Хочу сказать, что перевела в выходные еще одно исследование некого Грайзербрука.
Честно говоря, в процессе перевода почувствовала нечто вроде разочарования по поводу этих исследований. Авторы критикуют один другого, но частенько ходят вокруг да около. И хотя я и принимаю "Большую игру", но когда кто-то в качестве аргумента говорит, что нет никаких документов, что Холмс был там-то, не могу относиться к этому серьезно.

Сам текст, я бы сказала, очень сбивчивый, мне не раз казалось, что автор перескакивает с одного на другое и забывает, о чем он вообще говорил. Но все же исследование не лишено интереса хотя бы атмосферой "Большой игры", царившей в среде этих основоположников холмсианской науки.
Ну, и добавлю еще, что местами он утверждает очень спорные истины, относящиеся , к примеру, к "Человеку на четвереньках", говорит, что он написан псевдоУотсоном. Как он пришел к такому выводу, не поясняет. И вот мучилась я, не зная, стоит ли вообще выносить на общее обозрение это исследование, довольно спорное и, на мой взгляд бессвязное.
И решила посмотреть, что там за исследование дальше.

А дальше оказалась глава из книги Гевина Бренда "Мой дорогой Холмс". И тут я вспомнила, что где-то у меня что-то такое лежало на русском. И точно! Есть такая буква в этом слове! Сверила с первоисточником - вроде никаких пропусков нет. Снова ощутила комплекс неполноценности - боюсь, что я бы так не перевела... Ну, за одно поучилась у человека.

Но если оставить перевод в покое, мне показалось, что из всего, что я уже на эту тему пропахала, очень взвешенное расследование. И оно по большей части передает и содержание исследование Гразербрука, о котором я говорила. По сему Грайзербрука я оставлю в покое, все главное, что я из подчерпнула, мы найдем в нижеследующей главе

Итак, даю слово автору.

Примечателен эпиграф к этой книге:


Мой единственный наркотик – продолжительный

прием микстуры Конан Дойля

Кристофер Морли



Оксфорд или Кембридж

Гевин Бренд

Глава из книги «Мой дорогой Холмс»

Перевод П.А. Моисеева


Возможно, он (Холмс) не был огорчен, когда пришло время отправляться в университет. Во всяком случае, мы не огорчены, потому что это сразу же ставит перед нами в высшей степени сложную проблему. В какой университет он отправился? Второстепенные могут быть исключены сразу же. Ссылка в ‘Глории Скотт’, краткая, как и все прочие, ясно указывает на Оксфорд или Кембридж. Томный аристократ Месгрейв, напоминающий о “серых башенных сводах, решетчатых окнах и всех этих благородных остатках феодальной архитектуры», также не похож на студента какого-то из менее значительных университетов семидесятых годов.

Следовательно, это должен быть Оксфорд или Кембридж. Но который из них? Монсиньор Рональд Нокс говорит, что это был колледж Церкви Христовой в Оксфорде [Studies in the Literature of Sherlock Holmes // Essays in Satire]. Мисс Дороти Сэйерс называет Сидни Сассекс в Кембридже [Holmes’s College Career // Baker Street Studies]. Мистер Блейкни также называет Кембридж, но не указывает конкретного колледжа [Sherlock Holmes: Fact or Fiction?].

Насчет колледжа у нас нет несомненных свидетельств. Мы скорее склонны полагать, что он учился в колледже св. Луки, где происходит действие “Трех студентов”, но это не может нам помочь, поскольку Уотсон специально предупреждает нас, что не упоминает никаких деталей, которые дали бы возможность идентифицировать этот колледж.

Пытаясь разрешить проблему “Оксфорд против Кембриджа”, мы считаем необходимым рассмотреть пять разных дел, которые в той или иной форме связаны с университетской жизнью. Исследование нами этого вопроса позволяет распределить эти пять дел на три категории:

Группа 1: «Глория Скотт» и «Обряд дома Месгрейвов».
Группа 2: «Пропавший регбист».
Группа 3: «Три студента» и «Человек на четвереньках».

В произведениях первой группы действие происходит в университете Холмса, хотя мы и не знаем, Оксфорд это или Кембридж, в рассказе, образующем вторую группу, действие происходит в Кембридже, хотя мы и не знаем, учился ли в нем Холмс, в то время как в рассказах третьей группы мы не осведомлены ни по одному из этих пунктов.

Все исследователи до сих пор концентрировались, кажется, почти исключительно на новеллах первой группы. Возможно, не стоит удивляться тому, что оказались не замеченными произведения третьей группы, однако вторая, без сомнения, представляет собой поле, которое стоит вспахать. Поскольку мы знаем, что действие «Пропавшего регбиста» происходит в Кембридже, доказывает ли что-нибудь, что Холмс уже бывал здесь раньше? Начнем наше исследование с этого пункта.

Во-первых, он не знает о существовании последнего поезда из Лондона в Кембридж. Когда Годфри Стонтон, участник соревнований по регби, которого, конечно, нельзя смешивать с Артуром Х. Стонтоном, “приобретающим известность мошенником”, или с Генри Стонтоном, “которого вздернули на виселицу не без моей помощи”, исчезает из лондонской гостиницы, в которой остановилась кембриджская команда накануне матча с Оксфордом, и Сирил Овертон, капитан команды, приходит к Холмсу за консультацией, Холмс спрашивает его, мог ли Стонтон вернуться обратно в Кембридж. Ответ гласит – мог, поскольку существует поезд в одиннадцать часов пятнадцать минут.

Обучаясь в колледже, Холмс жил в Лондоне [‘Глория Скотт’]. Таким образом, можно прийти к выводу, что если бы он учился в Кембридже, то приблизительно знал бы время отхода последнего поезда. Однако возможно, что этот поезд не существовал во времена Холмса и был пущен позже.

Проведя некоторые разыскания в Лондоне, Холмс и Уотсон отправляются в Кембридж и, хотя они явно едут на поезде более раннем, чем упомянутый поезд в 11.15, прибывают в Кембридж с наступлением темноты. Немедленно по прибытии они беседуют с доктором Лесли Армстронгом, который подозревается в причастности к исчезновению Стонтона. Следующая проблема – найти комнаты на ночь, и в этой связи Холмс говорит:
“Итак, мой бедный Уотсон, мы одиноки и неприкаянны в этом негостеприимном городе. А ведь уехать отсюда мы не можем. Это значит отказаться от поисков” [“Пропавший регбист” цитируется в переводе Ю.Левченко. – Прим. пер.]
.
Что значит “негостеприимный город”? Не выглядит ли это замечание подходящим более для университета-соперника, чем для своего собственного? Не прочитывается ли оно как свидетельство пренебрежения по отношению к Кембриджу со стороны оксфордца? Можно возразить, что Холмс не был типичным представителем Кембриджа, что он относится к людям, которые держатся в стороне от других и идут своим путем, что такой человек легко мог высказаться о городе с желчью. Но если бы это было так, он легко мог бы в дальнейшем упомянуть о своем пребывании здесь. Он мог бы сказать: “этот негостеприимный город, который я всегда очень не любил, даже в дни моего пребывания здесь” или что-то подобное. Но слова “этот негостеприимный город” без дальнейших уточнений прочитываются как замечание человека, который посетил этот город в первый раз.

К счастью, прямо напротив дома Армстронга находится небольшая гостиница; в скором времени на улице появляется коляска доктора, и Холмс пускается преследовать его на велосипеде, оставив Уотсона в гостинице. Но преследование срывается. Холмс обнаружен доктором. Когда Холмс возвращается, Уотсон высказывает предположение, что на следующий день слежка может быть продолжена, но слышит возражение:
“Это не так просто. Вы ведь не знаете окрестностей Кембриджа. Укрыться на этой плоской, как стол, местности негде…”

Но в таком случае почему Холмс предпринял преследование, которое было обречено на неудачу? Ответ, видимо, заключается в том, что он никогда не бывал раньше в Кембридже и находился в том самом состоянии прискорбного неведения относительно отличительных особенностей кембриджширского ландшафта. Теперь мы видим все значение замечания Уотсона о том, что было уже темно, когда они впервые прибыли в Кембридж. Если бы они прибыли при дневном свете, Холмс уяснил бы эту сложность, наблюдая за местностью из окна поезда, но при таком положении вещей она стала очевидна, лишь когда Холмс отправился в путь. Возможно, Армстронгу помогла и луна, еще не взошедшая или скрытая облаками в момент прибытия Холмса и Уотсона в Кембридж.

Обнаружив, что слежка за Армстронгом невозможна, Холмс посвящает следующий день расспросам в пабах к северу от Кембриджа, посетив без успеха “Честертон, Хистон, Уотербич и Окингтон”.

Обратите внимание на порядок посещений, он довольно своеобразный. По-видимому, Холмс посещал деревни в том порядке, в котором перечислил их, в частности это подтверждается тем, что Честертон при любых обстоятельствах действительно был бы первым. Но рассмотрим порядок посещения остальных трех деревень. От Кембриджа и Честертона Хистон лежит к северо-западу, Окингтон – еще дальше к северо-западу, но Уотербич – к северо-востоку. Так что если Холмс отправился в Уотербич из Хистона, то, очевидно, снова вернулся в Хистон, чтобы попасть в Окингтон. Человек, знакомый с расположением деревень, явно выбрал бы следующую дорогу: Честертон, Уотербич, Хистон, Окингтон, а маршрут, по которому двигался Холмс, обличает в нем оксфордца, который торопится настолько, что не успевает раздобыть карту.


Однако на следующий день выясняется, что он слышал о Трампингтоне. Однако каковы его точные слова, сказанные, когда ищейка ведет их в деревню, где укрылся Годфри Стонтон?

“Вон там, справа, должно быть, деревня Трампингтон” [В переводе Левченко слово “деревня” опущено. – Прим. пер.].
Он вряд ли мог учиться в Кембридже и не побывать в месте, расположенном так близко от него. Кембриджец сказал бы просто: “Вон там Трампингтон”. “Должно быть” выдает оксфордца. Это же относится и к выражению “деревня Трампингтон” в отличие от простого “Трампингтон”. Первый вариант выдает чужака, второй – местного жителя.

Таким образом, нам кажется, что “Пропавший регбист” безошибочно указывает на Оксфорд. Теперь мы должны рассмотреть, насколько это мнение подкрепляется двумя случаями из третьей группы.

Первое, что нужно отметить в «Трех студентах», – это то, что действие происходит раньше, чем в «Пропавшем регбисте». События «Трех студентов» датированы 1895 годом. Пропавший регбист был опубликован в августе 1904 года, а действие в нем происходит семью или восемью годами раньше. Позднее мы приведем доводы в защиту положения, что искомый год – 1897-й [См. стр. 153–154]. Здесь лишь необходимо отметить, что события разворачиваются после 1895 года. Они происходят после 1893 года, потому что Холмс говорит об Армстронге как о человеке, который “с успехом мог бы заменить профессора Мориарти”. Таким образом, дело происходит после его возвращения из ‘Тибета’. Остаются годы 1894 и 1895. Оксфорд выигрывает матч по причине отсутствия Стонтона. Но в 1894 году матча не было, а в 1895 победа досталась Кембриджу. Таким образом, оба этих года можно исключить.

Показав, что из этих двух случаев «Три студента» – более ранний, мы теперь докажем, что его действие происходит в Оксфорде. Обратимся к приведенной нами выше фразе: “Вы ведь не знаете окрестностей Кембриджа?”. В начале «Трех студентов» Холмс и Уотсон останавливаются “в одном из наших знаменитых университетских городов”, где Холмс изучает древние английские хартии. Чем занимался Уотсон эти несколько недель? Немыслимо, чтобы он безвылазно находился в городе на протяжении всего времени. Если этим городом был Кембридж, он должен был узнать, что его окрестности “плоские, как стол”. Отсюда ясно, что место действия «Трех студентов» – Оксфорд. Хилтон Сомс, преподаватель колледжа Святого Луки, аттестуется как “знакомый”. Где герои познакомились с ним? Не работает ли он в университете со студенческих дней самого Холмса, так что тот воспользовался случаем посетить его, вернувшись в Оксфорд? Так или иначе, Сомс знает, что Холмс в Оксфорде, и, когда выясняется, что экзаменационный текст на стипендию Фортескью был прочитан неизвестным лицом, Сомс знает, что делать.

“Вы, наверное, знаете, мистер Холмс, какие двери у нас в колледже – массивные, дубовые, изнутри обитые зеленым сукном”.

Почему Холмс должен знать это? Не потому ли, что он учился в колледже Святого Луки?
Когда Холмс закончил свои расспросы, наступил вечер и стало темно, но Холмс знает, что в Оксфорде есть четыре мало-мальски приличных писчебумажных магазина, знает он и то, где все они расположены, и успевает посетить все четыре до закрытия.

Далее следует еще более примечательное доказательство знания особенностей местности. Холмс и Уотсон остаются вместе весь этот день, а на следующий день Уотсон встает в восемь часов утра. Но выясняется, что Холмс опередил его на два часа, в течение которых побывал на спортивной площадке, где собрал немного черной глины и опилок на участке для прыжков.
Как он нашел дорогу? Уотсон – свидетель того, что он не мог получить эту информацию накануне, и вряд ли кто-нибудь, кто мог сообщить ему это, был на ногах в шесть утра. Однако он знал, куда идти. Можно возразить, что, по его собственному признанию, он не интересовался атлетикой, когда учился в университете, и из всех видов спорта занимался боксом и фехтованием. Несмотря на это, мы думаем, он знал о том, что происходит вокруг, гораздо больше, чем утверждал, а позиция равнодушия была до некоторой степени позой. Мы часто обнаруживаем, что он в действительности знает больше, чем признает, и, даже если бы он заявил, что не знал, где находится спортивная площадка, мы должны были бы воспринять это заявление с той же самой оговоркой, что и его знаменитое утверждение, что он не знает и не хочет знать, солнце вращается вокруг земли или наоборот.

