Ну, и раз решила выполнять обещания, то продолжу и с графом де Ла Фер.)

Один из вариантов на тему Рош-Ла-Бейль (потом будет еще , как минимум, один)

Перевод французского фика

РОШ-ЛАБЕЙЛЬ
(автор Andromède,
пер. с фр. Amiga)

Стояла ночь, но не было видно звезд. Все накрыла шапка тяжелых черных туч, воплощавшая гнев небес, неистовствующих этим вечером. Гроза росла, опустошая этот крошечный уголок земли, высекая молнии, оглушая адскими порывами ветра и громовыми раскатами. Все утопало в холодном колком дожде, лившем как из ведра без перерыва до самого утра.
Тихая сельская дорога, соединяющая Лимож с маленькой деревенькой в его окрестностях, превратилась в путь Апокалипсиса. Но эти два всадника, летящие галопом, вовсе не были посланниками ада.
В борьбе с порывами ветра они сжимали бока своих коней, чтобы не упасть, и прищуривали глаза, пытаясь различить сквозь потоки дождя, что находится перед ними.
Они торопили коней, с каждым шагом все больше увязавших в грязи, еще недавно бывшей просто лентой утрамбованной земли. Вскоре один из их поднял голову и различил неясные очертания колокольни.
- Ты знаешь, что это за деревня? – во всю силу своих легких, стараясь перекричать пугающий рев ветра, крикнул он своему спутнику.
- Рош-Лабейль, если моя память меня не обманывает, - услышал он в ответ (он не поворачивался, чтобы не подвергнуться еще большим пыткам Эола).
- Как ты сказала?
Теперь уже поравнявшись с ним, тот повторил не так громко:
- Я воспитывалась в этих краях и хорошо их знаю. Но мадам, я должна предупредить вас, что эта деревня очень маленькая и очень бедная, вряд ли она сможет предложить вам кров, достойный…
- Что за важность! – почти нетерпеливо ответила «мадам». – Сейчас все, что нам нужно – найти место, где мы сможем провести ночь сухими, иначе, клянусь Святой Девой, мы скоро погибнем как утопленницы.
Двое дворян с высокими голосами и блестящими женскими глазами под опущенными шляпами поехали быстрее.
Их пыл был удесятерен надеждой достичь приближающейся цели.
Фонтаны грязи, летящие им вслед, больше всего напоминали шлейф падающих звезд.
Они улыбались синими от холода губами. Они побеждали укусы стихий с хищной грацией, их единственным оружием в этой жизни.
читать дальше
Недалеко оттуда, в доме священника Рош-Лабейль, ждала пустая комната. У стены, под окном со сломанными ставнями, дрожащими и хлопающими под ударами грозы, стоял круглый стол. Два простых кресла были приставлены к камину, где оставалась только тень огня. Пол и стены были голыми, такими же голыми, как новорожденный младенец, и единственными хоть сколько-то личными предметами, украшавшими эту угрюмую декорацию без актеров, были Библия, «Житие святой Юдифи» и висящий на спинке стула мужской камзол, с которого стекала вода.
Раздался тихий скрип, и в дверном проеме, ведущем к выходу, показался свет горящей свечи. Держащий ее мужчина легко дрожал, как пламя в подсвечнике, чувствуя на своей коже злую ласку холодного воздуха, проникающего внутрь сквозь трещину в ставне.
Он был в рубашке и штанах, его длинные влажные черные волосы падали на плечи и на спину, и он держал в руке длинную шпагу, даже сейчас производящую впечатление, несмотря на скрывавшие ее кожаные ножны на узких ремешках. У него были глаза цвета лазури, отражающие свет алеющих углей.
Небрежная влажность не делала его менее красивым и свидетельствовала о его мужестве. Без сомнения, этот человек приехал сюда, проведя часть ночи верхом на лошади под дождем.
Он увидел два кресла у очага и улыбнулся, разгадав в этом особенное внимание слуги. Поставив свечу, он вооружился кочергой и принялся оживлять огонь.
Вскоре в комнату вошел второй мужчина с блюдом в руках. Это был слуга со спокойными глазами и сжатым ртом, так же промокший, как и его хозяин. Он на несколько секунд остановился на пороге с ласковой улыбкой, залюбовавшись.
Прекрасная картина, простая и мирная – усталый солдат, отдыхающий у огня. Пламя, горящее высоко и светло, танцевало у его лица, окружая его прекрасным фантастическим ореолом.
Этот жаркий пурпурный плащ отдавал должное его силе и потрясающей харизме, сопутствующей ему во всех обстоятельствах.
Глаза его были опущены; он был полуобнажен, хотя всегда мерз.
Атос принял от Гримо скромный ужин.
Но он был более король, чем все короли.

Два всадника быстрой рысью въехали с большой дороги, проходящей через Рош-Лабейль, сторонясь переполненных водосточных канав и угрожающе незаметных луж. Эти дамы-кентавры чувствовали, что спасение близко, и теперь не стоит окончательно слабеть. Они блуждали по улицам, стучась в каждое окно, каждую дверь с надеждой, но безрезультатно. Все они оставались совершенно черны. Закрыты. Ревнивы к тому комфорту, что они скрывали.
Так потерявшиеся в грозу котята ищут кого-нибудь, чтобы создать союз, защищаясь от враждебности закрытых дверей. Эти блуждания по лабиринту маленьких улиц вскоре привели их на деревенскую площадь.
