Эту статью с тумблера я очень давно сохранила у себя еще на заре этого дневника. Прямо как есть без перевода. А сейчас разбираясь с архивами, решила, что надо придать ей божеский вид. Статья пользователя Plaidadder. Думаю, еще вернусь к ней - попадалось там немало интересного. И эта статья прекрасный тому пример - интересный взгляд на Гранаду.

«Смерть всегда с нами». Гранада. Дьяволова нога.



Эта история всегда очаровывала меня. И, несмотря на некоторые серьезные осечки со стороны съемочной группы, в целом мне нравится то, что они с этим сделали.
Для меня этот эпизод - нечто большее, чем просто дело. Конечно, для всех существуют “Три Гарридеба” , о которых всегда обычно говорят в этом смысле; но в каноне, ИМХО, “Нога дьявола” - такая же важная веха в отношениях Холмса и Уотсона. Трактовка Гранады подчеркивает и расширяет эту историю до чего–то такого, что – во всяком случае, для меня - становится глубоким и трогательным. В контексте сериала “Гранада” “Нога дьявола” является своего рода эмоциональным продолжением "Пустого дома", в котором травма Рейхенбаха – скрытно и втайне от всех – вновь открыта, тщательно обработана и исцелена. К счастью, этот эпизод по большей части не связан с африканским происхождением корня radix pedis diaboli; в саундтреке мы временами слышим барабанную дробь, но нам не нужно примиряться с чем-то вроде той демонстрации стереотипов, которая открывает “Шесть наполеонов”. Нет, смертельный ужас, вызванный наркотиком, вместо этого отсылает к единственному страху, который движет всеми остальными – смерти – и ее близкому спутнику, потере.
Предпосылка этого эпизода – то, что Холмс довел себя до физического истощения, и Уотсон повез его для исцеления в Корнуолл, – трагически совпадает с некоторыми событиями, происходящими примерно в это же время в жизни Бретта. Я уверена, что эта история хорошо известна всем, кто читает эти обзоры, поэтому я не буду повторять ее здесь. Грустно наблюдать за этим и думать о том факте, что на данный момент Бретту не оставалось даже десяти лет жизни. Но это часть истории, как рассказывает этот эпизод: мы все умираем, и иногда лучшее, что мы можем сделать, - это принять понимание это знание вместо того, чтобы убегать от него.
В канонической истории повествование Уотсона намекает на то, что пороки Холмса, возможно, имели какое-то отношение к кризису с его здоровьем, который отправил их в отдаленный уголок Корнуолла. Холмс изнурял себя “ постоянной тяжелой, напряженной работой, тем более, что сам он совершенно не щадил себя”. Сценарист Гэри Хопкинс понимает этот намек и разрабатывает его, используя этот эпизод для развязки сюжетной линии наркотической зависимости Холмса. Но я берусь утверждать, что зависимость Холмса раскрывается в этом эпизоде как симптом или метафора чего-то гораздо более глубокого.
Эта серия начинается с того, что Холмс сердито сидит в повозке, завернутый в поистине удивительное количество слоев своего пледа, и мрачно говорит Уотсону: “Вам следовало ехать одному”, на что огорченный Уотсон отвечает с фальшивой бодростью: “Чепуха! Мы же в отпуске!” Серия заканчивается одной из множества перевертышей, когда Холмс отмахивается от опасений Уотсона по поводу его решения отпустить Стерндейла, повторяя ему его собственную реплику: “И кроме того, как вы всегда мне говорите, что мы в отпуске!” В промежутке между двумя этими фразами Холмс претерпевает серьезную трансформацию, которая приводит к сейсмическому сдвигу в их отношениях. И все начинается с той сцены в гробнице эпохи неолита, когда Уотсон говорит: “Я полагаю, смерть всегда с нами”.