Теперь мы подошли к делу «Человека на четвереньках», который содержит очень мало новой информации. Так как Холмс предлагает “вкушать тихие радости этого прелестного городка”, очевидно, речь не идет о “негостеприимном городе” из «Пропавшего регбиста». Помимо этого мы имеем упоминание о проезде мимо старинных университетских зданий и, хотя в крайнем случае это могла быть Кингс-Пэрэд в Кембридже, вереница старинных университетских зданий в общем и целом указывает на Оксфорд.

До сих пор мы видели, что из двух университетов по имени называется Кембридж, а если университет остается анонимным, то расследование приводит нас в Оксфорд. Так как собственный университет Холмса также попадает в эту последнюю категорию, можно ожидать, что и им тоже окажется Оксфорд.
Теперь осталось рассмотреть только два случая из первой группы, действие которых происходит в студенческие годы самого Холмса, а именно «Глорию Скотт» и «Обряд дома Месгрейвов».

Мистер Блейкни предполагает, что Тревор из «Глории Скотт», будучи родом из Норфолка, нашел бы более удобным послать своего сына в Кембридж, чем в Оксфорд. Этому можно противопоставить твердую веру монсиньора Нокса, считавшего, будто исключительная аристократичность Месгрейва и собака Тревора указывают, что все трое учились в колледже Церкви Христовой. Эти два аргумента стоят друг друга.
Теперь мы подходим к инциденту с терьером мисс Дороти Сэйерс, или, если быть точным, с терьером Виктора Тревора. Важный пассаж из «Глории Скотт» выглядит следующим образом:

“Он (Виктор Тревор) был моим единственным другом в течение двух лет, которые я провел в колледже. Я не был общителен, Уотсон, я часами оставался один в своей комнате, размышляя надо всем, что замечал и слышал вокруг, – тогда как раз я и начал создавать свой метод. Потому-то я и не сходился в колледже с моими сверстниками. Не такой уж я любитель спорта, если не считать бокса и фехтования, словом, занимался я вовсе не тем, чем мои сверстники, так что точек соприкосновения у нас было маловато. Тревор был единственным моим другом, да и подружились-то мы случайно, по милости его терьера, который однажды утром вцепился мне в лодыжку, когда я шел в церковь”.

Остается открытым вопрос, ограничилась ли учеба Холмса в колледже двумя годами. Мы обсудим этот вопрос позже. Однако ясно, что случай с собакой произошел в течение двух лет со времени прибытия Холмса в университет. На основе этого факта мисс Сэйерс создает оригинальную теорию в защиту Кембриджа. Собаки не допускались на территорию обоих университетов, поэтому инцидент должен был произойти на улице. В Кембридже студенты первые два года снимают комнаты за пределами университета, а впоследствии переезжают на территорию колледжа. В Оксфорде ситуация обратная. Этот случай произошел в течение первых двух лет, следовательно, он должен был произойти в Кембридже.

Но здесь подразумевается, что правила всегда соблюдались. Точна ли эта картина – неважно, применительно к Оксфорду или Кембриджу? Не мог ли кто-нибудь тайно провести собаку на территорию колледжа ради шутки? Или, если активной стороной была собака, не могло ли это событие произойти одновременно снаружи и внутри колледжа? Почему собака не могла быть испугана или ранена на улице, так что, до того как ее сумели остановить, она проскочила в ворота и набросилась на несчастного Холмса? Что может быть проще?

Наконец, остается еще один аргумент, который выдвигался в пользу Кембриджа, аргумент общего характера и не основывающийся на конкретных делах Холмса. Указывалось, что выбор Кембриджа, с его уклоном в естествознание, был бы естественным для Холмса.

Этот аргумент имел бы некоторую силу, если бы интересы Холмса ограничивались естествознанием. Но в действительности он обладал обширными знаниями литературы, истории, философии, искусства и музыки, говорил, по крайней мере, на трех иностранных языках и был настоящей ходячей энциклопедией. Кроме того, кажется возможным, что его естественнонаучные познания были приобретены не в университете, так как позднее мы видим его обучающимся в Бартсе.

Таким образом, мы полагаем, что, хотя терьер предпринимает героическое усилие на благо Кембриджа, вердикт должен быть вынесен в пользу Оксфорда.