Они непроизвольно подняли глаза к плачущему небу и заметили небольшую церковь Рош-Лабейль, стоящую рядом. Она выглядела внушительным строением среди остальных домишек этого маленького уголка той местности, где все было маленьким, кроме самой местности.
Путницы сделали несколько шагов в направлении церкви, кажется, влекомые одной и той же мыслью, религиозной и практичной одновременно: если в самом деле никто е согласится оказать им милость и приютить на ночь, они найдут себе убежище в доме Божьем.
Вдруг молния осветила ночь, удар грома заглушил на мгновение шум дождя. Лошади встали на дыбы, шляпы с перьями слетели с голов амазонок. Но они получили время заметить зажатый между двух контрфорсов церкви маленький домик, похожий на другие, но и отличающийся от них.
Ставни его были плохо закрыты.
Был виден свет.
- Смотри, - сказала та, что обращалась к другой на «ты», - как ты считаешь, это может быть дом священника?
- Скорее всего, - ответила та, что говорила «вы», - дом в стороне, и там есть маленький ход между ним и церковью. Вы хотите?..
- Да, я хочу… Пойдем туда.
- Мадам, вы в самом деле считаете, что…
- Там свет, Кэтти, - прервала та, - там свет…
Подняв воротники своих плащей, так как на них больше не было шляп, скрывающих их прелестные лица, они спешились и постучали в эту ниспосланную провидением дверь. Через несколько секунд она приоткрылась, только-только для того, чтобы они могли различить глаз, принадлежащий тени, которая находилась за дверью.
- Что такое? – спросил хриплый голос.
- Мы двое дворян, путешествующих по этим краям. Мы ехали весь день и часть ночи и были застигнуты врасплох грозой. Не могли бы вы оказать нам гостеприимство, господин кюре?
- Конечно, входите! – ответил другой голос, звучащий более чисто и раздававшийся из глубины дома.
Путешественницы не заставили себя просить и, привязав лошадей к общим яслям на площади, вошли в это чудесное убежище.
Снова ударил гром.

Атос только что закончил свой ужин и собирался лечь в постель. Он взял шпагу и аккуратно положил ее под подушку. Это стало его привычкой – привычкой человека, играющего жизнью, – каждый раз, когда она спал не в собственной постели.
Вернувшись в переднюю комнату, чтобы дать Гримо распоряжения на завтра, он услышал нетерпеливый стук в дверь.
Речь шла о двух всадниках, всего лишь так же, как и он, просящих разрешения провести ночь в тепле. Атос предложил им войти, затем, несколько обеспокоенный тем, что мог дать себя увидеть, тогда как сам путешествовал инкогнито, полностью скрылся в тени комнаты.
- Пожалуйста, молодые люди, если вы согласны удовольствоваться остатками моего ужина и половиною моей комнаты.
Бывший мушкетер услышал неясный звук разговора, который велся тихими голосами в соседней комнате, потом то, что ему показалось взрывами приглушенного смеха.
Там, за ставнями, шум дождя по стеклу был похож на песню жемчужного водопада, падающего в серебряную реку.
- Благодарю вас, господин кюре, мне это подходит.
Ответивший ему голос Атос услышал сразу ушами и сердцем. Бриллиант смешался с жемчужинами. Он задул свечи и ответил:
- В таком случае ужинайте, но постарайтесь поменьше шуметь. Я тоже не сходил с седла весь день и не прочь хорошенько выспаться.
На ощупь, в полной темноте маленькой комнаты священника Атос снял рубашку и штаны, чтобы не измять их. Вытянулся в постели. Кровать устало застонала. Вдоль позвоночника человека, этой ночью выдававшего себя за священника, пробежала дрожь. Он закутал плечи шерстяным одеялом, но это ничего не изменило. Он никогда не сможет согреться.
Может, прошло полчаса. Один в этом темном сером мире, убаюкиваемый ревом грозы, бушующей снаружи, как потерявшийся ребенок, он грезил наяву.
Что он видел?
Какие призраки плясали перед его глазами?
Кто мог сказать об этом, кроме него?
Без сомнения, это они, неясные силуэты любимых людей. Они успокаивали его каждый вечер перед тем, как он уснет.
Но лучи света бледнеют на полу, вскоре превращаясь в иные фантомы, наводящие ужас. Женщина из серого дыма, с отрубленной головой. Она протягивает к нему руки, ее губы приоткрыты. Обвиняющая и раскаивающаяся одновременно.
Ему в уши шептали демоны прошлого. Угрызения, сожаления… Одиночество.
Атос скрестил на груди руки, но опять так и не смог закрыть глаза. У него возникло желание громко произнести всего лишь два слова, способные выразить то, что он всегда чувствовал: «Мне холодно». Он не позволил себе этого.
Свет из соседей комнаты, проникающий под дверью, внезапно погас. Послышался легкий скрип, и вскоре Атос почувствовал присутствие в комнате другого человека. Хотя было темно, его выдавало дыхание. Видимо, это был один из дворян, приехавших в этот дом после него.
Атос выпрямился на постели. Шелест ткани подсказал ему, что его гость снял одежду. Затем послышались звуки маленьких шагов. Человек направлялся к нему. Атос хотел отодвинуться в другую часть постели, но в этот миг гость вошел в лунный луч.
Застыв, мушкетер всего в течение нескольких секунд смотрел на то, что, как ему показалось, было самым прекрасным воплощением дочери Евы. Молочно-белая кожа, гармоничные и зовущие округлости грудей, изящные бедра, покачивающиеся в ритме ее медленной волнующей походки.
