Вернемся к нашим буржуйским фанфикам.

Вообще , я хотела более или менее следовать хронологии. Мы закончили со временем знакомства наших героев. Но у меня есть два фанфика так сказать "до Уотсона". А потом уже пойдем дальше))

Итак сегодня я предлагаю незаконченный фанфик Tetraphobia "Четыре кусочка сахара" Он довольно длинный , в нем две больших главы, но и все. Это единственная работа автора., которая, насколько я поняла, сама писала на английском, который не ее родной язык. Мне показалось, что очень своеобразно написано, я как могла, пыталась это показать.
Фанфик про детство Холмса. Очень близок по настрою к моему клипу на ту же тему.

Четыре кусочка сахара

Глава 1

Сухие и спокойные.

Сильными и холодными, такими холодными, были эти маленькие ручки, уцепившиеся за ее палец. Храбрыми и требовательными. И почему-то пугающе властными для такой крохи. Он был охвачен страхом и пугающим одиночеством – после того, как его извлекли из теплого, мягкого гнездышка и заставили лицом к лицу столкнуться с огромным пространством холодного небытия. Его легкие заполнял свежий до горечи воздух, маленькие веки обжигал ослепляющий свет. Как же мог он не кричать и не рыдать в отчаянии? Крепко сжимая свои маленькие кулачки и цепляясь за любое теплое человеческое существо, до которого только мог дотянуться.
Не имея ни малейшего понятия, каким страхом преисполнилось и все ее существо, и даже этот тонкий палец, когда вокруг него обвились эти маленькие ручки. Он еще не мог видеть ни ее испуганного лица, ни дрожащих губ, ни широко открытых карих глаз, глядящих на маленькое существо у нее на руках, которое так требовательно кричало. Не в первый раз она держала на руках свою собственную плоть и кровь. Такое уже было семь лет назад. Но тогда перед ней был малыш с широкими, округлыми маленькими плечиками и пухлыми, лениво сложенными ручками.
В нем не было ничего общего с этой уверенной цепкой хваткой тонких пальчиков. Она никак не ожидала появления этого крошечного, худенького, хрупкого создания, которое нуждалось в ее материнской заботе. Какое пугающее это было зрелище; такое беспомощный ребенок. Сильный и властный, но сейчас такой беспомощный.
Внезапно ей на плечо легла тяжелая шероховатая ладонь, и она могла лишь быстро высвободиться из пугающих цепких ручек и стереть бегущие по щекам жалостливые слезы. Жалкий вид! Она плачет, как девчонка, до глубины души напуганная таким маленьким и безвредным созданием. И, тем не менее, она ничего не могла с собой поделать. Стиснула зубы, но сделать ничего не могла. Все ее существо было наполнено чем-то безымянным и властным, и оно омрачало ее чувства. Это была слабость. Слабость, которая не смогла противостоять такому полному смятению чувств. Это была не она. Это не могла быть она. Невозмутимая женщина с рациональным умом, в любых условиях сохранявшая свою гордость и чувство собственного достоинства.
Она не пыталась улыбнуться – и к чему? Ложь, лишенная всякого смысла. Нет. Она оставалась хладнокровной, величественно сидя на кровати, несмотря на покрасневшие, припухшие глаза и явные следы пролитых слез. Ни разу не повернулась она к высокой фигуре мужчины, рука которого все еще давила ей на плечо. Она уже знала, что найдет на этом холодном лице человека, занятого собственными мыслями. И она не могла это принять. Пока еще, нет.
- Я пошлю за няней, - услышала она серьезный, даже суровый голос. И ничего не сказала в ответ, только кивнула и снова провела рукой по влажной щеке. Эти слезы все не иссякали, как бы сильно она не противилась этому. Против ее воли они продолжали течь, хоть в этом и не было ни малейшей необходимости. Но никто в окружении этой несчастной женщины не посмеет и обмолвиться об этом. Никто не пойдет на такой риск еще один раз.
Как только у нее забрали это беспомощное создание, огромное облегчение овладело всем ее существом. Еще несколько капель соленой влаги стекли на ее подбородок, но уже скоро ее глаза, наконец, высохнут. И будут сухими и спокойными, такими, как им и надлежит быть.
Оставшаяся часть этого дня тянулась мучительно медленно. Она ни на дюйм не двинулась с того места, где сидела, лицом к большому окну, все такая же величественная. Солнце зашло за крыши домов, и цвет небес изменился с голубого на розовый, затем красный, и, наконец, пурпурный – пока все краски не потухли и весь город покрыли темные тени, уступая лишь маленьким капелькам звезд и призрачному сиянию луны. Всю эту картину за окнами комнаты она наблюдала со своей постели – вдалеке от пугающего живого существа, которого она судорожно вручила няне. Время от времени то один, то другой осведомлялся о ее самочувствии и спрашивал, не может ли он чем-то быть полезен. Она резко отсылала их, одного за другим. Уединение было сейчас единственным средством от болезни, которая медленно подтачивала ее обычно такую сильную натуру. И вот теперь в какое несчастное разбитое создание она превратилась! Это было невыносимо.
Когда две прохладные женские руки погрузились в копну ее волос, ее веки медленно опустились, плотно сомкнувшись. У нее были прекрасные густые, черные волосы. Изысканные женственные локоны: тонкие и сильные, мягкие и густые – как она гордилась ими, этими великолепными прядями. И как идеально они подходили к ее чертам. Возможно, лицо ее и не отличалось совершенством; и, тем не менее, его описание, с тонким подбородком, изящно очерченным ртом и щеками, чуть тронутыми румянцем, было бы не полным без орлиного носа, густых черных бровей и темных блестящих глаз под ними – постоянно холодных, вечно недоступных. Странная смесь утонченности и решимости. Так же как и ее волосы.
Но куда же исчезла эта ее гордость? Как могла она покинуть ее в такую отчаянную минуту? Как посмела оставить ее, даже не извинившись, вновь делая ее угнетенной и слабой! Она не могла с этим смириться. По крайней мере, не ради этого беспомощного малыша. Она все еще помнила те нелепые медицинские слова , что потрясли ее тогда, семь лет назад.
«Боюсь, сэр, что у нее может быть некоторое подобие послеродовой депрессии.» Депрессия! Да как он смел – депрессия! Она не какая-нибудь слабоумная, наподобие этих жалких женщин – нет! Она не из тех, кто поддается эмоциям – да никогда! Она просто не желала прикасаться к этому существу – этому маленькому сморщенному созданию, которое заходилось плачем и сводило ее с ума. Она не испытывала к нему ненависти. Она бы не хотела как-то повредить ему. И сама она не плакала – не плакала! Ее руки не дрожали! Они были уверенны, спокойны и прекрасны. Как смел он считать иначе!
Но сколько бы она не кричала и не требовала, он просто пристально смотрел на нее, и в глазах его читалось нечто такое, что было бы слишком больно признать. Нечто такое, что наносило мучительный удар по ее гордости, доброе по своей природе, но все равно вызывающее ярость: нечто очень близкое к жалости.
Она чувствовала себя пристыженной. Ужасно пристыженной. Успешная, честолюбивая женщина с сильной волей, она потерпела фиаско в качестве матери. Она никогда бы не потерпела подобной слабости. Никто не принудит ее к тому, что предписал ей вышеупомянутый доктор. И каждое утро она будет заставлять себя входить в его комнату и подходить к колыбели – такой маленькой и легкой. Она будет брать на руки пухленького малыша и ни разу не допустит, чтобы они дрожали. Но сможет вытерпеть это не больше пары минут – пока все ее существо не будет охвачено ужасом. После ребенок перейдет в распахнутые объятия няни, а мать выбежит из комнаты. Устремившись к спасительному уединению, горя желанием забыть.
Какой это был удар, когда она поняла, что всему этому сужено повториться. После того, как она семь долгих лет терпела эту обузу – молча сохраняя дистанцию, тайно избегая всех возможных контактов с ребенком – и теперь все это повторится. На ее руках окажется еще один малыш, и она только и может делать вид, что обнимает его. Что ей остается, кроме как принимать равнодушный вид? Ей остается лишь молча ждать и изо всех сил сдерживать слезы. Ее глаза, как всегда, сухие и спокойные.
Все впустую. Тяжесть этих восьми многострадальных месяцев – не говоря уже о том, как ей удалось перенести девятый; и когда этот ребенок, наконец, родился, и муки ожидания должны были прекратиться, его рождение принесло все тот же ужас, все ту же дрожь, всю ту же слабость, что преследовали ее эти семь лет, что предшествовали его появлению на свет. Даже хуже того – ее страх был еще сильней. Что-то не так было с этим ребенком с холодными ручками. Она была уверена, у нее не было никаких сомнений – что-то с ним было не так.
* * *
Когда она вновь открыла глаза, комната была освещена оранжевым отблеском. На ее ночном столике стояла свеча. Она никого не видела и не слышала ничьих голосов. Но свеча горела и от этого мерцающего пламени ее взор прояснился. «Тем лучше», - подумала она, ибо это было именно то уединение, которого она хотела – единственное средство от недуга, который медленно подтачивал ее силы.
- Я буду соблюдать дистанцию, - сказала она про себя, скрестив на коленях свои тонкие руки. – Буду держаться на расстоянии и больше не буду к нему прикасаться. Больше я не буду с ним встречаться. На руках у нянек он будет в полной безопасности и мое участие не потребуется. Я больше не буду себя мучить. Ибо я не могу вновь стать столь слабой и беспомощной из-за маленького ребенка. Я не заслужила такой позор. И он ничем не заслужил такое бремя.
Итак, это было решено. И воплощено в жизнь. Хрупкому, худенькому, беспомощному малышу суждено было расти без материнской ласки – Шерлоку Холмсу суждено было не понаслышке узнать, каким бывает одиночество.

Глава 2

Бедный птенец


Бледный утренний свет просочился меж его тонких пальцев, скользнул вниз по запястьям и спустился ниже по его трепетным маленьким рукам, протянутым к облакам у него над головой. Сероватый цвет небесного свода казался таким ярким, ему приходилось держать глаза полузакрытыми, так они были защищены опущенными веками и длинными темными ресницами. Из-под которых можно было лишь едва различить серебристое мерцание зрачков, пять лет назад в первый раз взглянувших на этот мир, лишенный материнской любви.
В нем были лишь мелькнувшие женские руки, которые он видел через замочную скважину; шелест юбок перед дверью; напевание мотива старинной песни где-то за стеной. Все это неизменно оставалось за барьером полнейшей изоляции. За исключением тех, столь редких мгновений, когда жалея этого маленького нежеланного ребенка, ему давали перед сном подержать в руках портрет его матери.
- Это леди Алета, молодой хозяин. Не правда ли, она красавица, ваша матушка?
И независимо от собственного мнения, эти люди всегда улыбались – эта добрая успокаивающая улыбка, которой так не хватало искренности.
Он редко отвечал на эту улыбку, лишь кивал, и острый взгляд его печальных глаз скользил по каждой черточке лица незнакомки, в совершенстве переданной на этом портрете, словно запоминая его черты, прежде чем они снова сотрутся из его памяти. И им на смену придут лишь случайные тайные мгновения, когда перед ним быстро промелькнет та неизвестная, которая ни разу не предстала перед ним воочию, ни разу не погладила его по голове, не назвала по имени. Он даже не тосковал по ней, ибо, невозможно чувствовать отсутствие того, что никогда тебе не принадлежало.
И, тем не менее, он знал с тех пор, как в первый раз услышал, как она напевает за стеной, что это кто-то очень важный. Знал по тому, как болезненно сжималась его маленькая грудь каждый раз, когда ему говорили не подходить к той закрытой двери. Каждый раз, когда няня затаскивала его в пустую комнату, дабы та особа могла беспрепятственно пройти через кабинет.
- Кто это поет в гостиной, Бри? И чья шляпа лежит на столе?
Не скоро получил он ответы на свои вопросы, да и ответы эти произносились второпях, так, чтобы никто не видел; он не был полностью удовлетворен этими ответами, не был полностью уверен в их правдивости. Теперь он знал ее имя и уже знал, что должен называть ее «мама» Хотя не мог в полной мере усвоить, что означает это слово. Для пятилетнего мальчугана, никогда не знавшего материнской любви это было все равно , что «заря», «роза» или «парк» - просто слово из четырех букв.
Однако, у него были брат и отец. И того, и другого он видел очень редко и еще реже имел возможность говорить с ними. Какими они были холодными и отчужденными – даже, когда сильная мужская рука строго похлопывала его по затылку или же когда во время ужина на нем задерживался взгляд пары мальчишеских глаз цвета стали – он чувствовал, что он ужасно далек от них. Ужасно мал и далек.
- Они мне не нравятся, Бри, - как-то пробормотал он. – Они ужасно высокие
И что могла сделать бедная няня кроме, как бранить беспомощного малыша, крепко уцепившегося за ее юбку .
- Не говорите таких ужасных вещей, молодой хозяин. Это же ваша семья. Вы должны любить и уважать их.
Она горестно вздыхала. Никогда больше не повторит он тех слов, сорвавшихся с его уст в момент первого осознания горькой истины; он приложит все усилия, чтобы выполнить то, что как он понял, от него требуется.
Но вскоре он убедился, что это было не так легко. И пройдет ужасно много времени прежде, чем на смену этому детскому страху придут другие чувства. Прежде, чем он узнает о тоске, из-за которой его брат вырос таким молчаливым, ибо у него , в отличие от маленького Шерлока, была мать, которой он лишился. Прежде, чем он поймет, каким болезненно одиноким человеком стал его отец, который не мог взглянуть на собственных детей так, чтобы тут же не вспомнить, какую ношу взвалила на плечи семьи его бедная жена.
А пока он мог только бояться этих ужасно неловких моментов за обеденным столом. Молчание, отстраненность, одиночество – причем, одиночество втроем – он был слишком мал, чтобы понять это. Но его голод никогда не будет утолен. Вряд ли какая-нибудь еда сможет проскочить внутрь через это узкое горло, ибо его внутренности были наполнены мучительным страхом, который не оставлял места для какой-нибудь пищи.
Он рос очень худым и очень серьезным – пугающе серьезным для такого маленького ребенка. Рос без матери, вечно мучающийся сознанием собственной ненужности; другие дети также избегали его. Нормальные дети, как он их называл. Ибо они, в отличие от его домашних, не являлись неизбывным воплощением тишины и тоски. Казалось, для них не существовало ничего, кроме их простого детского счастья, пищей для которого служило, кажется, все, что их окружало. И счастье это, в свою очередь, простиралось на весь окружающий их мир. Разражаясь взрывами хохота и полными веселья улыбками. Он называл их – «нормальные дети» - он не был одним из них.
И они это знали. Конечно же, они это знали. Держались на безопасном расстоянии и старались не встречаться с ним взглядом, как говорили им родители. Говорили снова и снова – в крайнем нетерпении защитить плоды своей любви от несчастного нежеланного отпрыска этой семьи.
- Ева! Ева, дорогая, нет! Не подходи слишком близко. Иди сюда, играй с твоими маленькими друзьями. Вот умница – иди сюда.
Они нашептывали это вновь и вновь. Вновь и вновь он это слышал. И наконец, пришло время, когда он не смел подолгу задерживать взгляд на каком-нибудь ребенке. Даже если это останется незамеченным, чувство стыда, испытанное при аналогичном инциденте, слишком свежо было в памяти, чтобы он с легкостью согласился пережить нечто подобное , чувствовать смущение и неловкость. И хотя он не знал, как может сказаться на нем это смятение, при их приближении он будет съеживаться и стараться держаться подальше. Он боялся того, что могли ему сказать, или скорее боялся того, что уже было сказано. Ибо не всегда дети росли такими сдержанными и молчаливыми, как его родной брат. Сперва, когда он был еще слишком мал, чтобы уходить в сторону и не понимал, что надо постараться быть незаметным, они смотрели на него с презрением. Морщась, словно перед ними был прокаженный.
Вырастая, они стали враждебными и непримиримыми. Совсем юные и такие заносчивые. Их научили добиваться превосходства. Научили брать верх над слабыми. Так они и делали, эти нормальные дети; они не боялись тыкать в него своими маленькими пальчиками с видом обвинителей.
- Ты не имеешь права разговаривать с нами! У тебя нет матери! У вас неправильная семья!
И как же мог он доказать, что они неправы? Какие мог найти слова, будучи вот так вот приперт к холодной кирпичной стене?
« - У меня есть мать. Я видел в гостиной ее портрет. Я нашел на столе ее шляпу. Я слышал, как она напевает.» Но он будет молчать, не позволив ни единому звуку сорваться со своих плотно сжатых губ. Они лишь отозвались эхом где-то у него в голове. Ибо, как глупо, думал он, как глупо с моей стороны говорить нечто подобное. Полагать – да еще с такой уверенностью – что один взгляд мельком на портрет под стеклом может заменить отсутствующую особу, о которой они говорили. Портрет – это не мать – говорил он себе, стиснув зубы в холодном, безумном порыве страдания; портрет – это просто портрет. Он не дышит. Не проявляет заботы. Это портрет и ничего больше.
C этих пор он замолчал; его голос рассыпался в прах где-то в пространстве, и пал мертвым грузом к его ногам. Позволяя его гонителям с их враждебным намерениями испытать теплый вкус победы. Которая озарила их лица улыбками, а вслед за ней последовала настоящая атака резких обвинений, от которых он не мог защититься. Он мог лишь слушать. И каким-то образом постепенно эти горькие, язвительные слова пустили корни в его пустом желудке. Может быть, у меня нет матери, думал он поздно ночью, с головой укрывшись одеялом и глядя в темноту, поглотившую все его существо. Может быть, у меня, и правда, неправильная семья. Может быть, - думал он, мрачно глядя в окружавший его полумрак, - может быть, они и правы.