Глава 19

Этой проблемой оказался кинжал с тонким лезвием и тот, в чьих он был руках.
На них обоих я со всего разбега и наскочил.
Это произошло так быстро, что после удара и ужасного ощущения, когда металл заскрежетал, наткнувшись на кость, я ничего не почувствовал. Казалось, что мозгу и телу потребовалось ужасно много времени, чтобы один передал другому сигнал о причиненном серьезном ранении, и что оружие все еще торчит у меня из-под правого ребра и что рука напавшего была очень тверда. В действительности же это должно было занять какие-то секунды.
Когда я, наконец, ощутил боль, она была ослепляющей. Меня то бросало в жар, то бил озноб. Грудь раздирала мучительная боль. Я ощутил тошноту, и меня тут же охватила страшная слабость. Я упал бы там же, где стоял, если бы меня не втолкнули назад в комнату с такой силой, что кинжал еще глубже вошел мне в рану между ребрами. Чтобы не упасть, я попытался хоть как-то опереться о стену, об которую ударился. Я боялся, что если упаду, то вновь подняться мне будет очень нелегко. Сила тяжести оказалась сильнее меня, и я неуклюже рухнул вниз и сел, прислонившись к стене; причем произошло это больше благодаря везению, нежели моему собственному расчету. Я чувствовал, как под рубашкой у меня по груди стекает тонкая струйка крови и был в полуобморочном состоянии от пульсирующей боли в ране.
Напавший на меня человек приблизился и встал надо мной, в пронзительном взоре его темных глаз мелькнула затаенная радость. Это был мужчина лет пятидесяти, с приземистой фигурой и квадратным лицом, с копной густых каштановых волос, обильно смазанных лимонным кремом, так что они блестели , как полированный стол.
Конечно, я знал его.
Я видел, как он завтракал с Мораном, видел его и накануне за карточным столом и не нашел тут никакой связи. Среди завсегдатаев Тэнкервилльского клуба он казался незначительной фигурой, маячившей где-то вдали наравне со многими другими, не игравшими какой-то особой роли в разворачивающейся драме.
Но, видимо, такой это был день, что я постоянно совершал ошибки. Со временем ты понимаешь, что самые опасные преступники – не те, что бахвалятся своими злодеяниями или будучи не в духе, зачастую угрожают расправой, а более молчаливые и просчитывающие каждый свой ход, которые наблюдают за происходящим и действуют согласно этим наблюдениям.
Именно так обстояло дело с человеком, стоящим сейчас передо мной, с этой внушительной своим авторитетом фигурой, возвышающейся надо мной подобно статуе, известной также, как майор Стенхоуп.
Тут на эту сцену неловко вышел Хэндимэн, прижимая платок к кровоточащей ране на щеке и осыпая меня самыми отборными проклятиями.
- Отлично, Стенхоуп, - сказал он. – Вы задержали этого проныру.
- Можете считать, что вам очень повезло, - ответил тот, бросая гневный взгляд на своего компаньона. – Вы глупец, Хэндимэн. Ничего не смыслящий отъявленный глупец! Да о чем вы только думали, черт возьми?
Превращение отчаянного задиры в жалкого труса было весьма впечатляющим.
- Он знает, - сказал Хэндимэн с самым несчастным видом, указывая на меня. – Мне пришлось самому взяться за дело.
- Так же, как в ту ночь, когда вы имели дело с Хардингом.
- Именно!
- И вы снова повторяете свой промах. Вас ничто не учит!
- У меня не было выбора, - возразил Хэндимэн. – Он собирался разоблачить меня перед членами клуба. Зачем бы, вы думали, он вернулся сюда нынче вечером? Я должен был его опередить.
Стенхоуп посмотрел на него с язвительной усмешкой.
-Кажется, вы утратили самообладание, Хэндимэн, - сказал он мрачно.
- А что я должен был делать? Если б вы прикончили его, вместо того, чтоб препоручать это глупому псу…
- С ним будет покончено, но не здесь и не сейчас. Клянусь богом, вы соображали, что делаете? Вы хотели сделать это в присутствии всех остальных?
Хэндимэн небрежно махнул рукой.
- Они снова будут молчать.
- Заговорят, когда полиция что-то заподозрит. Еще одна смерть возбудит подозрения.
- Разве не вы ускорили этот кризис, Стенхоуп?
Сказать так было ошибкой. Выражение лица Стенхоупа стало жестким.
- В отличие от вас, майор, я не приношу на свой порог неприятностей. Своими поспешными действиями вы подвергли риску всю эту операцию. Я предупреждал об этом профессора. Я говорил ему о том, какой вы вспыльчивый. Он сказал, что в прошлом вы принесли кое-какую пользу. Сомневаюсь, что после сегодняшних событий он по-прежнему будет о вас хорошего мнения.
Хэндимэн побледнел.
- Он поймет, - пробормотал он. – Я все делал для нас.
- Вы льстите себе, Хэндимэн. Единственное, что вы сделали для «нас», заключается лишь в том, что вы привлекли к нам внимание полиции. Как раз то, что я последние годы изо всех сил старался предотвратить.
- Но, послушайте, Стенхоуп, - вкрадчивым тоном заговорил Хэндимэн, от отчаяния его голос зазвучал на две октавы выше. – Что еще мне было делать? Ведь чем он только не обвинил меня. Моран заподозрил неладное. Он ушел.
- Если только вы его спугнули… - зашипел Стенхоуп.
- Да он вовсе и не был заинтересован. Вы впустую тратили с ним время.
- Возможно, пока еще и нет, всему свое время. У меня была надежда. Моран примкнет к нам. – Он убежденно кивнул. – Он сможет заполнить ту брешь в наших рядах, что возникнет после вашей смерти.
Хэндимэн выпучил глаза.
- Моей смерти? Мой дорогой Стенхоуп, вы же не хотите сказать…
Увидев пистолет в руке своего собеседника, он умолк. Майор затряс головой, пятясь назад от Стенхоупа, и забормотал что-то невнятное. Конец, настигший его столь внезапно, навеки запечатлел на его лице это выражение ужасного потрясения. Кровь сочилась из аккуратного отверстия, проделанного пулей в центре его лба, и стекала двумя струйками по обе стороны носа. Вначале он, раскрыв рот, упал на колени, устремив взгляд на что-то, не видимое взору живых, а затем упал лицом вниз в нескольких шагах от меня.
- Можете считать , майор, что с вами еще обошлись довольно милостиво, - сказал Стенхоуп с легким вздохом. Затем перевел взгляд на меня. – Где мои бриллианты, мистер Холмс?
Несмотря на боль в ране, я с интересом следил за ходом беседы этих двоих. Было совершенно очевидно, что Хэндимэн был простым игроком в крупной организации, в которой, видимо, была довольно сложная структура. Стенхоуп, которому он прежде подчинялся, в свою очередь держал ответ перед другим лицом и был лишь звеном в цепи, которая тянулась от похищенных бриллиантов на одном ее конце до человека с мощным интеллектом, создавшего эту преступную организацию – с другой.
Все это было вполне очевидно. Не совсем ясно было, как Стенхоуп, которого не было вечером в клубе ( или, по крайней мере, я его не видел, пока не натолкнулся на его кинжал), узнал, что камни у меня. Я не особо хотел последовать за Хэндимэном, но в то же время отнюдь не готов был безответно подчиниться желаниям его убийцы.
Ответить было гораздо труднее, чем я думал. С каждым новым вдохом мне казалось, что меня заново пронзают насквозь. В висках я чувствовал тугое биение пульса, сердце , как бешеное, колотилось где-то у ребер, словно пытаясь выпрыгнуть из груди. Я едва мог дышать, чтобы оставаться на грани сознания, не говоря уже о том, чтобы хоть что-то произнести.
Однако, я все же попытался.
- Не знаю, о чем вы говорите, - прохрипел я.
- Вы разочаровываете меня, - сказал Стенхоуп, опуская в карман пистолет. – Я буду с вами откровенен, сэр, так как знаю, что вы умный и понимающий человек, не лишенный благоразумия. Вы оказались втянуты в ситуацию, понять которую вы не в силах, и добавлю, вы не в состоянии хоть как-то воспрепятствовать нам. Вы лишь помеха, не более, просто муха на шкуре слона.
- Муху можно прихлопнуть, - сказал мерзкий Горацио Сэлсбери, хихикая вместе с братом над собственной остротой.
Стенхоуп натянуто улыбнулся.
- И верно, Горацио. Вот только прежде, чем его постигнет такая участь, этот человек скажет нам, куда спрятал наши бриллианты.
- У меня их нет, - с усилием сказал я.
- Вы украли их у нашего клиента, мистера Эндерби, пожилого джентльмена, с которым вы столкнулись немного раньше. Вернувшись, я нашел его в полной растерянности; он сказал, что в клубе к нему в карман влез высокий молодой стюард. Не надо обладать особым воображением, чтобы понять, кто был этот вор.
Его рука опустилась на стену возле моей головы, и он чуть ли не вплотную приблизил ко мне свое лицо.
- Мистер Холмс, даже если нам придется разнести этот клуб на куски, будьте уверены, что рано или поздно мы найдем их. Однако, пока до этого не дошло, вы все нам скажете сами.
С упрямством, которое, возможно, граничило с глупостью, я покачал головой. Стенхоуп пристально и очень долго смотрел на меня, видя в моих глазах решимость, и, наконец, со вздохом, в котором звучало явно неискреннее сожаление, он сел.
- У меня есть некоторый опыт по части вытягивания нужной информации из упрямых молчунов, - сказал он, бросая пальто мрачному Джефрису. Со все более растущим беспокойством, я смотрел, как он расстегивает свои манжеты. – Последнее время я имел несчастье частенько сталкиваться с упорством людей, которые считали, что если они произнесут несколько раз «нет», то смогут меня разубедить. Они на собственном опыте убедились в обратном.
- Соммерс и Фэншоу? – с трудом произнес я, отчаянно стараясь как-то отсрочить неминуемое.
Он подтвердил правильность моей догадки легким кивком.
- Это вам, несомненно, рассказал Финсберри?
- Нет, - ответил я.
Усилия, которые я прилагал, чтобы говорить, лишали меня сил гораздо быстрее, нежели это мое противоборство с Хэндимэном. Я спешил, в своем нетерпении услышать, как этот человек сделает признание, за которое может отправиться на виселицу, если Лестрейд вообще когда-нибудь появится на этой трагической сцене.
-То, как они были убиты: раны на груди, которые должны были замаскировать те ранения, которые нанесли им вы.
-О, боже… - сказал Стенхоуп, на которого мои слова явно произвели впечатление. – Да, вы не теряли времени даром. Вы совершенно правы. Этому приему я научился во время службы в Индии. Приготовьтесь лишить человека жизни, а потом, в последнюю минуту, дайте отступного. Вы бы удивились, если б узнали, у скольких храбрецов развязывался язык при таком повороте событий.
Боль и близость ужасной и мучительной смерти оказывают на ум поразительно благотворное воздействие, обостряя его. Я смог увидеть все это ужасное дело в целом и смог нащупать связи меж его отдельными звеньями, которые прежде ускользали от меня.
- Вы сделали все, чтоб скрыть следы своих действий, - сказал я. – Этим и объясняется столь загадочная на первый взгляд гибель ваших жертв.
- Любой стоящий полицейский хирург по симптомам сможет определить пневмоторакс, так, кажется, это называется. Добавьте к этому немного эксцентрики, а в остальном вам поможет легковерная публика. И полиция тогда уже будет искать не убийцу, а вампиров и единорогов. Несмотря на то, что миновало уже несколько веков Просвещения, мы не так уж далеко ушли от своих средневековых предков и их веры в людей с головами псов и небесные корабли , бросающие якоря на кладбищах.
- И все это ради кражи нескольких бриллиантов? - спросил я.
Он казался почти уязвленным.
- Обижаете, мистер Холмс. Мы не какие-нибудь обычные садовые воришки. Нас интересует лишь самый совершенный из бриллиантов. Самый крупный, безупречный, самый прекрасный. Вы слышали о рубине «Маркиз»?
Сказать по чести, я стал ощущать, что мне трудно сконцентрироваться. Дыхание стало затрудненным, и я чувствовал, как этот гнет, подобно тяжелому камню, лежащему у меня на груди, давит на ребра. Однако, у меня еще оставалось достаточно силы духа, чтобы вспомнить, что этот рубин был украден полтора года назад из Бэкингемского дворца у короля Богемии.
- Соммерс украл его для нас, - пояснил Стенхоуп. – Знаете, он был скрипач – и весьма искусный, когда не злоупотреблял выпивкой. Мы добились того, чтоб его приняли в состав оркестра, который должен был играть во дворце для Их Королевских Величеств. Соммерс смог вынести камень в своем футляре для скрипки. Никому бы и в голову не пришло обыскивать музыкантов. Ему все это великолепно удалось. – Он театрально вздохнул. – Но потом он стал требовать еще денег.
- Вы убили его.
- Не сразу. Сперва он сказал нам, куда спрятал камень, а уже затем я позволил ему умереть. После этого его тело было выброшено из окна, и Джефрис, находившийся поблизости, стал распространять слухи, что это дело рук призрака.
От того, как он сказал это, у меня по спине поползли мурашки.
- А Фэншоу? По-видимому, он воспротивился тому, чтобы разрушить работу своего отца.
- Это было неожиданно. Мы передали ему рубин с тем, чтобы он разрезал его. Так мы поступаем в подобных случаях. Гораздо легче продавать небольшие бриллианты, нежели известный всему миру алмаз. Однако, Фэншоу узнал камень и отказался. Он нес какой-то вздор о возвращении камня его законному владельцу и заявил, что больше не желает иметь с нами дел. Он клялся, что если мы согласимся, то он ничего не скажет о других наших делах, но я должен был знать наверняка. То же самое, конечно же, относилось и к Хардингу. Меня не было в тот вечер, когда он взялся несколько завуалировано угрожать нам. Хэндимэн взял дело в свои руки и, как обычно, только все испортил. Когда я приехал, все уже было кончено к немалой моей досаде.
- Уже почти светало, сэр, - сказал, защищаясь, Джефрис. Что ж ничего удивительного, если учесть, что произошло. – Мы не могли вытащить его из клуба, нас обязательно бы увидели, поэтому майор Хэндимэн сказал, что нам следует оставить его здесь и создать видимость, точно один из этих охотничьих трофеев воскрес и растерзал его.
- Кретин, - пробормотал Стенхоуп. – Он привел к нашему порогу полицию – и вас. И из-за чего? Хардингу и не знал ничего особенного. Из того, что он рассказал, мы узнали, что за нами шпионит еще один малый. После этого мы очень внимательно следили за Финсбери. Затем Джефрис услышал, как он говорил с вами. Мы не могли допустить, чтобы он пошел в полицию.
- Поэтому вы убили его.
- Это сделали мальчики, - сказал он, указывая на близнецов Сэлсбери.
- Он был похож на задушенного цыпленка, - сказал, хихикая, Морис.
- И вот теперь, что делать с вами? Я надеялся, что после случая с псом вы будете держаться отсюда подальше. И вот вам, пожалуйста. – Его недобрая улыбка померкла. – Где камни, мистер Холмс?
Я покачал головой.
- Я понимаю, что для вас это сейчас очень тяжело, но постарайтесь все же послушать, - сказал он довольно рассудительно. – Во время вашего ранения было проколото ваше легкое. Сейчас воздух неминуемо просачивается в вашу плевральную полость. Даже сейчас, когда мы говорим, ваше сердце в грудной клетке находится под давлением. Вы умрете довольно скоро, но отнюдь не безболезненно. Если я вытащу кинжал, который не дает выходить воздуху, вы снова сможете свободно дышать. Я сделаю это, когда вы скажете, то, что мне нужно.
Не буду отрицать, что это было искушение. Мой ум кружил в бешеном ритме, бросаясь от одной фантастической идеи к другой, точно бабочка со сломанным крылом. Наконец, мне удалось сконцентрироваться, и я заставил себя заявить о своем отказе.
- Вы в любом случае убьете меня, - прошептал я.
- Но смерть, мистер Холмс, тоже бывает разной. Ответьте на мой вопрос, и вы не будете страдать. Ваша смерть будет быстрой, и вас найдут здесь с майором Хэндимэном, все будет выглядеть так, что во время поединка он смертельно ранил вас, а вы застрелили его. Все очень чисто и аккуратно, и у полиции не возникнет с этим никаких затруднений. Итак, - произнес он хрипло, с явной угрозой, - где мои бриллианты?
Я был избавлен от необходимости ответить на его вопрос. Звук отдаленных выстрелов и топот бегущих ног возвестил о прибытии на место официальных представителей закона. И хоть я терпеть не могу клише, но пословица «лучше поздно, чем никогда» сейчас пришлась бы как нельзя более кстати.
Джефрис бросился к двери, чтоб запереть ее, но слишком поздно. Он уже не в силах был остановить стремглав ворвавшихся в зал нескольких здоровенных констеблей, которые сбили его с ног и быстро одержали над ним верх. Горацио и Морис с криком бросились, было, бежать, повторяя мою ошибку, ибо дверь тут была только одна. Загнанные в угол, они начали рыдать и молить о пощаде, полицейские окружили их и надели на них наручники.
В отличие от своих сообщников майор Стенхоуп бежать не пытался. Если уж на то пошло, он казался слегка разочарованным, то ли от того, что был лишен удовольствия добиться от меня того, чего он хотел, то ли от того, что был схвачен. Я увидел, как злобное выражение его лица постепенно сменилось почти покорным.
- Здесь, - сказал он, не отрывая взгляда от моего лица, - и больше нигде.
С этими загадочными словами он поднялся на ноги и предстал перед констеблями и офицером полиции, глядевшим на него крайне презрительно и гордо.
Среди этой суматохи и шума я услышал неподражаемые интонации Лестрейда.
- Какого дьявола здесь творится? – кричал он. – Мистер Холмс, сэр, с вами все в порядке?
Теперь его голос прозвучал совсем близко. Я открыл глаза и увидел, что он стоит на коленях, склонившись надо мной, широко распахнув глаза от беспокойства, а его взгляд скользил от моего лица к рукоятке кинжала, торчавшего у меня в боку.
Когда я попытался ответить , с моих уст сорвался звук совсем не похожий на мой голос, да и вообще на чью бы то ни было речь. Хриплый шепот, принуждавший Лестрейда наклониться поближе, зазвучал вновь с новой силой, ибо теперь я был одержим идеей, что если не выживу, то не унесу с собой в могилу имена убийц Хардинга, Финсбери, Соммерса и Фэншоу.
- Не тревожьтесь сейчас об этом, мистер Холмс, - сказал Лестрейд.
Он отвернулся и скомандовал через плечо:
- Сержант, в пяти минутах ходьбы отсюда Клуб Докторов. Идите туда и приведите доктора – арестуйте его, если потребуется – и возвращайтесь, как можно быстрее.
Я осознавал, что он ушел и что Лестрейд велел констеблям увести Стенхоупа, но ощущал все это словно на расстоянии, будто бы между мной и остальным миром появилась некая завеса. Я чувствовал, как сознание начинало оставлять меня. Мне не сможет помочь уже ни какой врач, если я сам не попытаюсь облегчить свое состояние.
Я на ощупь нашел руку Лестрейда и сомкнул его пальцы на рукоятке кинжала.
- Вытащите его, - прохрипел я.
- Но разумно ли это будет?
Я кивнул из последних сил. Его колебания продолжались, кажется, целую вечность, и за это время мое дыхание становилось все более прерывистым, а в комнате будто бы стало темнее. Наконец, к моему огромному облегчению, Лестрейд решил последовать моему совету. Крепко сжал рукоять кинжала и потянул.
К чести инспектора надо сказать, что это произошло очень быстро. Однако, в боку словно полыхало пламя. Но эффект от этого действия возобладал над этим дискомфортом. Давление на грудь уменьшилось и я сделал вдох, слыша при этом довольно неприятный звук от воздуха, проходящего сквозь рану в моем боку. От прилива кислорода у меня закружилась голова и перед глазами заплясали черные круги, пока мои чувства не пришли, наконец, в норму. Когда это произошло, моя рубашка оказалась расстегнута, и какой-то констебль под внимательным надзором Лестрейда зажимал мою рану большим носовым платком.
Когда он увидел, что я открыл глаза, то быстро постарался скрыть свое беспокойство, и теперь на его лице промелькнула тень неодобрения.
- Я думал, что мы с вами условились, что вы не станете совершать никаких опрометчивых поступков, - сказал он с упреком. – Более того, вы обещали , что не вернетесь в это проклятое место.
И говорить тоже стало значительно легче, хотя, конечно, определенный дискомфорт все же имел место.
- Обещал. Вы приехали не слишком быстро.
-Эта миссис Дюбуа оказалась не самой приятной дамой из всех, с которыми мне приходилось иметь дело. Да она едва не откусила ухо констеблю Россу! Однако, как только мы надели на нее наручники, она с готовностью рассказала нам все, что знала.- Его взгляд упал на прикрытое тело.- Жаль майора Хэндимэна.
- Ну, только если с той точки зрения, инспектор, что мне хотелось бы видеть, как он предстанет перед судом. Он убил Майкла Хардинга.
- Он? А кто убил его?
- Майор Стенхоуп. Он застрелил его. – И тут мне в голову пришла ужасная мысль. – Он все еще вооружен. Вы должны…
Мое предостережение запоздало. До нас донесся звук выстрела. Минутой позже в комнату поспешно вошел констебль и сообщил инспектору, что майор Стенхоуп застрелился.
- Вытащил откуда-то пистолет, сэр, - сказал он. – Выстрелил себе в голову. Мы ничего не могли сделать.
Лестрейд помрачнел.
- Вам следовало обыскать его. Считайте, что вам повезло, констебль, что он не попытался застрелить вас.
Пока он отчитывал бедного парня, я почувствовал, что давление в груди вновь усилилось. Я оттолкнул руку, которая зажимала мою рану и почувствовал облегчение.
- На вашем месте я бы этого не делал , сэр, - сказал констебль. – Вы потеряете так немало крови.
- Из двух зол надо выбирать меньшее, - заметил я. - Я либо истеку кровью, либо задохнусь.
Однако, в том, что он сказал, была доля истины. Прилив кислорода к моему истощенному мозгу наряду с все более увеличивающейся слабостью привел к тому, что я почувствовал себя точно в дурмане и лишился чувств. Не в силах держаться, я начал медленно сползать по стенке.
- Держитесь, - сказал Лестрейд, подхватив меня. Он снял свое пальто, скатал его в валик и подсунул мне под голову. – Ну, где этот доктор? – сердито воскликнул он. – Держитесь, сэр. Вы не можете умереть у меня на глазах. Мне предстоит еще немало возни с отчетом обо всей этой истории, и без вас это будет просто гиблое дело. – Лестрейд улыбнулся, но его улыбка была сейчас натянутой из-за беспокойства. – И, кроме того, вы все еще должны мне два фунта.
Я собрался с силами и засунул руку в карман брюк, а потом вытащил оттуда пятифунтовую банкноту, которую получил от ростовщика за свою скрипку.
Инспектор напрягся.
- Я не могу это принять. Это слишком много.
На этом наши дебаты прекратились, ибо в этот момент вернулся сержант в сопровождении джентльмена с раскрасневшимся от гнева лицом и нафабренными усами, топорщившимися от его возмущения.
- Вы здесь за старшего? – спросил он Лестрейда. – Что все это значит?
Инспектор поднялся ему на встречу.
- Вы врач?
- Именно так, сэр, я действительно врач. Этот самонадеянный юнец вытащил меня из клуба под угрозой ареста и все из-за того, что, видите ли, какой-то болван был ранен. Что вы на это скажете, сэр?
- Скажу, что мы компенсируем вам это неудобство, - сказал Лестрейд. – А теперь, пожалуйста, доктор…
- Вудфорд, - ответил тот ворчливо.
- Доктор Вудфорд, этому молодому человеку нужна ваша помощь.
Чтоб сконцентрироваться на том, что происходило вокруг меня, требовалось слишком много усилий. Меня уносило по морю расплывчатых оттенков и слов, звучащих где-то вдали. Находясь на грани сознания я слышал фразы «ужасная рана» и « выглядит очень скверно». Последнее, что я запомнил, проваливаясь в темноту, это то, что у доктора Вудфорда были очень грязные ногти. И подумал, что мне очень повезет, если я когда-нибудь вновь смогу открыть глаза.