Конечно, на самом деле все начинается задолго до этого. Но Уотсону, как мы знаем, никогда не удавалось заставить Холмса делать то, чего он на самом деле не хочет. Употребление кокаина является ярким примером этого. Так что, как бы он ни жаловался на это, тот факт, что Холмс согласился поехать в этот отпуск, указывает на то, что он действительно серьезно относится к советам врача и действительно начинает беспокоиться о своем здоровье. Конечно, почти сразу же, как только они добираются до своего отдаленного коттеджа, Холмс прибегает к пресловутому семипроцентному раствору кокаина. Но хотя мы видели множество других сцен, где Уотсон застает Холмса за этим занятием, этот случай действительно отличается от прочих. Во-первых, мы никогда раньше не видели Холмса, когда он вводит себе наркотик. Он всегда либо смотрит на шприц и думает об этом, либо уже просто опускает закатанный рукав и убирает принадлежности, когда в комнату входит Уотсон. На этот раз мы наблюдаем, как он завязывает жгут и пытается разработать вену, и видим, как он возбужден и испытывает чувство безысходности. Мы также видим, как он довольно жалко пытается скрыть все это от Уотсона – и это тоже ново. В более ранних эпизодах, когда Уотсон подходит к нему после того, как он сделал свое дело, типичный ответ Холмса на молчаливый упрек Ватсона - наглый взгляд, с которым Холмс бросает другу вызов, вынуждая высказать свое мнение. Это первый раз, когда Холмс испытывает что-то вроде стыдливости или чувства вины за употребление кокаина. И опять же, это должно быть потому, что он начинает думать о возможных последствиях.
Но когда Уотсон говорит: “смерть всегда с нами”, это многое проясняет в самых разных отношениях. С одной стороны, это универсальная истина: все мы смертны, смерть неизбежна для всех. Подразумевается, конечно, что эта фраза предназначена непосредственно Холмсу: вы тоже смертны, и если вы не начнете лучше заботиться о своем теле, вы его уничтожите. Но я думаю, что это также имеет личный смысл, например: смерть всегда с нами, то есть ,смерть сейчас является частью этих отношений. В частности, ваша смерть. Этим Уотсон говорит Холмсу: я жил с вашей смертью три года. Я все еще живу с этим. Мне не нужно гадать, каково будет мне, когда вы умрете, потому что я уже знаю. И каждый раз, когда вы колетесь, каждый раз, когда вы гоняетесь за кем-то, кто крупнее и сильнее и вооружен лучше, чем вы, каждый раз, когда вы отказываетесь от еды или работаете 72 часа подряд, я вижу, что будет дальше. Каждый раз, когда вы пренебрегаете потребностями своего тела, я знаю, что этим вы приближаете нас к тому дню, когда со мной случится самое худшее в мире. Снова.
Поэтому, когда Холмс соглашается с ним, по крайней мере, в моем понимании, он принимает не только факт смерти, но и конкретно то, что говорит ему Уотсон: смерть Холмса - это то, что случится и с Уотсоном. И это очень важно. В “Пустом доме” Холмс вернулся , признался в том, что произошло, и они помирились; но Холмс на самом деле не понял, что он сделал с Уотсоном, обманув его. Его опыт этих трех лет полностью отличался от опыта Уотсона. Для Холмса эти годы были связаны с тем, чтобы перехитрить смерть: быть на шаг впереди убийц, пока он не сможет вернуться домой и покончить с ними навсегда. Для Уотсона те же самые годы были посвящены тому, чтобы принять смерть Холмса и научиться жить с этим. И какой бы приятной ни стала их жизнь со времен “Пустого дома”, они все еще далеки друг от друга в отношении того, о чем не хотят говорить.
Но после этого разговора мы видим некоторые признаки того, что Холмс начинает понимать позицию Уотсона. Он закапывает шприц, тем самым окончательно избавляясь (по крайней мере, до тех пор, пока не закончится их отпуск в Корнуолле) от привычки, против которой Уотсон выступал с первого дня. Но что еще более важно, он учится жить без постоянной внешней стимуляции. Он позволяет себе просто быть. Я не пытаюсь увидеть в этом какие-то намеки на Дзен ; но долгие одинокие прогулки, “медитации”, часы, проведенные в общении со странным, наполненным смертью пейзажем, в котором они находятся, - все это ново. До этого момента Холмс лишь сидел неподвижно, слушая музыку или куря , ища способ разрешения сложного дела. Теперь он учится относиться к себе столь же ответственно и заинтересованно, как и к проблемам других людей. Он выливает содержимое ампулы и закапывает шприц и это означает отказ от образа жизни, который, как он теперь понимает, разрушителен как для него самого, так и для Уотсона.