- Шерлок! Шерлок, ну где же вы? – раздался в отдалении голос Бри, прозвучавший из открытого окна и донесшийся до него сквозь листья и ветви. Он прищурился, слегка нахмурив свои маленькие брови, так как солнце слегка ослепило его, коснувшись зрачков , свет будто смыл всю окружавшую его действительность, как волна, затопившая песчаный пляж.
Пара маленьких рук отказалась от своей неудачной попытки достичь небес, и он стал тереть ими глаза; лишь после этого он сел в густой траве, в которой до этого лежал бог знает как долго. Перед его глазами сейчас было лишь смутное размытое пространство, лишенное очертаний, массы и объема. Однако, он будет тереть глаза и дальше, пока перед его взором не появится все, что он хотел; окружающий его мир постепенно вновь восстановится во всей своей полноте. И когда это произошло (довольно медленно), первое, что увидел мальчик, была пара маленьких крыльев, распростертых на зеленом одеяле травы. Коричневых, и синих с серебром на самых кончиках – такие оттенки были у легких перышек, которые наслаиваясь одни над другими, образовывали эти цветовые сочетания.
Он бросил взгляд своих серых глаз на бездыханную грудь птички, лежавшей между его ног. Его изогнутые, покрытые синяками коленки казались подобием некоей рамы для трехмерной картины с изображением мертвого птенца. Того самого, которого он вытащил из под вороха сухих листьев и вынес на солнце, чтобы поближе рассмотреть его безжизненное тельце. Его совсем не испугало то, что сердце птицы больше не билось; вероятно, она была в таком вот виде уже несколько дней, подумал он. И даже сейчас, когда его взгляд пытался прорвать туманную пелену перед глазами, а его ум был где-то на грани между явью и сном, даже сейчас он не боялся этого маленького символа смерти. Это зрелище завораживало его. После всех этих домашних уроков, которые он подслушивал, тихо подкравшись к двери кабинета, где его старший брат занимался со своим учителем – тем самым, который вскоре будет учить и его.
- Шерлок? О, слава богу! Молодой хозяин, скажите на милость, где же вы были? В доме поднялась такая суматоха , а ваш отец спустился вниз и – О, боже! – выдохнув, вскрикнула она, прервавшись на полуслове.
Зашуршав юбками по траве, Бри бросилась к мальчику и его безжизненному другу; она остановилась лишь тогда, когда увидела, что это маленькое создание у ног Шерлока спит вечным сном. У нее перехватило дыхание, она поднесла правую руку к груди и замерла на месте, точно сделанная из камня. Ее небольшой рот все еще был приоткрыт, но с губ не сорвалось ни единого слова.
Мальчик повернулся к ней лицом. Побледневшая и ошеломленная, она стояла ,замерев над ним, еще пару секунд, в течение которых он не слышал ничего, кроме шепота ветра, ласкающего кроны деревьев точно какой-то невидимой рукой. И невзирая ни на что другое, безучастное к самому времени и всем красотам человеческого бытия, маленькое пурпурное пятнышко внезапно появилось на левой стороне ее передника и неожиданно притянуло к себе взгляд его глаз цвета стали, и все остальное в этот миг утратило для него свой блеск – она испекла пирог, черничный пирог – вот оно что.
Один миг и эта мысль унеслась прочь.
Наконец, она заговорила, впервые с той минуты, как между ними укоренилось молчание.
- О, молодой хозяин, ради бога! Вы снова играете с мертвыми зверушками? Господи, что же мне делать теперь с этой птицей!? От нее же пойдет смрад на весь дом! А в саду я, наверное, не смогу ее похоронить – миледи была бы так недовольна!
Так она причитала. А он слушал; наблюдал; замечал. Хотя и оставался совершенно спокойным, совершенно по-детски пряча между коленями птенца, словно какое-то маленькое сокровище. И все это время она стояла, взволнованно сжимая руки, и взгляд ее теплых зеленых глаз блуждал то туда, то сюда; пожираемая беспокойством, силясь найти ответ на бесконечное множество вопросов. Это было уже не в первый раз – о, нет, уж точно, не в первый. Лишь на прошлой неделе она застала его, стоящим у подоконника, на котором лежала горстка мертвых пчел; он рассматривал их через лупу своего отца. Немногим ранее она также видела его – и в какой ужас пришла бедная няня – c мертвой белкой, он тыкал деревянной палкой прямо в ее открытую рану. И это невзирая на червей, уже в избытке копошащихся в мертвой плоти; его это, казалось, ни капли не волновало. Он был так поглощен своим необычным занятием – почему же? – спрашивала она себя. Милая смелая Бри неожиданно задрожала , как лист, перед маленьким ребенком. Это не хорошо, нет. Это определенно было неправильно. Она не должна была поддаваться панике.
И она не поддавалась. Пять мертвых пчел были отправлены в мусорную корзину вместе с очистками и остатками от ужина. Мертвая белка была вручена подруге портнихе – бедняжке так не терпелось сделать шарф, чтобы позже продать его. Значит, мертвая птица вскоре будет выдворена подобным же образом, как только она придумает какой-нибудь план. И она успокоилась.
Хватит нервно сжимать руки, сказала она себе. Больше ее встревоженные глаза не станут рыскать по всему саду, как пара диких жеребцов. Она сурово посмотрела на крошечное создание, грудь которого никогда больше не затрепещет, и, сунув руку за пазуху, вытащила оттуда полинялый носовой платок.
- Возвращайтесь к себе, молодой хозяин, ибо ваш отец ищет вас по всему дому! У горничной истерика, а ваша мать – -- о, забудьте о ней! Идите, дорогой, идите же! Я позабочусь об этом создании, а вы идите!
Казалось, он целую вечность был не в состоянии оторвать взгляд от маленького холодного тельца птицы, пока ее извлекали из ее гнездышка и торопливо засовывали в нянин платок. Пальцы Бри дрожали как у маленькой девочки, когда она коснулась слабеньких крыльев, и, конечно же, она старалась не смотреть в эти безжизненные глаза. От птицы шел тяжелый отвратительный запах, заставивший ее поморщиться, но он не сможет сломать силу ее воли; она избавится от птенца и избавится быстро.
Так мог бы сказать мальчуган пяти лет, ибо это отражалось в ее глазах, словно полыхающее пламя, но разве бы он посмел воспротивиться этому? Его маленькие ноги уже двигались, инстинктивно неся его к дому, словно он был привязан каким-то невидимым канатом, и теперь он тянул и тянул его назад, в его комнату. Сперва медленно, так как он с трудом мог оторвать взгляд от своего маленького друга; затем быстрее, когда птенца уже не было видно, и он исчез в ладонях няни. После этого Шерлок повернулся к холодным стенам дома, распахнувшего свои объятия, дабы принять его в свои мрачные чертоги.
Остался всего один шаг, и он уже может проникнуть в тускло освещенную кухню, но неожиданно его маленькие ноги остановились. Стол, засыпанный мукой; еще не испеченный пирог, ждущий на балконе своего часа; еще не разожженная жаровня в углу; хлопочущая кухарка, вытирающая руки об свою юбку – все ему знакомо. Все обыденно. И, тем не менее, среди всего этого есть нечто такое, что не вяжется с этим помещением. Не осыпано мукой и не пахнет свежевыпеченным хлебом. Кто-то высокий, суровый и мрачный – почти незаметный в желтом сиянии газовых ламп – живой человек, хотя и совершенно неподвижный.
- Отец? – произносит мальчик полушепотом. Слоги медленно, почти неуловимо, срываются с его губ, словно он хочет поделиться каким-то секретом. И по его спине пробегает дрожь, когда на него устремляется взгляд знакомых холодных глаз, оторвавшись от невидимой точки на кухонной стене, к которой он был прикован минуту назад.
- Шерлок. Что ты делаешь? Разве ты не помнишь, что я сказал тебе на прошлой неделе? Ты забыл , что твой брат уезжает в Хэрроу? Ты должен быть уже готов; твоя мать –
Однако, точно также как Бри , и горничные, и дворецкий он не смел продолжить. Не мог, когда речь шла о ней - его матери, той, что была на портрете, обладательнице шляпы, напевавшей за стеной; нет, он не должен продолжать. Поэтому, вздохнув , он остановился и его мрачный взгляд задержался на перепачканной одежде его младшего сына, который совсем недавно сменил белое младенческое одеяние на костюм мальчика из респектабельной семьи.
- Господи, ты только посмотри на себя! Вся эта трава и грязь на твоей одежде. Сын, тебе не стыдно? Осталось лишь полчаса до приезда экипажа, а вид у тебя весьма… плачевный.
В действительности ему было стыдно – и гораздо сильнее, чем в те минуты, когда он стоял окруженный детьми. Ибо отнюдь не подозрительность вызвала этот до жестокости холодный взгляд отца. Это было откровенное осуждение. Вернее, самое искреннее разочарование. Обычно бледные щеки мальчика вспыхнули огнем; голова его поникла, а взгляд был прикован к грязному полу кухни. Тем не менее, он не извинился. Не извинился и не сделает этого впредь; ибо это было слабостью. Он выглядел бы слабым и жалким; Холмсы не извиняются; они, вообще, вряд ли даже когда ошибаются – сто раз он слышал, как это говорил тот человек, что сейчас навис над ним , словно мраморная колонна.
Кухарка, неодобрительно качая головой, исподтишка наблюдала, как их хозяин, Сайгер Холмс обхватил тонкое запястье сына и потащил его за собой к двери. Пока они шагали по темным коридорам, проходя через несколько пустых комнат и мимо многочисленных лестниц, которые наводняли дом подобно надоедливым насекомым, Холмс-старший твердил еще что-то о послушании, соблюдении приличий и ответственности. Хотя ум его сына уловил лишь совсем немногое из этого потока слов; его внимание было сосредоточено на руке, крепко обхватившей его запястье.
Эта твердая хватка была такой знакомой и так много значила; для пятилетнего мальчугана, который едва ли когда разговаривал с членами своей семьи и практически никогда не видел своей матери, это был символ близости. Сильное, требовательное и очень властное, это рукопожатие подразумевало тепло и силу без агрессии; обладание без собственничества ; контроль без манипуляции. И, наконец, это был контакт, приксновение – то , чего ему так отчаянно не хватало – от которого не пошатнулся ни авторитет отца, ни чувство собственного достоинства самого Шерлока.
Но кроме чувства стыда, которое он ощущал, мальчик испытывал также чувство безопасности и близости, ибо лед отчужденности между ними был взломан – по крайней мере, на какое-то время. И он дорожил им, как сокровищем, как птенцом, которого недавно лишился, и произнес про себя не то просьбу, не то молитву:пожалуйста, пусть я вырасту таким же сильным и вызывающим восхищение, как мой отец, и чтобы я так же мог взять кого-то за руку и вот так же, без слов, сказать этим все, все что нельзя сказать словами .
…

Дверь спальни захлопнулась за ним, и мгновение спустя он вновь вернулся в реальность, в свою безмолвную и пустую комнату. Голос отца где-то вдали теперь был еле различим, он что-то говорил горничной или дворецкому – это не имело никакого значения; важно было лишь то, что он обращался не к Шерлоку.
Он снова остался один, с окружавшими его привычными вещами и бледным утренним светом, пролившим позолоту на пол под окном. В ожидании прихода Бри он не посмел пошевелить ни единым мускулом. Она скоро придет – да, она всегда приходит.

Выкладываю перевод вот этого фанфика автора Westron Winde (напомню, что это автор "Дневника Майкрофта" Здесь тоже идет речь о Рождестве 1881 года.

Еще от себя хочу добавить, что , кажется, здесь есть некий повтор из "Дневников Майкрофта". И, на мой взгляд, местами речи Майкрофта на грани стеба.

Ну, собственно вот

Дар Рождества

Часть 1. : Рождество 1881 года

Главная проблема в общении с Майкрофтом состоит в том, что он всегда уверен в том, что он прав.
Я признаю, что он превосходит меня в искусстве наблюдения и построения выводов, но боюсь, что в искусстве здравого смысла у него есть некоторые пробелы. Потому что знать что-то теоретически это одно, а вот на практике – совсем другое. Бывают времена, когда холодная логика никак не может заменить доброе сердце, особенно в таких случаях, когда наше мнение идет вразрез с настроением большинства населения. Конечно же, я говорю о нашем отношении к празднованию Рождества.
Если б я мог действовать в соответствии со своими желаниями, то лег бы спать в рождественский вечер и оставался бы в постели до той поры, пока полуночные колокола не возвестят конец Дня рождественских подарков. Добрый король Венцеслав возможно и выглядывал в окно на пиру Стефана, но погода в это время года чаще всего холодная, и те безумцы, что распахнут свои окна, вдохнут полные легкие морозного тумана, а тут недалеко и до бронхита. Закройте ставни, подбросьте угля в камин и нагрейте комнату, чтоб было жарко, как в тропиках. Если вы этого не сделаете, то не поможет даже двойная порция табака и толстое одеяло.
Если бы небеса даровали нам отца, который так же бы пекся о своих фунтах, как о своем комфорте, то я бы провел вполне сносное Рождество в одиночестве. Однако, убедившись в том, что мой банковский счет пуст, я был вынужден искать другое жилье в самом начале этого года. Квартира на Бейкер-стрит, не будучи ни особо респектабельной, ни фешенебельной, обладала одним качеством, искупающим прочие недостатки: дешевой рентой.
Мне сказали, что мистер Уильям Питт Младший и эта примадонна ,миссис Сара Сиддонс некогда жили где-то на этой улице, хотя сомневаюсь, что хоть когда-нибудь их нога переступала порог этого дома. Если бы это было так, я уверен, что плата за квартиру была бы вдвое больше и хозяйка постоянно надоедала бы нам рассказами о том, что «знаете, это был ее стул» или же «да, он умер в этой постели» , словно спать на матрасе покойника это большое преимущество.
Я говорю «нам» потому, что оказался в довольно затруднительном положении и был не в состоянии вносить плату за квартиру, как бы мизерна она ни была. Мне сказали, что в наше время, когда растут и цены на квартиры, и плотность населения, эта мера весьма популярна. Честно говоря, у меня были некоторые опасения на этот счет. Я очень дорожу своим уединением и личным пространством. Мне никогда еще не приходилось делить то площадь с кем бы то ни было, даже с моим братом, так как будучи старше, он вырос и уехал еще до того, как я понял, что означает «вертеться под ногами».
Теперь, когда все это уже произошло, я считаю, что мне повезло. Уотсон оказался дружелюбным малым и проявил большой интерес к моей работе. Он даже заявил как-то, что позаботится о том, чтобы мои заслуги стали известны широкой публике, полагаю, мне должно было польстить такое усердие, но оно наоборот немного меня напугало.
Не раз приходилось слышать рассказы о людях, имена которых по несчастью попали на страницы газет, и до конца своих дней они были обречены терпеть лесть женщин и восхищение мужчин, которые желали бы , чтобы и на них пал отблеск этой славы, которую можно сравнить с некоей экзотической болезнью, за которой гоняются многие, но при жизни она настигает лишь немногих из них, а после смерти и еще меньше.
Что ж, посмотрим. Предполагаю, что интерес будет весьма ограниченный и это меня очень устроит, ибо в большой публичности таится опасность. Теперь даже говорят, что Шекспир на свою беду стал слишком известен, и теперь само его существование под вопросом. Этого вполне следовало ожидать, ибо сомневаться в гениях – в природе человека. И ежели моя известность примет подобные размеры, то подозреваю, что и меня не минует та же участь.
Я говорю об этом потому, что это неотъемлемая часть все того же вопроса. Мы так неплохо уживаемся, я со своей работой, Уотсон со своим ворчанием , что мне очень бы не хотелось нарушить этот баланс. Найду ли я еще кого-нибудь столь же терпимого и терпеливого? Сомневаюсь. Мы весьма неплохо приноровились к «эксцентричностям» друг друга, хотя я лично очень рад, что этот его пес с его адским лаем был настолько любезен, что сбежал, и на этом завершились все наши проблемы.
Что же касается меня, подразумевается, что мне приходится думать над вопросами, выходящими за пределы обычной сферы моих интересов. Было время, когда я спокойно бы играл ночами веселые или грустные мелодии, но теперь я уже помню о том, что другие люди пытаются заснуть. Я ограничил свои ароматические опыты до минимума и поступил также по отношению к своим порокам. И в целом, боюсь, что я стал одомашненным.
Это может привести лишь к мыслям о своем домашнем очаге, с женой и детьми в придачу. А подобному состоянию я намерен сопротивляться всеми фибрами своей души. Чтобы оградить себя от этих чар я окружаю себя милым моему сердцу беспорядком и время от времени позволяю приступам черной меланхолии одерживать надо мной верх. Такое сопротивление поможет отогнать подобные призраки , не вбивая при этом клин между мной и моим компаньоном.
И я никак не ожидал, что такая маленькая неприятность, как Рождество, принесет такой дисбаланс в наше гармоничное существование. Я заметил предостерегающие знаки в начале декабря, когда зашел разговор о том, как нарядно выглядит дом, украшенный еловыми ветками. В тот момент я замешкался и не пресек подобные идеи, но теперь понимаю, что, кажется, поступил опрометчиво.
И не спрашивая моего мнения, мою апатию сочли молчанием в знак согласия. Прежде, чем я осознал, что происходит , я оказался по колено в остролисте, плюще, розмарине и еловых ветках. Над дверью гостиной появилась большая ветвь омелы с ягодами, и начались разговоры о рождественских открытках, подарках и преимуществах индейки перед гусем. Не желая наносить обиду, я, сам того не осознавая, выпустил на волю демона Рождества.
Вот по этой причине в холодный рождественский вечер 1881 года я и отправился в клуб Диоген, дабы проконсультироваться с моим братом относительно такого неожиданного поворота событий. Мне нужен был совет, и поскольку дело было довольно деликатное, я рассудил, что лучше не выносить ссор из избы и разобраться с ним в семейном кругу. Как бы то ни было, кто как ни Майкрофт может посочувствовать и понять мою довольно специфическую проблему?

Часть 2: Майкрофт советует

Как обычно, Майкрофта я нашел в небольшой комнате, окна которой выходили на Пэлл Мэлл; эту комнату он закрепил за собой на том основании, что являлся членом-учредителем. Я всегда подозревал, что эти вещи имеют самую непосредственную связь, но поскольку мой брат хранит молчание, то я могу лишь строить предположения.
- Что ты скажешь об этих парнях, Шерлок? – спросил он, жестом приглашая меня присоединиться к нему. На улице под окном стояла группа музыкантов, и, ожидая, когда их куда-нибудь пригласят, как надлежит в это время года, очень энергично играла «Мы, три короля». – Любопытная группа, да?
- Сапожники, - сказал я.
Выражение лица брата стало крайне осуждающим.
- Не нужно занимать такую позицию, старина.
- Майкрофт, я имею в виду, что они делают обувь.
- А, понятно. Не сомневаюсь, что ты сделал такой вывод из-за того, что их ботинки не раз побывали в починке, а причиной мозолей на руках без сомнения является сапожный молоток.
- Да, и к тому же перед ними стоит табличка, гласящая о том, что они собирают деньги для «Благотворительного общества обувщиков», - сказал я несколько нетерпеливо.
Майкрофт поморщился.
- Я надеялся, что ты видишь дальше самых очевидных фактов, брат.
- Боюсь, что мне не до этого. Мне нужен… - Слова замерли у меня в горле. – Мне нужен твой совет.
Я не очень люблю признавать, что иногда бывают ситуации, когда я нахожусь в полном смятении, но временами такое случается. Раз я пришел к Майкрофту, то я признаю это и склоняюсь перед его большим опытом, которым он обязан своему семилетнему перевесу в возрасте. Это также дает ему шанс командовать мной, вот почему к такой консультации я прибегаю, как к последнему прибежищу.
- Тогда ты пришел, куда нужно, - сказал мой брат, и глаза его засияли, как у голодного кота. – Садись же, Шерлок, и сообщи мне все подробности.
Он жестом указал на стул напротив его кресла, в которое он опустился со вздохом глубочайшего удовлетворения, сложив руки на груди и прикрыв глаза. Я счел это сигналом к действию.
- Это личное дело, - начал я.
Он резко открыл глаза.
- Речь случайно пойдет не о деньгах? Только я и сам сейчас на мели.
- Нет, ничего подобного. Дело собственно в том, что некоторое время назад я вернулся в свою квартиру и увидел, что ее украшают остролист и плющ.
Майкрофт надул губы.
- Остролист и Плющ, - задумчиво повторил он. – Ты имеешь в виду двух этих молоденьких официанток из Кафе Ройял? Хорошие девушки, хотя и несколько развязные. Последний раз я был там со старым Мэтьюсом, они называли его «дьяволенок». А ведь ему девяносто три! Однако я ему поражаюсь. Как-то я застал его в кладовке буфетной с миссис Хэкетт, уборщицей. Сказал, что он проверяет состояние ее метлы. Ты скажи!
Я покачал головой. Иногда мой брат понимает меня слишком буквально.
- Майкрофт, не говори глупостей. Я имею в виду, остролист и плющ, вечнозеленые растения.
Он помрачнел.
- А я уж подумал, что скоро передам тебя с рук на руки жене. Формби-Ффоукс – заметь, с маленькой «ф», не путай его с Ффоукс-Формбис из Ист Чадлея – говорил мне, что сэкономил чуть ли не тысячу фунтов в год с тех пор, как его младший брат женился.
- Жаль тебя разочаровывать, - сказал я. – У меня нет таких планов. Относительно же того, что я стою тебе тысячу фунтов в год, ты преувеличиваешь.
- Да, - вздохнул он. – Уверен, что эта сумма ближе к двум тысячам.
- Так вот возвращаясь к моей проблеме, я это увидел. – Я вытащил из кармана ветку омелы, которая до этого висела над дверью гостиной. – Ну? Что мне с этим делать?
Майкрофт сидел с очень серьезным видом.
- Шерлок, я рад, что до этого дошло. Много лет назад ты спросил меня, зачем Господь сотворил девушек, и я сказал, что объясню это, когда ты станешь старше. Что ж, позволю себе заметить, что ты достаточно вырос, чтобы узнать это. – Он прокашлялся. – Я должен сообщить тебе нечто, что может тебя шокировать. Вовсе не феи принесли и положили тебя на порог у двери, несмотря на то, что разные слухи предполагают обратное. Отец и мать заключили…
- Майкрофт, я все это знаю.
Он выглядел довольно удивленным.
- Знаешь? Что ж это большое облегчение. Всегда боялся, что это мне придется сообщать тебе об этом. Я и сам еще не до конца в это поверил.
- И я точно также понятия не имею, что за обычай связан с омелой.
- Полагаю, у тебя не было возможности узнать это на практике, - сказал он, пристально взглянув на меня. – Тот факт, что ты носишь это с собой , заставляет меня заподозрить худшее. Мне жаль разочаровывать тебя, брат, но здесь нет женщин, если ты намеревался на практике…
- Я нашел это в своей квартире. Этот человек, который живет со мной…
-Доктор.
- Да, Уотсон. Это сделал он. Я подозреваю, что он из тех людей, которым нравится отмечать Рождество. В традиционной манере.
Майкрофт состроил гримасу.
- Господи, что за ужасная идея. Что же ты собираешься делать?
- Я пришел сюда как раз за тем, чтобы задать тебе этот вопрос.
Он на минуту замолчал, взяв щепотку табаку и обдумывая свой ответ.
- Мне кажется, - наконец, сказал Майкрофт, - что раз ты вносишь половину платы за квартиру, то у вас совершенно равные права на внешний вид общей части вашей жилплощади. Ты должен занять твердую позицию. Лучше сделать это сейчас, чем позже. Скажи ему, чтобы он убрал всю зелень, а праздничные украшения ,чтоб находились исключительно в его комнате.
- На каких основаниях?
- На тех, которые ты сочтешь подходящими. Скажи, что ты консультировался с юристом.
- Т ы слышал, чтоб кто-нибудь консультировался с юристом по поводу рождественских украшений?
- Ты будешь удивлен, Шерлок. Наш двоюродный дедушка Родерик подал на человека в суд за то, что тот послал ему рождественскую открытку, на том основании, что весть утешения и радости - понятие относительное. Он утверждал, что это совершенно лишено смысла, потому что не может быть гарантировано.
Я покачал головой.
- Нет, Майкрофт, это не годится.
- Тогда ссылайся на семью. Скажи, что твои предки были преданными сторонниками парламентариев, которые стояли за отмену Рождества, и никогда не позволяли в своем доме ничего, что напоминало бы о старых традициях. Кроме того, скажи ему, что поедание минс пай все еще считается правонарушением, и если он будет это делать, тебе не останется ничего другого, кроме как послать за полицией.
- Какая чепуха.
Мой брат внимательнейшим образом изучал свои руки , а потом сказал:
- Ну, в таком случае, ты можешь просто сказать ему, что тебе это не нравится.
- Я не могу этого сделать.
- Почему? – резко спросил он.
Я почувствовал на себе его испытующий взгляд.
- Потому что совсем не хочу его обидеть.
- А!
То, как он это сказал, требовало дальнейших объяснений, и я почувствовал, что должен ответить.
- Украшения это не проблема. Это я перенесу. В конце концов, это же только до Двенадцатой ночи. Если это худшее из всего, что мне приходится претерпевать, то я могу считать себя счастливым, потому что во всех других смыслах он терпим в качестве соседа по квартире, есть люди с гораздо худшими пороками, в том числе и я сам.
Майкрофт выпрямился в своем кресле и посмотрел на меня.
- Тогда, о чем ты спрашиваешь меня, Шерлок?