***

Когда заканчивала переводить эту главу, появилось чувство, что я таки стронулась с мертвой точки.

Потом вот - чисто заметки по ходу дела. Так вышло, что ненадолго оказалась без ноута и решила рискнуть и немного перевести за рабочим компом. Насколько же это удобнее! Производительность труда выросла прямо таки вдвое, если не больше. Стремно, что засекут, но так классно...

Теперь хочу сказать,что во второй половине перевод шел очень туго, и сейчас редактируя, пришлось помучиться над некоторыми оборотами. Так что если кому-то покажется,что перевод сырой, готова согласиться, но я старалась)

Теперь еще такие моменты. Английский язык, на мой взгляд, отличается тем, что кое-что можно понять только в контексте. Вот и здесь был такой момент. Стенхоуп там говорит загадочную фразу, а я все еще не уверена, что он имел в виду. Так что оставляю за собой право как-то изменить ее в случае необходимости.

Потом вот еще что. Холмс тут всю дорогу падает)) Сразу после ранения прислоняется к стенке и оседает, после чего уже полулежит. И вдруг во время разговора с Лестрейдом он снова куда-то оседает и съезжает по стене. Куда это он съезжает? И буквально написано, что "если б Лестрейд меня не подхватил, я бы упал". Падать некуда, он же и так лежит на полу или я чего-то не поняла...

Последнее время бывают странные сны. Вернее, может, они и всегда такие, но как-то вдруг удалось отследить поподробнее. Просыпалась прямо посреди сна, когда от будильника, когда от шума. И создалось впечатление, что параллельно я живу где-то еще. Такие мысли приходили еще когда я вдруг засыпала в метро, просыпалась, а в голове у меня какие-то реплики. Похожие на ответ кому-то. Что-то вроде:"да нет, подождите, он скоро придет". Кто он и куда придет я уже без понятия.
Вчера снился целый фильм, типа мелодрамы, про какую-то молодую маму. Сегодня была целая гроздь, и вроде были там члены моей семьи, причем те, кто не снился очень давно или не снился совсем. Иду я не то в школу, не то на работу, в руках у меня планшет, а там в планшете, не то дед, не то бабушка и я им через этот планшет показываю, где работаю или учусь, они оттуда смотрят как по скайпу, хотя я им никогда не пользовалась. А потом я вроде пришла домой и спрашиваю деда, где родители. Чувствую, что мир какой-то другой, но вроде я там всех знаю. И заметила, что встала отдохнувшая, хотя спала-то всего навсего два с половиной часа

Часто бывало, что, наоборот, снится что-то незнакомое, но я вроде должна знать этих людей, происходят какие-то события, я решаю там какие-то вопросы. Но кто там и где , сказать не могу. Снились иногда красивые города, явно, европейские, с красивыми набережными, где я опять же никогда не была. А то еще недавно был совершенно чудесный сон, где я вроде вбежала в воду и вроде как поплыла, а кончилсь все тем, что вода это как-то плавно превратилась в снег и я съехала в сугроб)

Сегодня опять же в метро глаза закрыла буквально на минуту - увидела двух спорящих моряков, похоже, что совсем не современных.

А еще как-то недавно отец. Он сидел за рулем машины, чего в жизни никогда не было. Я села и он печально сказал: Ну, что у меня опять только полчаса? Я удивилась и даже возмутилась, хотела сказать, что всегда же приезжала, как минимум, часа на три... А уже потом подумала: это, наверное, мы сейчас с ним постольку времени видимся, просто я не помню.

Вот решила зафиксировать, ничего конкретного, все такое... воздушное. Но, наверное, постараюсь что-то отслеживать, раз оно стало таким ...осязаемым

В этой главе мы собственно возвращаемся к прологу. И частично здесь будет повторение.
Не скажу, что глава шла легко, чувствую, что временами была очень косноязычна, порой просто оставляла все, как есть, надеясь все исправить, когда буду редактировать. И естественно что-то исправляла, но все равно осталась не очень довольна...


