Тем холодным ноябрьским утром 1887 года я проснулся от звуков музыки. Конечно, если это можно назвать музыкой. На весь дом раздавались резкие, довольно хаотичные скрипичные ноты, временами прерываемые тихими аккордами стаккато, и все это сливалось в один мощный звук, в котором не было ни мелодии, ни ритма. Предыдущей ночью я мало спал – и, на мой взгляд, было еще слишком рано – семь утра, если быть точным.
Издав стон, я с трудом удержался от желания положить на ухо подушку и вообразить, что я живу в обычном доме. Но под звуки такой какофонии, звучащей в доме, я бы уже не смог заснуть. Поэтому я вылез из теплой постели и стал поспешно одеваться, желая спуститься вниз и как можно скорее оборвать этот концерт, а потом попросить у хозяйки чашку кофе.
- Достаточно, Холмс! – воскликнул я, преодолев лестничный пролет со всей быстротой, на какую был способен. – Черт возьми, вы думаете, что делаете?!
Шерлок Холмс стоял у большого окна и играл на скрипке. Услышав, что я вошел, он перестал играть и повернулся; восходящее солнце бросило тень на его высокий силуэт. Я еще не совсем проснулся и прищурился, чтобы его увидеть. Он выглядел как предвестник правосудия, и у меня было какое-то отдаленное впечатление , что в этот раз меч этого правосудия направлен как раз на меня.
«Его невежество было также поразительно, как и его знания.»
Я вздрогнул, услышав знакомые слова из уст человека, для которого я их написал.
«О современной литературе, философии и политике он почти не имел представления. Мне случилось упомянуть имя Томаса Карлейля, и он наивно спросил, кто он такой и чем знаменит. Но когда оказалось, что он ровно ничего не знает ни о теории Коперника, ни о строении Солнечной системы, я просто опешил от изумления. Чтобы цивилизованный человек, живущий в девятнадцатом веке, не знал, что Земля вертится вокруг Солнца, - этому я просто не мог поверить.»
Я замер, думаю, что, открывая и закрывая рот, но, не произнося при этом не звука, я был похож на какую-то рыбу.
- Мой брат прислал мне это сегодня утром, - объяснил Холмс. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что он указывает на что-то своим смычком. Я проследил за этим указателем, пока мой взгляд не упал на кофейный столик, где лежал «Рождественский ежегодник Битон».
У меня перехватило дыхание, когда я прочел рельефную надпись на обложке журнала; мой первый литературный опыт, «Этюд в багровых тонах». Я знал, что этот выпуск выходит сегодня, но никак не ожидал, что Холмс так быстро получит экземпляр журнала. Полагаю, я должен благодарить за это его брата, Майкрофта. Хотя видел, что Холмс совсем не рад.
- Мой дорогой Холмс, - начал я, ибо, хотя голос моего друга был достаточно спокойным, он вел себя так, словно во всех подробностях излагал улики против подозреваемого. – Вы не можете отрицать, что даже гордитесь неосведомленностью в некоторых областях, которые считаете неважными, так как это позволяет вам сохранить место, как вы это называете, в вашем мозгу для того, что может пригодиться в вашей профессии!
- Да, Уотсон, но мне кажется, что вы преувеличили мое незнание, это похоже на какого-то ребенка, разве нет? И думаю, что совсем не обязательно, чтобы сегодня все в Лондоне узнали о моих возможностях.
- Вы поставили акценты совершенно не там, - возразил я. – И вы совершенно не обратили внимания на все мои лестные высказывания о вас.
- Немного уксуса портит весь котелок, доктор, - сказал он, и я едва удержался от того, чтобы раздраженно не закатить глаза.
«На мой вкус, Холмс слишком одержим наукой. Это у него уже граничит с бездушием. Легко могу себе представить, что он впрыснет своему другу небольшую дозу какого-нибудь новооткрытого растительного алкалоида… просто из любопытства, - чтобы иметь наглядное представление о его действии.»
Мой друг бросил многозначительный взгляд на кофейник, стоящий на столе, затем снова взглянул на меня. – На вашем месте, я был бы осторожен, Уотсон. Никогда не знаешь, что ждать от таких эксцентричных типов, не так ли? Кто знает, что однажды могут добавить в ваш утренний кофе!
- Холмс, честное слово, - я протянул к нему руки с жестом полной невинности. - Надо быть непроходимым идиотом, чтобы хоть на секунду поверить половине того, что рассказал мне Стэмфорд. В любом случае, он говорил полушутя. Я включил в рассказ его суждение лишь для того, чтобы добавить немного драматизма к вашему характеру, чтобы было интересно читателям. Главный герой, совершенно нормальный и находящийся в полной безопасности, обычно ужасно тупой!
