Часть 2 здесь morsten.diary.ru/p215170476.htm

Я бы датировал предполагаемую трагедию в семье Холмса самым концом 1873 года или первой половиной 1874 –го, когда он был еще впечатлительным студентом. Вспомним, что во время летних каникул 1873 года он был рад провести месяц на лоне природы с Треворами в их имении Донниторп в Норфолке, и явно тогда у Холмса еще не было такой сильной психологической реакции на ужасы, которые могут твориться в уединенной сельской местности. Более того, тогда он еще не решил, чем будет заниматься в будущем. «Мировой судья Тревор», конечно, был так удивлен, когда как-то после обеда Холмс продемонстрировал свое искусство наблюдательности и построения выводов, что устремил на гостя своего сына «непреклонный, странный, дикий взгляд больших голубых глаз и вдруг упал в обморок - прямо на скатерть, на которой была разбросана ореховая скорлупа». Однако, именно слова Тревора-старшего, как сказал Холмс Уотсону, навели его «на мысль, что это могло бы быть моей профессией, а до того дня это было увлечение, не больше». Старый Тревор сказал:
«Не знаю, как вам это удается, мистер Холмс, но, по-моему, все сыщики по сравнению с вами младенцы. Это - ваше призвание, можете поверить человеку, который кое-что повидал в жизни.»
Таким образом, он заронил эту мысль в сознание молодого Холмса. Однако, я не сомневаюсь, что окончательное решение посвятить свою жизнь борьбе против «совершаемых тайком злодеяний» было принято Холмсом в результате его собственного столкновения еще в юности со «страшными грехами». В связи с этим нам нужно вспомнить, что Холмс не нуждался в том, чтобы превращать «простое хобби» в карьеру специалиста по раскрытию преступлений. «Сцена, - писал Уотсон, -потеряла в его лице прекрасного актера», когда Холмс стал детективом. «Дело не только в том, что Холмс переменил костюм. Выражение его лица, манеры, самая душа, казалось, изменялись при каждой новой роли, которую ему приходилось играть.» И, в самом деле изобразить вот такого «любезного простоватого священника» в деле Ирен Адлер мог бы «один лишь мистер Джон Хэр».
Уже упоминалось о боксерском искусстве Холмса, и, несомненно, если бы захотел, он смог бы сделать успешную карьеру на этом поприще. Он сам сказал так Уотсону так же, как и его старый противник Мак-Мурдо, с которым Холмс провел три раунда на ринге Алисона в день его бенефиса в 1884 году. Четыре года спустя они случайно встретились в Пондишери Лодж, где удалившийся от дел Мак-Мурдо, теперь работающий привратником у Бартоломью Шолто, сначала наотрез отказывался впустить в дом Тадеуша Шолто, мисс Морстен, доктора Уотсона и Шерлока Холмса. В одиннадцать часов вечера при свете месяца, иногда выглядывающего меж облаков, и при желтом огне фонаря Мак-Мурдо не узнал своего старого знакомого, пока Холмс не представился:
«- Уж не мистера ли Шерлока Холмса я вижу?! - воскликнул боксер. - А ведь он самый и есть! Как это я сразу вас не узнал? Вы не стояли бы здесь таким тихоней, а нанесли бы мне ваш знаменитый встречный удар в челюсть, я бы тогда сразу узнал вас. Э-э, да что говорить! Вы из тех, кто зарывает таланты в землю. А то бы далеко пошли, если бы захотели!»
Не говоря уже о сцене и карьере боксера, не подлежит сомнению, что Холмс поднялся бы до самых высот профессии, если бы решил стать химиком-аналитиком. Вспомним, что еще молодой Стэмфорд, перед тем, как представить друг другу будущих друзей, описывал Холмса, как «первоклассного химика». Сам Уотсон вскоре назвал познания Холмса в этой области «глубокими», а позже уже после десяти лет близкого знакомства заметил, что «наука потеряла в его лице тонкого мыслителя, когда он стал специалистом по расследованию преступлений».