Часть 3: Дилемма Шерлока Холмса.

Никогда не бывает легко сказать такие вещи, по крайней мере, своему собственному брату. То, что я собирался сказать, встревожит, ужаснет и опечалит Майкрофта. И я не мог его винить. Мне было крайне стыдно, что я должен заводить такой разговор.
- Моя проблема касается этикета, - признался я. – Будучи выходцами из довольно эксцентричной семьи, мы обычно не обсуждаем обычаи, принятые у «нормальных» людей.
Майкрофт глубокомысленно кивнул.
- Поступать иначе было бы святотатством.
- А «нормальные» люди отмечают Рождество.
- Да, я слышал. Второй кузен Тобиас как-то пытался быть «нормальным» во время Рождества, чисто для разнообразия. Поставил дерево в своей гостиной, украсил его игрушками и тому подобным , но стал лишь объектом насмешек в обществе.
- Это потому, что вместо ели он купил дуб.
- Верно. Вот в этом и заключается проблема, когда пытаешься быть «нормальным». Один человек никогда не может превзойти общество. Да и кто бы хотел, черт возьми? Нормальные люди живут и умирают незаметно , в силу своей многочисленности. Одиночка может быть уникален, не похож на остальных прочих. Ну, так что ж, Шерлок, - сказал мой брат, когда его обличительная речь подошла к концу, - если праздничные украшения тебя не волнуют, то в чем же тогда дело?
- В рождественских подарках. Боюсь, что Уотсон что-то купил для меня. С конца ноября у него маниакальный взгляд рьяного покупателя. На днях я как-то упомянул, что потерял щипцы для колки орехов и он, не колеблясь, сказал: - Так, вы любите орехи, да?
- Что, правда, любишь? – спросил Майкрофт. – Это удивляет меня, Шерлок. Лично я никогда терпеть их не мог. – Он покачал головой, словно вспомнив что-то. – Однако, твой вопрос довольно серьезный. На тебя надвигается катастрофа. Ты же понимаешь, что то, как ты поведешь себя в отношении этого дела, определит природу твоих отношений с этим малым? Если ты хочешь, чтобы я помог тебе, я должен знать всю правду, как бы болезненна она ни была. Теперь, как бы ты описал этого доктора Уотсона?
- Ну, он несколько ниже меня, средней комплекции, у него небольшие усы…
- Я не спрашиваю тебя о его внешности.
- Нет. Ну, он… - Я тщетно искал подходящее слово. – Порядочный.
- Шерлок, такое примитивное описание мог бы дать средней руки констебль. Я ожидал от тебя большего. Ну, брат, что ты не договариваешь?
- Не знаю, что ты хочешь от меня услышать.
- Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду и, тем не менее, ты не хочешь признаться в этом либо мне, либо себе самому. Выкладывайте, сэр, и давай без этой нерешительности.
- В таком случае, я нахожу его довольно терпимым.
- Так.
-Может быть, дружелюбным.
- Ах, вот как.
- Ну, хорошо, я нахожу его общество стимулирующим, - сказал я, чувствуя все большую досаду на брата. – Ну, вот, Майкрофт. Ты удовлетворен? Теперь ты можешь прекратить свои на редкость бессмысленные возгласы.
- Ты меня успокоил. Боже мой, в какой-то момент я подумал, что ты произнесешь слово на букву «д».
- Что, «друг»?
Майкрофт в смятении застонал.
- Тише, Шерлок. Я должен поддерживать свою репутацию. Если будет сказано хоть слово, что мой брат носится с такими дружескими идеями, то я стану посмешищем всего клуба. – Он посмотрел на меня с немалой тревогой. – Ведь он же не…, правда? Я имею в виду, он не друг.
Не могу говорить за другие семьи, но последнее время я стал осознавать, что возможно в моем семействе слишком ревностно превозносят достоинства мизантропии. Я не утверждаю, что они совершенно неправы, но я пришел к убеждению, что соблюдая осторожность, можно иметь одного-двух знакомых так, что это не будет слишком обременительно ни для одной из сторон. Не то чтобы я собирался сказать это своему брату; у меня не было ни малейшего желания вызвать у него апоплексический припадок; и это в Рождество, когда легче найти гуся, несущего золотые яйца, чем доктора, готового покинуть свой очаг.
Поэтому, мой ответ был довольно расплывчатый.
- Я предпочитаю думать о нем, как о ценном компаньоне.
- Слава богу, - сказал Майкрофт со вздохом облегчения. – Брат, я иногда беспокоюсь о тебе. Ты слишком похож на кузена Обри. Никогда еще не было человека , у которого было бы столько друзей, и посмотри, что с ним случилось – он спятил, еще до того, как ему минуло сорок. А теперь поговорим о деле, у этого человека много денег?
- Он получает небольшой пенсион.
- Тогда мы можем с полной уверенностью сказать, что если он что-то тебе купил, то вероятно не потратил очень много. Должен сказать из наблюдения за твоими привычками… кстати, насколько он наблюдателен?
- Я бы сказал, средне.
- Тогда, по всей вероятности, ты получишь что-нибудь совершенно ненужное. Говорят, что дорого уже одно внимание, хотя такое внимание не так уж и лестно. В таких случаях, принято быть снисходительным и не выражать своего разочарования.
- Мне бы и в голову это не пришло.
- Далее, есть кое-что хуже, чем получить подарок на Рождество, это не сделать ответного подарка. Ты должен ко всему подготовиться заранее. Поэтому, Шерлок, ты должен что-то купить. Что же касается подарка, то тут важно не проявить чрезмерную щедрость, вызвав всеобщее замешательство, но и не быть экономным, ибо говорят, что ценность подарка отражает ценность ваших отношений. Он пьет?
- Не больше, чем другие.
- Пиво или вино?
- И то, и другое.
- Значит, он не слишком разборчив. Поэтому, я бы посоветовал тебе купить бутылку вина за умеренную цену, то что по вкусу тебе самому , если он вдруг предложит тебе выпить ее вместе. Хочу предостеречь тебя, брат. Не проявляй излишнего нетерпения, дабы вручить свой подарок. Пусть он сделает это первым. Если ты ошибся и окажется, что он ничего тебе не купил, то это может иметь катастрофические последствия по причинам, о которых я тебе сказал. Ты больше его заденешь, чем, если бы ничего не подарил. Думаю, я ответил на твой вопрос.
Да действительно, и поразительно холодным и логическим образом. Это объясняло те прозаические подарки, что я получал, когда был ребенком: словари, тогда, как другим детям дарили книжки с картинками, апельсины вместо конфет, и подзатыльники, если я смел жаловаться.
Однако, я не мог винить его за такое мышление и подумал, что последуй я его совету, все было бы только хуже. Я ушел от Майкрофта, сделал свои покупки и вернулся на Бейкер-стрит. Входя в гостиную, я чуть не натолкнулся на стул, стоявший в дверном проеме, на котором стоял Уотсон, держа в руках еще одну ветвь омелы.
- Непонятно, куда делась одна ветка, - объяснил он, когда я спросил его, что он делает. – Я уверен, что она была там прежде. Думаю, вы не видели, что с ней случилось?
Я сказал, что ничего не знаю о пропавшей ветви и решил, что позже надо убрать эту изобличительную улику в безопасное место. Я смотрел, как он потянулся вверх и поморщился.
- Черт бы побрал, это плечо, - сказал доктор, и его рука потянулась к старой ране. – Оно убьет меня сегодня.
- Ну-ка, позвольте мне, - предложил я. Несмотря на свое огромное нежелание поощрять украшение комнаты зелеными гирляндами, меня обеспокоил серовато-бледный цвет его лица. Омела была должным образом воодружена на положенное место, и Уотсон одобрительно улыбнулся, наблюдая за моими действиями.
- Гораздо лучше, - сказал он. – Ведь неизвестно, Холмс, вдруг на Рождество к вам придет хорошенькая клиентка.
- Будем надеяться, что миссис Хадсон не поймет это превратно.
Он засмеялся.
- Вы снова уходите?
- Нет, я закончил все дела, и остаток вечера проведу дома.
- Хорошо. Я надеялся, что вы будете дома.
Я понял, что у него было что-то на уме и мое присутствие имело к этому непосредственное отношение. Про себя я молился, чтобы мне не пришлось делать из бумаги дурацкие шляпы или играть в салонные игры; хоть я и готов был терпеть некоторые неудобства Рождества, но у моего терпения есть предел.
Переодевшись, я вошел в гостиную, освещенную танцующим пламенем горящих свечей. На столе стоял ужин, способный пристыдить короля Хэла. Все надежды, что я питал, на тихий вечер тут же испарились при виде Уотсона, горящего энтузиазмом.
- Вы проголодались? – спросил он.
- Вполне, - сказал я, бросая взгляд на лосося, которым могла бы наесться семья из десяти человек, чего уж говорить о двух холостяках.
- Если мы съедим не все, миссис Хадсон сказала, что из остального она может приготовить пирог.
- В самом деле? – уныло спросил я. Перспектива лицезреть на столе в течение нескольких недель остатки этой рыбы и дичи отнюдь не вызывала у меня восторга.
- Вероятно, этого слишком много, - сказал Уотсон, когда я вышел из задумчивости. – Но когда же и побаловать себя, как не в Рождество?
Слово «побаловать» вызвало у меня тревогу. И в лучшие времена я могу съесть совсем немного, особенно по сравнению с Уотсоном, у которого, когда он в настроении, нет меры. Я учитываю это, поскольку он намекал, что в его прошлой военной жизни ему не приходилось отведывать изысканных яств, и лишения, раны и болезнь явились причиной того, что Уотсон был таким изнуренным, когда я в первый раз его увидел. Мне было довольно приятно сидеть за столом и составить ему компанию, пока он ел, но если доктор думал, что я собираюсь объедаться до изнеможения, только потому, что этого требуют традиции, то он будет сильно разочарован. Я решил, что лучше предостеречь его теперь, чем внезапно поразить этим фактом в разгар рождественского обеда.
Я собирался изложить свои соображения, но Уотсон меня опередил.
- И подумать только, что в прошлом году в это время я влачил жалкое существование в этой маленькой гостинице на Стрэнде, - говорил он. – Я чувствовал себя старым, больным, лишенным каких бы то ни было перспектив, и спрашивал себя, есть ли вообще какой-то смысл в моей жизни. Они там пытались придать гостинице праздничный вид, но это ведь всего лишь убранство, не так ли? Я хочу сказать, что за Рождество, если вам не с кем его отпраздновать. – Он искрометно мне улыбнулся. – Но в этом году – совсем другое дело, да? Если б кто-нибудь сказал мне тогда, что я встречу вас, Холмс, и что после столь богатого на события года, мы будем вместе отмечать на Бейкер-стрит Рождество, я бы ни за что не поверил.
Судя по его тону, Уотсон не ждал моих комментариев, поэтому я ничего не сказал.
- Вот почему я подумал, что в этом году я должен приложить усилия, - продолжал Уотсон, жестом указывая на буйную растительность, готовую заполонить собой всю комнату. – Обычно я не делаю этого, но этот год, кажется, особым, если вы понимаете, о чем я.
Давным-давно я сказал себе, что сентиментальности нет места в жизни частного детектива-консультанта. Чрезмерные эмоции замутняют рассудок и являются причиной совсем не разумных поступков. Я думал, что с успехом избавился от таких неудобств, полностью избавившись от последних остатков каких бы то ни было эмоций.
Как можно порой ошибаться.
Совершенно неожиданно я решил игнорировать совет моего брата. Я встал из-за стола и принес из своей комнаты бутылку, и не дешевого довольно посредственного вина, что я купил, а очень хорошего, что я хранил для себя. Уотсон смотрел на это сперва удивленно, а затем даже и встревожено, когда я поставил бутылку на стол.
- Что это? – спросил он и на щеках его выступил румянец. – Подарок? Мой дорогой друг…
Я поднял руку.
- Считайте это моим вкладом в этот вечер. Я подумал, что мы могли бы вместе выпить это вино.
Теплое выражение снова вернулось на его лицо.
- Это очень мило с вашей стороны. – Он посмеялся. – Признаюсь, у меня сложилось о вас совершенно неверное впечатление. Я считал вас одним из тех типов, которые терпеть не могут Рождество.
- Если и можно выразить какое-то недовольство, так только по поводу ненужных украшений, что влечет за собой этот праздник, - сказал я, раскупоривая бутылку и наполняя наши бокалы. – С другой стороны, этого требует дух Рождества.
- Как это верно, - сказал Уотсон, делая глоток. – Нам надо делать так каждый год, ввести такой обычай. В конце концов, таким и должно быть Рождество, вы согласны?
Я сел, но тут же вскочил, уколовшись остролистом. Уотсон увидел выражение моего лица и кивнул.
- Ладно, на будущий год пусть будет поменьше зелени. – Он сделал еще один глоток. – Прекрасное вино, Холмс. Это было очень любезно с вашей стороны. Должен признаться, я не знал, что вам подарить, не был уверен, что вы вообще захотите обменяться со мной подарками. На всякий случай, у меня все же есть одна безделица, которая , конечно, не идет ни в какое сравнение с этим вином.
Я старался не выглядеть удивленным, когда он вытащил из кармана медные щипцы для орехов и положил их на стол. Они были необычными, сделаны в форме женских ног в чулках и сапожках, и это больше соответствовало его вкусу, чем моему. Я вспомнил совет Майкрофта относительно мало подходящих подарков и о том, что необходимо покупать то, что наверняка оценят. Этот защитник эксцентричности, наверняка будет раздражен, узнав, что его превзошел человек, чья «нормальность» вызывала у него смех.
- Поскольку мы не вручаем друг другу подарки, - добавил Уотсон, - я подумал, что мы могли бы вместе ими пользоваться.
- Да, - согласился я. – Почему бы нет.
Когда я сказал это, холодная логика вновь вернулась на место, но я буду вечно благодарен за счастливый дар здравого смысла. Постоянно идти против течения – дело утомительное и на этом поприще вы вряд ли найдете много сторонников, так как бывают времена, когда нужно принять условности. Даже самый упрямый брюзга должен согласиться, что есть нечто предназначенное вот как раз для такого вечера, как этот. И, наверняка, это дар Рождества.
- Если каждый год будет, как этот, - удовлетворенно сказал Уотсон, - тогда за то, чтобы их было как можно больше. Счастливого Рождества, Холмс.
- Счастливого рождества, Уотсон, - ответил я. В конце концов, кто бы мог что-то на это возразить?

Было время, когда я подолгу ничего здесь не писала и даже не чувствовала такой необходимости, хотя в моем окружении поговорить о чем-то подобном совершенно не с кем. Замечала, что иногда вела дискуссии сама с собой, обсуждая тот или иной фильм, сравнивая игру Ливанова и Бретта и т.д. Сейчас же порой хочется писать здесь даже что-то мимолетное...
Обнаружила сегодня, как одна страница на тумблере была удалена прямо у меня на глазах. Вчера она была, висела у меня в закладках. Сегодня - пустое место. Как всегда, в подобных случаях я полезла смотреть их, эти свои закладки, пытаться что-то сохранить...
Проглядывала страницы и очередной раз меня поразило, как иногда внимательно и придирчиво смотрят люди ту же Гранаду. У меня, честно говоря, наверное, нет такого внимания к мелочам... Хотела вставить картинки, но они оказались тяжеловаты, поэтому просто скажу.
Где-то в начале "Знака четырех", видимо уже после ухода Мэри , Ватсон стоит у окна и ест яблоко. Блюдо с фруктами находится в кресле и фрукты собственно рассыпались по нему. Но во время визита мисс Морстен блюдо спокойно стояло на столе. Автора страницы интересует, в чем дело)) И он даже вспоминает о Холмсе, перевернувшем блюдо с фруктами в "Рейгетских сквайрах".
Преклоняюсь перед такой скрпулезностью...

Вообще, поняла, что я соскучилась по Гранаде))

Сегодня выкладываю перевод фанфика KCS "Простой подарок". По идее это в какой-то степени тот же дневник Холмса на Рождество 1881 года

Простой подарок
(продолжение дневника Шерлока Холмса)

23 декабря 1881 г.

22 часа 05 минут

Доктор заболел.
Конечно, предыдущая фраза несколько отдает черным юмором, но, тем не менее, это чистая правда. И совершенно очевидно, что вот этот врач не может исцелить себя сам, так как в настоящий момент он лежит на диване в гостиной и жутко кашляет. И поскольку он то кашляет, то чихает , я уже четыре часа никак не могу сосредоточиться на своем новом трактате об идентификации и использовании шерсти животных в расследованиях преступлений, совершенных в сельской местности. И вот только что, когда он вдруг внезапно чихнул, я посадил на свою страницу огромную жирную кляксу.
Уотсон считает, что это грипп, хотя я сомневаюсь, что сейчас он способен точно идентифицировать симптомы. Но, наверняка, он заболел не в одночасье, и это-то меня и злит, ведь если бы он лег в постель еще три дня назад, как он сам прописывает своим несчастным пациентам, то уж, наверное, не разболелся бы так ,и не чинил тем самым препятствий моим попыткам посвятить это ужасное время года своим исследованиям.
Помимо этого досадного обстоятельства я столкнулся и с другими препятствиями – и все благодаря этому общему устремлению провести праздники в кругу семьи под сенью домашнего крова! По вышеупомянутой причине библиотека на Сент-Джеймс-сквер закрылась на час раньше, и, протопав весь путь по щиколотку в снегу, я вынужден был повернуть обратно, так как погода больше подходила обитателям ледяных равнин Арктики, чем для жителей английской столицы.
И войдя в гостиную, продрогший до костей и крайне раздраженный, я обнаружил там своего компаньона, лежащего на диване. Несомненно, у него был жар – лицо пылало, и было заметно, что его знобит, и кроме того, он кашлял так, что, наверное, было слышно у Ватерлоо.
Мое дурное настроение усугубилось, когда я понял, что к моему приходу с холода, никто не приготовил горячего чая (или хотя бы уж теплого), оказалось, что наша уважаемая хозяйка принимает участие в какой-то благотворительной акции для бедных, которую проводили по случаю Рождества в близлежащей церкви.
Казалось бы, что ничто уже не может сделать ситуацию еще хуже. Но нет, миссис Хадсон планирует нанести визит своей сестре в Дувр. Вот так!
Но теперь ей естественно придется отложить эту поездку, чтобы заботиться об этом бедняге, который только что, шатаясь, вышел из гостиной.