Глава 18

Все-таки поразительная это вещь – понять что-то задним умом.
Для меня это случилось слишком поздно.
Я знал, что допустил серьезный промах, такой, что мог бы пристыдить самого худшего из любителей. Я допустил кардинальную ошибку, недооценив своего врага. Я должен был предвидеть, что у Хэндимэна в клубе был миньон, выполняющий для него самую грязную работу; единственным утешением было то, что Джефрис сыграл роль кроткого и раболепного стюарда столь же хорошо, как и я свою. В результат чего я был обманут, и обратил на себя гнев членов Тэнкервилльского клуба, будучи уличен в краже с доказательствами вины, рассыпанными возле моих ног.
В идеале, в таких ситуациях лучше оказываться , когда ты невинен, как грудной младенец, а мое положение сейчас было весьма невыгодно. Не следует обвинять члена респектабельного лондонского клуба в убийстве и воровстве, не имея за спиной в качестве поддержки небольшого отряда полицейских. Я надеялся, что они были уже на пути сюда, но до тех пор мне придется постоять за себя самому. И я не сильно рассчитывал на успех. Этих людей, готовых на проведение незаконных собачьих боев и избавление от прислужников, ставших им неугодными, вряд ли сильно обеспокоит судьба скромного частного детектива.
В будущем, сказал я себе – если, конечно, оно у меня будет – я постараюсь сосредоточить большее внимание именно на «консультирующей» части придуманной мною самим профессии. Я понял, что ремесло, в котором во имя моральных принципов неизбежно придется рисковать жизнью и здоровьем, имеет свои недостатки.
На какую-то минуту я даже не знал, как быть дальше. Майор Хэндимэн быстро надвигался на меня; на его лице я не видел гнева, скорее злорадное удовлетворение. Другие члены клуба также повскакивали со своих мест, ошеломленные совершенным преступлением.
- Теперь вы у меня в руках, негодяй! – сказал Хэндимэн, презрительно скривив губы. – Клянусь Богом, молодой человек, я обещал вам раньше порку, но такой , такой произвол вам дорого обойдется!
В этом я не сомневался. И у меня также не было сомнений в том, что другие члены клуба будут спокойно стоять и смотреть, как майор Хэндимэн осуществит их общий мстительный замысел. Я вернулся мыслями в то утро, когда майор обжег мне руку кофейником. Тогда мне на помощь пришел майор Моран, сказав: - Если он сделает это снова, вы сможете отхлестать его кнутом с нашего общего одобрения. Кажется, его слова вот-вот сбудутся; он не бросится защищать вора от своего товарища, каковы бы не были прегрешения Хэндимэна.
Хоть мне и нечего было терять, но то, что они вот-вот узнают, кто я такой и какова настоящая цель моего пребывания в клубе, сильно ухудшало мое положение. Но как гласит старая пословица, семь бед – один ответ.
Я сбросил с себя личину Генри Холмса, как змея сбрасывает кожу, отбросил в сторону его очки в роговой оправе, и встал перед ними в полный рост.
- Я не вор, - сказал я вызывающе. – И не местный мальчик на побегушках. Мое имя – Шерлок Холмс. Я – частный детектив-консультант.
Ропот пронесся по комнате.
- Но с другой стороны, майор Хэндимэн, вам уже это известно. Прошлой ночью ваш лакей Джефрис проинформировал вас об этом факте, после того, как подслушивал у меня под дверью и слышал, как я говорил с покойным Саймоном Финсбери, - сказал я, подчеркнув слово «покойный» - И он также сообщил вам, что сегодня вечером я вернулся.
- Частный детектив-консультант, - задумчиво произнес Моран. Из всех членов клуба, он один, казалось, был совершенно невозмутим. – Если вы консультируете, то, что вы делаете здесь, мистер Холмс?
Отличный вопрос, подумал я. Я мог приписать это только юношескому энтузиазму, чувству долга и упрямому стремлению не допустить, чтобы такие мерзавцы, как Хэндимэн оставались безнаказанными.
- Вы работаете с полицией? – полюбопытствовал он.
Ложь всегда должна таить в себе элемент правды, ибо это придает ей убедительности, которой не хватает сфабрикованной выдумке. И, кроме того, не придется прилагать чрезмерных усилий, вспоминая детали. Хотя Лестрейд был достаточно предусмотрительным, чтобы придумать предлог для моего пребывания здесь и чтоб он был совершенно не связан с гибелью Майкла Хардинга от клыков набитого опилками леопарда.
- Я был нанят майором Прендергастом, чтобы очистить его имя от позора, - заявил я.
- Прендергастом? – переспросил Моран, немало удивившись. – Этим нечестивым мошенником?
- Так ли это?- возразил я. – Мне кажется, что майор Хэндимэн ловко умеет сфабриковывать улики, изобличающие тех, кто встанет у него на пути.
- Тех, кто у него на пути? – медленно произнес Моран, глядя на Хэндимэна. – Какое любопытное выражение, мистер Холмс. Как вы считаете, майор, что он хочет этим сказать?
- Это не более, чем блеф,- раздраженно буркнул Хэндимэн, лицо его было пунцовым от с трудом сдерживаемой ярости. – Чтобы выпутаться, он скажет все, что угодно. Мы схватили его на месте преступления. По его собственному признанию, он проник сюда, чтобы шпионить за нами. Он всего лишь жалкий шпион этого мерзавца, Прендергаста!
Что бы там о нем не говорили, Хэндимэн оказался убедительным рассказчиком. Атмосфера в комнате накалилась, то тут, то там раздавались призывы подвергнуть меня наказанию. Я чувствовал, что не намного облегчил свою участь, но надвигающаяся опасность делает нас безрассудными. Я считал минуты и предполагал, что Лестрейд вот-вот должен появиться.
- Вы называете меня вором, майор, но как бы посмотрели на вас ваши коллеги, если б узнали, каким образом вы приобрели свое состояние, - изрек я.
- Довольно, - вмешался Моран, прежде, чем Хэндимэн успел мне ответить. - Вы кажетесь мне умным молодым человеком, мистер Холмс. Вам удалось довольно долго водить нас за нос. Это требует мужества и хладнокровия. Я не хотел бы ошибиться, но мне кажется, что у вас есть какое-то объяснение. Ну, допустим, все эти ваши предположения – правда. Есть ли у вас доказательство, что майор Хэндимэн намеренно подстроил все так, чтобы Прендергаста обвинили в мошенничестве?
В этом-то как раз и заключалась моя проблема: в доказательстве. Поэтому я и оказался в этой абсурдной ситуации, был вынужден вернуться в клуб, чтобы пойти на самые отчаянные меры в борьбе с этими опасным людьми, но по-прежнему остался ни с чем.
- Нет, - сознался я. – Скажу только, что я не вор. Случившееся здесь сегодня вечером является достаточным доказательством того, на что способен майор.
- С тем же успехом это доказывает и то, что вы совершили преступление, мистер Холмс. – Моран натянуто улыбнулся. Сказанное вами может быть, а может и не быть правдой. Однако, по законам этой страны клевета является преступлением. Вы не можете опорочить человека и спокойно уйти. Я предлагаю, - сказал он, поднимая руку, чтобы заставить замолчать возмущенного Хэндимэна, - чтоб вы извинились за свое поведение этим вечером, а затем вы уйдете отсюда и никогда больше не вернетесь в Тэнкервилльский клуб, и не будете повторять свои обвинения.
- Я был оклеветан и должен так это и оставить? – рявкнул Хэндимэн. – Нет, Моран, так не пойдет!
- Это только начало, майор. Ну, мистер Холмс?
Я не мог заставить себя сделать это, даже ради спасения от порки. Пасть ниц перед хладнокровным убийцей и умолять его о прощении – было сродни чему-то такому, чего не могли допустить мое чувство собственного достоинства и чувство справедливости.
Моран понял мое состояние и печально кивнул.
- Что ж, я сделал все, что мог. Желаю вам доброй ночи, сэр.
- Майор, и вы не хотите принять участие в небольшом кровопускании? – усмехнулся Хэндимэн. – Я всегда считал, что вы слишком мягко обходитесь со своими людьми.
- Хэндимэн, мне не нужно, подобно вам, возвращать себе доброе имя, - ответил Моран. – Вот только я не уверен, есть ли оно у вас.
- Да как вы смеете…
-И, кроме того, меня приводит в ужас пустая растрата времени и сил. До свидания, мистер Холмс. Если только провидению не угодно будет позаботиться о вас, нам вряд ли суждено увидеться.
Поклонившись напоследок другим членам клуба, он ушел, оставив меня гадать , какую участь приготовил для меня Хэндимэн. Если у меня и был здесь защитник, я только что его лишился. Со временем наши пути вновь пересекутся, и в тех обстоятельствах мои способности уже не будут вызывать у него такого восхищения. Ну, а теперь я находился в одной комнате с целой толпой возмущенных вояк, которые горели жаждой мщения.
Хэндмэн был рад угодить им и снял свое пальто, готовясь приступить к своей миссии.
- Джефрис, принеси мою трость и длинную веревку, - приказал он. – Я выбью из вас извинения, мошенник.
Не стану отрицать, что при мысли о том, что меня ждет, у меня внутри все сжалось. Я не забыл о том, что Хэндимэн обвинялся в том, что по его приказу человека запороли насмерть. Ходили слухи, что он сделал это собственноручно. И у меня не было иллюзий, что он не осмелится поступить так со мной; а буду ли я стоять, сложа руки , и ждать, когда это произойдет, это уже другой вопрос.
- Если я оклеветал вас, сэр, - смело сказал я, - то отдайте меня в руки правосудия и пусть со мной поступят по справедливости.
- По справедливости? – воскликнул он, разражаясь смехом. – Правосудие существует лишь для идиотов, мистер Холмс, для идиотов и мечтателей, которые верят, что справедливость восторжествует. Здесь, в Тэнкервилле, мы не полагаемся на волю случая. Эй, Горацио, Морис, держите его
Я ошибался гораздо сильнее, чем думал раньше. Мне и в голову не приходило, что безмозглые близнецы Сэлсбери также являются людьми Хэндимэна. Я полагал, что они не способны выполнить даже элементарные указания, не говоря уже о том, чтобы работать на такого человека, как майор. Они оказались его усердными слугами и нетерпеливо бросились вперед, собираясь схватить меня.
Мне не потребовалось особой ловкости, чтобы увернуться от них и укрыться за столом, который теперь отделял нас друг от друга. Им хватило ума на то, чтобы понять, что если они разделятся, у них будет больше шансов поймать меня, чем если они будут бегать за мной кругами. Я сделал шаг назад и наткнулся на стену, деваться было некуда. Я продолжал уверять себя, что Лестрейд и отряд городской полиции будут в этом чертовом месте с минуты на минуту. Если я хотел дожить до следующего дня, то крайне важно было – важно для нас обоих - оттянуть каким-то образом время.
- Значит, вот что случилось с Майклом Хардингом? – рискнул я в то время как близнецы Сэлсбери стали с двух сторон подкрадываться ко мне. – Он вызвал ваш гнев, майор? И из-за этого он умер?
Хэндимэн бросил на меня взгляд, полный ярости.
- А, так теперь я еще и убийца? – произнес он, и по его чертам скользнула елейная улыбка. – У вас совсем стыда нет, мистер Холмс? Есть ли предел вашим клеветническим измышлениям? Мне доставит огромное удовольствие видеть, как вы пожалеете о своих словах.
- А что вы скажете полиции? Сейчас они уже на пути сюда.
- Вы лжете, так же, как лгали и прежде. Но даже, если они и придут, кто поверит вашим словам, кому они поверят – такому вору, как вы или членам почтенного клуба?
Я решил, что его самоуверенность проистекает не столько из веры в то, что я не являюсь достойным доверия свидетелем, сколько из уверенности , что я не смогу поведать свою историю кому-либо за пределами этого дома. Что касается других членов клуба, то мне не стоило ждать от них ни поддержки, ни единого слова, сказанного в мою защиту. Неистовство Хэндимэна было заразительным. Здравый смысл был давно позабыт; они видели лишь одно – Хэндимэну нанесено ужасное оскорбление и кто-то должен за это ответить. Они видели перед собой свою жертву, словно волки, обступившие загнанного в угол оленя, и не намерены были выказывать жалость.
К счастью для меня, дверь была совсем близко. Когда братья Сэлсбери уже готовы были на меня наброситься , я рывком распахнул дверь, в мгновение ока перелетел через порог, в спешке сбив с ног Горацио, и побежал по коридору так быстро, как только мог.
Никто не любит признавать себя побежденным. Мысль о том, чтобы махнуть на все рукой и бежать, была для меня подобна проклятию. Но тот, кто сказал, что без осторожности нет доблести, должно быть, имел в виду как раз вот такие моменты. Оказаться лицом к лицу с подавляющим числом противника и пытаться выиграть битву, которую я, наверняка, проиграю, было крайне безрассудно. Мои предки, должно быть, переворачивались в своих гробах, видя, как я бегу с поля битвы, но лучше уж жить, сознавая, как разочаровал их, чем встретить жестокий и кровавый конец.
Поэтому-то я и бежал, чтобы укрыться от Тэнкервилльского клуба и его опасных членов. Пока я бежал по пустынным коридорам, мои шаги отбивали четкий ритм стаккато по полированным доскам паркета. Как я и предполагал, они гнались за мной, как целая свора гончих, побуждая своими криками и других примкнуть к этой травле.
Моей целью было выскочить на улицу. Чтобы не творилось за величественными стенами Тэнкервилльского клуба, я был уверен, что оно не выдержит критики в холодном свете дня. Я знал, что снаружи, даже если там еще и не было Лестрейда, они не посмеют поднять на меня руку на глазах у всех. Ведь даже самый тупоумный из лондонских полицейских не сможет не заметить кровавого убийства, совершенного у него на глазах.
Но я никак не ожидал внезапного появления Джефриса, поднявшего тревогу и готового с пистолетом в руке воспрепятствовать моему побегу. Этот человек был полон сюрпризов, и большинство из них были отнюдь не приятны. Мы яростно глядели друг на друга; он практически подзадоривал меня попытаться проскочить мимо него. С минуту я подумывал выбить у него из рук оружие. Однако, у меня за спиной раздались громкие крики настигавшей меня своры. Я нырнул в ближайшую открытую дверь и оказался на лестнице для слуг.
Подняться наверх значило оказаться в ловушке верхних комнат; нечто подобное сулил и спуск. Исходя из соображения, что если выпрыгнуть из окна нижнего этажа, то полученные повреждения должны быть несравненно легче, нежели при прыжке откуда-нибудь сверху, я побежал вниз.
С такими мыслями я направился к первой же двери, которую увидел, спустившись с лестницы. Но в спешке я забыл, что за этой дверью был гимнастический зал, пол которого я натирал целую вечность до мучительной боли в спине и коленях, и в нем был только один выход, тот через который я вошел. Я знал, что уже поздно исправлять этот промах, ибо следом за мной сюда уже ворвались мои преследователи во главе с майором Хэндимэном.
- Ну, что же, мистер Холмс, - сказал он, выступая вперед и держа в руке трость с вкладной шпагой. – Вы думали так легко ускользнуть отсюда после того, как так опорочили меня? Теперь вы у меня в руках, негодяй!
- Лучше быть негодяем, чем убийцей! – воскликнул я.
Он остановился и взглянул на меня из-под полуопущенных век, придававших ему сходство с какой-то хищной птицей.
- Сэр, вы вновь повторяете свои клеветнические домыслы. За тот позор, которым вы запятнали мое доброе имя, я требую сатисфакции!
- Не бойтесь, в суде у вас будет такая возможность.
- О, нет, мистер Холмс, я требую этого немедленно! Вы забываете, где находитесь, сэр. Это Тэнкервилльский клуб. Здесь действуют другие правила. Здесь мы устанавливаем собственные законы.
Порка, которой он намеревался подвергнуть меня, вскоре была забыта, и его глаза вспыхнули недобрым огнем, когда его взгляд упал на стойку с рапирами. Ему в голову пришла куда более заманчивая идея, и он выхватил оттуда саблю. Другую майор бросил мне, и я имел глупость поймать ее правой рукой, до крови содрав кожу на месте ожога.
При других обстоятельствах я бы счел свои шансы на победу в таком поединке довольно высокими. В Университете я делал успехи в благородном искусстве фехтования, но с тех пор, как приехал в Лондон, меня занимали совсем другие вещи, и последнее время я почти не практиковался. Вдобавок к этому моя правая рука сейчас была совершенно бесполезна, что вынуждало меня действовать левой. Учитывая, сколь немногое говорило в мою пользу и стоя лицом к лицу со вторым по своему мастерству фехтовальщиком по эту сторону Альп, я не был уверен, что выйду победителем из этой схватки.
- Дуэль, сэр, - сказал мой противник – До первой крови, а потом я жду от вас извинений. Если же нет…
Он доказал, что это была не пустая угроза, опробовав большим пальцем насколько отточено острие. Это соприкосновение с ребром его оружия, которому предполагалось бы быть тупым, тут же повлекло за собой появление капельки крови на его пальце. Как и пристало военному клубу, здесь применяют настоящее боевое оружие , не предназначенное для спортивных поединков. Зазубрины и выемки, которые я заметил на своем собственном клинке, могли быть сделаны только на поле битвы. Я надеялся, что тот, кто шел некогда в бой с моей саблей, был удачливее меня.
- И я предпочитаю саблю, - с видом знатока сказал Хэндимэн. – Это воистину оружие мужчины. Я вижу, мистер Холмс, вы держите его с привычной легкостью.
- Полагаю, имея дело со мной, вам потребуется приложить больше сил, нежели с вашим последним противником.
- Ха! Но ведь он не был джентльменом. Хардинг был опустившийся мерзавец из отбросов общества, трусливый слюнтяй. А вы, сэр! Волк в овечьей шкуре, насколько я могу судить. Пришли шпионить за нами, а? Но то, что происходит в Тэнкервилле, остается в его стенах, в чем вы скоро убедитесь!
Он поднес эфес к лицу в знак традиционного салюта противников, а потом стал приноравливаться к гарде. Я отбросил в сторону сюртук и жилет, а потом ответил на его жест. Не имеет значения, что то, к чему мы готовились приступить, было запрещено двадцать шесть лет назад актом парламента; на собственном печальном опыте я убедился, что члены клуба Тэнкервилль устанавливают свои собственные правила, к которым относится заключение пари на исход запрещенных законом поединков, таких как этот; и сейчас как раз этим и занимались остальные члены клуба, столпившиеся у задней стены зала в ожидании начала поединка.
Во время схватки – термин «фетовальный тур» был слишком элегантен, для описания того, что имело место в тот вечер – он яростно нападал, я же лишь защищался. Он бросился на меня, как сумасшедший, выписывая передо мной смертоносную дугу своим клинком, заставив меня отступить. Если б я хоть немного замешкался , то был бы разрублен пополам мощным ударом, обрушившимся на то место, где секунду назад была моя голова.
Огромная сила этого человека была поистине ужасна. Он не отрывал от меня своего безумного взгляда, глаза налились кровью, из полуоткрытого рта вырывался почти звериный рык. Если я и был обманут его заверением, что мы будем сражаться до первой крови, одного его вида было достаточно, чтобы я все понял. Он намерен был взять надо мной верх и убить, в этом я был уверен. Бешеные удары его сабли были слишком смертоносными, и цель их была только одна – зарубить меня, и каждый свирепый выпад, который делал майор, был направлен на то, чтоб вогнать саблю мне в живот по самую рукоять. Я мог лишь парировать его столь агрессивные удары, но это продолжалось слишком долго; у меня уже ныло плечо, рука налилась тяжестью, а со лба градом катился пот.
Наш танец смерти закончился, когда, ничего не замечая, я наткнулся на стену и, ударившись об нее, лишился последних остатков силы духа, которые еще теплились во мне. Что-то мелькнуло у меня перед глазами, и я почувствовал резкую боль над левым глазом. Я инстинктивно поднес руку к лицу и омочил пальцы теплой кровью, которая текла со лба, заливая мне глаза и щеки.
Хэндимэн пристально смотрел мне в глаза, его взгляд светился триумфом. Он победил. Однако, как я вполне справедливо предположил, этого было недостаточно.
Острие его сабли коснулось моего горла.
- На колени, негодяй, - прошипел он сквозь зубы. – Я хочу услышать ваши извинения, мистер Холмс. А уж потом мы поглядим, что с вами делать.
Я и не вздумал повиноваться и сказал, что никогда не склонюсь перед ним.
- Вам не следовало совать нос в мои дела, юноша, - сказал он.– Нет в мире человека, что пересек бы мне дорогу и дожил до того, чтобы мог похвастаться этим.
- Полиции все известно. Они арестовали вашу сообщницу. Ей есть, что им рассказать.
Он приподнял бровь.
- Так вам известно о мадам Дюбуа? А вы умнее, чем я считал. Не то что бы это имело какое-то значение… Она ничего не скажет.
- Когда она узнает, что замешана в нескольких убийствах, уверен, что она с радостью расскажет им вполне достаточно, чтобы отправить вас на виселицу, Хэндимэн.
Он невесело рассмеялся.
- Таких людей, как я, не вешают , как обычных преступников, мистер Холмс.
Учитывая сложившуюся обстановку, я был рад, что еще мог сохранять поразительное спокойствие. Это было как нельзя более кстати сейчас, когда я стоял перед убийцей, которому, тем не менее, не под силу было запугать меня.
- Такие, как вы, переоценивают свою значимость, - сказал я.
Он прищурился, и по его губам скользнула зловещая улыбка.
- Уходите! – крикнул он через плечо своим спутникам. – Мне нужно кое-что обсудить с этим мерзавцем.
Остальные, занятые обсуждением своих игорных долгов, замолчали. Преподать какому-нибудь прохвосту урок – это одно, но когда речь заходит об убийстве, каковы бы не были их личные чувства, они предпочли бы не участвовать в этом последнем акте. Лучше уйти и сказать потом, что им ничего не известно - в таком духе они действовали и прежде, и сейчас весьма благоразумно молча удалились.
Вот почему никто не задавал вопросов, когда в ночь убийства по всему дому раздавались крики Хардинга. Тэнкервилльский клуб был во власти Хэндимэна и сети его агентов, и никто не пожелал выступать против него ради убитого стюарда. В мою защиту также никто не произнесет ни слова, когда мне придется один на один столкнуться с Хэндимэном и его саблей.
После того, как зал покинул последний член клуба, преданный Джефрис закрыл дверь и прислонился к ней, сунув пистолет в карман пиджака. Я не сомневался, что на крайне невероятный случай моей победы, ему было приказано позаботиться о том, чтобы его хозяин не остался не отомщенным.
- А теперь, - сказал Хэндимэн, - берите свое оружие.
Так я и сделал, хотя был совершенно без сил и полуослеп от крови, все стекавшей мне на глаза, и подозревал, что наш поединок может быть совсем коротким.
- Но Хардинг… почему он? – спросил я, все еще не в силах отдышаться и, надеясь выиграть время и оттянуть неминуемый конец. – Почему он должен был умереть?
- Потому что пытался шантажировать меня. Сказал, что ему известно, все , что мы делаем. Сказал, что также хочет принять в этом участие, идиот. – Хэндимэн презрительно фыркнул. – Он был жалким лжецом. Оказалось, что ничего он не знал. Мы выяснили это уже позже.
Из этого я заключил, что я был не первый, кто пошел таким путем. Хардинг, будучи, как и я, расстроен тем, что не может добыть никаких доказательств, которые подтвердили бы его подозрения, пошел на то, что счел единственным логическим выходом. Предложив свои услуги и дав понять, что ему известно гораздо больше, чем это было на самом деле, он надеялся завоевать доверие Хэндимэна и таким образом, получить желаемое. У меня был почти такой же план, но теперь у майора уже был опыт расправы со шпионами.
- Несомненно, он признался в этом, когда вы пытали его, - сказал я.
Он злобно усмехнулся.
- О, да, он был весьма разговорчив. В отличие от вас он был не очень вынослив. Он визжал, как заколотая свинья, мистер Холмс, и сказал нам все, что нас интересовало, о своем покойном зяте, Джоне Соммерсе, о своем приятеле-конспираторе, Финсбери, и о его пьянчуге-отце, шлифовщике алмазов. Мы временно отложили расправу с Финсбери, но тут появились вы и нам пришлось взять дело в свои руки. А пса все же жаль, - сказал он, глядя на то место, куда упал труп собаки.
Теперь, когда майор заговорил, я услышал уже достаточно, чтобы сообщить полиции. Видя, что он отвлекся, я схватил саблю и ударил его по щеке. Хэндимэн испустил яростный крик боли и упал на колено, прижав руку к лицу и приказывая своим миньонам задержать меня. Когда я бросился к ним, близнецы Сэлсбери остолбенели, а потом бросились врассыпную. У меня на пути стоял лишь Джефрис, и у него был пистолет.
- Стойте, Холмс, - сказал он. – Не думайте, что я не выстрелю.
Я считал, что он скорее болтун, чем человек дела. Действительность показала, что я не прав, ибо он выстрелил тут же, как только я бросился к нему. Я услышал свист пролетевшей пули и кинулся на него, прежде, чем он смог выстрелить еще раз. Он вскрикнул, когда вырвав у него оружие, я оттолкнул его. Я распахнул дверь – и тут же столкнулся с новой проблемой.