Химия была первой любовью Холмса, и он сохранил глубокую привязанность к этой науке на протяжении всей своей карьеры сыщика-консультанта. Уотсон говорил, что «Холмс чувствовал себя неуютно» без химических препаратов, и на протяжении всего Канона встречается немало случаев, когда Холмс полностью отдается своему увлечению этой наукой:
«Он едва отвечал на мои вопросы и ставил весь вечер какие-то сложнейшие химические опыты. Нагревал реторты, дистиллировал воду и развел под конец такую вонь, что я чуть не убежал из дому. До рассвета я слышал, как он звенит пробирками и колбами, занимаясь своими ароматными экспериментами.»
И действительно, в деле мисс Мэри Сазерленд, «с нелепой шляпой и простоватой физиономией», довольно обличительный эпизод в отчете Уотсона не оставляет нам никаких сомнений в том, что интерес Холмса к его детективной работе вторичен по сравнению с тем, как он поглощен химическим анализом:
«Однако Холмса я застал дремлющим в кресле. Огромное количество бутылок, пробирок и едкий запах соляной кислоты свидетельствовали о том, что он посвятил весь день столь любезным его сердцу химическим опытам.
– Ну что, нашли, в чем дело? – спросил я, входя в комнату.
– Да, это был бисульфат бария.
– Нет, нет, я спрашиваю об этой таинственной истории.
– Ах, вот оно что! Я думал о соли, над которой работал.»

Холмс страстно желал вернуться к занятиям химией, и еще за двенадцать лет до своего ухода от дел он сказал Уотсону, что его все более и более «привлекало изучение загадок, поставленных перед нами природой, нежели те поверхностные проблемы, ответственность за которые несет несовершенное устройство нашего общества». В тот же период, достигнув финансовой независимости, благодаря услугам, оказанным им королевскому дому Скандинавии и Французской республике, Холмс говорил Уотсону о своих надеждах (которым, к сожалению, как оказалось, не суждено было сбыться) иметь «возможность вести образ жизни, более соответствующий моим наклонностям, и серьезно заняться химией».
Мы видим, что значительное число фактов говорит о том, что Холмс бы скорее предпочел стать химиком-аналитиком, однако, вместо этого по какой-то веской причине был вынужден стать специалистом по раскрытию преступлений. Я показал, что это решение явно было принято им после визита в Донниторп в 1873 году. «Мировой судья Тревор» выразил восхищение его талантами по части наблюдательности и умения построения выводов, но нет причины считать, что эти лестные отзывы были чем-то большим, нежели просто мелкой деталью в решении Холмса оставить университет со степенью бакалавра в 1874 году, вместо того, чтобы продолжив учебу заняться научной работой, к которой у него, судя по всему, были и склонности, и дарования. «Старый Тревор» лишь заронил в сознание Холмса мысль, что он мог бы зарабатывать на жизнь при помощи своего искусства построения выводов.
Однако, в 1874 году выбор был сделан, и Холмс приехал в Лондон, где снял комнаты на Монтегю-стрит недалеко от Британского музея. Он отложил в сторону свою любимую химию и посвятил себя «изучению всех тех отраслей знания, какие могли бы пригодиться» в будущей борьбе с преступностью . Цель подобных действий Холмса ясна. Где-то в это время в Сассексе произошла трагедия, и само по себе это было веской причиной, по которой Холмс не горел желанием остаться в университете. Для его гордой и чувствительной натуры была бы чрезвычайно мучительна дурная слава, которая могла бы потянуться за ним в результате этого события. Пока он был студентом, то был вынужден «часами оставаться в одиночестве в своей комнате», не имея «точек соприкосновения» с другими студентами, как он описывал свое существование Уотсону, но, выйдя за стены университета, ему уже трудно будет сопротивляться перспективе затеряться где-нибудь в Лондоне. Мой друг Джеймс Эдвард Холлройд сделал весьма ценное предположение, что трагедия, постигшая их родителей, произвела подобное воздействие и на брата Шерлока, Майкрофта. Он считает весьма существенным то, что Майкрофт был « одним из самых странных людей» в Лондоне и «больше нигде его не увидишь», кроме как в его квартире на Пэлл-Мэлл, в его офисе в Уайт-холле или в клубе «Диоген». Майкрофт был одним из основателей этого необыкновенного убежища для «самых необщительных, самых "антиклубных" людей нашего города», где «членам клуба не дозволяется обращать друг на друга хоть какое-то внимание».