24 декабря 1881 г.

8 часов 15 минут

Миссис Хадсон только что сообщила мне не терпящим возражения тоном, что не видела эту свою сестру больше двух лет, и потратила на билеты чуть ли не половину нашей платы за квартиру.
Нечего и говорить, что если бы доктор не забормотал что-то (у него был сильный жар), то мы, наверняка, наговорили бы друг другу немало резкостей. Ну а пока было заключено вынужденное перемирие, по крайней мере, до тех пор, пока бедняге не станет лучше.

10 часов 11 минут

А теперь миссис Хадсон уверяет меня, что доктор вне опасности, так как температура его значительно упала. Он согласился с таким диагнозом, но согласие это была выражено столь измученным голосом, что я еле его узнал, и это меня сильно обескуражило. У меня нет никакого желания остаться с глазу на глаз с больным даже на несколько часов, не говоря уже о нескольких днях, но я не в состоянии заставить эту женщину не покидать дом.
Она уезжает через час, а это значит, что мне придется пообещать, что я останусь дома на все праздники. Конечно, я и не собирался никуда уезжать, но, тем не менее, не может не раздражать, что ты вынужден остаться дома только из-за того, что твой компаньон проявляет излишнее милосердие и посещает трущобы Ист-Энда, где он и подхватил эту инфекцию.
А сейчас меня зовет наша заботливая хозяйка. Остальное позже.

10 часов 55 минут

Я только что сделал бесполезными все усилия, которые предпринимал, чтобы более или менее благополучно уживаться с этим человеком , и что удавалось мне почти целый год. Ну откуда было мне знать, что он не спит и слышит, как я спорил внизу с миссис Хадсон о том, что вынужден остаться и заботиться о больном, а потому капризном военном хирурге.
Надо признать, что теперь я не знаю, что делать и как можно исправить эту ситуацию (и возможно ли это вообще?).
И не могу понять, почему это так меня беспокоит; ведь если взглянуть на мою предыдущую запись в этом бессистемном журнале, то логично было бы заключить, что мне было бы только на руку то, что я был так внезапно избавлен от постоянного присутствия рядом с доктором. Его с горечью сказанная фраза, что он не нуждается ни в чьей помощи, а уж особенно в моей, послужила бы прекрасным основанием для меня сбежать из дома и провести эти ужасные десять дней где-нибудь еще, с очень простым алиби перед миссис Хадсон, что я следовал распоряжениям доктора, а уж ему лучше знать, что делать .
Но почему тогда я все еще здесь?

14 часов 54 минуты

Видимо самому Провидению было угодно, чтобы я остался, так как ,когда полчаса назад я взял себя в руки и пошел взглянуть на больного, то нашел его, дрожащим от холода, ибо за последние два часа огонь в очаге почти угас. Заглянув в эту комнату, я почувствовал жуткий холод, и даже слегка попенял на это доктору.
В ответ на это он сказал, что слишком болен, чтобы двигаться и слишком устал, чтобы обращать внимание на такие вещи. Для меня это было неожиданностью, ибо этот человек проявляет необыкновенное упрямство в том, что касается его здоровья, и это признание своей болезни говорило либо о том, что он бредил, либо о том, что ему и впрямь нехорошо.
И тут я вспомнил, что последнюю неделю он вообще пребывал в довольно мрачном настроении.
О том, чтобы задавать какие-то вопросы, конечно, не было и речи, я должен проявить всю дипломатию, на какую только способен, если хочу остаться в этой комнате – а это совершенно необходимо – миссис Хадсон не простит мне, если этот человек умрет от гипотермии.
- Вы не будете возражать, если я останусь? - нерешительно спросил я, глядя ему в спину, ибо он лежал на диване, отвернувшись от меня.
- Поступайте, как хотите, только оставьте меня в покое.
Его ответ не особенно вдохновил меня. Но, по крайней мере, он не выставил меня за дверь и не прибег к своему армейскому жаргону.
- Доктор… - начал я достаточно уверенно, хотя надо признать, что я всегда теряюсь, когда нужно исправлять свои собственные промахи (по той простой причине, что случается это довольно редко). Однако, мои колебания были достаточно долгими, чтобы возбудить его любопытство, поэтому доктор повернулся ко мне и даже чуть приспустил одеяло, которым было закрыто его лицо.
- Что?
- Пожалуйста,… примите мои извинения, – сказал я, прикладывая все усилия к тому, чтобы мой голос звучал более уверенно.
- Вот уж не ожидал, - раздражительно пробормотал доктор, с таким видом, будто я его чем-то неприятно удивил.
Ну не важно - я должен был извиниться и извинился, да к тому же еще за то, что обидел его сам того не желая – а остальное не важно.
- Я никак не думал, что вы услышите то, что я говорил, Уотсон, - добавил я с уверенностью, которой на самом деле не испытывал.- Я просто не привык, чтобы мои планы были из-за чего-то или кого-то нарушены. А лично к вам это не имело никакого отношения, уверяю вас.
Он с трудом поднял на меня глаза, было похоже, что он прикладывает все усилия, чтобы не уснуть во время моей извинительной речи.
- Хорошо, - пробормотал он, наконец, и тут же задремал, не в силах дальше бороться со своей усталостью. Ну, по крайней мере, теперь он больше не был похож на обиженного ребенка. Пусть и маленькая, но победа.
С этого времени он, то просыпается, то снова засыпает, но мне кажется, что сон этот никак нельзя назвать полезным, и хотя мне совсем не хочется его будить, видимо, все- таки, придется это сделать, если он и дальше будет вот так же что-то бормотать сквозь сон.

15 часов 54 минуты

Доктор утверждает, что у него не такая уж высокая температура, чтобы посылать за врачом, но должен сказать, что с каждой минутой я все больше сомневаюсь в этом. Выглядит он довольно таки неважно.
По-моему, больному явно не понравилось, когда я констатировал этот факт. Готов поклясться, что он сейчас сказал что-то весьма нелицеприятное в мой адрес на своем шотландском диалекте.

18 часов 14 минут.

Несмотря на мои дурные предчувствия, все оказалось не так плохо - температура у доктора слегка упала. Применив все доступное мне красноречие, я смог, наконец, уговорить его выпить чашку некрепкого чая.
Когда я предложил помочь ему сесть поудобнее, доктор бросил на меня прямо таки убийственный взгляд, после чего я тут же удалился, почитая это за обиду. Нет, если уж говорить о недостатках, то его гордыня вызывает еще большее раздражение, чем моя некоммуникабельность. Услышав, как он упрямо твердит, что вполне в состоянии сам о себе позаботиться , я воскликнул, что он способен на что угодно, но только не на это. И вряд ли это сильно помогло делу.
Мне удалось приготовить довольно сносный ужин из мясного супа, который миссис Хадсон оставила на кухонной плите. Под словом «приготовил» я подразумеваю то, что я перелил его в супницу, не пролив почти ни капли. Когда я сообщил об этом доктору, он милостиво изволил сесть, обмотав вокруг себя одеяло на манер какого-то странного кокона ,и попытался сделать несколько глотков.
Сначала он, правда, с некоторым сомнением смотрел на тарелку с этим горячим кушаньем, пока я не заверил его, что его собственноручно приготовила наша хозяйка, после чего он облегченно вздохнул и начал дуть на свою ложку.
- А кстати, доктор, - начал я (теперь разговор за столом не представлял для меня такой трудности, как год назад), - а если отставить в сторону вашу болезнь, есть ли у вас какие-нибудь планы относительно проведения праздников?
- И с кем? – спросил он в ответ с такой горечью, что я замер на месте от удивления, не донеся ложку до рта.
У него не было ни семьи, ни друзей? У меня друзей не было, а мой старший брат умер бы от одной мысли о том, что ему придется проводить рождественский ужин еще в чьем-то обществе помимо жирного гуся, которого, несомненно, ему подадут в клубе Диоген. Но этот человек, как я заметил, мог с легкостью заводить друзей, и совсем не относился к числу людей, испытывающих недостаток в друзьях или внимании противоположного пола, если бы у него было такое желание.
Значит, именно по этой причине у него так упало настроение на прошлой неделе? Я заметил, что большинство людей испытывают большую склонность к общению во время праздничных дней, и хотя мне это не очень понятно, но этот мой вывод верен.
- Извините, доктор… я не думал вас этим задеть, - проговорил я, приступая к еде, надеясь, что это избавит меня от дальнейших объяснений.
- Нет, нет, я вовсе не воспринял это как обиду, - вздохнул он, со звоном опустив ложку на тарелку. – Я … простите, Холмс…
Я вздрогнул.
- За что это?
На лице его появилась безрадостная улыбка, печальная и одинокая, и это настолько было не в его характере, что могло бы вызвать тревогу, даже если не брать в расчет те слова, что за этим последовали.
- Думаю, что вряд ли найдется худшая компания для празднования, чем ваш покорный слуга,… и вот, пожалуйста, вы теперь привязаны к этому дому, потому что пообещали миссис Хадсон за мной приглядывать…
- Прежде всего, доктор, у меня нет ни малейшего желания тем или иным способом отмечать этот праздник, так что ваше общество никоим образом не может повлиять на «дух Рождества в моем сердце», - сказал я, стараясь следовать логике. – А во-вторых, я уже извинился за свою невежливость , и уверяю вас я искренне сожалею об этом.
Он подцепил ложкой плавающий ломтик картофеля и молча, кивнул. Его предыдущее утверждение несколько меня озадачило, и я рискнул задать вопрос:
- Но почему вы считаете себя такой уж плохой компанией для проведения праздников, возможно, у меня было не так много вариантов для сравнения, но…
Видимо, он хотел как-то уклониться от ответа, я заметил, что те редкие случаи, когда он старается не встречаться со мной взглядом, говорят именно об этом. Он забормотал что-то вроде «… я совсем не в настроении» и набил рот мясом с картофелем. А вот этого ему явно делать не следовало, потому что его ,видимо, тут же затошнило и доктор был вынужден, шатаясь выйти из комнаты.
Когда он снова появился, вид у него был крайне обессиленный (суп явно не пошел ему на пользу), и он почти упал на диван в полубессознательном состоянии, крайне удивленный тем, что я поправил ему одеяло.
- Какая еда была бы сейчас предпочтительнее для вашего желудка? – спросил я. Какой толк от нашей современной медицины, если не придумано ничего чтобы помочь человеку вот в такой ситуации?
Сначала он чихнул, а потом ответил слабым голосом:
- Дайте мне знать, если вам в голову придет что-нибудь подходящее на этот счет.



20 часов 55 минут

За последние полтора часа состояние Уотсона сильно ухудшилось, и, тем не менее, он утверждает, что я ни при каких обстоятельствах не должен звать врача и отрывать его тем самым от рождественского ужина в кругу семьи. Я бы, конечно, проигнорировал это его требование, но кроме нас в доме никого не было, и идти за врачом, оставив Уотсона в полубреду, было бы не самой лучшей идеей. Мне кажется, что время тянется невообразимо долго, видимо, этому способствует чувство тревоги, которое не оставляет меня ни на минуту.
Может, его сон будет не таким болезненным, если я сыграю что-нибудь на скрипке? Мне никогда не приходилось играть музыки, как-то связанной с Рождеством, но сейчас я подумал, что Тихая ночь вполне подойдет для этого случая.

21 час 26 минут

Сейчас я и вправду обеспокоен состоянием доктора. Его кашель становится совершенно неудержимым, и после него он бывает обессилен до того, что даже не в состоянии ответить на мои вопросы. Когда он чуть-чуть придет в себя, мы должны обязательно поговорить на тему, что для врача главное – не навредить (в том числе самому себе).
21 час 46 минут

Его температура по-прежнему высокая, и хотя я обследовал все его медицинские брошюры, не смог найти в них указания на какое-нибудь средство против этого, помимо того, что уже посоветовала мне миссис Хадсон.
22 часа 20 минут

За окном распевают уличные певцы, поют о мире и радости, чтобы повеселить лондонцев. Но атмосфера нашего дома в эту минуту как нельзя более далека от всех этих радостных настроений. Что еще могу я сделать?

23 часа 43 минуты

Сейчас он лежит довольно спокойно, хотя температура все еще не спала. Несколько минут назад он спросил меня несколько смущенно, не я ли это пел.
Я рассмеялся и ответил, что мои музыкальные таланты ограничиваются лишь игрой на скрипке, а мелодия, которую он услышал, раздавалась с улицы. Он только слегка улыбнулся и тут же снова закрыл глаза.
Однако, эта маленькая передышка продолжалась не более пятнадцати минут; вскоре он снова начал метаться по постели, что-то бессвязно бормоча и временами кашляя, хотя дыхание было довольно чистым, без хрипов (пожалуй, это единственное светлое пятно на темном горизонте этого ужасного вечера). Еще через десять минут Уотсон снова начал бредить, он произносил названия местностей, известных большинству людей из учебников по истории или географии.
Затем я услышал, как он называет имена, видимо, это были имена его товарищей погибших или пропавших без вести; солдат или друзей, которых он по всей вероятности никогда больше не увидит. И именно в этот момент, когда мой мозг отчаянно искал способ, как бы сладить с этой проклятой болезнью, на меня вдруг снизошло озарение. И почему только я не понял этого раньше?
Этот человек боялся заводить новых друзей, он не хотел переживать новые потери. В военное время дружба была, без сомнения, обоюдоострым мечом – она, конечно, облегчала тяготы военной жизни, но и боль от потери друга ощущалась, наверное, гораздо острее.
Больше меня уже не удивляло его одиночество, несмотря на его добродушную натуру и жизнелюбие.
Он продолжал называть эти имена, голос звучал глухо, потому что лицо его было полускрыто одеялом, которым я накрыл его, а сам я только яростно стиснул зубы, злясь на себя за недогадливость в отношении этого факта.
И тут, среди прочих он позвал меня.
Ошибки здесь быть не могло. Каким-то образом, я оказался в мире сновидений, порожденных умом этого человека.
С каких же пор он причислил меня к числу своих товарищей?
Ответ на этот вопрос я не знаю и сейчас, а тогда определенно не собирался разгадывать эту загадку; в тот момент меня занимало только одно – чтобы мой призрак перестал преследовать его воображение. Некоторые люди называли меня холодным и даже бессердечным, особенно в юности, но даже я никогда бы не захотел причинить боль другому человеку, особенно такому, как Уотсон.
Наконец, мои нервы не выдержали, и я осторожно похлопал его по плечу, пытаясь разбудить и тем самым вырвать его из тисков этих ужасных видений. Он не то всхлипнул, не то застонал, и отвернулся от меня. Он отчаянно хватался рукой за все, что было под рукой: за одеяло, за спинку дивана, и наконец, ухватился за мои пальцы.
Отнимать свою руку было бы жестоко.
- Уотсон…
Он метался под одеялом , неосознанно потянув к себе мою руку, и я почувствовал, как что-то болезненно сжалось у меня в груди (уже не в первый раз за этот вечер).
Я старался говорить как можно мягче, и это было довольно трудно, как и все, что делаешь в первый раз.
- Уотсон, все в порядке … все хорошо, друг мой. Спите, - сказал я тихо, надеясь, что он заснет, так как абсолютно не представлял, что я ему скажу, если он вдруг неожиданно проснется. Мягкие манеры, способные успокоить больного человека, никогда не были моей сильной стороной.
Он нахмурил брови, но я удовлетворенно отметил, что метаться он перестал. Он все еще держал мою руку в своей, и вдруг уютно свернувшись калачиком, почти положил на нее голову, после чего снова успокоился.
Это было довольно неловко.
Я попробовал убрать руку, но он протестующе заворчал и сжал ее еще крепче – что за черт? Слегка озадаченный, я раздумывал, что делать. Но почему-то вопреки логике меня это совсем не раздражало, и будить его я не собирался. И то, и другое меня слегка озадачило, и я размышлял над двумя этими фактами прежде, чем взяться за перо (ибо моя правая рука была свободна).
Я вздохнул, и ,молясь, чтобы служанка не явилась завтра слишком рано, чтобы увидеть эту картину, попытался устроиться насколько возможно удобно без дальнейших возражений.
А сейчас я вижу (и слышу, так как колокола где-то неподалеку звонят весьма громко), что, очевидно, уже полночь – наступило Рождество.
Я, конечно, не уверен, но мне кажется, что у доктора упала температура.
Слава богу.

25 декабря 1881 г.

9 часов 15 минут

Служанка, очевидно, все- таки нашла нас на утро в таком положении, так как я был внезапно разбужен громким хихиканьем. Я хмуро взглянул на нее, и девушка тут же убежала вниз, чтобы приготовить кофе. Я зевнул и слегка потянулся (я совершенно не чувствовал пальцы левой руки – они затекли из-за того, что Уотсон, повернувшись, лег прямо мне на руку).
Однако, звук закрывшейся двери разбудил Уотсона (как я заметил, у него на редкость чуткий сон), он вздрогнул и сонно моргал какое-то время в розовом свете этого морозного рождественского утра. Затем зевнул и снова закрыл глаза.
Однако, я не собирался упускать такую возможность.
- Уотсон, вы проснулись?
- Нет, - пробормотал он, уткнувшись в подушку, невольно заставив меня рассмеяться.
Я попытался вытащить руку, и тут он, мгновенно проснувшись, повернулся и недоуменно взглянул на меня. Оценив ситуацию, доктор густо покраснел. Его смущение было мне совершенно не понятно; во-первых, это произошло совершенно неосознанно, но даже если бы это было и не так, он же стоял на пороге смерти. Я быстро сообщил ему эти свои вышеизложенные соображения, и, по-моему, все это прозвучало совершенно логично.
Но к моему удивлению это заставило покраснеть его еще сильнее, впрочем, я уже понял, что постичь все, что происходит в его изощренном уме, мне явно не под силу.
- Как вы себя чувствуете? – спросил я (потому что в подобных обстоятельствах этот вопрос, кажется, как нельзя более уместен). Черт возьми, мои пальцы совершенно занемели!
- Не то что бы совсем хорошо … но гораздо лучше, чем прошлой ночью, - признался он, не отводя глаз от моих скрюченных пальцев. – Простите, Холмс… Я и понятия не имел, что -…
- Забудьте об этом, доктор, - я беззаботно махнул рукой, совершенно не желая возвращаться к тому, что происходило здесь в эти темные часы перед самым рассветом.
Он улыбнулся, и это была настоящая улыбка, а не ее бледная имитация, которую я видел на его лице накануне.
- Так, надо полагать, уже рождественское утро, - сонно заметил он, глядя на луч холодного света , пробивающийся сквозь щель между портьерами.
- Вы, как всегда, проницательны, доктор, - не обращая внимания на его хмурый взгляд, я подбросил угля в камин. – Ну вот, замечательно.
- Холмс? – услышал я за спиной и обернулся, как раз вовремя, чтобы подбежать к дивану, потому что этот идиот, очевидно, пытался встать, уронив одеяло, которым был накрыт.
- Я бы не советовал вам делать это, - предостерег я, увидев, как дрогнула его нога, после чего он позволил мне помочь ему сесть без дальнейших споров; вид у него был довольно разочарованный. - Для врача вы поразительно беспечно относитесь к своему здоровью.
Он возмущенно фыркнул.
- Я только хотел сходить за вашим рождественским подарком, потому что вчера я был слишком болен, чтобы вручить его вам, - пробормотал он, откидываясь на спинку дивана.
Я уронил кочергу, которой ворошил угли в камине.
- За моим … что?
Он наклонил голову на бок, совсем как удивленный щенок.
- Только не говорите мне, что вы настолько не выносите это время года, что даже отказываетесь дарить или получать рождественские подарки?
-Я… - у меня слегка перехватило дыхание, и я поставил кочергу на место - … как-то не думал об этом, доктор, - наконец, сказал я и занялся своей трубкой, чтобы избежать его взгляда. По крайней мере, до этой минуты.
Я был очень рад, что он проявил такт и больше к этому не возвращался. Мы благополучно съели завтрак, собственноручно приготовленный мной (то есть , я хочу сказать, что разогреть овсянку и тосты вполне мне по силам.)
Сейчас он что-то мурлычет себе под нос и неспешно изучает сегодняшние газеты, я сижу в кресле у камина - в общем, все так, как и должно быть.
За исключением того факта, что впервые со времен моего детства, мне следует подумать об ответном рождественском подарке. Что можно подарить человеку, у которого, кажется, есть все, что нужно, а чего ему хотелось бы, он, конечно, никому не скажет?
Слышится тихий вздох – обернувшись, я вижу, что мой друг заснул, видимо, крайне обессиленный этой болезнью
Может быть, за отсутствием чего-то более вещественного, просто дать ему уверенность в том, что он не один. Возможно этого будет достаточно?