Так что для него это очень важно: попытаться избавиться от пренебрежения к себе и найти более устойчивый способ существования в этом мире. Но, как это бывает с любыми серьезными изменениями в жизни, решение может быть внезапным, но претворение его в жизнь происходит постепенно, часто лишь частично, и всегда сопровождается остановками и рецидивами. Когда внезапно им подворачивается дело, Уотсон разгневан – еще одно новшество, потому что в прошлом он всегда приветствовал новое дело как нечто такое, что удержит Холмса подальше от шприца еще на несколько дней. Мы не знаем, скажет ли когда-нибудь Холмс Уотсону, что он спрятал шприц; но Уотсон - врач, он должен это выяснить. Он сердит, потому что боится, что это дело вызовет рецидив – не пристрастия к наркотикам, а привычки к саморазрушению, которые стали частью метода расследования Холмса. И, на самом деле, он прав; как только у Холмса появляется дело, он сразу же возвращается к своему обычному режиму.
Все это достигает кульминации в “эксперименте” Холмса с ядовитым порошком.
Итак, позвольте мне сказать, прежде всего, что для Дойла то, что Холмс делает с этим неопознанным белым веществом, безусловно, на грани, но это не настолько выходит за рамки, чтобы казаться безумием. В те времена, когда Дойл начинал заниматься медициной, одним из способов, которым врачи определяли смертоносность того или иного вещества, было принимать его самостоятельно и записывать свои симптомы. И стоит помнить, что это был, вероятно, самый быстрый и надежный способ определить, действительно ли порошок мог быть причиной смерти. В Каноне нет обыкновения “отправить его в лабораторию для тестирования”. Холмс – сам себе лаборатория. На данный момент он знает о судебной химии больше, чем кто-либо в Англии, и, конечно же, он не привез в Корнуолл никакого химического оборудования. Так что, если только они не собирались испытать его на каком-нибудь несчастном животном (как это делает Холмс в "Этюде в багровых тонах"), то это как раз то, что, естественно, пришло бы в голову тому, кто не любит ждать результатов. Дойл провел аналогичный эксперимент на себе с гельземиумом и написал об этом статью. Холмс принимает меры предосторожности, которые Дойл счел бы разумными: он обеспечивает надлежащую вентиляцию, уменьшает дозу и работает с напарником. Тот факт, что это все равно чуть не убивает их обоих, действительно свидетельствует об удивительной токсичности этого вещества, хоть Холмс потом и ругает себя за то, что вообще счел это хорошей идеей.
Гранада трактует это совсем по-другому. Эксперимент Холмса представлен как возвращение к саморазрушительной тяге к стимуляции, которая теперь явно угрожает его жизни. Существует множество визуальных подсказок, которые побуждают современного зрителя (во всяком случае, зрителя 1988 года) увидеть в этом аналогию употребления Холмсом наркотиков, что является метафорой того же стремления к смерти. Белый порошок, ложка и горелка напоминают образы других теле-героев, готовящих героин для инъекций. В отличие от Канона и, как и в случае с употреблением наркотиков, Уотсон громко протестует и называет это “безумием”. И все же, как и в случае с употреблением наркотиков, Уотсон не может отговорить его от этого и в конечном итоге становится участником эксперимента, потому что он боится, что, предоставленный самому себе, Холмс по ходу дела просто убьет себя.
То, что происходит дальше, с художественной точки зрения ужасно. И все же, я собираюсь это оспорить, ибо это также чрезвычайно важно и делает этот эпизод намного более важным, чем он был бы в противном случае.
В каноне, конечно, все описано с точки зрения Уотсона. Таким образом, во время эксперимента мы получаем ощущения и чувства Уотсона, но не Холмса. Снимая экранизацию вы хотите показать больше , чем можно прочесть в оригинальном тексте; и в этой серии была попытка сделать это, проникнув в разум Холмса и представив нам его мироощущение. Я на 100% приветствую это решение. Это прекрасная возможность для развития образа героя и наш шанс узнать больше об эмоциях, которые Холмс никогда не выразит словами. Молодец, Гэри, что ухватился за это.