День у меня сегодня вышел плодотворный, только переводить некогда))

Итак...

В прошлом посте я поставила точку, увидев чрезвычайно интересную цитату, где Дойл говорит о Христе. И помимо всего этогосразу наткнулась там на то, что опять же мы можем считать совпадением.

"По моему мнению, слишком много внимания уделено смерти Христа и слишком мало – его жизни, ибо именно в этой последней заключаются истинное величие и настоящий урок. Это была жизнь, которая даже в тех ограниченных воспоминаниях, что дошли до нас, не содержит в себе ни единой черты, которая не была бы прекрасной, жизнь, полная естественной терпимости к другим, всеохватывающего милосердия, умеренности, обусловленной широтой ума, и благородной отваги; жизнь, устремленная всегда вперед и вверх, открытая новым идеям и все же никогда не питающая горечи в отношении тех идей, которые она пришла упразднить, хотя порой даже и Христос теряет терпение из-за узости ума и фанатизма их защитников. <...> Больше ни у кого и никогда не было такого могучего здравого смысла или такого сострадания слабому. Именно эта восхитительная и необычная жизнь является истинным центром христианской религии. <. > Если бы человечество искренне посвятило себя изучению этой жизни и подражанию ей, вместо того чтобы забивать себе голову мистической и противоречивой философией, насколько выше был бы сейчас уровень культуры, благополучия и счастья на нашей планете!"

И вновь я не могу не думать о Каноне. Выше приведенные строки невольно опять вызывают в памяти и "Священные улики" и все мои подозрения насчет связи между Холмсом и Спасителем. И я даже , наверное, озвучить эти мысли не могу, они какие-то смутные и возможно, слишком смелые)

Приведенная цитата из книги Дойла "Новое откровение".
"Далее в этой же главе Дойл (затратив на это всего один абзац) разъясняет, что такое Бог и как «там» все в принципе устроено: над духами недавно усопших землян имеется множество других духов, их превосходящих и иерархически соотнесенных, («назовите их „ангелами“, если вы желаете говорить языком старой религии»). Над этими высокоразвитыми духами находится самый Высший Дух – «не Бог, поскольку Бог столь бесконечен, что недосягаем для нас, – но тот, который ближе других к Богу и который, до известной степени, представляет самого Бога: это Дух Христа». Дух Христа любит и защищает планету Земля; он жил среди землян, чтобы преподать им пример идеальной жизни, и теперь по-прежнему питает к ним самые добрые чувства, несмотря на их несовершенство. Во всяком случае, именно так рассказывают духи, которые общались с медиумами. Был ли медиумом сам Христос, обладал ли он высокоразвитыми духовными способностями (которые мы назвали бы экстрасенсорными)? О, разумеется: иначе как бы он мог излечивать больных, идти по воде и совершать другие деяния, которые описывали его биографы-апостолы и которые церковь трактует как чудо? Сильными медиумами были и сами апостолы, и ничего сверхъестественного в этом нет."

Я , кстати, о таком читала в каких-то продвинутых книгах. Что под Богом там много разных других богов, типа, того же Зевса. Правда, как в одной вселенной могут сосуществовать Зевс и Христос - выше моего понимания)

Наверное, я была несправедлива к Чертанову. Он уделяет много внимания учению спиритизма и вот ниже мы видим, что и тут Дойл все же верен себе - он считает, что несомненное достоинство спиритизма в том, что он представляет свидетельства и факты.

"Воображаемый оппонент замечает Дойлу, что христианская религия и так дает веру в бессмертие души – зачем нужно подтверждать ее показаниями духов? На это доктор отвечает, что традиционные религии потому и воюют друг с дружкой, что все они основаны на слепой вере; спиритическая же религия – единственная, которая основана на уликах и показаниях свидетелей. Спиритизм не верит: он наблюдает факты и анализирует их с помощью логики – тут уж, извините, двух мнений быть не может, и потому именно спиритическая религия способна примирить всех, кроме разве что безнадежных глупцов. Спиритизм – единственная теория, примиряющая религию и науку; его откровения не приписываются древним пророкам или каким-либо очевидцам, жившим в глубокой древности и само существование которых представляется мифом и может быть законно взято под сомнение. Они были удостоверены учеными. Дуглас Хоум летал по воздуху, это видели десятки уважаемых и почтенных людей. Предметы двигаются, столы вращаются, призраки материализуются и расхаживают по комнатам, поют и играют на музыкальных инструментах, медиумы выделяют эктоплазму, которая вполне материальна и приятно пахнет озоном. Религия, в которой нет места вере, – да религия ли это? Хотя книга Дой-ла и называется «Откровением», мир духов автор постигает методом отнюдь не откровения, а исключительно научного – во всяком случае, наукообразного – познания, где единственным критерием истины является практика; иной мир дает о себе знать самыми что ни на есть материальными проявлениями."

В другой его книге "Жизненном послании" большое внимание уделено Библии, но тон уже более жесткий. «Мумия и ангел находятся в самом неестественном соседстве» – это о Ветхом и Новом Заветах. По мнению Дойла, противоречие между этими двумя текстами, механически объединенными под одной обложкой, является одной из главных причин того, что официальная христианская религия изжила себя. Ветхий Завет с его восхвалением жестокости и мстительности отвратителен и приносит вред; лишь Новый Завет есть подлинно христианская книга. Но и ее клерикалы толкуют формалистически-буквально, выхолащивая из нее главное – дух Христа, личность Христа. Доктор замечает, однако, что и Евангелие не стоит воспринимать чересчур буквально, ибо это всего лишь записи, сделанные биографами. «Утверждать в наши дни, что каждый должен буквально раздать все бедным, или что английский военнопленный, умирающий от голода и пыток, должен буквально любить его врага Кайзера, или что два супруга, которые ненавидят друг друга, должны быть навсегда прикованы друг к другу и жить в мучительном рабстве лишь потому, что Христос говорил о святости брака, – все это – гнусная пародия на его учение, пародия на человека, который являл собой образец разумности и здравого смысла!» Опять этот «здравый смысл» – верующего человека это вряд ли обидит, но все-таки довольно неожиданная характеристика Христа, правда? Однако для Дойла она абсолютно естественна: он, хотя и называл Христа «высшим духом», но воспринимал его не как теологическую абстракцию, а исключительно как реального человека – и, вероятно, не раз воображал себе, как «на той стороне» они встретятся, сядут у камина (быть может, даже за трубочкой, раз Рэймонд Лодж утверждает, что там есть табак) и потолкуют обо всем на свете – о войне, о бурах, о суфражизме и, быть может, даже о Шерлоке Холмсе немножко.

****

"7 сентября 1919 года медиум Эван Пауэлл на сеансе «привел» к доктору дух его сына Кингсли. Дойл описал свой разговор с сыном в письме Лоджу: «Вдруг я услышал голос: „Джин, это я...“ Моя жена вскрикнула: „Это Кингсли!“ Я сказал: „Это ты, мой мальчик?“ Он сказал тихим шепотом: „Отец...“ и после паузы добавил: „Прости меня.“ – „Мне не за что прощать тебя. Ты самый лучший сын“, – ответил я. Потом я ощутил на своем лбу дуновение поцелуя. „Скажи, ты счастлив?!“ – воскликнул я. И услышал в ответ очень мягкое: „Я так счастлив.“»

Доктор жаждал общения с сыном и другими близкими постоянно; начиная с 1920 года роль посредника время от времени начала исполнять Джин. «Моя жена всегда неодобрительно относилась к моим исследованиям в области спиритуализма, считая этот предмет неприятным и опасным. В скором времени ее собственный опыт убедил ее в обратном.
До сих пор неясно – и вряд ли когда-нибудь станет ясно, – в какой степени Джин Дойл разделяла веру мужа, а в какой подыгрывала ему, руководимая жалостью и любовью; вполне возможно, смешивалось то и другое. Существует и такая точка зрения, что тщеславной женщине было попросту приятно выступать со сцены, привлекая всеобщее внимание. Автоматическое письмо – самый простой способ выдать себя за медиума, не обладая никакими специальными умениями; Джин даже не утруждала себя тем, чтобы изменить почерк или писать на каких-либо других языках, кроме английского. Почему она согласилась быть медиумом, хотя никогда не обнаруживала к этому ни малейшей склонности? Она всегда была всецело «от мира сего» – практичная, честолюбивая, общительная; что на самом деле водило ее рукой, когда она записывала на бумаге послание от Малкольма – вера, надежда или жалость? С другой стороны, доктор и сам был честолюбив, энергичен и (умеренно) практичен – а стал бескорыстным проповедником. "

Скажу сейчас своими словами) В частности и насчет того, почему у меня было какое-то тягостное ощущение. Вот вроде бы веришь Дойлю, и все, что он говорит разумно и в самом деле были какие-то реальные свидетельства существования мира духов. Но там потом наряду с этим был ряд несколько сомнительных обстоятельств. Некоторые были даже трагичными - некоторые люди настолько поверили Дойлю, что кто-то покончил с собой, чтоб скорее оказаться на той стороне, кто-то совершил преступление, также из этих соображений.
Потом были случаи мошенничества медиумов и Дойля даже обвиняли в пособничестве. Жена Дойля проводила сеансы встреч с духами их умерших родственников очень часто, но в основном говорила с сыном и матерью мужа, почти никогда с его умершим братом. Предполагается, что боялась попасть впросак, ибо не все знала о детстве мужа и об их общих воспоминаниях. То есть , в других случаях могла писать полную отсебятину. Насколько я поняла Гудини обвинял ее в обмане, Дойл защищал, и это одна из причин их ссор.