И последняя...



26 июля 1881 года
17:25
Смею заметить, что я не отношусь к числу джентльменов, которым постоянно требуется чье-то общество и бесконечные, лишенные всякого смыла разговоры, чтобы как-то развлечься. В детстве я был отвергнут своими недалекими, а значит, нестоящими сожаления ровесниками, и за исключением тех редких случаев, когда мой брат проявлял ко мне благосклонность, в юношеские годы я не был обременен таким понятием, как чувство своей касты или честь мундира . За те несколько лет, что я провел в университете , никто не выразил особого желания находиться в близком контакте с моей язвительной натурой более нескольких недель. Ну, разве что за исключением Виктора Тревора (да и это короткое знакомство стало возможным лишь потому, что он оказался очень настойчивым малым, а у меня дома сложилась весьма неприятная обстановка, и тем летом я посетил его поместье).
Между нами говоря, это делает некоего доктора Джона Х. Уотсона какой-то аномалией, а всем ученым хорошо известно, что радикальные факторы могут разрушить тщательно высчитанные уравнения и до основания подорвать самые прочные теории.
Мне совсем бы не хотелось изменять свой мозговой чердак таким образом, чтобы вместить в него новую секцию, которая не будет иметь никакого отношения к моей работе, но ни один ученый не способен контролировать радикальные факторы, и я не могу винить только себя. По независящим от меня обстоятельствам я вынужден удалить некоторые пункты, дабы освободить место, и я могу лишь надеяться, что удаленные параграфы не имеют большого значения для меня или моей работы. Не сомневаюсь, что мое неведение в отдельных областях бесконечно шокирует Уотсона , но так как это его вина, то он не должен впредь испытывать замешательство из-за того, что я несведущ в светских тонкостях или понятия не имею о небесных светилах и их движении.
Но вернемся к моей первоначальной мысли – для работы в качестве лучшего исследователя преступности нашего времени мне совсем не требуется чье-то постоянное присутствие; точно также мне не нужно и подтверждение того, что является неопровержимой истиной: а именно, что я, как было сказано выше, лучший знаток преступного мира, не имеющий себе равных в этой области.
Поэтому меня немного озадачило , что поддержка этого любопытного и вместе с тем постоянно ставящего меня в тупик человека, с которым я снимаю квартиру, для меня важнее, чем все знаки публичного признания, которые я получаю через прессу и официальные каналы. Искусство ради искусства, и, тем не менее, слушать столько лет как такие болваны, как Лестрейд, Грегсон и им подобные воздают мне хвалу за мою неофициальную помощь, скучно и даже вызывает некоторое разочарование.
Последний случай не был исключением из этого плачевного правила; два дня назад благодаря неумелой засаде Грегсона банда этих изуверов, разбивающих статуи, могла бы сбежать , если бы не моя быстрая реакция, а также умелые действия моего компаньона. И, тем не менее, во вчерашних и сегодняшних утренних газетах раздаются хвалы в адрес этих идиотов из полиции, и ничего не говорится обо мне и моем методе, который и привел к успешному завершению дела. Наверное, меня немного раздражают напыщенные цветистые фразы, льющиеся с газетных страниц на совершенно не заслуживающего это инспектора полиции, в то время, как я вынужден чуть ли не силой вытягивать свой гонорар из карманов вышеупомянутого болвана – вот это благодарность за ночную погоню по душным улицам Лондона и четырехчасовое дедуктивное расследование.
Доктор, кажется, согласен со мной, так как я имел сомнительное удовольствие наблюдать, как его гневное настроение, в конце концов, кончилось взрывом (это слово наилучшим образом подходит для описания его поступка); это произошло первый раз за все время нашего знакомства, да к тому же по такому невинному поводу, как эта необъективная статья в утренней газете. Я полностью лишился дара речи, увидев, каким негодованием он пылает из-за несправедливости, допущенной по отношению ко мне. Поэтому мог только сидеть и зачарованно смотреть на эту вспышку, что видимо совсем не помогло делу, ибо дойдя до полного изнеможения, доктор стал смущенно извиняться за свою несдержанность.
Не удивительно, что доктор выжил в одном из самых кровопролитных и трагических сражений нашей недавней бесславной истории; наверняка, ни гази, ни даже самый отчаянный из вражеских солдат не были настолько безрассудны, чтобы встать на пути у этого военного врача, когда он не в духе. Наверняка на такой поступок мог бы решиться лишь человек, превосходящий смелостью вашего покорного слугу, а я далеко не трус.
Но такое наблюдение привело меня к настоящей цели, из-за которой я веду эти бессвязные записи; я записываю события этого особенного дня, чтобы в будущем можно было сюда заглянуть, конечно, если благополучно доживу до этой драматической даты в следующем году.
Источником расстройства доктора послужили вовсе не газетные статьи о предполагаемых достижениях Грегсона, как это могло показаться на первый взгляд во время нашего завтрака; эта чрезмерно преувеличенная реакция, напоминающая извержение вулкана, указывала на некую драму, которая, несомненно, нашла свое отражение в прессе за последнюю неделю.
Я был достаточно осторожен, чтобы переждать вышеупомянутое извержение, вместо того, чтобы пытаться остановить этот поток – только глупец предпринял бы столь невозможную и чрезвычайно опасную попытку – так что вчера я избегал доктора с единственной целью - выяснить, что именно послужило причиной этой странной комбинации депрессивных перепадов настроения и необъяснимой раздражительности.
Когда я перечитываю эти записи, то создается впечатление, будто это хроника какого-то сплетника, но за отсутствием нового дела, думаю, мое любопытство вполне простительно.
И вчера днем после почти бесплодного визита к моему брату и моих розысков необходимой информации среди материалов, собранных в Британском музее, я получил ответ на свой вопрос. Относительно недавняя история, особенно военная, определенно не относится к области моих обширных познаний; она не имеет отношение к преступному миру и, прямо скажем, не представляет для меня никакого интереса, за исключением того, что это касается моего компаньона.
Очевидно, знание его прошлого полезно уже хотя бы потому, что не даст мне случайно его задеть, совершая или произнося неправильные вещи в неподходящее время ( что вполне возможно, ибо у меня настоящий дар говорить, не подумав). При этом я жертвую довольно существенным пространством моего мозгового чердака, но это сделано в целях сохранения домашнего мира, только для этого.
Итак, вчера днем я узнал, что в этот день, 26 июля, год назад произошла роковая битва при Майванде, в которой мой компаньон едва не лишился жизни и/или одной конечности, и которая по сведениям ( как бы малочисленны они не были) была одним из худших поражений в военной истории Британии. И вот, после внимательного изучения информации о потерях, кажется, даже у меня невольно перехватило дыхание от сознания того, что весы Судьбы могли легко - еще как легко- наклониться совсем в противоположную сторону, лишая меня уникальной возможности знакомства с одним из наименее раздражающих людей, каких я мог только надеяться встретить. Я определенно не сидел бы здесь, в этой комфортабельной квартире, если бы Провидение, позволяющее совершаться таким гнусностям, как эта афганская компания, вдруг не решило по какой-то необъяснимой причине улыбнуться мне в этот день ровно год назад.
Но речь не обо мне и не о моих трогательных размышлениях по поводу существования некоего божества или же какой-то универсальной двигающей силы; скорее, это вступление перед описанием сегодняшних событий; исключительно, в исследовательских целях, так как все было довольно неплохо, несмотря на то, что я не был уверен, как себя держать , когда в нашем тихом жилище происходит такое вулканическое извержение.
Как упоминалось выше, доктор взорвался от негодования во время отличного завтрака, поданного нашей уважаемой хозяйкой, которая, по крайней мере, дала мне возможность насладиться отличным омлетом, как раз в тот момент, когда я оказался во власти непреодолимой силы в лице моего грозного компаньона. Негодование это вызвала довольно безвредная, хотя и несколько провокационная статья в «Стандард» о случае вандализма в Кенсингтон Гарденс.
Несколько удивленный такой вспышкой, я мудро избрал лучшую в этом случае линию поведения и продолжал, молча, жевать свой тост, кротко кивая через надлежащие интервалы, в то время, как мой компаньон разразился тирадами и бушевал, словно какой-нибудь безумец, говоря, как несправедливо, что «общественного признание получают некомпетентные официальные лица, вместо того, кто вложил в дело столько упорного труда», умственного и физического.
(Признаю, что никогда прежде у меня не было защитника, ибо моя работа говорит сама за себя и ни в чем, таком не нуждается. Но, тем не менее, я нахожу, что в целом, ничего неприятного не было в том, что кто-то негодовал из-за меня и это при том, что я уже привык сталкиваться с пренебрежительным отношениям к своим способностям. Определенно, это новое ощущение нужно будет подробнее исследовать чуть позже, в более подходящее время.)
Наконец, гром и молния прекратились столь же быстро , как и реальная гроза в это время года, и доктор замолчал, хмуро уставившись на свою тарелку, точно хотел испепелить лежавшую на ней копченую рыбу своим мечущим молнии взглядом. Я осторожно пододвинул кофейник к его зажатой в кулак руке, и вскоре он забормотал в ответ какие-то слова благодарности и покраснел, видимо, сожалея о своей несдержанности.
Никакие извинения не требовались, так как это была весьма поучительная (и занятная) речь, и я так и сказал, выказав, пожалуй, некоторое удивление. Это вызвало у моего смущенного компаньона еще один унылый взгляд.
- Я же говорил, что вспыльчив, когда мы с вами встретились впервые, - пробормотал он, пытаясь скрыть свое покрасневшее лицо за чашкой кофе.
- В самом деле, а я позволил себе усомниться в ваших словах в первые несколько месяцев; но теперь я уже в курсе, - сухо ответил я.
В ответ я услышал только горький смешок, хотя не заметил, что доктор испытывал особое веселье. Я должен действовать осторожно, так как теперь уже знал, что любой намек на то, что мне известно об ужасной годовщине, будет встречен в штыки, как непрошеное вмешательство в его жизнь. А так как я на собственной шкуре испытал, что такое нежелательное вторжение, то по своей воле я ни за что не совершу подобную ошибку.
Часом позже я был избавлен от необходимости изобретать стратегию своих действий, ( которая, весьма вероятно, в лучшем случае, покажется подозрительной, а в худшем – гибельной, ибо я никоим образом ни специалист по успокоительным беседам), очень вовремя принесли письмо от весьма многообещающего клиента. Дело, которым я мог бы заняться, я раскрыл, еще не дочитав письмо до конца, но свое предназначение оно все- таки выполнит.
Уотсон не пришел в восторг от того, что его чуть ли не силой вытащили из дома в такую жару, но я не собирался позволять ему хандрить в четырех стенах и страдать из-за какого-то до смешного дурацкого чувства самобичевания по поводу того, что он выжил там, где погибли многие его однополчане. Я не претендую на то, что понимаю такую нелогичную эмоциональность, но мне уже известно, как это происходит, теперь, когда я соседствую с подобными эмоциями уже более полугода.
Кто-то , возможно, попытался бы обсудить этот вопрос с доктором; но я знал, что это принесет противоположный эффект. Вмешательство в его мысли будет не только нежелательным и даже обидным, но, что важнее, я не буду знать, что сказать. Весьма вероятно, что произойдет все как обычно , а именно то, что в таких случаях я сделаю ситуацию в сто раз хуже, чем она уже есть; и я не буду настолько опрометчив, чтобы действовать , не взирая на такую возможность, в странной надежде, что чудо произойдет несмотря на мою неуклюжесть в таких делах. Нет, единственно возможный для меня путь – это отвлечь Уотсона от его эмоций и умственно, и физически.
Ну, положим, я не ожидал, что это небольшое дельце ( связанное с неверной женой, самое приземленное и скучное из всех бытовых дел) превратится в двойную попытку убийства, в результате чего мы оба вынуждены будем нырнуть в Темзу, дабы не быть зарезанными и быть сброшенными в вышеупомянутую реку – но Майкрофт ведь всегда говорил, что я делаю больше, чем положено.
Чуть позже вечером, когда Уотсон чуть не выломал дверь моей спальни, сообщая, что либо я сегодня поем, либо мне (снова) придется иметь дело с его праведным гневом, и лучше мне снять все эти промокшие вещи, потому что у него есть и другие дела, кроме как лечить меня от болезни, которой я буду обязан лишь полному пренебрежению к своему здоровью и т.д. и т.п.
Я ни в коей мере не дурак (последний раз, когда я не ел целые сутки, он изъял мою любимую трубку, требуя выкуп), и я вернусь.
23:41
Подкрепившись, таким образом, (никогда в жизни я не ел так регулярно, как с той поры, как поселился в этом доме) и успешно выполнив свой долг по части вытаскивания моего сожителя из его мрачного настроения, завтра я смогу вернуться в свой эгоцентричный мир исследований и работы, не чувствуя никаких раздражающих угрызений совести (большое достижение).
Кажется, перед тем, как удалиться к себе на ночь, я удивил своим тактом нас обоих. Было довольно приятно сознавать, что я смог благополучно плыть в этих опасных водах!
Уотсона нельзя назвать ни глупцом, ни человеком, лишенным наблюдательности; в этом я к своему разочарованию убедился за первую неделю нашего знакомства. Поэтому у него, несомненно, были подозрения относительно того, почему я счел необходимым взять его с собой на дело, которое было мной раскрыто еще на Бейкер-стрит. Внезапная бурная развязка этого дела (очевидно, в настоящий момент неверная супруга арестована вместе с самым отъявленным контрабандистом опиума в Лондоне), закончившегося волнующей погоней по докам и отвратительным нырянием в Темзу ( хотя сейчас слишком жарко, чтобы это купание было совсем уж неприятным), была просто дополнительным бонусом к моему плану, как на пять часов отвлечения доктора от его проблем.
Я был разоблачен, как я, в общем-то, и ожидал, хотя, кажется, доктор не обиделся. Скорее, у него был даже благодарный вид ,и он так и сказал, когда мы сидели у не разожженного камина, заканчивая бутылку кларета, которую я открыл за ужином.
- Я знаю, что вы пытаетесь сделать, Холмс, - сказал он, сделав глоток из своего бокала. – И… я ценю ваши усилия.
- Что ж, хорошо, - я махнул рукой, прерывая его смущенные попытки проявить благодарность, так как не знал, как еще поступить. – Мне показалось, что вы совсем не желали говорить о некоторых событиях.
- Вы были правы. – Он невидящим взглядом смотрел в темный очаг. – У меня и так достаточно переживаний в этой жизни, без того, чтобы еще показывать это перед другими.
Вышеупомянутое переживание, без сомнения, имело место ночью, судя по тому, как плохо он спал на прошлой неделе, но я, как джентльмен, не стал упоминать об этом.
Однако, я быстро приближался к самостоятельно установленному мной пределу возможностей, так как я не эксперт (и не имею ни малейшего желания быть им) в отношении эмоций, особенно тех, понять которые у меня нет никакой надежды – таких, как чувства доктора в отношении того, что ему пришлось пережить. Поэтому я откланялся и сошел со сцены, пока у меня еще оставалась надежда сохранить свой образ замкнутого и самодостаточного человека, пожелав доктору спокойной ночи и поставив на сервант пустой бокал, который позже уберет оттуда миссис Хадсон.
И все же в дверях своей спальни я остановился . Сегодня я неплохо справился с депрессивной апатичностью Уотсона, и его мрачным настроением, причиной которого было полное отсутствие целей в жизни. Но не надо было строить какие-то особые выводы, чтобы понять по его нынешнему состоянию, что я оставил без внимания его ничем не обоснованное чувство вины, которое, видимо, все еще терзало его. Для моей профессии совершенно необходимо знать основы человеческой психологии, и хотя я и не вижу логики в таком самобичевании, действующем вопреки инстинкту выживания, но я все же узнаю его приметы.
Ну что ж, никто не скажет, что Шерлок Холмс даже не предпримет попытки решить проблему, какой бы сложной она ни была.
- Не знаю, насколько это важно для вас, Уотсон - тихо сказал я, стоя в дверях, и сам удивился своей честности, - но я… очень благодарен судьбе за то, что вашего имени нет в этом списке погибших, он и без того очень большой. Спокойной ночи, дорогой друг.
И перед тем, как закрылась моя дверь, я увидел по лицу Уотсона, что он почему-то очень удивлен, и это была явная победа – ибо при этом с его лица исчезло выражение вины, которое весь вечер затуманивало его взгляд.
Поэтому я с полным основанием объявляю сегодняшний эксперимент моим coup de maître.
И назовут ли меня безнадежно самонадеянным типом, если я сознаюсь, что безмерно доволен собой ?

Мы тут как-то говорили о "Рейгетских сквайрах".

В связи с этим очередные зарисовки с Бейкер-стрит.

Рейгетские сквайры:ничего

Отпечатки пальцев на своем припухшем горле он носил, словно алые и пурпурные знаки отличия, и улыбался своей самодовольной улыбкой.

- Я вижу, что у вас неплохое настроение после того, как вас чуть не убили, - сказал Лестрейд, недоверчиво посмеиваясь, Говорил он, однако, почти серьезно.

Холмс небрежно махнул левой рукой, засунув в карман забинтованную правую.

- Нет ничего, с чем бы мы с доктором Уотсоном не могли справиться.