И все же это решение ставит перед съемочной группой главную проблему экранизации “Дьяволовой ноги ": ” Никакие реальные образы не могут быть, на самом деле, так пугающи, как то, что должны испытывать люди под воздействием этого препарата. Дойл мудро избегает подробностей галлюцинаций Уотсона, а вместо этого просто рассказывает нам, каковы его ощущения . Но в кино единственный способ проникнуть в голову Холмса - это показать нам, что там внутри. И определенно нет ничего, что вы могли бы воспроизвести – конечно, ничего, что вы могли бы представить на сетевом телевидении в 1988 году, – что не было бы крайне разочаровывающим для зрителей после всего этого нарастающего напряжения.
Но на самом деле, кадры, представляющие галлюцинации Холмса под воздействием корня Дьяволовой ноги, вовсе не являются большим разочарованием. Они чертовски УЖАСНЫ. Это катастрофический кинематографический провал. Это не только худшая часть этой серии, это худшая часть ЛЮБОЙ из всех серий, которые я видела. Это мешанина неубедительных клише ужасов 80-х, фальшивая кровь, грубые попытки визуального искажения и дезориентации, странные крупные планы выпученных от ужаса глаз Джереми Бретта и – по какой–то причине – беспорядочно выбранные гравюры Уильяма Блейка:



Это Навуходоносор, которого Бог сводит с ума, так что я предполагаю, что есть какая-то тематическая связь, и также верно, что знаменитый наркоман Джим Моррисон из «The Doors» получил название своей группы от "Бракосочетания рая и ада" Блейка, так что, возможно, это тоже продолжение наркотической аналогии, но… это плохо. Все это ужасно. Все время просмотра этой сцены я смеялась громким, истерическим хохотом. И я подумала, знаете что, в этот раз я хотела бы пригласить сюда Моффата и Гэтисса, чтобы они сделали эту часть, потому что эти галлюциногенные штуки с чертогом разума - это то, что им отлично удается, и в чем команда Гранады,- или, по крайней мере, команда Гранады, работавшая над этой серией, - очевидно, полностью себя исчерпала.
И все же.
Если мы пройдем мимо ужасного исполнения и рассмотрим содержание, эта галлюцинация, на самом деле, очень важна. Мы узнаем, что на данный момент Холмс больше всего боится смерти. И не только из-за того, чем это кончится для него, но и из-за того, что это предвещает Уотсону.
Итак, этот отрывок начинается с множества кадров, изображающих Холмса у гробницы, где они впервые разговаривают о смерти. Кроме того, нам показывают вид на море сверху, что напоминает нам о том, что во многих отношениях этот пейзаж повторяет обстановку Рейхенбаха: дикий и возвышенный пейзаж, самый гористый, какой вы только можете найти в Англии, отвесный утес, спускающийся к бурным водам под ним. Конечно же, оттуда мы переходим к воспоминаниям о его схватке с Мориарти из “Последнего дела” и к кадру с Холмсом и Мориарти, летящих вниз с Рейхенбахского водопада.
На этом этапе авторы фильма используют различные псевдо-цветные версии отснятого материала, на котором Холмс и Мориарти падают со скалы в конце “Последнего дела”. Но, конечно, то, что показано на этих кадрах, - это то, чего на самом деле никогда не было. Холмс никогда не падал в пропасть. Это собственное представление Уотсона о том, что произошло. Поэтому, когда Холмс видит это, это не какая-то ретроспектива. Он вовсе не вспоминает сейчас то, что когда-то испытал. Он впервые видит свою собственную смерть глазами Уотсона.
И давайте вспомним, что этот порошок заставляет людей оказаться лицом к лицу с чем-то настолько ужасающим, что они буквально сойдут с ума, если будут созерцать это слишком долго.
Итак, это означает следующее: 1) Холмс теперь сознает, что видеть, как умирает твой друг, ужасающе страшно. 2) Это говорит нам кое-что о том, насколько ужасна для него перспектива смерти Уотсона. 3) Это также говорит нам кое-что о том, как он напуган своими собственными чувствами в отношении того , что он причинил этот невыразимый ужас самому дорогому для него человеку.
Другими словами: Холмс ,наконец, постигает это. Он на собственном опыте испытывает, каково было Уотсону в течение этих трех лет; он приходит от этого в ужас. И это все изменит.
Из-за киношного приема проникновения в разум Холмса мы не видим, как Уотсон воспользовался остатками “сил и здравого рассудка”, чтобы оттащить Холмса в безопасное место. Но вместо этого мы получаем нечто гораздо более мощное. Мы слышим, как Уотсон зовет Холмса по имени, и глазами Уотсона видим, как Холмс, корчится в конвульсиях, в то время как Уотсон отчаянно пытается заставить друга узнать его:



И потом ему, наконец, это удается.