Совершенна.
Сколько уже времени подобная картина не открывалась его взору? Сколько уже времени он запрещал себе опустить руки на такую талию? Коснуться губами этой маленькой очаровательной ямочки между шеей и плечом? Нежно провести вдоль изящного изгиба, этого чувствительного и нежного соединения между бедром и низом живота? Перед тем, как проникнуть в эту святая святых, составляющую всю тайну, всю силу женщины?
Колыбель жизни с незапамятных времен, но сейчас, в тайне таких ночей, как эта, просто источник блаженства рода человеческого.
Все эти мысли промелькнули в голове Атоса с быстротой горного ветра перед тем, как чудесное видение покинуло эту дорожку света и скрылось с его глаз.
Он открыл рот, готовый заговорить. Но вместо вопроса, который он собирался задать, с его губ внезапно слетел какой-то хриплый стон. Волшебное создание присело на край кровати и положило руку на его обнаженный живот. Все звуки окончательно застряли у него в горле, когда десять игривых пальчиков начали свой путь вдоль дорожки, идущей от пупка и спускающейся к паху, такой чувствительной у мужчин.
Атос встряхнул головой, стараясь не замечать этого слишком сильного, обжигающего ощущения, огнем отдающегося в его теле, и попытался собрать в голове больше двух остатков связных мыслей. Неизвестный всадник, попросивший крова, оказался женщиной.
Очаровательной провоцирующей Венерой, столь прекрасной, что могла отправить в ад и ангела.
Это живое воплощение грации склонилось над ним, и он чувствовал, как ее длинные влажные волосы касаются его лица, а ее сладкое жаркое дыхание звало предаться мукам страсти.
Он прищурился, пытаясь различить черты ее лица. Но увидел лишь блеск двух смеющихся глаз. Его разум приказывал ему бежать, остаться трезвым, сохранить рассудок, не поддаваться искушению. Но тело его все выло от желания, кричало о своей физической потребности, которой оно было лишено слишком долго.
Нет, нет, он поклялся никогда больше… Серая тень обезглавленной женщины снова промелькнула в его душе и, как ему показалось, на мгновенье придала ему мужества встать и покинуть эту постель, но вдруг его молчаливая подруга совсем опустила голову и накрыла его лицо своими волосами, когда ее другая рука присоединилась к первой, искусно ласкавшей его напряженную плоть.
Атос чувствовал, как женщина нежно покусывает его ухо, ее щека терлась о его щеку. Все это было чрезмерно, действительно чересчур для его холодного разума, слишком уставшего, в этот момент уже окончательно убитого и полностью уступившего место удовольствию.
Удовольствию чувственному, удовольствию эгоистичному, тем более сильному, что каждый из них не видел лица другого. Поэтому его тело могло полностью забрать себе все ощущения и наслаждаться без забот, так как он не сможет прочесть ни одного чувства в ее глазах.
Атос поднял руки и осторожно опустил их на спину Венеры. Ее кожа была еще более теплой и нежной, чем он себе представлял. Он услышал, как она смеется у него над ухом своей победе, и кончиками пальцев начал ласкать ее спину, провел ими вдоль позвоночника, чередуя нежные нажатия с игривой щекоткой. Он чувствовал ее дрожь и легкое движение всех мышц.
Атос улыбнулся в темноте и расширил поле действия. Он повторил то же на ее лопатках, спустился к округлым упругим ягодицам, вновь поднялся по ее талии.
В то время как она дрожала от возбуждения и наслаждения, он, несмотря ни на что, испытывал что-то вроде гордости. После всех этих лет полного воздержания, он, считавшийся совершенно бесполым, был еще способен доставить удовольствие женщине.
Не заботясь больше ни о чем, ни о чем другом, кроме этого прекрасного тела, предложенного ему, он опустил руку на ее грудь. Затем, слегка ее поглаживая и шаловливо обводя контуры соска, другой рукой он начал исследовать холмики и ложбинки дороги, ведущей к ее лону.

Почувствовав ответ на свое предложение, она внутренне возликовала. В течение всего ужина она снова и снова возвращалась к этой мысли – разделить постель со священником. Она, знатная женщина, но, тем не менее, лакомка. Эта ситуация была такой опасной… и такой возбуждающей.
Что делать?
Не поддаваться соблазну?
Она, беглянка, обязанная скрыться любой ценой? Обязанная оставаться неизвестным всадником… ради собственной жизни. Итак, остаться герцогиней, помнить о своем положении?
Быть рассудительной хотя бы раз в жизни?
Или отложить эту ужасную скачку, отдавшись ночи чувственности? Это было не в первый и, конечно, не в последний раз для этого сумасшедшего создания, Мари Мишон.
Кокетка подмигнула служанке, и та не смогла удержаться от смеха.
Да, Мари Мишон могла осудить на муки любого мужчину. Даже этого священнослужителя.
Она решила, что это нужно делать быстро, если она хочет успеть реализовать свой маленький план до завтра, ночь началась уже давно. Вот почему она не дала себе труда скрывать свои намерения от этого доброго кюре.
Она ликовала, в то время как он потихоньку завладевал тайнами, который делали е женщиной. Во время этой грозы она станет его любовницей, пылкой и ревнивой, как волчица.
Мари наслаждалась волной наслаждения, в это мгновенье бушевавшей во всем ее существе. Она позволила вырваться маленькому крику нетерпеливого восхищения, когда он, положив руку на ее затылок, со сладкой яростью опрокинул ее на постель.