11 июля 1881 г.
Понятия не имею, сколько сейчас времени, мои часы вне пределов досягаемости. Видимо, вечер – солнце уже садится – я вижу розовый свет заката сквозь полузадернутые шторы.
Трудно поверить, что солнце уже трижды вставало с тех пор, как я последний раз делал записи в своем дневнике – но если верить газетам и утверждению моего врача, - то это именно так. Видимо, я действительно, был без сознания или, по крайней мере, был на грани этого почти семьдесят два часа ( а пишу я все в такой спешке и в столь сжатом стиле потому, что если доктор увидит, что я занят чем-то кроме сна, то он замучает меня своими попреками.)
Все это, конечно, требует пояснения, хотя вряд ли кто-нибудь прочтет эти бессвязные мемуары, которые пишутся исключительно для успокоения моего тревожного рассудка, а также, чтобы хоть как–то избежать смертной скуки.
Ночь восьмого июля, как я вижу из предыдущей записи, закончилась моей неудачной дискуссией с доктором – вряд ли можно назвать это спором, ибо ни один из нас не нападал с критикой на другого – и моей попыткой заставить его покинуть свою комнату, хотя бы для ужина. Должен признаться, что потерпел полное поражение. Конечно, я смог бы открыть замычкой замок на его двери, которую он столь бесцеремонно захлопнул прямо перед моим носом, но я почему-то сомневаюсь, что это как-то помогло бы делу. Я счел разумным ретироваться с поля битвы, прежде чем меня настигнет громоподобный гнев этого Юпитера в человеческом обличии.
Его угнетенное состояние вызвало у меня некоторую досаду, ибо настроение у меня тогда было прекрасным, а этот инцидент испортил довольно плодотворный, хотя и дождливый день, но помимо всего этого эта мрачность была столь нехарактерна для него, что это и пугало и беспокоило меня. Как я уже говорил, мой компаньон столь же постоянен, как полярная звезда, и его дух, обычно, столь же светел – и любое отклонение так воздействует на его натуру, что, кажется, будто это уже не тот человек, которого я привык видеть в этом доме. Я слышал, как он всю ночь ходил у себя по комнате, пока, видимо, его нога не разболелась, и он вынужден был лечь в постель.
Почему этот человек думает, что может оказаться бесполезным, недоступно моему пониманию, сама эта идея просто смешна, он – квалифицированный хирург, более чем хороший практикующий врач, джентльмен до тошноты, он принадлежит к такому типу людей, что способны повсюду заводить друзей и производить на окружающих самое приятное впечатление, благодаря его натуре, начисто лишенной злобы – такой человек, без сомнения, найдет свое место в жизни, и, тем не менее, кажется, он еще не нашел его, несмотря на то, что последние шесть месяцев был готов уморить себя лишь бы этого добиться.
Мне понятна эта жажда деятельности, мне самому необходимо, чтобы было ради чего просыпаться каждое утро, даже больше, чем ему, но мне не свойственны подобные сомнения в своей необходимости. К сожалению, доктор не так самоуверен, как я, и слишком воспитан и добр, чтобы проложить себе дорогу к цели, ни на что не обращая внимания.
Сидя за одиноким ужином, я размышлял, могу ли я как-то помочь этому человеку… возможно, в Скотланд Ярде ему нашлось бы применение в роли полицейского хирурга? Не то, что бы я предпочел, чтобы первая официальная работа доктора была связана с этими болванами, но это лучше, чем если он будет слоняться по дому, как мрачный призрак какого-нибудь воина и отпугивать моих клиентов. Хотя, откровенно говоря, я не уверен, что до такой степени пользуюсь расположением и благоволением высших чинов Скотланд Ярда, чтобы рассчитывать на какую-то помощь с их стороны.
Однако вскоре, я был избавлен и от дальнейших размышлений на эту тему, ибо следующее утро началось с появления клиента, неистово забарабанившего в нашу дверь примерно в половине девятого утра. Чуть не сбив с ног миссис Хадсон, молодой человек влетел в гостиную, где я как раз собирался выкурить трубку перед завтраком. Затем он, задыхаясь, проговорил что его убьют, видимо, уже из последних сил он выкрикнул : «Остановите их , мистер Холмс!», и без чувств упал на ковер . Я заметил, что два пальца на его левой руке были сильно покалечены, как будто попали под пресс некоего механизма, они больше напоминали какое-то жуткое месиво, оставив кровавые отпечатки на ковре миссис Хадсон.
Уотсону явно не понравилось, когда я настойчиво забарабанил в его дверь, и он распахнул ее так резко, что едва не сорвал с петель, при этом его лицо было зеркальным отражением бури, все еще бушевавшей за окном, пока я не объяснил ему ситуацию.
Меня все еще поражает скорость, с которой этот человек приводит себя в презентабельный вид, несмотря на то, что он терпеть не может подниматься раньше девяти. Еще до того, как я извлек из-под дивана его медицинский чемоданчик, и успокоил миссис Хадсон, попросив ее вскипятить немного воды, он уже опустился на колени рядом с этим беднягой и начал отдавать мне приказы тоном, требующим безоговорочного подчинения ( мне жаль его бедного ординарца в Афганистане, кто бы он ни был … то есть, возможно мог бы быть… да, безрадостные мысли…)
Первый раз я видел доктора в его стихии, с начала и до конца, и должен признать, что как ни странно это было довольно впечатляюще – теперь я понимаю, почему он оказался одним из немногих выживших в Майванде. Быстрее, чем я мог предположить, он очистил раны, наложил какую-то мазь и перебинтовал пальцы этого парня, потом дал ему два глотка бренди и немного лауданума и начал отчищать с ковра кровавые пятна, в то время, как я стоял, наблюдая с молчаливым восхищением за его работой.
В дверях за моей спиной появилась миссис Хадсон и начала распекать меня : «… просто стоите и позволяете доктору все делать самому», после чего сунула мне в руки поднос с горячим кофейником и быстро унесла запачканный ковер, матерински похлопав доктора по здоровому плечу (не проявив ни малейшего страха при виде крови, черта, которую я нахожу восхитительной в женщине – никакой истерики, очень хорошо). Уотсон поднялся на ноги и устало улыбнулся, взглянув на мое покрасневшее лицо, показав, что он совсем не против моего статуса стороннего наблюдателя.
В знак благодарности за это утреннее «представление», я налил ему кофе и предложил отдохнуть в то время, как сам я попытался выяснить, что случилось с этим человеком, лежавшим на нашем диване. Что именно с ним случилось, я не буду здесь подробно описывать, потому что Уотсон может вернуться в любую минуту и не дать мне закончить – достаточно будет сказать, что придя в себя, он сообщил мне , что сбежал из шайки, занимающейся подлогом, их логово находилось на набережной Виктории недалеко от того места, где прошлой зимой в жуткую метель мы с Грегсоном задержали Эндерса.
Узнав все, что мне было нужно, я набросил пальто и шляпу и отправился прямо к Лестрейду, - если описания этого моего клиента были точными, то это была та самая шайка, которую мы пытались арестовать месяц назад, но тогда они каким-то образом узнали о наших планах. Они залегли на дно и не подавали до сих пор никаких признаков жизни.
Уотсон чуть не впал в истерику, когда я сказал, что иду выслеживать их, и настоял, чтобы я взял револьвер и самую увесистую трость . Я не позволил ему сопровождать меня не только потому, что операция будет опасной, но и потому, что на его попечении находился мой раненый клиент. Поразительно, какой несчастный вид был у него, когда я уходил. Я забываю иногда, что он вряд ли имеет представление, каким опасными могут быть некоторые из моих дел, и думаю, что если бы он был в курсе, то это бы причинило большое беспокойство его медицинской чувствительности (казалось бы, он должен быть рад, если вдруг у него появится еще один пациент, в конце концов, это помогло бы рассеять его скуку, но нет! По-моему, мое здоровье беспокоит его, больше чем меня)
Однако, на этот раз (как он заметил мне, выходя из комнаты несколько минут назад) его опасения были весьма обоснованы,- хотя мы и задержали всю шайку, во время задержания Лестрейд потерял одного констебля, а мне всадили в руку отвратительный кривой нож – и заражение и лихорадка, которая продолжалась три последних дня, по словам доктора, являются явным свидетельством того, насколько были обоснованы его опасения.
Я очень смутно помню, что было после этой схватки – Лестрейд утверждает, что я настаивал, чтобы он отвез меня на Бейкер-стрит, а не в ближайшую больницу, хотя я и не могу припомнить ничего подобного. Доктор только что подтвердил это, а именно, что я до смерти напугал и его и инспектора после того, как смог сам, шатаясь войти в квартиру, а затем упал в передней без чувств к ногам Уотсона .
Довольно смущающая ситуация, нет, я предпочитаю думать, что они оба просто морочат мне голову, воспользовавшись моим положением, и просто подшучивают надо мной; хотя у доктора сейчас довольно бледный и испуганный вид для того, чтобы он мог сейчас шутить … Можно подумать, что он не спал какое-то время и был сильно чем-то обеспокоен (интересно, чем?). Полагаю, это снова какие-нибудь ночные кошмары, или в его комнате слишком жарко… или , может быть, что-то случилось в одном из приютов для домашних животных, по поводу которых к нему иногда обращаются или еще что–нибудь в этом роде.
Право же, я не знаю и слишком устал, чтобы думать об этом сейчас.
Если доктор говорит мне правду, этот проклятый нож был ужасно грязен, и я подцепил инфекцию, вызвавшую сильный жар, который держится у меня последние три дня. Температура все еще не понизилась достаточно для того, чтобы решиться встать с постели, если только я не хочу разбить голову об дверь своего шкафа, но достаточно для того, чтобы я, по крайней мере, отдавал себе отчет, кто я такой ( а по словам моего врача, прошлой ночью я не мог похвастаться и этим.)
Я проснулся около трех часов назад, и в первый раз за последнее время увидел, что потолок стоит на месте, а не готов обрушиться на меня, и не кружится у меня над головой, стоит только мне открыть глаза (и тут же пожалеть об этом). Не успел я открыть глаза, как тут же надо мной склонился доктор – и откуда он тут взялся? что он делал в моей комнате? – и сказал мне, что я был очень болен и мне следует отдыхать, и нельзя разговаривать и т.д. и т. п. словом, все, что обычно говорят медики своим ничего не подозревающим жертвам, не обладающим моей силой воли.

Я не очень отчетливо слышал его голос, почему-то мне трудно было сосредоточиться на каких-то звуках (может быть, потому, что в комнате было очень жарко) – но в этот раз я не намеренно не обращал на него внимания, просто мне было трудно на чем-нибудь сосредоточиться. Я заснул прежде, чем он договорил, надеюсь, что он не обиделся. Если это и так, то я могу сослаться на свою болезнь, это послужит мне извинением за все прегрешения, которые я мог совершить за последние три дня.
Откровенно говоря, чувствую я себя довольно скверно, и даже более того, особенно ,когда думаю, что я был заточен здесь уже три дня по указаниям этого доктора – черт, кажется, он идет назад, без сомнения, с какой-нибудь микстурой с отвратительным вкусом, которую я с трудом смогу проглотить. Прекрасно. Что сказал этот американец, Бенджамин Франклин? Лучший врач тот, кто понимает, насколько бесполезны все лекарства.
Мудро сказано, ничего не скажешь.
Так, а сейчас надо спрятать этот дневник. Остальное завтра.


14 июля 1881 г.
18 часов 42 минуты
Очевидно, я был намного сильнее болен, чем предполагал, когда делал предыдущую запись три дня назад, даже сейчас, я не совсем понимаю, как мне удалось написать так много, учитывая мое никудышное состояние. Даже если бы доктор тогда не вернулся, мне бы все равно пришлось немедленно прекратить свои занятия, ибо уже через час мне снова стало совсем плохо.
Уотсон говорит, что моя температура крайне неустойчива, и я готов этому поверить – по той простой причине, что иногда мне кажется, будто в моей спальне идет борьба между зимой и летом, и целые часы напролет я не могу открыть глаз, что бы не увидеть привычные очертания моей комнаты в каком-то странном искаженном виде. Странно, какие образы может породить твой собственный мозг, когда он не полностью контролируется;стоит только подняться температуре, и он весь оказывается под властью иллюзий. В самом деле, значит, если тело ослаблено, то и разум не будет достаточно силен, так что я, безусловно, доволен, что сейчас мое сознание значительно прояснилось.
И надеюсь, что во время моей болезни, не произошло ничего такого, что могло бы вызвать мое смущение, если бы я мог это вспомнить. Доктор уверяет меня, что я не говорил в бреду ничего примечательного, но я не уверен, что он сказал бы мне правду, если бы я сказал что-нибудь жалостливое, касающееся лично меня. О, Господи, будем надеяться, что этого не случилось…
Я проснулся сегодня рано утром, и, пожалуй, впервые за всю неделю почувствовал себя, наконец, человеком. Да прошла целая неделя, или около того… и наконец, я могу встать с постели, не опасаясь того, что упаду в обморок от слабости или от болезни, как уже происходило, по словам моего личного эксперта. По крыше тихо стучит дождь, но он больше похож на комфортный пружинистый душ, чем на грозный шквал, который преследовал меня в ночных кошмарах последнего времени. Побрившись и одев чистую одежду, я почувствовал себя совершенно обновленным.
Я случайно задел стул по дороге в гостиную, и доктор тут же сбежал вниз, повинуясь своему медицинскому инстинкту, и охваченный беспокойством. Судя по его растрепанному виду, он или только что встал с постели, или же, наоборот, только что заснул. И это было весьма прискорбно не только потому, что он, кажется, впервые смог заснуть за эти несколько дней, но и потому, что он, слишком быстро сбежав по ступенькам, чуть не упал на площадке, оступившись своей больной ногой - и стараясь удержаться на ногах, схватился за перила (к сожалению, своей левой рукой.)
И когда я бросился к открытой двери (хотя все равно не успел бы добежать до него во время , чтобы предотвратить его падение), он смертельно побледнел и счел благоразумным опуститься на ступеньки, пытаясь перевести дух и мрачно глядя на меня.
- Мне уже гораздо лучше, - заявил я, криво усмехнувшись, дабы предотвратить его гневный выпад.
- Я вижу, - еле выдохнул он и стал протирать глаза, пытаясь окончательно проснуться. – Я думал, что вы… будете спать немного дольше… после того, как у вас, наконец, спал жар…
Удивленно подняв бровь, я прислонился к дверному косяку (осторожно, так как моя рука, перетянутая бинтами, все еще болела), желая узнать, что все-таки, черт возьми, здесь происходило, пока я был болен.
- Сегодня, около трех часов утра, - ответил он на мой молчаливый вопрос, с трудом поднимаясь на ноги, ухватившись за перила правой рукой. – Вы были очень больны, Холмс. Боюсь, что у меня не было пациента в более тяжелом состоянии.
- Ну, тогда мне определенно повезло иметь соседом столь компетентного врача, не правда ли? – бодро сказал я, возвращаясь в гостиную, он медленно последовал моему примеру.
- Очень.
Его ответ не был похож на изможденный вздох, но голос был таким усталым, что я подумал, уж не таилось ли что-то более опасное за тем, что я принял за простую инфекцию.
И потом, три часа утра? Откуда он мог узнать об этом, если только не бодрствовал у моей постели? В такое время? Либо это был долг врача, доведенный до крайности, либо этот человек искренне обеспокоен моим состоянием, либо мое положение действительно было таким серьезным, что он был вынужден остаться в моей комнате.
Прокручивая все это в голове, я не мог отдать предпочтение ни одному из этих вариантов. Совершенно обессиленный после этой небольшой вспышки энергии, я удобно устроился в своем кресле, молча наблюдая за Уотсоном, и наконец, пришел к выводу, что вероятно имела место комбинация всех трех вариантов. Казалось, он едва мог держаться на ногах, и вряд ли причиной этому было недомогание от перемены погоды. Мне не понаслышке известно, что значит, нервное истощение, и он был очень близок к этому – и вдобавок ко всему я нарушил его сон, в котором он так нуждался.
Бедняга, ему и правда пора прекратить так беспокоиться о других, вряд ли это пойдет на пользу его здоровью. Или уж, по крайней мере, приберечь его заботы для тех, кто в этом действительно нуждается, я же определенно могу без этого обойтись.
Но, откровенно говоря, неожиданно для себя я обнаружил, что это было довольно приятно – знать, что он беспокоился за меня. Уже много времени прошло с тех пор, как кого-то действительно беспокоило, жив я, или умер, или балансирую на грани между этими двумя состояниями – я думал, что с этим уже покончено с тех пор, как я заболел воспалением легких во время своего первого семестра в Университете, и мой брат был действительно обеспокоен… до некоторой степени, так как ему пришлось оплатить все мои счета за лечение, и необходимость вследствие этого урезать свои расходы, действительно, вызывала его беспокойство.
Я хотел встать – нет, честное слово, - и заставить доктора вернуться в постель, но мои ноги налились такой тяжестью, что я вряд ли был в состоянии пошевелиться, настолько был обессилен. Кажется, я немного поспешил, решив, что уже полностью поправился. Хотя я и пытался бороться со своей усталостью, но вскоре бесславно проиграл это сражение, и в знак капитуляции ( и совершенно против моей воли) глаза мои сами собой закрылись.
Последнее, что я из этого помню, это как я поуютнее устроился в кресле, чтобы дать глаза немного отдохнуть. Проснулся я, словно от толчка, и обнаружил, что под голову мне подсунута подушка, ноги покрыты пледом, рядом лежит стопка газет и непрочитанной корреспонденции, а на столе стоит холодный обед. Уотсон, видимо, вышел, предоставив пациента самому себе.
Съев сэндвич и выпив две чашки превосходного чая миссис Хадсон, я нашел в себе достаточно силы духа, чтобы подняться наверх и удостовериться в том, что доктор, как разумный человек, снова лег спать. Так оно и было, он не откинул одеяло и не открыл окно, чтобы впустить в комнату легкий ветерок (так как дождь уже закончился), просто лежал на постели , раскинув руки – можно было подумать, что он упал на нее вот в этом положении, да так и заснул, не меняя позы.
Я беззвучно приоткрыл окно и задул оплывшую свечу, которую он оставил зажженной, после чего вернулся в гостиную, где и провел это утро, разбирая внушительную стопку корреспонденции, работая над своей монографией (предварительно выудив из ведерка для угля свою записную книжку) и временами погружаясь в сладкую дремоту.
Ну и конечно, я сделал записи в своем дневнике.
Я сказал миссис Хадсон отложить обед до тех пор, пока доктор не проснется (он проспал весь день, хотя и не могу сказать наверняка, так как я больше к нему не поднимался), но если в течение часа он не появится, то мне придется начать без него, ибо поистине я умираю с голоду. Ничего удивительного, я был слишком изможден, чтобы хотеть есть (у меня редко бывает аппетит, даже когда я здоров, а что уж говорить о том, когда вся комната вместе с ее содержимым вращалась вокруг меня, как в детском калейдоскопе).
Пока я пребывал в бессознательном состоянии, в Лондоне вовсю бушевал сезон бесконечных пикников, садовых вечеринок и светских раутов, лишенных всякого смысла и не представляющих никакого интереса. Полагаю, даже лихорадка для меня предпочтительнее скуки, в тисках которой я, наверняка бы, пребывал, если бы был здоров последние шесть дней.
На третьей странице «Стандарта» за прошлый четверг был опубликован отчет об успешном завершении Лестрейдом этого дела с шайкой фальшивомонетчиков (там не было ни слова ни обо мне, ни о моем ранении). Надеюсь, мой клиент оставил доктору плату за наши совместные труды, но даже если это и не так, то я не собираюсь бегать по Лондону, разыскивая его.
В общем, все потерянные концы связались, за исключением одного – что делать с этим несчастным наверху, ( который в настоящий момент храпит так громко, что его наверное слышно в другом конце Бейкер-стрит.) Полагаю, что мое ранение, а затем болезнь подвернулись весьма кстати, раз смогли вытащить его из этой чертовой депрессии; однако этот кризис, наверняка, вернется и нужно найти что-то более постоянное, ( я не собираюсь постоянно играть со смертью, благодарю покорно, даже если речь пойдет о самом захватывающем деле.)
Так как у меня сейчас нет на руках никакого головоломного дела, на котором я мог бы сосредоточиться, то вполне подойдет и это. И пока я пытаюсь разрешить или, по крайней мере, временно уладить эту проблему, я намерен составить собственное мнение о событиях, связанных с окончанием Афганской кампании. Мои познания в современной истории Британии весьма поверхностны, если, конечно, не считать криминальных новостей, а его готовность поведать о своем прошлом оставляет желать лучшего – и если первое вполне можно наверстать, то со вторым дело обстоит гораздо сложнее.
Интересно, это, наверное, неестественно, когда твое воображение занимает один конкретный человек? Вероятно. Вызвало ли бы это его раздражение, если бы он знал, как часто ставит меня в тупик?
Или же он знает , и намеренно столь часто возбуждает мое любопытство?
Нет, конечно же, нет, он так искренен и его так легко привести в замешательство. Его врожденная честность и сострадание в соединении с немалым умом – очень опасная комбинация, если бы этот человек использовал свои таланты, служа другим интересам, он представлял бы собой опасного противника (стоит только вспомнить наше недавнее противоборство.)
Ну вот, легок на помине. Наконец, мой врач решил встать с постели.
Значит сейчас надо отдать должное отличной кухне миссис Хадсон, а затем меня ждет ночной сон без кошмаров, навеянных моей лихорадкой, когда преступники сходили со своих фотографий, развешанных по стенам, и прыгали ко мне на постель.
Да, без снов, как же! Но, по крайней мере, мои худшие кошмары имеют логическую последовательность – а я предпочел бы увидеть во сне, как меня застрелили на Дорсет-стрит, чем вновь увидеть сны, посещавшие меня всю прошлую неделю.