Более того, Холмс взял на себя роль своего собственного психиатра. Вместо того, чтоб позволить кому-то мучительно копаться в своем подсознании, он дал ему свободу и тем самым одержал над ним победу. Воздух Лондона (и, конечно же, Сассекса, Суррея и многих других графств, в которых проходили его расследования), как он скажет потом Уотсону, должен будет стать чище благодаря его неустанному разоблачению и наказанию «тайных злодеяний». Полностью ли успешным было это психологическое исцеление – вопрос, относительно которого мнения разделились. Жизнь Холмса постепенно исполнилась смысла и содержания, и постепенно он смог преодолеть свое пристрастие к кокаину, который он несомненно использовал в первые годы после смерти родителей, чтобы разогнать преследовавших его призраков. В конечном счете, он счел возможным вернуться в Восточный Сассекс. С другой стороны, Уотсон никогда не писал, что Холмс поборол свою маниакальную депрессию, регулярный переход от «полнейшей расслабленности к необычайной энергии» и от хорошего настроения к состоянию мрачной меланхолии, что, несомненно, было вызвано жестоким ударом, полученным им в ранней юности.
Наряду с другими вопросами , поднятыми в этом эссе, весьма значительным также является необычное отношение Холмса к некоторым преступникам. Конечно же, он был милостив к ним там, где не было преступления против человека и не имело место «тайное злодеяние». Так, например, он отпустил Джеймса Райдера, который не смог устоять от соблазна украсть драгоценный камень. «Возможно, я укрываю мошенника, но зато спасаю его душу.» Это не кажется мне таким уж важным. Если мы принимаем теорию, что отец Холмса cам вершил правосудие, убив миссис Холмс и ее возлюбленного и возможно так же лишив жизни и себя, то важно неизменное отношение Холмса к тем преступным мужчинам и женщинам, которые действовали подобно палачам.
В деле «царственной и величественной леди», разрядившей свой револьвер в сердце шантажировавшего ее человека, из-за которого сердце ее мужа не выдержало, Холмс не раскрыл ее имя полиции, хотя был свидетелем убийства Милвертона. Леди, несомненно, совершила намеренное убийство, но Холмс сказал Лестрейду, что иногда личная месть бывает справедлива и что в этом деле его симпатии на стороне преступников, а не жертвы.
Сэр Юстас Брэкенстол был ужасным человеком. Он проткнул руку жены шляпной булавкой, сжег ее собаку и ударил жену по лицу, оставив большой багровый кровоподтек. В добавление к этому он бросил графином в горничную Терезу Райт. Рыцарственный защитник леди Брэкенстолл капитан Джек Крокер убил сэра Юстаса одним ударом кочерги (здесь не стоит вопрос «тайного злодеяния). Изобразив суд присяжных, Холмс дружески расстается с моряком. Также заканчивается дело и с доктором Стерндейлом в деле «Дьяволовой ноги».
Пусть судит читатель, являются ли эти подобные случаи убедительным примером. Мне кажется, что, да, и я думаю, что они накладывают свой отпечаток на гипотезу трагедии, постигшей родителей Холмса . Симпатия Холмса была всецело на стороне отца, которой избавил мир от «страшных грехов», которые запятнали его собственный дом. Он действовал, как «судья и палач», подобно доктору Стерндейлу, капитану Крокеру и величественной леди, которая также совершила правосудие сама, своими руками. Тот факт, что симпатия Холмса распространяется на этих и подобных им людей, не может не считаться весьма существенным.