Она чувствовала пальцами очертания его груди, его талии, рисовала себе каждый его мускул, каждый напряженный нерв, каждый райский уголок тела этого мужчины.
Жадно кусала себе губы.
Своими руками она видела его гораздо лучше, чем глазами. Она была готова заплакать.
То, что она сжимала бедрами, было великолепно. Все в меру, ничего лишнего. Ничего недостающего. Никакого изъяна. Зачем было нужно отдать это богу, а не женщинам?
Она выгнулась, когда он, наконец, вошел в нее! Обхватив ногами его талию, чтобы он оставался в ней, она запрокинула голову, и с ее губ слетел звук, который мог быть как стоном наслаждения, так и криком триумфа.
Ощущение, более мощное, чем землетрясение, но более прекрасное, чем летние сумерки. Герцогиня чувствовала, как оно разносилось по всему ее телу, как и всегда, когда она любила мужчину. Она была побеждена, но оставалась всемогущей, потому что знала: она давала столько же, сколько получала. Обычно было так.
Но теперь…
Она обвила руками его шею и яростно укусила его за плечо, чтобы заглушить мучительный крик, когда он продолжил движение.
Он застонал и открыл глаза, будто сам не поверил тому, что сделал. Исчерпав все свои силы, она упала на постель.
Но теперь…
Мари почувствовала, как он неуверенно, почти неловко отстранился. Она издала что-то вроде недовольного ворчания, жадно схватила руками его голову и привлекла к себе. Было темно, и они не видели друг друга. То, что она сделала с этим прекрасным священником, она еще никогда не делала. Не после любви. Не так.
Их носы столкнулись, руки сжали тело другого до боли, до царапин. Но их губы дождались того, чтобы найти друг друга в темноте.
Они встретились и бросили друг другу вызов, как две смелые шпаги на дуэли или две одинаково сильные руки. Они то притягивались, то ускользали. Это было бы достойно мечты, но это было реальностью.
Это был страстный поцелуй. Им обменялись двое неизвестных, два беглеца, два ребенка, потерявшиеся под дождем и случайно встретившиеся, укрывшиеся под одной крышей. Два человека, выдававшие себя не за тех, кем были.
Но теперь… Она получила больше, чем дала. Потому что другой был безупречен. Когда она так яростно его целовала, ей пришла в голову немного неуместная мысль. Может быть… да, может быть, если бы ее муж герцог мог быть похож на него в любви… Она бы никогда не стала смотреть на других.
Они разорвали оковы, и эти два божественных тела снова воссоединились. Как две половинки одного совершенного целого. На этот раз больше не было сдержанности, было открытое объявление войны одиночеству. Их одиночеству.
Они даже не старались заглушить крики наслаждения.
Они не слышали, как кончилась гроза.

Бледный луч солнца, сначала робкий, затем игривый, ворвался в окно дома комнаты священника Рош-Лабейль. Он взбежал на постель, поднялся на измятое одеяло, чтобы наконец поцеловать лица Атоса. Это новое ощущение, приятное и мешающее одновременно, соединило мягкую нежность его снов и яркий свет реальности. На этот раз его грудь приподнялась выше и он моргнул. Едва вернувшись в окружающий мир, он понял, что что-то в нем отличалось от обычного. Атос легко выпрямился и опустил глаза. Обнаженная рука превосходной формы и белизны обвивала его шею. Тело, которому принадлежала эта рука, покоилось рядом с ним, лицо пряталось в длинных черных волосах бывшего мушкетера.
Окончательно проснувшийся Атос еще несколько секунд оставался неподвижным, уголки его губ дрогнули.
Будто для улыбки.
Будто для того, чтобы еще немного сохранить иллюзию.
Его мечта сбылась больше, чем он когда-либо мечтал: впервые на протяжении многих лет он поступил как человек, следуя своему желанию и оставив защищающую его холодность позади.
И он был вознагражден за это волной тепла, в этот миг разливавшейся в его душе. Он познал счастье, которое испытывает мужчина, просыпаясь рядом с женщиной.
Осторожно, чтобы не разбудить ее и уйти таким же неизвестным, каким пришел, он снял ее руку со своей шеи. В какой-то миг он захотел раздвинуть длинные пряди светлых волос своей ночной подруги, чтобы увидеть ее лицо… и узнать ее. Но две мысли остановили его.
Два последних аргумента. Один шел от разума, другой от сердца. Один благородный, другой… почти эгоистичный.
Если эта женщина искала здесь убежища, переодетая в мужчину, значит, она хотела оставить свое имя в тайне. Он не должен пытаться узнать эту тайну, пользуясь ее сном.
И потом… Если Атос не увидит ее, не увидит ее больше никогда, он навсегда сможет сохранить нетронутыми воспоминания о прекрасном сне, который они вместе увидели этой ночью.
Лучше, если они навсегда останутся друг для друга незнакомцами.
Атос встал, внутренне усмехаясь своему романному сентиментализму, и открыл окно. День едва занимался. Атос наспех оделся, прицепил шпагу и вышел, даже не кинув взгляд на постель, на которой он спал.
В соседней комнате он нашел угасший огонь и странное зрелище на одном из двух кресел. Свернувшись клубком, как большая кошка, спал слуга, накануне сопровождавший его Венеру. При всей своей драматичности и решительности Атос не смог удержаться от взгляда на его лицо. Но на этот раз он откровенно улыбнулся. Этот всадник тоже был женщиной.