"На осень у доктора Дойла была запланирована поездка в Скандинавию. Но она не состоялась.

«– Мы чувствуем, что вы необходимы более здесь, в Англии. Англия ведет мир за собой. Если Англия примет наши идеи, то мы таким образом проложим путь к любой другой стране. Вы ослабите нашу энергию, если уедете сейчас. Нужно быть здесь и ковать железо, пока горячо.

– Но зимой я и так буду читать лекции здесь.

– Мы хотим, чтобы вы остались, но мы не можем запретить вам ехать. Поверьте, что мы видим дальше, чем вы.

– Я приму ваш совет».

Этот диалог с мудрым Финеасом (духом) состоялся 17 июля 1924 года. Нас не оставляет подозрение – быть может, несправедливое, – что леди Конан Дойл просто надоели бесконечные поездки. Так или иначе, но Дойлы остались дома."

"Осенью 1928 года Дойл с семьей отправился в Африку. Почти тридцать лет спустя он возвращался туда – не только затем, чтобы проповедовать, но и чтобы показать своей семье места, где проходила «великая бурская». Деннис и Адриан были уже взрослыми – такие же здоровенные «столбы», как их отец в юности, оба заядлые автогонщики, губители девичьих сердец. Для них поездка была приятным развлечением. Джин-младшая училась в выпускном классе и ехать в Африку ей не хотелось: нужно было готовиться к экзаменам, много заниматься. «Мой отец всегда учил нас принимать самостоятельные решения с самого раннего возраста, и он хотел, чтобы я сама решила, ехать мне или нет. После долгих размышлений я решила не ехать, но мой отец сказал, что это ужасно огорчит мою мать. Я снова подумала – согласна ли я причинить боль матери? Конечно, я этого не хотела и потому согласилась ехать. И я очень рада, что поступила так, потому что это были последние годы жизни отца, и сама поездка оказалась очень интересной». Самостоятельные решения – а на дочь все-таки надавил. Стоил ли того Блумфонтейн, где доктора принимали без особой теплоты?"

Ну, и о грустном

"После смерти Дойла проводить соседа в последний путь собрались почти все жители Кроуборо. Цветы и телеграммы прибывали по железной дороге вагонами. Весь парк грузовых автомобилей Кроуборо обслуживал в тот день только одного человека. Присутствовавшие отмечали, что атмосфера на похоронах была скорее торжественная, чем мрачная. Члены семьи не выглядели убитыми. Среди многочисленных венков от домашних наличествовал венок от собаки доктора – ирландского терьера Пэдди. Некоторые гости сочли это проявлением дурного тона.
По желанию доктора, его тело похоронили не на кладбище, а в собственном саду, под буками, около розария, в вертикальном положении, как предписывали обряды спиритуалистской церкви (последнюю деталь, впрочем, некоторые исследователи называют глупой выдумкой). Десять лет спустя рядом с ним положили тело его жены. В 1955 году Деннис и Адриан, проживавшие наследство, продали «Уинделшем». Его купила местная администрация – под дом для престарелых. Тела эксгумировали и перезахоронили в одной могиле и в одном гробу – согласно воле Джин, высказанной ею еще при жизни, – в Нью-Форесте, на маленьком кладбище близ церкви Всех Святых в деревне Минстед. Похоронить нечестивого доктора внутри церковной ограды не позволили, и могила находится позади церкви, под большим старым дубом.
После смерти матери Деннис и Адриан уже через других медиумов продолжали получать приветы и сообщения от обоих родителей. Обо всем этом написаны тонны статей. Джин-младшая, когда ее впоследствии спрашивали, говорила ли она со своими мертвыми родителями, не желала отвечать на этот вопрос."

Наши герои в детстве и юности










Больше всего мне тут понравился Майкрофт-Клюев. Вспомнила про "Детство ШХ" и рассудительного маленького Майкрофта)

Выкладываю перевод одного из фиков о встрече Холмса и Виктора Тревора во время хиатуса. Есть еще один гораздо более слэшный) Хотя и тут без слэша, конечно, не обошлось.

Изо всех сил старалась передать смысл и в то же время избежать косноязычия. Боюсь, что это удавалось не всегда, но сделала все, что могла.

Автор mainecoon76

Ценность доброты

- Я не могу, - решительно сказал мне Шерлок Холмс.
Я внимательно вглядывался в его черты, но обнаружил, что, увы, ничего не могу в них разглядеть , и всего менее – тоску, которую я надеялся там увидеть. Не то, что бы меня удивила его реакция: с тех пор, как он накануне без всякого предупреждения появился у меня на пороге, измотанный от своих скитаний и гонимый ветром, как пятнистый орел, и вновь возбуждающий мой ум своими поразительными способностями. В глубине души я знал, что не в силах удержать его, ибо легче приручить индийского тигра, чем связать узами Шерлока Холмса. Во всяком случае, он стал холоднее и был гораздо менее доступным, чем тот студент, которого я когда-то знал, самодостаточный и не нуждающийся в чьем бы то ни было обществе.
Но не в моей натуре принимать неприятный факт без борьбы.
- Друг мой, здесь вам не о чем беспокоиться, - возразил я. – Ваши враги никогда не найдут вас здесь. Вы же не можете вечно бежать. Взгляните сюда, - я указал жестом на расстилавшийся перед нами обширный пейзаж, живописную равнину, окрашенную теплыми оттенками заходящего солнца, окаймленную окутанными туманной дымкой лесами и горами, вздымавшимися на горизонте. Воздух был наполнен ароматом чайных листьев, и царившую вокруг тишину нарушали лишь стук копыт наших лошадей да естественные звуки природы. Этот вид неизменно наполнял мое сердце гордостью.
- Разве вы не говорили мне, что мечтаете, уйдя на покой, поселиться в каком-нибудь тихом уголке? – напомнил я ему об одном ночном разговоре, произошедшем двадцать лет назад. – А это, друг мой, лучше, чем пчеловодство. Здесь места, полные романтики и приключений, и необъятный простор для исследований для такого пытливого ума, как ваш.
Холмс усмехнулся этой моей слишком очевидной попытке убедить его.
- Я вспомнил, что у вас есть эта романтическая жилка, Тревор, - ответил он. – Но вы, может быть, вспомните, что у меня ее как раз нет. У меня есть долг, который я должен исполнить.
- В Лондоне?- я недоверчиво покачал головой. – Вы же сказали мне, что поймали этого «паука». Пусть другие разрушат его паутину. Конечно, если только в самом Лондоне нет чего-то такого, по чему вы… - Я замолчал, не произнеся опасного слова «тоскуете» и вместо этого сказал: - хотите вернуться туда? Это же всего лишь город, Холмс. Вы не настолько сентиментальны, чтобы страдать из-за какой-то точки на карте.
Мой друг прищурился, глядя прямо перед собой и ничего не отвечая, умышленно игнорировал мой вызов. Значит, дело не в Лондоне.

Внезапно, когда я внимательно изучал его худощавое лицо и яркие серые глаза, взгляд которых не желал встречаться с моим, в глубине души у меня зародилось подозрение. Конечно, это не вероятно, но все же…
- Холмс, - осмелился я, наконец, заговорить, - может быть, существует какая-то другая причина для вашего возвращения. Вы, - и я почувствовал, что краснею от собственной смелости, - кого-то там оставили?
Какую-то минуту казалось, что он обратился в камень, застывший, как те странные многорукие боги и богини, которым поклоняется местное население. Я не ждал ответа, но он повернулся ко мне с насмешливой улыбкой.
- Ревнуете, Тревор?
Про себя я отметил, что эта его черта нисколько не изменилась. Он по-прежнему мог читать по людям, так же, как другие читают книги, и он никогда не боялся сказать вслух о результатах своих наблюдений, даже если это и шло вразрез с правилами вежливости и этикета.
Но я и сам не был слишком уж горячим приверженцем этих правил.
- Да, - прямо сказал я. Он засмеялся, услышав такой честный ответ.
- Простите, - продолжил он уже более мягким тоном, и я заметил, что его напряжение несколько ослабло. - Но это действительно так… в общем, у меня есть друг, и он думает, что я погиб. И я должен исправить сложившуюся ситуацию.


В двух этих предложениях было больше информации, чем могли донести простые слова. Шерлок Холмс не принадлежал к числу тех, кто с легкостью использует слово «друг», и вновь у меня внутри все сжалось от чувства невосполнимой потери; однако я совершенно не мог понять, почему он счел нужным оставить друга, который, несомненно, оплакивает его, вместо того, чтобы воспользоваться его помощью в качестве союзника на вражеской территории.
- Почему бы вам не написать ему письмо? – спросил я, искренне недоумевая. – Большинство согласились бы пережить потрясение от драматического появления восставшего из мертвых ради того, чтобы знать, что он все еще жив.
- Я не могу. Пока не закончу свои дела.
- Но почему…
- Потому что они причинят ему вред, вот почему! – сердито прервал он меня, выходя из себя от отчаяния, не имевшего ко мне никакого отношения. – Они используют его, чтоб добраться до меня. Этого не будет. Я смогу оберечь его , даже если это будет последним, что я сделаю в своей жизни.

Вот так я и получил его, признание, которого не хотел услышать, а он, я уверен, не собирался произносить. Только на минуту передо мной промелькнуло нечто, скрывавшееся за этим спокойным, холодным фасадом и я увидел измученного человека, с усталым и напряженным от беспокойства лицом. Чтобы овладеть собой ему потребовалось всего несколько секунд, а я смотрел на него , испытывая одновременно жгучую ревность, грусть, но кроме того, я почувствовал как меня затопляет волна сочувствия – к нему и таинственному незнакомцу, которому каким-то чудесным образом удалось завоевать столь сильную привязанность моего друга, и все равно потерявшему его.

- Холмс, - сказал я через минуту, хотя и был уверен, что он предпочел бы закончить этот разговор; но если мне и в самом деле придется его отпустить, то пусть уж он, по крайней мере, удовлетворит мое любопытство. – Холмс, вы думаете, что ваш друг оценит вашу заботу? То есть то, что вы делаете, чтобы оберечь его?
- Скорее всего, нет.
- И, тем не менее, вы думаете, что он с радостью примет вас, когда вы вернетесь.
Он не ответил сразу же, рассеяно перебирая руками густую гриву его гнедого жеребца.
Конь фыркнул от удовольствия. Откуда-то издали до нас донесся пронзительный крик дикой обезьяны.
- Надеюсь на это, - наконец, произнес Холмс. – Он добрый человек.
Его глаза не отрывались от какой-то отдаленной точки на горизонте, словно бы он мог проникнуть взором сквозь тысячи миль через множество земель и морей и увидеть там знакомую фигуру.


Ну, эпитет «добрый», конечно не нуждается в подробном описании, но в устах Холмса он прозвучал так, словно титул, который предполагалось писать с заглавной буквы: добрый человек, исключительный человек, почти святой по сравнению с нами, простыми смертными, которые лишь стараются вести достойную жизнь и зачастую им это так и не удается. Я спрашивал себя, насколько же добр должен быть человек, чтобы оказаться под столь горячим покровительством и надежной защитой того, кто, как я воображал, предпочитал быть одиноким островом, не нуждающимся в ничьем обществе, кроме своего собственного. И я заходил в своих раздумьях еще дальше и не мог понять, как это могло быть, что Шерлока Холмса привлекала не какая-нибудь интересная личность, а просто добрый человек. Добрый, это значит, порядочный, верный, сердечный, смелый и великодушный: человек, который никогда не станет близким по духу Холмсу, потому что моего друга, как бы восхитителен он не был, навряд ли можно назвать добрым человеком. Любезность и доброта никогда не были самыми сильными из его достоинств, этот недостаток роднил нас, и если этот незнакомец, сам, будучи человеком добрым, видел эти пороки и все же считал Холмса другом, он, должно быть, и вправду, святой.
Я гадал, какова будет реакция этого добряка на обман, обошедшийся ему так дорого, а ведь эти недоверие и манипуляция были всего лишь упрямым желанием Холмса оградить его от какой бы то ни было опасности. Боюсь, что Холмс не знал, какие опасности таит в себе человеческий ум, а если знал, то, очевидно, считал, что его друг выше этого.
Когда последние лучи заходящего солнца исчезли за горизонтом, на видневшийся вдали величественный профиль Гималаев пала тень, и я знал, что пора поворачивать лошадей назад. В этих краях темнеет рано.
- Холмс, - медленно произнес я, пуская коня легкой рысцой. – Если бы это был я, то не знаю, простил ли бы вас.
- Не простили бы, - спокойно сказал он, как будто мог сказать это наверняка, несмотря на то, что уже немало лет миновало со времени нашего близкого знакомства. Возможно, он и в самом деле, точно знал это. – И вы были бы правы, потому что я не заслуживаю прощения. А мне нужен тот, что простит.