8 июля 1881 г.
18 часов 10 минут.
Оказалось, что из-за этого чертового вопроса, который преследует меня со времени возвращения доктора, я никак не могу сконцентрироваться на работе над очередной монографией. Осознав это, я тут же оставил намерение закончить параграф, над которым работал, и решил сделать записи в своем дневнике в надежде, что это поможет мне избавиться от беспокоящих меня вопросов.
Но я снова поддался этой ужасной привычке начинать повествование с конца. Итак.
Гроза, на приближение которой указывали нависшие на городом тучи, наконец, разразилась сегодня утром ,вскоре после рассвета. Я смутно помню, как проснулся (от беспокойного сна, в котором были и Лестрейд, и огромное блюдо рыбы с картошкой, и ограбление банка, и даже несколько уток, плавающих в пруду Гайд-парка; не берусь даже судить, какая может быть связь между всем этим) от ужасного раската грома и затем снова погрузился в легкую дремоту, убедившись, что крыша все еще на месте.
Я вновь как-то безотчетно оказался на грани бодрствования, когда мою дверь тихо прикрыли. Прошлой ночью я оставил ее открытой (чисто случайно) после того, как выходил в гостиную удостовериться, что гроза не разбудила доктора. Сейчас из-под нее пробивался свет от газовой лампы, мягко падая на тени вокруг моей кровати; очевидно, он прикрыл дверь , чтобы свет меня не разбудил.
Я был немного удивлен и даже слегка раздражен, когда сверившись со своими карманными часами, убедился, что сейчас семь часов утра. И поскольку доктор совсем не любит рано вставать (как я узнал, несколько раз пытаясь разбудить его до девяти), то это было довольно странно. Накинув халат, я проковылял в гостиную, где нашел его полностью одетого и в спешке завязывающего галстук перед зеркалом у камина.
- Какого черта вы делаете? – проговорил я, направляясь к столу, где миссис Хадсон, благослови ее Господь, поставила поднос с холодным завтраком и горячим кофе.
- Произошел несчастный случай на углу Мэрилбоун-роуд. Тележки двух разносчиков столкнулись с велосипедистом, и один из пострадавших сломал ногу, - ответил он, зевая, одной рукой протирая глаза, а другой – застегивая воротник. – Очевидно, я ближайший врач в этом районе.
Я удивленно приподнял бровь.
- А каким образом это стало кому-то известно?
- Констебль, который совершал обход в это время суток, знает меня. На прошлой неделе, как раз когда я возвращался от парикмахера, на него набросилась большая уличная собака. Я увидел это, помог ему отогнать собаку и затем занялся его укушенной рукой. Вам еще нужен для чего-то мой большой зонтик? Тот, что я брал прошлым вечером, немного маловат, а мне не хотелось бы, ни чтобы промок мой чемоданчик, ни чтобы намок мой пациент, пока я буду работать.
Я протянул руку и достал его зонт (я прикрывал им от света вид Agaricus fastibilis , который я пытался вырастить в старой коробке из-под сигар). Сегодня не должно быть очень солнечно, так что зонт вполне можно было вернуть доктору.
- Я даже не спрашиваю, что вы с ним делали, - добродушно усмехнулся он.
- И правильно, - благодушно согласился я. – Вы ели?
- Немного, сейчас не до этого. Я скоро вернусь – а, констебль! Вы вызвали карету скорой помощи, как я вам сказал, и распорядились, чтобы людей не подпускали близко к месту происшествия, а пострадавшего хорошо укрыли?
В дверном проеме появился молодой констебль лет двадцати двух-двадцати трех, вода, стекавшая по его каске, намочила весь ковер в холле. Он утвердительно кивнул и затем слегка поклонился, приветствуя меня.
- Доброе утро, констебль. Я бы посоветовал, если вы и дальше думаете ухаживать за той молодой леди, которая работает горничной в Оксфорде, держаться подальше от ее брата, когда вы в следующий раз приведете ее домой после наступления темноты, - заметил я, зевая.
Парень вытаращил глаза, а Уотсон закатил свои, ясно демонстрируя свое мнение о моей легкомысленной склонности к драматическим эффектам. Я скрыл усмешку за своей чашкой кофе и протянул руку, чтобы схватить свежий номер «Таймс», летевший в мою сторону.
- А кстати, мистер Холмс. Уж не на вас ли мне жалуются последнее время, будто вы стреляете у себя в комнате в любое время суток? – подозрительным тоном спросил этот чертов констебль, и я чуть не подавился своим тостом с джемом.
- Гм… - я смахнул салфеткой крошки и беспомощно взглянул на Уотсона, который одарил меня самым суровым взглядом, на какой он был способен.
Тем не менее, он меня спас, хотя его взгляд ясно говорил, что к этому вопросу мы вернемся позже, после его возвращения.
- Ну, сейчас у нас нет времени на болтовню, - резко сказал он, принимая вид опытного врача и подталкивая этого блюстителя закона к двери. – В такую погоду человек может умереть просто от пребывания под открытым небом раньше, чем от потери крови, если не поторопиться…
Его голос затих по направлению к лестнице, а я закончил свой завтрак, читая криминальные новости, вернее то, что должно быть ими. Почти уже неделю в городе не совершалось ни одного преступления, по крайней мере, ничего представляющего интерес, и ни один полицейский инспектор не нуждался в моей помощи для разрешения какого-нибудь ребуса.
Раздался новый раскат грома, заставивший меня даже вздрогнуть от неожиданности, ибо в этот момент я отмечал на газете места, которые хотел бы вырезать. Затем дождь, который вроде бы стал затихать, вновь перешел в настоящий ливень , давно не помню чтобы было что-то подобное – дождь так стучал по крыше, что невозможно бы было даже разговаривать (если бы, конечно, было с кем).
Потом я рылся в своих записях, чтобы найти упоминание о Кантеруа, французском контрабандисте брильянтов, перевернул верх ногами весь свой стол, чтобы найти записную книжку, в которой я делал записи о выращивании своих грибов (так ее и не нашел, не забыть бы спросить Уотсона , куда я ее положил – этот человек всегда лучше это знает, чем я). Раскаты грома приветствовали мою неудачу и словно бы аплодировали ей, в промежутках между вспышками молний за окном было так темно, что можно было подумать что сейчас полночь, а ведь на самом деле было только одиннадцать.
Постойте, почти одиннадцать?
Я настолько погрузился в размышления об интересном отчете в Дэйли Херальд о раскрытии преступления на Уимпол-стрит – похищения лошади у кэбмена (а интерес состоял в том, что вор взял только лошадь, без кэба), что не заметил, что с тех пор, как ушел доктор, прошло уже целых четыре часа – а ведь он должен был только дойти до Мэрилбойн-роуд, перевязать ногу пострадавшему и дождаться приезда санитаров?
Я встал и выглянул в окно, но увидел только мокрые здания и несчастных пешеходов, спешащих по темным, залитым водой улицам – никто из них не прихрамывал и не нес в руках медицинский чемоданчик.
И в этот момент я почувствовал, как мурашки побежали у меня по спине. Ничего подобного раньше я не ощущал. Если бы эта идея не была совершенно абсурдна (ибо доктор вполне в состоянии сам о себе позаботиться), то я бы сказал, что какое-то время я был крайне обеспокоен, пока мне в голову не пришла мысль, что если бы с доктором произошел несчастный случай или что-то в этом роде, то сейчас мне бы уже об этом сообщили.
Или нет?
Еще одним свидетельством того, в каком смятенном состоянии был мой ум, явился факт, что при следующем ударе грома, я так и подпрыгнул, услышав , как зазвенели все стекла. Ливень уже больше напоминал ураган, и, покачав головой, я удобно устроился в своем кресле у камина, чтобы подумать о своей новой монографии, радуясь, что я сейчас находился в тепле и уюте собственного дома.
Я все еще не понимаю, почему, черт возьми, я не смог сосредоточиться на этой вышеупомянутой монографии. И совсем не понятно, почему каждый скрип, стон или стук, доносившийся снизу, заставлял меня выпрямляться и настороженно прислушиваться. Должен признаться, что я был искренне благодарен судьбе, когда снизу раздался звук отрывшейся двери и громкое завывание ветра, после чего я услышал причитания нашей хозяйки, возвещавшие появление чрезвычайно промокшего военного хирурга в отставке.
Пять минут спустя я услышал на лестнице его шаги – походка была медленной и неровной. Семнадцать шагов и потом довольно продолжительная пауза, через десять секунд я швырнул свою записную книжку в пустое ведерко для угля и пошел открывать дверь.
- Где вы были, черт возьми? – вероятно, он хотел услышать совсем не это, но такт никогда не был моей сильной стороной. И, кроме того, ему следовало бы уведомить меня, если он столь радикально меняет свои планы.
Он стоял насквозь промокший, опершись обеими руками об столик в передней, и тяжело дышал. Очевидно, я напугал его, так как при звуке моего голоса он вздрогнул и бросил на меня взгляд, при котором любой простой смертный должен бы обратиться в прах.
- Стоит ли вас беспокоить своими рассказами, ведь вы и так способны подробно мне описать все детали относительно того, как я провел это утро? – буркнул он через плечо, вешая свой котелок на набалдашник лестницы.
Я почувствовал, как мои брови удивленно полезли на лоб и счел мудрым ретироваться в гостиную. Я отнюдь не робкий человек, но никогда не проявлю беспричинной агрессии к кому бы то ни было, тем более к человеку, с которым делю комнаты. И потом, наблюдая, как он пересек комнату и буквально упал в свое кресло, я понял, что у него была уважаемая причина быть не в настроении. И теперь передо мной стоял вопрос, что мне делать, чтобы излишне не раздражать его.
Я мог бы ему сказать, что поскольку он выпил слишком много, то наверное не захочет завтракать или выпить чашку горячего чая, но это может его обидеть, если он решит, что я считаю его захмелевшим – видимо, он просто выпил дешевого эля на пустой желудок. Я также мог бы сказать доктору, что он должен перестать так беспокоиться о других, но вряд ли ему это понравится.
Итак, два моих первоначальных плана действий были явно неудачными, поэтому я прибег к третьему более слабому, но менее провокационному. Откинувшись на спинку стула, я бросил взгляд на Уотсона – он сидел, уронив голову на руки – тихо сказал:
- Доктор, мне очень жаль, что этот человек умер.
Его рука сжалась, обозначив все вены, но это был единственный признак того, что он меня услышал. Наконец, слабо вздохнув, он посмотрел на меня.
- Вы не будете подробно излагать, какие наблюдения сказали вам, что я делал все утро?
- Если только вы захотите этого.
- Нет, - сказал он каким-то несчастным голосом. – Я бы не хотел.
- Мне бы только хотелось предостеречь вас, хоть вы и не обращаете внимания на мои предостережения, - не следует просто так идти пешком через Олдгейт даже днем – особенно во время такой грозы. Вы не знаете Лондон и его злачные места так, как я, доктор.
Его глаза сверкнули обычным упрямством.
- Холмс, я вполне могу сам о себе позаботиться.
Я не стал ему возражать, чувствуя, как он повысил голос.
- И более того, я – врач, который провел слишком много времени в таких районах, и моя профессия дает мне право свободно проходить в любых местах. И, кроме того, - гневно воскликнул он, сжимая рукой подлокотник кресла и нетвердо встав на ноги, - у этого человека была жена и трое маленьких детей, - живущих в одной комнате, Холмс – и я не мог допустить, чтобы этот упитанный безразличный полисмен сообщил ей, что ее муж умер от шока и сердечной недостаточности, а ведь можно было надеяться, что он встанет на ноги через несколько недель – у него была только сломана нога!
Он вышел, хлопнув дверью. Я нахмурился – не следовало лезть в это дело, не разобравшись в подробностях. Так мне и надо – в конце концов, забота никогда не была моей второй натурой.
Все части головоломки встали на место. Он отправился в больницу вслед за своим пациентом. У этого разносчика было, видимо, слабое здоровье, а последние недели он провел в каких-то работных домах или ночлежках (изведу Майкрофта, пока он не сделает что-нибудь или, по крайней мере, не поставит перед членами Парламента вопрос о плачевных условиях жизни в Ист-Энде), где видимо и заболел, а это столкновение только усилило его болезнь, тем более, что он какое-то время лежал под дождем в ожидании помощи.
После этого он умер в больнице, а доктор, конечно, решил, что он несет ответственность за его смерть, хотя он и сделал все, что мог, большинство бы не сделало и этого. И он пошел в самый центр Олдгейта, чтобы сообщить о несчастье его семье, и это в такую непогоду. Затем он, видимо, вернулся в больницу, чтобы выполнить какие-нибудь формальности, а затем провел время в каком-то пабе (не могу сказать в каком точно, ибо дождь смыл все следы грязи с его брюк), после чего уже вернулся домой.
И только теперь, составив полное представление о последовательности событий, я понял, что не слышал, как он поднимается к себе, по всей вероятности, он сидел где-то там, за дверью, сожалея о своей вспыльчивости и будучи не в состоянии подняться к себе в комнату.
За эти шесть месяцев я узнал много нового, и вот один из этих моментов – не могу видеть, как этот человек страдает, сомневаясь в самом себе, - поэтому я взял себя в руки и снова открыл дверь в коридор. Как я и подозревал, он сидел прямо на ступеньках, промокший до нитки, уронив голову на руки.
Конечно, сесть рядом с ним на мокрые ступеньки было не очень мудро с моей стороны, так как я не выношу мокрую одежду и то, как она потом липнет к коже. Но дело было сделано, и какое-то время я задумчиво рассматривал стену и отметины на обоях, оставшиеся после того, как я один раз собственноручно тащил вниз огромный чемодан.
- Я … не хотел вас обидеть, доктор, - начал я, поняв, что он не собирается поднимать голову. Однако, он заметил, что я сел рядом, потому что осознанно или нет подвинулся ближе, дабы сократить то расстояние, которое я оставил между нами.
- Нет, - ответил он, не поднимая головы. – Я был невыносимо груб.
- Глупости, дорогой друг, я не уверен, что вы способны умышленно проявить грубость, - беспечно ответил я.
Его плечи слегка дернулись от усмешки, и, повернув голову на бок, он искоса посмотрел на меня.
- Вам же не приходилось видеть, как я выхожу из себя?
- Нет, должно быть, это впечатляющее зрелище, - рассудительно заметил я, постукивая пальцами по влажному ковру.
На этот раз он, по крайней мере, улыбнулся, и ,подняв голову, прислонил ее к перилам, затем взглянул на меня, но ничего не сказал.
Я очень не люблю неловкое молчание и поэтому сделал попытку хоть как-то его заполнить.
- Вы же не глупец, доктор, вы должны понять, что не можете нести ответственность за человека, умирающего в больнице.
Он устало кивнул, опустив на минуту глаза, и потом снова поднял их на меня.
- Да, я знаю … и, тем не менее… - он печально вздохнул и вздрогнул, так как, несомненно, вода все еще стекала с его волос прямо за воротник.
- И тем не менее , я прав, - возразил я, правда, сделал это гораздо мягче, чем обычно споря со своими оппонентами из Скотланд Ярда. – Уотсон, вы не должны брать на себя ответственность за весь мир. Мне не важно, кто вы, или кем пытаетесь здесь быть, но вы только один и должны помнить, что это вовсе не ваш долг – заботиться обо всем Лондоне.
Я почувствовал, что что-то важное в этой странной цепочке мыслей проскользнуло незамеченным мною, так как в глазах доктора полыхнуло пламя, горячее и разрушительное, еще до того, как он попытался скрыть это от меня. Он медленно разжал свои кулаки, лежавшие на его промокших коленях, и попытался встать на ноги еще до того, как я успел предложить ему свою помощь. Его горящие глаза вывали во мне некоторое замешательство, но без дальнейших слов он повернулся, чтобы идти к себе и сменить мокрую одежду. Даже сейчас у меня в ушах звенит его последняя фраза.
Он помолчал , взглянул на меня, как бы обдумывая мои слова, и затем сказал глухим голосом:
- Долг и цель в жизни – это разные вещи, Холмс. Полу-хромой, военный хирург в отставке без средств и особых перспектив и так не может похвастать тем, что у него много возможностей быть кому-то полезным в таком городе, как Лондон.
Прежде, чем я смог возразить на это до смешного неточное утверждение, (полу-хромой, надо же! Я сам был свидетелем, что этот человек может постоять за себя в схватке с разными отбросами общества) или даже ответить на него, он стал подниматься к себе, где и провел целый день.
Я пытался выкинуть из головы все эти события, чтобы сосредоточиться на своей монографии, но мой мозг неуклонно возвращается к ним. Поэтому я решил сделать перерыв и сделать запись в своем дневнике.
А теперь надо посмотреть, смогу ли я уговорить Уотсона покинуть свою берлогу и поужинать, ибо в противном случае миссис Хадсон во всем обвинит меня. Не уверен, какой из этих двух пунктов больше меня беспокоит.