Она вздохнула во сне и легко повернулась, подставляя при этом свету всю свою прелестную фигурку и становясь полностью доступной взгляду Атоса. Минуту он рассматривал ее, с каждой секундой все больше хмуря брови. Он слегка наклонился для детального изучения этих черт, его рука задумчиво замерла под подбородком, палец коснулся губ. Странное ощущение дежавю, такое же настойчивое, как и нелепое, понемногу захватило его ум.
Сзади не вовремя раздался шорох, и это сбило его с мыслей. Атос обернулся, смущенный тем, что его увидели в попытке так внимательно рассмотреть эту маленькую служанку, переодетую лакеем. Но это был Гримо, который ждал за дверью, держа в руке поводья лошади.
Готовый выехать в путь и покинуть Рош-Лабейль.
Не оборачиваясь, Атос вышел из дома, закрыл дверь и вскочил в седло. Дело, которое привело его сюда, было срочным и не терпело отлагательств. Вскоре он и его старый слуга проскакали по лабиринту улочек этой маленькой лимузенской деревни и выехали на большую дорогу.
Она вилась среди полей, размытая и опустошенная ночной грозой. Она убегала к горизонту, такая же извилистая и неопределенная, как судьба.
Но они устремились по ней.

КОНЕЦ
Или, скорее, начало для тех, кто понимает

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

И еще дополнительно целая сессия фоток Джереми. Многие неудачные, но я решила выложить все - для истории Естественно, это раритет.

И предварю весь ряд фотографий - одной, которая как бы выходит из общего ряда и к ней есть комментарий ее автора



October 18, 1991 St Louis Mo USA. My favorite photo. Someone asked him about how he gets himself into the Holmes character. He pulled his hair back and his whole facial expression changed. It was as if Holmes was sitting in front of us. I’ll never forget that weekend. He was so kind and giving of his time.

Мой запас гордости иссяк за последние несколько дней, но не настолько, чтобы смутить нас обоих моей готовностью к капитуляции. Лестрейд не ожидал ее, и я не мог себе этого позволить. Мы играли в свою обычную игру, с усталым раздражением с его стороны, и высокомерным безразличием – с моей, всегда сохраняя лицо и помня о прошлом.
- Вы не поверите, если я скажу вам, инспектор, - сказал я, отвечая на его вопрос.
- О, есть множество вещей, в которые я желал бы поверить, мистер Холмс, - ответил Лестрейд, и его глаза согрело что-то вроде понимающей улыбки. – Хотя полагаю, что сейчас у меня есть, что рассказать вам.
- Сделайте одолжение.
Лестрейд какое-то время пристально смотрел на меня, а потом отвел взгляд.
- В Грегсона стреляли.
- Да, я знаю. Видел сообщение в газете.
- Они, что, дают вам здесь читать газеты? Боже, как все изменилось…
-Мне случайно удалось увидеть эту газету. Как он?
Он мрачно покачал головой.
- Плохо. Насколько мне известно, он еще не открывал глаз. Пуля вошла ему сзади в шею, прошла через грудную клетку, и, ударившись о позвоночник, вышла через живот.
- Выстрел был произведен сверху.
- В тот момент он стоял на коленях, поэтому совсем не обязательно, что стреляли откуда-то с большой высоты.
- Никто не видел стрелявшего?
Лестрейд закатил глаза.
- Совсем напротив, у нас уйма свидетелей. Одни говорят, что мимо как раз проезжал омнибус; другие утверждают, что видели дымок из какого-то окна наверху. Один сказал, что видел высокого человека с черной бородой и бегающими глазами, в спешке покидающего место преступления, а другой заявил, что заметил невысокого человека на ходулях. У меня уже есть девять свидетельских показаний о высоких полных мужчинах в коричневых пальто, восемь – о прихрамывающих стариках, и если верить всему, о чем там говорится, все они действовали крайне подозрительно! Говорю вам, мистер Холмс, я изучил массу свидетельских показаний и все они сводятся к одному – что никто не видел ничего, стоящего внимания.
- Обычное дело, инспектор. Десять человек могут быть свидетелями одного и того же инцидента и дать десять крайне противоречивых показаний.
- Ну, это мало чем помогло мне или Грегсону. – Он слегка остыл, и выражение его лица приняло обыденный вид. – Не стану кривить душой, говоря, что мне всегда нравился этот человек, но он один из нас. Понимаешь, что дело плохо, когда приходят и собирают пожертвования в «Благотворительный фонд вдов и сирот полицейских». – Он заколебался. – Вы, наверное, знаете, что у него есть жена и трое маленьких детей.
- Нет, я этого не знал.
- Говорят, что если он и выкарабкается, то, возможно, никогда уже не сможет ходить. Останется на всю жизнь калекой. И он заработал это, выполняя свой долг, так же как это сделал бы любой из нас в подобной ситуации. – Лестрейд покачал головой. – Когда случается нечто подобное, оно заставляет вас остановиться и задуматься. На его месте вполне мог бы быть и я.
- Вы считаете, что это было случайное нападение?
- Время покажет. Все мы сейчас держимся настороже, просто на всякий случай.
- Что если целью был именно он?
Лестрейд пристально посмотрел на меня.
- Почему такое пришло вам в голову?
- Ну, инспектор, вы тоже должны были так подумать.
- Да. – Он вытащил из кармана лист бумаги и внимательно изучал его с задумчивым выражением лица. – Это просто часть нашей работы, когда какие-нибудь негодяи говорят, что отомстят нам за свой арест и прочее в этом роде. Мы слышим это так часто, что привыкли относиться к этому довольно скептически. Если я стану переживать из-за каждого бездельника, что грозит все мне припомнить, я вообще не смогу спать по ночам. В то же время никогда нельзя быть уверенным. Всегда есть исключение из общего правила.