- Гм, - прозвучал красноречивый ответ. Холмс протянул руку и открыл журнал кончиком своего смычка, как будто не желал прикасаться к этим страницам руками. – Тогда давайте теперь оставим сомнительные впечатления обо мне Стэмфорда и будем придерживаться ваших слов.
Я глубоко вздохнул и пошел за кофейником. Я был уверен, что если я пока обошелся без кофе, то сейчас оно мне понадобится. Я налил себе чашку, а Холмс тем временем продолжал.
«-Ха,ха! – он захлопал в ладоши, сияя от радости, как ребенок, получивший новую игрушку.»
Прочитав это, он посмотрел на меня так, как если б я оскорбил его мать. Я залпом выпил кофе, как будто это был бокал бренди, и налил себе еще одну чашку.
- Итак, Уотсон, после такого клеветнического портрета, какой нормальный преступник воспримет меня всерьез?
- Право же, Холмс, - в моем голосе невольно прозвучали гневные нотки. – Но вы именно такой! Вы были охвачены такой радостью, совершив это открытие, что прямо таки лопались от гордости! Как молодой отец, показывающий всем своего первенца…
- Уотсон, я вас умоляю! – воскликнул он. – Больше никаких живописных метафор!
У меня вырвался невольный вздох. Я сидел за столом, пил вторую чашку кофе гораздо медленнее, чем первую, чтобы оттянуть время, так как понял, что это будет довольно щекотливое дело.
- Дорогой друг, - сказал я, - я старался показать вашу страсть к научным исследованиям. Если бы полицейские инспекторы работали с таким энтузиазмом, то думаю, у вас было бы гораздо меньше работы! Завершение этого дела говорит само за себя. Вы, конечно же, понимаете, что я описываю ваши дела потому, что очень высоко ценю Вас и ваши методы работы.
Холмс слегка сморщил нос при моих последних словах.
- И вы проиллюстрировали это, описав меня, как прыгающего от радости ребенка?
Я поставил на стол свою опустевшую чашку с гораздо большей силой, чем это было нужно, потому что почувствовал, что этот человек не желает ничего понимать.
- Холмс, хотите знать, что я подумал, когда впервые увидел вас в той лаборатории?
- Не уверен, что хочу этого, - сказал он просто.
Его плечи поникли, но он тут же выправился и повернулся, чтобы убрать свою скрипку; когда он делал это, солнечный луч осветил его благородное лицо. Сердце у меня так и упало – хотя мой друг никогда бы не признался в этом, сейчас я был уверен, что где-то в глубине души, признающей лишь логику, его гордость была уязвлена, и виновен в этом был я.
Поэтому, я набрал в легкие побольше воздуха и сказал ему правду.
- Холмс, больше года я пребывал во мраке. Эта война была бесчеловечной, кровавой и жестокой. И хотя солнце палило нас своими лучами, я, право же, совсем не чувствовал этого – по крайней мере в душе – очень долгое время.
Мой друг успокоился и с интересом смотрел на меня, так как прежде я никогда об этом не говорил.
- Потом я был ранен, а затем болен, и к концу всего этого я был, словно привидение, жил как во сне. Я плыл в Англию, потом поехал в Лондон, начисто лишенный энергии и желания что-либо делать. И, как и многие другие в депрессивном состоянии, я был уверен, что я никогда уже не буду таким, как прежде.
«В Лондоне я некоторое время жил в гостинице на Стрэнде и влачил неуютное и бессмысленное существование» - тихо процитировал Холмс.
Я улыбнулся, ибо теперь такие безрадостные воспоминания были не властны надо мной.
- Ну, а затем меня познакомили с загадочным человеком, который, только взглянув на вас, казалось, знал о вас все. Совершенно не похожий на того хладнокровного ученого, о котором говорил мой приятель, он казалось, излучал жизнь, опытным путем проверяя ее высоты и глубины. Вот только, он притянул меня в свою траекторию, и прежде, чем я это понял, я сам оказался на свету.
Лицо мое вспыхнуло, и я был не в силах взглянуть на моего друга, поэтому приступил к третьей чашке кофе. Когда я снова поднял глаза, Холмс с задумчивым видом смотрел в окно. Кажется, его раздражение ушло, и я облегченно вздохнул.
- Мой дорогой Уотсон, кажется, вы и в самом деле романтик. Сомневаюсь, что есть какой-то способ излечить вас от этого.
Я рассмеялся, а он улыбнулся мне и повернулся, чтобы взять свою трубку.
- Однако, если вам будет от этого легче, - весело сказал я, - Когда я буду писать об этом последнем деле с вашим братом, я сосредоточусь на более рациональных ваших качествах. Это пойдет? Шерлок Холмс, «мозг без сердца, человек, настолько же чуждый человеческих чувств, насколько он выделялся силой интеллекта.» Преступному миру будет, о чем подумать, не правда ли?