7 июля 1881 г.
18 часов 43 минуты

Должен сказать, что это удивительное чувство – ходить по собственному дому и спать в своей собственной постели (по крайней мере, тогда, когда у меня будет такая возможность, вряд ли это будет сегодня ночью).
После трех бесконечных дней, проведенных в деревне, вдали от цивилизации, если, конечно, исключить местный паб, (а последние новости, которые здесь слышали, кажется, относятся к пятнадцатому веку), даже вид шумного, суетливого Лондона с грохочущими по мостовым кэбами, покажется невыразимо прекрасным. Мной овладел некий поэтический порыв, когда я увидел его сегодня в отдалении, и это отразилось на страницах моего дневника – вот почему предшествующие страницы были вырваны и преданы огню. Бог знает, о чем я думал, но мне бы совсем не хотелось, чтобы хоть одна живая душа увидела этот поэтический вздор, который вышел из-под моего пера в этом несчастном вагоне.
Дело было самое обычное, касающееся споров из-за наследства после смерти богатого родственника; но прошлым вечером оно приобрело интересный поворот, когда была отравлена собака, живущая в этой семье, что дало мне недостающую улику, которая позволила завершить это дело гораздо раньше, чем я ожидал.
Поэтому, в шесть часов в этот прекрасный прохладный вечер я катил в кэбе по Бейкер-стрит, будучи в прекрасном расположении духа, благодаря моему триумфу, а также пятидесяти фунтам, полученным от благодарного клиента. Не уверен, какой из этих двух факторов доставил мне большую радость.
Как бы то ни было, я оставил внизу свой саквояж и помчался наверх, перепрыгивая через две ступеньки, в надежде, что Уотсон полностью поправился и, возможно, согласится где-нибудь поужинать со мной.
Нет, не подумайте, что это была какая-то нелепая потребность в его обществе, хотя я был рад снова оказаться в более-менее разумной компании, - просто завтра истекает срок нашего шестимесячного соглашения, и если я собираюсь выведать его планы на ближайшее будущее, то было бы неплохо перед этим по возможности поднять ему настроение. То есть я преследовал исключительно дипломатические цели, по крайней мере, мне так казалось, однако, на деле все оказалось иначе.
Однако я забегаю в середину своего повествования вместо того, чтобы излагать факты в логической последовательности. Не успел я подняться по лестнице, как дверь гостиной распахнулась, и он выглянул в холл. Я был до смешного доволен и даже слегка смущен, увидев, что его лицо осветилось радостным изумлением.
- Холмс! Вы сказали, что уедете на неделю! О, господи, вы совсем промокли под этим ливнем…
Я оставил без внимания его блестящий логический вывод и прошел в комнату.
- А как ваша поездка?
- Сыро. И скучно. – добавил я, содрогаясь не от холода, но вспомнив своего разговорчивого попутчика. – Рад, что я дома, Уотсон, - я сам удивился, откуда взялась такая сентиментальность, но доктор, видимо, ничего такого не подумал.
- Я тоже этому рад, - весело сказал он, энергично стаскивая с меня промокшее пальто. Вообще-то, подобная погода обычно плохо сказывалась на его здоровье, и ему следовало спокойно лежать на диване. Но, очевидно, он, в самом деле, был очень рад меня видеть.
И, видимо, эти полгода не прошли для меня бесследно, ибо этот факт согрел меня гораздо сильнее, чем камин, к которому он меня потащил.
Наверное, надо было чем-то ответить на это ничем незаслуженное проявление доброты, и я сделал такую попытку.
- Как вы себя чувствуете?
- Совершенно здоров, благодарю вас, - ответил он, улыбаясь. – После грозы, которая разразилась в ночь после вашего отъезда, жара слегка уменьшилась. Думаю, мне просто надо было немного отдохнуть. Может, выпьете чего-нибудь горячего?
- Не сейчас, доктор, я… - начал я и вдруг заколебался.
Меня охватило сомнение относительно предложения пообедать за мой счет (вернее, за счет моего гонорара); если этот человек , в самом деле испытывает финансовые затруднения, то подобный жест мог бы его обидеть. Несомненно, он самый гордый человек, какого я встречал, определенно, в этом он превосходит даже меня. И к тому же, мысль, что, возможно, завтра – последний день, когда мы разделяем эти комнаты, в том случае, если он съедет отсюда, неожиданно возникла в моем мозгу – надо признать – с пугающей ясностью. Но поскольку я остановился на полуслове и как дурак, стоял сейчас у камина, глядя в пылающий огонь, то вынужден был продолжить, несмотря на все эти тревожные мысли.
- Доктор, сейчас в моем кармане лежит чек на довольно щедрую сумму, и к тому же я здорово проголодался после этой длительной поездки . Не хотите ли отпраздновать вместе со мной окончание этого дела? Предлагаю поужинать и прогуляться по Беркли-сквер, хорошо?
Надеюсь, что я сумел скрыть свою нерешительность под этим оживленным тоном. Несмотря на свою напускную веселость, я прекрасно ощущал, что в комнате нарастает напряжение, примерно так я себя ощущал в первые недели нашего знакомства.
Моя неловкость только усилилась, когда я заметил, что он не решается принять мое предложение. Вся его радость при встрече со мной превратилась, как минимум, в беспокойство, и если я правильно сужу о человеческой природе (а это именно так, я очень редко здесь ошибаюсь) и даже в некую боязнь.
Боязнь чего? Что я буду хуже думать о нем, если он не сможет позволить себе подобный ужин?
- Я … ну…я… - он провел рукой по волосам нехарактерным для него нервным жестом и опустил глаза. – Боюсь, что не могу себе сейчас позволить питаться в таких заведениях, которые в вашем вкусе, Холмс…, но я буду очень рад прогуляться вместе с вами, если позволит погода.
Его голос был спокоен – слишком спокоен для него - и тих, я бы даже сказал, робок, хотя это слово и не совсем соответствует его натуре.
Что-то было не так, и я внезапно понял, что у меня совершенно пропал аппетит. Его колебания и денежные затруднения могли привести лишь к одному логическому выводу.
Он переезжал на другую квартиру, и ему не хотелось обсуждать со мной этот факт, возможно, потому, что он ошибочно считал, что я буду разочарован его отъездом. И надо сказать, что как бы это ни было странно, я понял, что вопреки своей воле и предшествующим замыслам … это было именно так. Но нет, не разочарован, пожалуй, еще хуже. Вряд ли я определю, что это было, так как никогда раньше не испытывал столь острого чувства и не хотел бы испытать ничего подобного впредь.
В любое другое время при подобных обстоятельствах я возможно как-то смог бы склонить его к этому ужину, но на этот раз я понял, что дальнейшие уговоры бесполезны. Поэтому, пробормотав, что я согласен на прогулку после того, как миссис Хадсон подаст нам ужин, я покинул комнату. Приняв горячую ванну и уединившись в спальне, чтобы выкурить трубку, я почувствовал себя немного лучше, но мое беспокойство лишь возросло.
Я прекрасно сознавал, что трусливо сбежал из гостиной, хоть и не хотел в этом признаться даже себе, понимая, что это задевает мою гордость. Мне совсем не хотелось, чтобы доктор сейчас сообщил мне, что купил медицинскую практику в какой-нибудь части Лондона или, что он переезжает на другую квартиру, которую будет снимать с каким-нибудь медиком, которого он встретил в клинике Святого Бартоломью или где-нибудь еще.
Но хуже всего здесь не то, что этот факт расстроит меня, а почему он меня расстроит. Сомневаюсь, что у меня будет достаточно времени перед ужином, чтобы разгадать эту загадку, которая превратит предстоящую нам прогулку по парку в настоящий разговорный поединок. Надо признать, что мне совсем бы этого не хотелось.
Все- таки, странно как может меняться настроение за столь короткий отрезок времени; только два часа назад я был невероятно рад вновь увидеть Лондон, а сейчас мне страшно хочется бежать отсюда без оглядки.

23 часа 22 минуты

Вот уж точно, мир это театр!
Мне надо просто записать этот удивительный, и весьма благоприятный поворот событий прямо сейчас, потому, что я не смогу заснуть, пока не сделаю этого. Мой мозг напоминает сейчас сжатую пружину, готовую распрямиться и выстрелить в ближайший объект, и я сойду с ума, если не приму каких-нибудь мер, дабы ослабить это странное чувство (потому, что я совсем не привык так волноваться по какому бы то ни было поводу). Если бы меня попросили предсказать исход этого ночного разговора, я бы не осмелился и предположить столь драматичный и непредсказуемый результат, и честно признаюсь, я совершенно им ошеломлен.
Но я буду излагать события в их полной последовательности, вне зависимости от того, как бы мне не хотелось объявить, чем все кончилось, не останавливаясь на предыстории.
Наш ужин был чистым воплощением неловкости и напряжения. Честно говоря, я начал чувствовать себя свободно в присутствии Уотсона с третьего дня нашего совместного проживания, его молчание никогда не было неловким, он никогда ни принуждал меня к бесцельным разговорам , также как и я его. Но сегодня вечером позвякивание ножей и вилок уподобилось пистолетным выстрелам, а беспредметный разговор причинял такую же боль, как какая-нибудь огнестрельная рана. Потерей аппетита страдал, как оказалось, не я один, так что содержимое наших тарелок к концу ужина оказалось почти нетронутым.
Взяв трость и шляпу, я ждал его в передней (к несчастью, попав на линию огня – миссис Хадсон не преминула упрекнуть меня за нетронутый ужин). Почему-то доктору потребовалось гораздо больше времени, чем обычно, чтобы спуститься вниз, то ли из-за усталости, то ли из-за нежелания. Оказавшись внизу, он протянул мне зонтик, который я оставил в гостиной. Я часто забываю о таких мелочах (конечно, таких, которые не имеют отношения к моей работе), и предупредительность этого человека не раз выручала меня.
Около часа мы гуляли в сумерках, пытаясь завести разговор, но тщетно. В конце концов, когда мы шли по Сент-Джеймс-парку, освещенному светом газовых фонарей, я уже больше не мог выдержать это напряжение. Чувствуя, что мои нервы на пределе, я вздохнул, взглянул на него и приготовился к худшему: услышать то, что ему бы очень не хотелось мне говорить, а мне еще больше – слушать.
- Итак, доктор… когда вы планируете съезжать с Бейкер-стрит? – прямо спросил я.
Он вздрогнул, и я увидел, как его рука стиснула трость.
- Ну…я…боюсь, что не смогу пока вывезти свои вещи, - ответил он так тихо, что я еле расслышал. - Простите… Я могу прислать за ними потом, если хотите…
- Нет, нет, - я махнул рукой, - доктор, это совсем не срочно.
Он взглянул на меня краем глаза и нахмурился.
- Вы уверены?
- Ну, конечно.


Уже совсем стемнело, и сквозь пелену тумана мерцал лунный свет, озаряя тропинку, по которой мы шли, серебристо-голубыми бликами.
Да, атмосфера под стать нашему разговору. В этом даже есть что-то поэтическое, хотя поэзия эта не самого веселого толка, - мрачно подумал я.
- Ну, как скажете… - пробормотал мой компаньон. Он ударил тростью по краю тропинки, отчего пушистые семена одуванчиков разлетелись во все стороны.
Я бросил взгляд на его лицо, оно было совершенно непроницаемо. От его открытости не осталось и следа, видимо, Уотсону очень не хотелось показать мне свои подлинные мысли и чувства.
- Вы уже решили, где будете жить? И что вы будете делать, после переезда?
- Пока еще … я не могу ответить ни на один ваш вопрос, - медленно произнес он, а я застыл на месте, бросая на него недоверчивый взгляд. Между тем, в моем мозгу поселился крошечный зародыш надежды и укоренился там.
- Вы собираетесь съехать, но не решили, что будете делать и где будете жить?
- Я не собира… то есть… - он оступился на неровной, покрытой глиной тропинке, но тут же резко выпрямился, опустив голову то ли в смущении, то ли пытаясь подобрать нужное слово. – Я хочу сказать …что еще не думал об этом.
Но я уже не слушал, всецело сосредоточившись на том, что он начал говорить.
Внезапно я схватил его за руку.
- Постойте, доктор, - ему надо было перевести дух, но мне нужен был ответ. – Что вы только что пытались сказать?
- Ничего, Холмс, абсолютно ничего, - ответил он, высвобождая свою руку с уже знакомым мне упрямством.
После чего он отвернулся так, чтобы не встречаться со мной взглядом, но я не дал ему такой возможности, тут же оказавшись прямо перед ним.
- Уотсон, вы хотели сказать, что не собираетесь менять адрес? – спросил я, выжидая, когда его лицо выдаст мне правду, даже если он ничего не скажет.
- Ну … просто я … - он замолчал и наконец посмотрел на меня, в его глазах явно читался вопрос. – Я, конечно, не хочу, Холмс… но знаю, что вы рассчитывали на то, что через полгода вы останетесь здесь один, это было совершенно ясно …
- Я никогда этого не говорил! – воскликнул я, ошеломленный тем, что мог позволить себе подобную грубость (хотя это была чистая правда, все так и было тогда – много месяцев назад.)
Подождите, он, что, только что сказал, что не хочет уезжать?
Доктор тихо засмеялся, в темноте этот смех прозвучал как-то печально.
- В этом и не было необходимости; совершенно очевидно, что для вас это было только финансовое мероприятие. Коли на то пошло, то и для меня тоже, на тот момент. Мы заключили соглашение на шесть месяцев; они истекают завтра. Пожалуйста, простите меня, Холмс… Просто я надеялся, что до этого не дойдет и не подыскивал себе новое жилье…
- Доктор …
- Но я займусь этим завтра прямо с утра, - продолжал он, не обращая внимания на мое восклицание. – Я знаю нескольких студентов в больнице, которые ищут…
- Доктор.
- …кого-нибудь с кем можно на паях снимать квартиру около больницы Св.Бартоломью… стоит только повернуть за угол и оказаться на работе, если, конечно, мне удастся…
- Уотсон, ради бога, вы можете помолчать хотя бы минуту? – мое нетерпение и раздражение, наконец, нашли выход. Я не знал, то ли мне смеяться над неловкостью бедного доктора, то ли выкрикнуть какой-нибудь возглас облегчения прямо в это ночное небо.
Уотсон вздрогнул и посмотрел на меня, совершенно шокированный, ибо никогда раньше я не поднимал на него голоса.
- Холмс?
- Доктор, с чего, скажите на милость, вы взяли, что я хочу, чтобы вы съехали? Неужели я так вел себя с вами, что произвел такое впечатление?
Я искренне хотел бы знать это, ибо у меня не было такого намерения. Хотя, Бог свидетель, что я часто бываю груб совершенно непреднамеренно. Да, я знаю, что мои недостатки не поддаются никакому описанию. Ни один человек не совершенен, а уж тем более я…
- Нет-нет, - поспешно ответил он, взмахом руки отгоняя ночного мотылька. Я облегченно вздохнул, по крайней мере на этот счет я могу быть спокоен. – Но … вы ничего не сказали по этому поводу, Холмс. И до этой прогулки у меня оставалась маленькая надежда. Вы спросили, когда я вывезу свои вещи, и я предположил…
Он замолчал на полуслове, услышав, как я рассмеялся – сначала еле слышно, а потом расхохотался во весь голос, да так, что не мог остановиться. Бедняга, он, должно быть, решил, что я внезапно сошел с ума , но я никак не мог сдержать своей радости – это недопонимание, возникшее из-за моей сдержанности и несклонности к общению, было по-детски смешным. Я так смеялся, что, в конце концов, у меня заболел живот, заставив меня согнуться пополам. Доктор осторожно положил руку мне на плечо.
- Холмс, с вами все в порядке?
- Да, - выдохнул я, снова распрямляясь и вытирая глаза. – Да, доктор. Мой дорогой, у меня не было намерения выставлять вас из квартиры, наоборот, я бы хотел, чтобы вы остались. У меня сложилось впечатление, что вы ищете медицинскую практику в Лондоне, а тот факт, что последнее время вы испытываете финансовые затруднения, натолкнул меня на мысль, что вы откладываете деньги для покупки практики и собираетесь съехать!
- Вы… - он смотрел на меня какое-то время, напоминая взъерошенную, удивленную сову, а потом совершенно по-детски рассмеялся. – О, боже…
- Да уж.
Мы стояли под газовым фонарем, глядя друг на друга, а потом снова рассмеялись к ужасу маленького констебля, который как раз в этот момент совершал свой обход. Он бросил вопросительный взгляд на двух сумасшедших, но продолжил свой путь, видимо надеясь, что скоро за нами приедут и водворят на место.
- И все это время… о, Господи… Последнее время вы были таким мрачным из-за того, что считали, будто я переезжаю? – наконец спросил Уотсон, улыбаясь с самым довольным видом.
- Я не был мрачным.
- Собственно говоря, последнее время вы вели себя крайне неблагоразумно, - хихикнул он, прислонившись все к тому же фонарю, его глаза искрились весельем и … облегчением.
- Я не был мрачным! – нет, ну честное слово! Даже если и был, то в этом не было ничего удивительного. Я совсем не желаю разыскивать нового компаньона, а потом заново привыкать к нему и т.д. и т.п.
- Да-да, Холмс. Ну, конечно, не были. Как бы то ни было, - усмехнулся он, с озорством поглядывая на меня, - я, в самом деле, откладывал деньги, потому что боялся, что придет завтрашний день, и вы выкинете меня на улицу со всеми моими пожитками.
- О, ради бога!
Я бросил на него сердитый взгляд, но внезапно по его подергивающемуся усу понял, что он намеренно преувеличивает, подшучивая надо мной так, как это делал только он.
- Доктор, но вы могли бы хоть что-нибудь сказать.
- Говорил горшку котелок: «Уж больно ты черен, дружок!»
-Touche! - несмотря на свой сердитый вид, я засмеялся, и он тоже улыбнулся, радуясь своей маленькой победе. – Ну, а теперь, когда этот небольшой … прорыв позади, может, попытаемся продолжить прогулку?
- Пожалуй, - проговорил он, вновь опуская свою трость на мостовую, и прежде чем я понял, что он делает и успел возразить, он взял меня под руку в довольно фамильярной манере.
Однако, чтобы сохранить эту безоблачность, что воцарилась между нами, а также потому, что я был в слишком хорошем настроении, чтобы расстраиваться, по какой бы то ни было причине, я пошел на этот контакт. Таким вот образом мы продолжили нашу прогулку, а неловкое молчание уступило место гораздо более приятной беседе. Через полчаса совсем стемнело, и эта темнота принесла с собой совсем другое, вполне комфортное молчание, и мы повернули к дому.
- Не думаю, что миссис Хадсон оценит, если мы сейчас разбудим ее только для того, чтобы подписать новый договор о сдаче квартиры внаем, - насмешливо заметил я, когда мы вошли в темную переднюю нашего дома.
Доктор подавил смешок и медленно толкнул дверь, стараясь производить как можно меньше шума; я никогда не встречал более тактичного человека моего возраста, чем этот мой компаньон (мои соседи по комнате в Университете хлопали дверями и разговаривали в полный голос вне зависимости от времени суток, в какое они приходили домой).
- Вряд ли, Холмс.
- В таком случае, не хотите ли выпить чего-нибудь перед сном? Обратите внимание на шестую ступеньку, ковер на ней не закреплен.
- Спасибо. А выпить что-нибудь я бы не отказался,- он отстал от меня, видимо, подниматься по лестнице ему было нелегко, хотя он прекрасно скрывал это. – Думаю… снова пойдет дождь.
Видимо, нога причиняла ему боль и плечо, наверное, тоже, бедняга. Наша прогулка затянулась, а он ведь только что поправился, не говоря уже о его старых ранах. Я задержался на верхней площадке, чтобы удостовериться, что он благополучно достиг холла, и очень кстати, так как он пошатнулся на самой верхней ступеньке. Он ухватился за меня, и это уберегло его от внезапного падения.
-Ох… - выдохнул он и вытер рукавом взмокший лоб. – Простите, Холмс.
Я что-то проворчал в ответ и увлек его в гостиную, на которую миссис Хадсон, воспользовавшись нашим отсутствием, обрушила весь свой хозяйственный пыл; я явно ощущал лимонный запах средства для полировки мебели, а на моих книжных полках исчез привычный слой пыли.
Стоя у серванта с графином в руках, я насторожился, услышав скрип пружин. Значит, доктор благополучно добрался до своего кресла. Затем последовал удовлетворенный вздох и громкий зевок, означавший, что он устроился со всеми возможными удобствами, учитывая данные обстоятельства.
Видимо, очень удобно. Я чуть не рассмеялся, когда повернувшись, увидел, что он уже почти спит; рука свисает с подлокотника кресла, рот полуоткрыт и слышится тихое сопение. Я еще за обедом понял, что он плохо спал, вероятно, из-за погоды, и решил не беспокоить его и ушел к себе. Однако, надо, пожалуй, вернуться в гостиную и разбудить его, чтобы он перелег на диван, ибо если он останется в этой позе на всю ночь, то его раны только сильнее разболятся.
Странное чувство, оно вызвало у меня такое же волнение, как и факт, что мне не придется искать другого компаньона и потом привыкать к нему. Это было бы очень неудобно, нет, пусть уж лучше здесь останется доктор. Я вполне способен выносить его постоянное присутствие, чего не могу сказать ни об одном своем знакомом.
Так что, благодаря всему этому, мне можно простить некоторые нехарактерные и нелогичные мысли в конце этого дня. Даже если столь странная эмоциональная реакция и окажет некоторое пагубное влияние на мой мыслительный процесс, то ведь у меня сейчас нет никакого дела, и я вполне имею право на некоторое помутнение рассудка.

Попробую продолжить свои мемуары.

Хочу тут сказать, что ошибкой будет считать, что я, как прочла первый раз Книгу, так и как цельная натура, заимела, так сказать,одну привязанность и с тех пор этого и придерживалась. Но это совсем не так, Что вы хотите от ребенка? Хотя справедливости ради хочу сказать, что в моем школьном детстве-отрочестве у меня было две большие любви, которые периодически сменяли друг друга - это Холмс и мушкетеры. Причем при этой смене я всегда мучилась угрызениями совести, ну как же вот так, как это я забросила своих мушкетеров с их оптимизмом, боевым духом и пр? И наоборот. И так всю дорогу. Человеком я была влюбчивым, поэтому мелькание по телеку чьего-нибудь лица,(ибо сами фильмы, и тот и другой, показывали чрезвычайно редко), услышанная фраза... и все, я вспоминала, что у меня есть и другая любовь))

Про мушкетеров написала неслучайно, потому что на позднем витке моих взаимоотношений с мистером Холмсом они сыграли свою роль.

Теперь мне придется сделать еще одно лирическое отступление на тему моей семьи. Была у нас пожилая родственница, к которой мы часто ходили в гости с самого моего раннего детства. А у нее в квартире был книжный шкаф. Если честно, обитателей той квартиры я никогда не заставала с книгой в руке и шкаф был совсем небольшой. Но в разные годы моей жизни он таил в себе разные сокровища. Где-то в районе моего младшего школьного возраста дабы как-то меня развлечь, оттуда извлекли "Прключения Пиноккио" с совершенно офигительными рисунками. Я запала на эту книгу, разглядывала ее каждый раз, когда мы приходили, завидовала своей младшей троюродной сестре, которая проживала там во время зимних и летних каникул.

Потом я увидела там "Двух капитанов", которых тогда еще не читала, а только смотрела кино. Но к этой книге я отнеслась спокойно, посмотрела на корешок и все. Далее я опять же случайно увидела там за стеклом "Капитана Блада". Проглядела его во время нашего визита, заинтересовалась и запомнила название. Тоже в общем, проехали. И вот однажды...

Стоя у шкафа и разглядывая корешки, я увидела вот эту книгу чуть ли не на самой нижней полке