- Лучше вообще никогда не руководствоваться правилами. Исключения бывают всегда.
- Вам виднее, мистер Холмс. Как бы там ни было, кто-то должен был проглядеть документы Грегсона, чтобы знать, над чем он работал. Угадайте, кому это поручили.- Его улыбке явно не хватало энтузиазма. - Там не было ничего особо интересного, за исключением вот этого.
Он протянул мне лист бумаги. Я бегло проглядел его. Это был дубликат сопроводительного бланка на перевод из Ньюгейтской в Постернскую тюрьму заключенного по имени Генри Холмс. Я понимал, что Лестрейд ждет моей реакции; по этой причине я старался оставаться, как можно более бесстрастным.
- Это объясняет, каким образом вы нашли меня. Естественно, связь тут была очевидна.
- Я узнал это имя. Вы использовали его, когда работали стюардом в Танкервильском клубе в том деле, когда человека убило набитое чучело леопарда.
- Насколько я помню, разгадка этой тайны была весьма прозаичной.
- А насколько я помню, вас там едва не убили. Когда я смотрю на вас сейчас, то спрашиваю себя, не повторяется ли сейчас эта история. – В его тоне зазвучал упрек. – Мне сказали, что вы заходили в Скотланд Ярд. Не нужно быть гением, чтобы сложить два плюс два и понять, что вы и Грегсон над чем–то работали вместе. Что это было?
- Вы не знаете? Он никому не сказал?
- Чтоб Грегсон поделился с кем-то из нас своим секретом, если считал, что сможет использовать его в свою пользу? Я знаю, мистер Холмс, что это было давно, но не говорите мне, что вы забыли, насколько амбициозен этот человек. И, когда захочет, может быть непроницаем, как моллюск. Но я не дурак, отнюдь нет. Когда я увидел это имя, то понял, что вы вместе чем-то занимаетесь. Единственное, что я не понимаю, это почему вы не пришли ко мне.
В его словах звучало обвинение, обвинение в обманутом некогда доверии, и обманутом в глазах инспектора совершенно бесповоротно тем, что у него за спиной я обратился к его сопернику. Я рухнул рядом с ним на кровать, чувствуя себя до глубины души измученным и усталым, но тут же поморщившись, отпрянул, забыв о своих ранах и прислонившись к неровной поверхности стены. Лестрейд наблюдал за мной с интересом, в его взгляде я прочел, что он чувствует себя обманутым и ждет объяснений. Хоть это-то я обязан был ему дать.
- Почему? Потому что медлить было нельзя, а вас там не было, Лестрейд. Я просил пропустить меня к вам, но меня не пустили.
Лестрейд удовлетворенно хмыкнул.
- Да, я слышал об этом. Вот почему в нашей приемной сидит Здоровяк Боб Хэтуэй – чтоб не пропускать нежелательных лиц.
- Он крайне серьезно относится к своей работе, - сказал я, вспомнив о приеме, который был мне оказан в Скотланд Ярде и о синяках, полученных при столкновении с дежурным сержантом Хэтуэем.
- Я был не очень-то доволен, когда он сказал мне, что вышвырнул вас на улицу, словно какой-нибудь мусор, но вы не можете его винить, мистер Холмс. У полицейских хорошая память и после того, что случилось в прошлый раз… ну, скажем так, что сейчас вы не самая популярная личность у нас, в Скотланд Ярде.
- Так я и понял. Если б я знал, что вы были в Манчестере, инспектор, я написал бы вам туда.
- Что ж, это справедливо. Вы ведь не знали… - Он недоговорил и в немом изумлении уставился на меня. – Откуда вы, черт возьми, узнали, что я был в Манчестере?!
- Это было не постоянное назначение, ни в коей мере не понижение. Скорее, вы были наняты частным образом, как это предписывается актом Лондонской полиции от 1839 года. Вы закончили расследование к полному удовлетворению вашего клиента и получили прекрасное вознаграждение. Когда вы вернулись в воскресенье домой, то обнаружили, что ваш младший отпрыск болен. Вы повздорили с женой и сейчас все еще не в ладах с ней. О, да, и родня вашей жены все еще гостит у вас. До сих пор я был прав?
- Кто вам сказал? – спросил он.
- Я пришел к этому логическим путем. В вашем пальто есть та жесткость и запах, что свойственны совсем новым вещам, и они говорят мне о том, что вы носите его не больше недели. На бирке имя манчестерского фабриканта. Значит, вы явно были в этом городе. Прежде вы говорили мне, что миссис Лестрейд предпочитает оставаться в Лондоне; следовательно, вы поехали туда не в качестве офицера полиции , официально направленного в город. Значит, речь идет о частном клиенте. Ваши новые ботинки, кожа которых поскрипывала, когда вы вошли сюда, говорят о том, что вы добились успеха и получили денежное вознаграждение, так как обычное жалование полицейского не способствует такой расточительности.
- Я купил их за пять гинней и они вполне стоят этих денег, - сказал Лестрейд, поглядывая на свои ботинки с явной гордостью. – Ботинки полицейского так же важны для него, как и его оружие. Если у вас неудобная обувь, то вы не сможете долго идти. А если не сможете идти, то вряд ли сможете гоняться за каким-нибудь злоумышленником.