Он уехал на следующее утро, и я наблюдал, как он удаляется, идя навстречу неизвестности, ожидавшей его впереди, со своим багажом, настолько скудным, что он был просто увязан в небольшой узел и приторочен к седлу. Шерлок Холмс аскет по натуре, и потребности его совсем невелики; он рассказал мне, как смог выжить в самых ужасных условиях. Это стоило мне несколько бессонных часов той ночью, но я смог, наконец, принять тот факт, что не смогу ни привязать его к этому дому, ни удержать от того, чтобы броситься навстречу опасности, если таково было его решение; и еще труднее было принять то, что единственный человек, которому, возможно, такое и было под силу, был не я. Ему нужен был тот другой, принимающий и понимающий его уникальность, не ограничивающий его свободу, прощающий ему ошибки , который не привязывал его к себе никакими узами, и тем не менее, давал опору его исключительному интеллекту, мягко направлял его и учил прислушиваться к голосу собственного сердца. Ради него же самого я искренне надеялся, что его друг справится с этой задачей.


Много лет спустя и чисто случайно – хотя нам, простым смертным, не дано понять, существует ли такая вещь, как чистая случайность – я наткнулся на старый и довольно зачитанный журнал «Стрэнд мэгэзин», и к своему крайнему изумлению нашел там рассказ, тронувший меня до глубины души: повесть о горе и воскрешении, о дружбе и надежде, а еще более о прощении и непоколебимой преданности.

И в глубине сердца я был рад, что Шерлок Холмс, наконец, вернулся домой.

Прочла тут небольшой и довольно проходной фик. Ничего особенного. Но сейчас захотелось поделиться небольшим отрывком.

И хочу сказать, что мы с Лестрейдом сделали один и тот же вывод.

"Сперва он замечал совсем немногое, тут же забывая об этом. Рука Холмса подолгу задерживалась на плече Уотсона. Они часто смотрели друг на друга, не отводя взгляда, словно делясь каким-то секретом. Когда он входил в комнату, где кроме них никого не было, они тут же прерывали свой разговор.
Но вскоре эти знаки становились все более и более очевидными.
Они стали едва-едва касаться друг друга на публике, невооруженным глазом было заметно, что эти прикосновения были крайне сдержанными, а порой они отворачивались друг от друга , стараясь скрыть смущение.
Но он по-прежнему не обращал на это внимание. Холмс часто помогал ему - он был ему обязан бессчетное количество раз за те дела, в которых благодаря ему, добился успеха. И кроме того - хотя технически это было незаконно, они никому не причиняли вреда.
Сначала он испытал некоторое отвращение. В конце концов, сама природа инвертов была противоестественна. Но трудно испытывать отвращение к такому человеку как Шерлок Холмс - он требовал уважения к себе, не произнося ни слова. Его гениальность была непостижима, и казалось, что сила его личности затмевала все его пороки и недостатки.
И если Шерлок Холмс мог любить мужчину - то это не может быть дурно."

Итак, начинаю выполнять обещания)

Рылась вчера в своих папках и отрыла один из обещанных фиков о генерале Гордоне. Рылась вчера и продолжу это делать и сегодня, потому что надо откопать Виктора Тревора, ну и достать поближе "Дело о безумии".
Была у меня мысль прокомментировать свои поиски, потому что натолкнулась на сокровища, о которых почти забыла. Ну, и вообще, можно сказать, что преисполнилась огромным энтузиазмом. Там в самом деле не паханное поле, не паханное, но очень плодородное))
И вновь обратила внимание на папки со слэшем, которых очень много и за который тоже надо потихоньку браться

Итак,

Безмолвный город


- Вы хотите сказать, что видели тот дворец, где погиб Гордон? – спрашивает меня Уотсон, и его взгляд уносится куда-то вдаль вслед за его воспоминаниями о таких же ужасных полях сражений.
Да. Я его видел. Минуло почти десять лет и это место представляет собой печальное зрелище, оно совсем заброшено; суровый климат и битва, которая велась в его залах и коридорах, разрушили это здание. Оно говорило со мной; укрывшись в одном из его уголков ,спустя столько лет я все еще мог читать его столь же просто, как любую книгу, в то время как скорбный крик эхом проносился по городу от минарета к минарету; оно говорило о погибших надеждах и разбитых мечтах. О честном человеке, выполнявшим свой долг, не думая о последствиях, человеке столь похожим на моего дорогого Уотсона, что мне не трудно было представить, как он стоит плечом к плечу с генералом Гордоном, готовясь к этому последнему роковому штурму дворца.
Ветер вздыхал и стонал в полуразрушенных стенах , а песчаный дождь падал вниз через крышу; в этом дворце не было жизни. Местные жители утверждают, что он населен призраками убитых, и многие клянутся, что видели призрак генерала в полном воинском облачении, стоящего на верхней площадки этой роковой лестницы. Я нашел здесь убежище; погибший соотечественник простер ко мне руку, чтобы дать пристанище и укрыть от тех, кто жаждал моей крови с той же жестокостью, с которой была пролита и его собственная.
После минутной паузы я очнулся и мягко ответил Уотсону:
- Да, печальное зрелище, руины. Его кровь все еще на тех ступенях.
Я вздыхаю и не могу заставить себя обременить этого преданного и великодушного человека рассказом о тех двух днях, что я провел в этом одиноком и безмолвном месте в то время, как мои преследователи разыскивали меня по всему городу. Или о последовавшей за этим удивительно спокойным выжиданием погоне, безумной и едва не ставшей роковой погоне по окраинам Хартума, а потом и по пустыне. Хотя немного позже я, может быть, и расскажу ему о своих дальнейших странствиях с караваном, на который я случайно натолкнулся; он обладает жизнелюбием и это каким-то восхитительным образом роднит его с теми людьми, моими спутниками из каравана.
Отбросив в сторону эти воспоминания, я делаю усилие и, придя в более светлое расположение духа, заканчиваю свой рассказ. Нас ждет впереди целая ночь тяжелой работы, и, дай бог, потом еще будет время для рассказов о дальних странствиях.

Задумалась после нашего разговора о язычестве и сменившим его христианстве и вспомнила стихотворение Алексея Толстого, которое когда-то большое впечатление, хотя, возможно, я и не все в нем поняла. Но его строки порой звучат для меня очень музыкально

Коринфская невеста

Из Афин в Коринф многоколонный
Юный гость приходит, незнаком,-
Там когда-то житель благосклонный
Хлеб и соль водил с его отцом;
И детей они
В их младые дни
Нарекли невестой с женихом.

Но какой для доброго приема
От него потребуют цены?
Он — дитя языческого дома,
А они — недавно крещены!
Где за веру спор,
Там, как ветром сор,
И любовь и дружба сметены!

Вся семья давно уж отдыхает,
Только мать одна еще не спит,
Благодушно гостя принимает
И покой отвесть ему спешит;
Лучшее вино
Ею внесено,
Хлебом стол и яствами покрыт.

И, простясь, ночник ему зажженный
Ставит мать, но ото всех тревог
Уж усталый он и полусонный,
Без еды, не раздеваясь, лег,
Как сквозь двери тьму
Движется к нему
Странный гость бесшумно на порог.

Входит дева медленно и скромно,
Вся покрыта белой пеленой:
Вкруг косы ее, густой и темной,
Блещет венчик черно-золотой.
Юношу узрев,
Стала, оробев,
С приподнятой бледною рукой.

«Видно, в доме я уже чужая,-
Так она со вздохом говорит,-
Что вошла, о госте сем не зная,
И теперь меня объемлет стыд;
Спи ж спокойным сном
На одре своем,
Я уйду опять в мой темный скит!»

«Дева, стой,- воскликнул он,- со мною
Подожди до утренней поры!
Вот, смотри, Церерой золотою,
Вакхом вот посланные дары;
А с тобой придет
Молодой Эрот,
Им же светлы игры и пиры!»

«Отпусти, о юноша, я боле
Непричастна радости земной;
Шаг свершен родительскою волей:
На одре болезни роковой
Поклялася мать
Небесам отдать
Жизнь мою, и юность, и покой!

И богов веселых рой родимый
Новой веры сила изгнала,
И теперь царит один незримый,
Одному распятому хвала!
Агнцы боле тут
Жертвой не падут,
Но людские жертвы без числа!»

И ее он взвешивает речи:
«Неужель теперь, в тиши ночной,
С женихом не чаявшая встречи,
То стоит невеста предо мной?
О, отдайся ж мне,
Будь моей вполне,
Нас венчали клятвою двойной!»

«Мне не быть твоею, отрок милый,
Ты мечты напрасной не лелей,
Скоро буду взята я могилой,
Ты ж сестре назначен уж моей;
Но в блаженном сне
Думай обо мне,
Обо мне, когда ты будешь с ней!»

«Нет, да светит пламя сей лампады
Нам Гимена факелом святым,
И тебя для жизни, для отрады
Уведу к пенатам я моим!
Верь мне, друг, о верь,
Мы вдвоем теперь
Брачный пир нежданно совершим!»

И они меняются дарами:
Цепь она спешит златую снять,-
Чашу он с узорными краями
В знак союза хочет ей отдать;
Но она к нему:
«Чаши не приму,
Лишь волос твоих возьму я прядь!»

Полночь бьет — и взор, доселе хладный,
Заблистал, лицо оживлено,
И уста бесцветные пьют жадно
С темной кровью схожее вино;
Хлеба ж со стола
Вовсе не взяла,
Словно ей вкушать запрещено.

И фиал она ему подносит,
Вместе с ней он ток багровый пьет,
Но ее объятий как ни просит,
Все она противится — и вот,
Тяжко огорчен,
Пал на ложе он
И в бессильной страсти слезы льет.

И она к нему, ласкаясь, села:
«Жалко мучить мне тебя, но, ах,
Моего когда коснешься тела,
Неземной тебя охватит страх:
Я как снег бледна,
Я как лед хладна,
Не согреюсь я в твоих руках!»

Но, кипящий жизненною силой,
Он ее в объятья заключил:
«Ты хотя бы вышла из могилы,
Я б согрел тебя и оживил!
О, каким вдвоем
Мы горим огнем,
Как тебя мой проникает пыл!»

Все тесней сближает их желанье,
Уж она, припав к нему на грудь,
Пьет его горячее дыханье
И уж уст не может разомкнуть.
Юноши любовь
Ей согрела кровь,
Но не бьется сердце в ней ничуть.

Между тем дозором поздним мимо
За дверьми еще проходит мать.
Слышит шум внутри необъяснимый
И его старается понять:
То любви недуг,
Поцелуев звук,
И еще, и снова, и опять!

И недвижно, притаив дыханье,
Ждет она — сомнений боле нет —
Вздохи, слезы, страсти лепетанье
И восторга бешеного бред:
«Скоро день — но вновь
Нас сведет любовь!»
«Завтра вновь!» — с лобзаньем был ответ.

Доле мать сдержать не может гнева,
Ключ она свой тайный достает:
«Разве есть такая в доме дева,
Что себя пришельцам отдает?»
Так возмущена,
Входит в дверь она —
И дитя родное узнает.

И, воспрянув, юноша с испугу
Хочет скрыть завесою окна,
Покрывалом хочет скрыть подругу;
Но, отбросив складки полотна,
С ложа, вся пряма,
Словно не сама,
Медленно подъемлется она.

«Мать, о мать, нарочно ты ужели
Отравить мою приходишь ночь?
С этой теплой ты меня постели
В мрак и холод снова гонишь прочь?
И с тебя ужель
Мало и досель,
Что свою ты схоронила дочь?

Но меня из тесноты могильной
Некий рок к живущим шлет назад,
Ваших клиров пение бессильно,
И попы напрасно мне кадят;
Молодую страсть
Никакая власть,
Ни земля, ни гроб не охладят!

Этот отрок именем Венеры
Был обещан мне от юных лет,
Ты вотще во имя новой веры
Изрекла неслыханный обет!
Чтоб его принять,
В небесах, о мать,
В небесах такого бога нет!

Знай, что смерти роковая сила
Не могла сковать мою любовь,
Я нашла того, кого любила,
И его я высосала кровь!
И, покончив с ним,
Я пойду к другим,-
Я должна идти за жизнью вновь!

Милый гость, вдали родного края
Осужден ты чахнуть и завять,
Цепь мою тебе передала я,
Но волос твоих беру я прядь.
Ты их видишь цвет?
Завтра будешь сед,
Русым там лишь явишься опять!

Мать, услышь последнее моленье,
Прикажи костер воздвигнуть нам,
Освободи меня из заточенья,
Мир в огне дай любящим сердцам!
Так из дыма тьмы
В пламени, в искрах мы
К нашим древним полетим богам!»