И первое слово, слетевшее с его уст, было:
“ДЖОН!”
Назвал по имени. Первый раз.
Честное слово, у меня мурашки побежали по коже.
В канонической истории Холмс произносит обращенную к Уотсону небольшую речь о том, насколько это было опасно и безрассудно, и как ему жаль, что он подвергал его этой опасности. Уотсон дорожит этим моментом, потому что, по его словам, “был тронут небывалой сердечностью Холмса”. Как бы ни отличалась от первоисточника экранизация, этот момент прекрасно отражает тот эффект, к которому стремился Дойл. Произнесенное христианское имя Уотсона говорит вам: это настоящий прорыв. Все случившееся здесь, и о чем продолжает напоминать нам видеоряд, говорит о том, что они заново воспроизводят сцену воссоединения в “Пустом доме”, поменявшись ролями и с совершенно иными эмоциями со стороны Холмса. В сцене воссоединения Холмс также тянется к Уотсону; но здесь вместо того, чтобы сказать: “Я вернулся, чтобы утешить вас”, тот же жест говорит: “Ради всего святого, утешьте меня”. В “Пустом доме” Холмс приводит Уотсона в чувство после обморока; здесь Уотсон пытается вернуть Холмса в мир живых. В “Пустом доме” Уотсону приходится хвататься за Холмса, чтобы убедиться, что он реален; здесь Холмс изо всех сил цепляется за Уотсона:




Поэтому здесь Холмс, завершает путь, пройденный Уотсоном. Доктор думает, что он оттащил Холмса от края пропасти; но для Холмса это как если бы Уотсон воскрес из мертвых. Потому что, в конце концов, хотя экранизация и не подчеркивает это так сильно, как рассказ, этот маленький трюк мог убить Уотсона так же легко, как и Холмса. И Холмс узнает, что отныне смерть - это то, что приходит к ним обоим, если она приходит к одному из них, и что он ни за что не хочет, чтобы Уотсон снова прошел через это.
И поэтому, когда он извиняется и говорит, что этот опыт был “неоправданным экспериментом даже для меня самого и вдвойне непростительно вмешивать в него друга”, речь идет не только о яде. Речь идет о Водопаде. Холмс, наконец, в достаточной мере понимает, что он сделал , чтобы принести действительно значимые извинения. Это тот момент, когда края пропасти между ними соединяются, и отношения по-настоящему восстанавливаются. И я только хотела бы, чтобы они сфокусировались на Хардвике чуть подольше, чтобы позволить нам понаблюдать за тем, как все это осознает и Уотсон.
Вместо этого нам приходится довольствоваться заключительным разговором, после того как Уотсон в очередной раз возражает против решения Холмса отпустить убийцу, потому что он убил в отместку за женщину, которую любил. Что ж, все это прослеживается в биографии Дойла, и никто ничего не может с этим поделать. Но они делают что-то очень интересное с этим небольшим отрывком из Канона:
“Я никогда не любил, Уотсон, но если бы мою любимую постигла такая судьба, возможно, я поступил бы так же, как наш охотник на львов, презирающий законы. Кто знает…”
Так что, когда Холмс говорит: “Я никогда не любил”, что ж, весь эпизод был посвящен тому, чтобы показать нам, почему это просто чушь . Он любил, и человек, которого он любил, как раз тот , которому он это говорит. Но все остальное…Холмс, по сути, говорит: если кто-нибудь когда-нибудь причинит вред человеку, которого я люблю, я душу из него вытрясу. И в сериале Уотсон может сказать в ответ: да, я бы, вероятно, поступил точно так же. Что ж, возможно, фраза “Я убью любого, кто причинит тебе боль” - довольно странный способ сказать “Я люблю тебя”; но, честное слово, если вы посмотрите эту сцену, я думаю, что в основном они оба имеют в виду именно это. Это и есть обоюдное признание в любви. Сейчас они ближе, чем когда-либо прежде. Смерть все еще с ними. Но теперь они вместе смотрят ей в лицо. Они оба упали в эту пропасть и вернулись обратно. И теперь они наконец-то в отпуске. Вдвоем.