- Что касается остального, то на вашем лацкане есть пятно, от которого исходит слабый запах, имеющий отношение к совсем маленьким детям. Следовательно, самый младший ваш ребенок был нездоров.
- Именно так. В ночь на воскресенье его стошнило как раз, когда я держал его на руках. – Он бросил настороженный взгляд на лацкан. – Я думал, что все отчистил.
- Ваша жена не занималась этим потому, что вы поссорились. Я бы сказал, что это произошло из-за денег, что вы потратили на ботинки и пальто, судя по тому, как старались вы оправдать свои расходы минуту назад в разговоре со мной.
Он кивнул.
- Она сказала, что лучше было бы потратить их на другие вещи, и смею заметить, она была права. Но, как я и сказал, я работаю ногами. И мне необходима хорошая обувь. Кроме того, это нехорошо, когда человек моего положения ходит с заплатами, пропускающими влагу. – Лестрейд бросил взгляд на меня, чтобы посмотреть, не стану ли я возражать. – А как вы узнали о моей родне?
- К вашим брюкам прилипло несколько коротких белых волосков. – Я взял один и понюхал. – Даже на расстоянии безошибочно угадывается запах хорька. Ваш тесть любит этих животных, как вы говорили мне, хоть сами вы и не питаете к ним такой привязанности. Так как это существо не может принадлежать вам, то значит, ваш тесть остался у вас на достаточно долгое время, чтобы взять с собой своего хорька. И логично было предположить, что его жена также приехала с ним, несомненно для того, чтобы помочь с детьми в ваше отсутствие.
Лестрейд невольно рассмеялся.
- Я позабыл, как быстро работает ваш ум, мистер Холмс. Вы не утратили своей хватки.
- Только самоуважение, - мрачно произнес я.
- Тюрьма это может. Мне не нравится приходить сюда, и я здесь только случайный посетитель. Внутри у меня все сжимается при одной мысли об этом месте. Я не буду сожалеть, когда эту цитадель снесут. – Лицо инспектора вновь стало серьезным. – Возможно, если б вы сказали мне то, что, что сказали Грегсону, чтобы он поместил вас сюда, это немного прояснило бы дело.
- У меня были основания считать, что один преступник ускользнул от правосудия и оказался в Лондоне.
- Это меня отнюдь не удивляет. Все они рано или поздно направляются в Лондон. Кто был этот человек ? – Я медлил с ответом, и Лестред поднял на меня взгляд. У него в руках был карандаш и открытый блокнот, он был наготове. – На этот раз мне точно понадобится имя, мистер Холмс. Если то, что вы сказали Грегсону, имеет какое-то отношение к тому, что с ним случилось…
- Я абсолютно в этом уверен, инспектор. Человек, которого вы ищете – Вамберри.
- Вам… - он перестал писать. – Мистер Холмс, Вамберри – мертв. Разве вам это не известно? Он был повешен здесь на прошлой неделе.
- Я в это не верю. Нет, он не был казнен, вместо этого он покинул тюрьму, и под новым именем вернулся в Лондон, чтобы отомстить сыщику, арестовавшему его.
- Покинул тюрьму? Мистер Холмс, - раздраженно воскликнул Лестрейд, - не думаю, что вы понимаете, о чем говорите. Из Постерна еще никто не сбегал.
- Именно это и сказал мне Грегсон. Он мне не поверил.
- Не уверен, что это сделаю я. Что заставляет вас считать, что этот человек жив?
- На Пиккадилли его видели два свидетеля, один из них священник, который посетил Вамберри в его камере за несколько дней до казни, а другой продавец магазина, у которого он купил халат.
Лестрейд нервно рассмеялся, но его веселье быстро померкло, когда он увидел выражение моего лица.
- Так вы серьезно? Боже милостивый… Ну, для начала мне понадобятся имена этих свидетелей. Я должен поговорить с ними сам.
- Мистер Уиндраш из магазина «Уиндраш и сыновья» на Жермен-стрит сможет сообщить вам все подробности о посещении его магазина Вамберри. Кстати, он был там под именем Робинсон.
- А священник?
- Преподобный Эндимион… Холмс.
На эти слова Лестрейд отреагировал так же, как я и ожидал.
- Понятно, - сказал он, шумно выдохнув через нос. – А этот Эндимион приходится вам какой-то родней?
- Это, собственно, мой кузен.
- О, еще один ваш кузен. Любопытно, почему меня это не удивляет? – В его глазах мелькнул подозрительный огонек, которого там прежде не было. – У членов вашей семьи есть странная привычка нарываться на неприятности. Что произошло с тем, другим вашим кузеном, кажется, его звали Майлс?
По его тону было очевидно, что инспектор знал о пристрастии Майлса к краже того, чем он не мог завладеть законным путем, а именно ценных и редких предметов искусства. Это его имя требовал назвать Лестрейд во время нашего последнего рокового свидания, когда мой отказ пойти ему навстречу стоил мне его сотрудничества и уважения. Если б я не связал себя обещанием, то сделал бы это, не колеблясь. Частью той сделки, что я заключил со своим кузеном относительно возвращения украденных ценностей, был уговор, что я не выдам его полиции. Я сдержал слово, а Майлс отплатил мне за это, отослав один из предметов непосредственно в Скотланд Ярд, прикрепив к посылке карточку с моим именем. Ничто не могло более действенно настроить там всех против меня.
- Майлс уехал за границу. Эндимион – его старший брат.
