служа другим интересам, он представлял бы собой опасного противника (стоит только вспомнить наше недавнее противоборство.)
Ну вот, легок на помине. Наконец, мой врач решил встать с постели.
Значит сейчас надо отдать должное отличной кухне миссис Хадсон, а затем меня ждет ночной сон без кошмаров, навеянных моей лихорадкой, когда преступники сходили со своих фотографий, развешанных по стенам, и прыгали ко мне на постель.
Да, без снов, как же! Но, по крайней мере, мои худшие кошмары имеют логическую последовательность – а я предпочел бы увидеть во сне, как меня застрелили на Дорсет-стрит, чем вновь увидеть сны, посещавшие меня всю прошлую неделю.