-Вот как. Что ж это к лучшему. Если он за границей, то это не моя забота. Но, - добавил Лестрейд многозначительно, - если он когда-нибудь вернется, то это уже будет совсем другое дело. Я пришел к окончательному выводу, что это его рук дело.
- Да, я думал, что вы так и решите.
- После того, как вы ушли, я стал думать, как бы я поступил на вашем месте. Я вас не виню.
- Очень великодушно с вашей стороны, Лестрейд. Я-то уж точно виню себя.
Я чувствовал на себе его пристальный взгляд, и, в конце концов, был вынужден поднять на него глаза. Добившись моего внимания, он сказал нечто такое, чего я никак не ожидал услышать.
-Знаете, я искал вас несколько месяцев после нашей последней встречи. Заходил на Монтегю-стрит, но узнал только, что вы выехали, и ваша хозяйка не знала куда.
Для меня это было открытием. Большую часть года я считал, что Лестрейд затаил на меня обиду. Теперь я узнал, что все было совсем наоборот.
- Поэтому я естественно пошел к вашему брату.
- Вы говорили с Майкрофтом?
- Да, - задумчиво проговорил Лестрейд. – Он не очень похож на вас, не правда ли, мистер Холмс? В общем, он сказал мне, что вы покинули Лондон и бросили свою игру в сыщика.
- Он так сказал?
Это не должно было меня удивить. Майкрофту всегда доставляло удовольствие разрушить мои планы и устремления, и он с самого начала объявил себя противником моей общепризнанной карьеры. Весть о том, что он умышленно пытался повредить моей работе, оскорбила меня до глубины души. Не удивительно, что расследований у меня было немного. Мой брат, привыкший вмешиваться не в свое дело, пытался лишить меня работы, чтобы подчинить.
- О, он был очень откровенен, - продолжал Лестрейд, не замечая мою досаду. – Сказал, что вы поняли, что пошли не тем путем, и теперь обрели достойную профессию где-то на севере. Ну, после этого я решил, что это конец. Честно говоря, я спрашивал себя, не был ли слишком резок с вами, и не это ли стало причиной вашего отъезда. Я надеялся, что когда-нибудь наши пути вновь могут пересечься, но никогда не думал, что это произойдет вот таким образом. Я имею в виду, увидев вас за решеткой. Я и помыслить не мог, что вы сможете подчиниться тюремному режиму. Какую игру затеял Грегсон?
- Он хотел, чтоб я доказал, что отсюда можно сбежать. Он дал мне неделю. Десять фунтов, если я добьюсь успеха.
- Вы заключили пари?
- Не совсем.
- У вас есть десять фунтов?
- А как вы считаете, инспектор?
- Ясно. – Он нахмурился. - Зная Грегсона, можно сказать, что он потребовал бы оплаты, если не деньгами, то натурой. Он не тот человек, что мог бы отказаться от платежа.
- Он сказал, что я мог бы помогать ему время от времени.
- И таким образом одержал бы надо мной верх. – Инспектор вздохнул с видом человека, который повидал этот мир, и все же всегда будет удивляться подобным его проявлениям. – Что ж, мистер Холмс, в свое время я уже убедился, что эта жизнь – странная штука, но это переходит всякие границы. Впрочем, все мы делаем промахи, и я не тот человек, что станет бить проигравшего.
- Я бы не сказал, что это была совершенно пустая трата времени и сил, - сказал я, остро желая восстановить хотя бы какие-то остатки моей погубленной репутации. В конце концов, я извлек кое-что из полученного здесь опыта, кроме шатающегося зуба и множества синяков всех цветов радуги. – Две ночи назад я пытался бежать и потерпел неудачу. Я пришел к выводу, что это невозможно, по крайней мере, для обычного заключенного со средним умом, и уж тем более для человека, находящегося под непрерывным надзором охраны, как это здесь предусмотрено в отношении приговоренных к смертной казни.
- Значит свидетели, утверждающие, что видели Вамберри, ошибаются?
- Нет, я уверен, что они его видели. И я также уверен, что это он ранил Грегсона.
- Но как…
- Очень просто, инспектор. Ему позволили уйти из Постерна.
Лестрейд изумленно уставился на меня, его рот приоткрылся, и он то открывал, то закрывал его вновь, точно рыба, выброшенная на берег.
- Убийце, приговоренному к смертной казни, разрешили выйти на свободу? Это невозможно.
- Невероятно, но очень даже возможно.
- Но почему? Что могло заставить их пойти на такой риск?
- Самый очевидный из всех прочих побуждающих мотивов – деньги. Риск был минимальным. Вы сами сказали, что стараетесь сюда не приезжать. Полагаю, что вы в этом не одиноки. Постерн удобно укрыт от пристального внимания приличного общества. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон. И все же если когда-нибудь какое-то место требовало более пристального изучения, то это Постернская тюрьма. Лестрейд, здесь налицо моральное разложение, результатом которого является смерть заключенных и полное безразличие служащих здесь тюремщиков. Общественность Великой Британии говорит, что, будучи преступниками, они не заслуживают лучшего, но когда врач не желает покинуть свой клуб, чтоб навестить умирающего, не пытайтесь уверить меня, что такое бесчеловечное бездушие служит делу правосудия.
Лестрейд в почтительном молчании выслушал мою речь.
- Я не устанавливаю правила, мистер Холмс, - сказал он. – Моя работа состоит в том, чтобы арестовывать тех, кто нарушает закон. Что будет после, предстоит решать суду.
- Вот подобное отношение как раз и позволяет коменданту Мерридью процветать, не встречая никаких возражений.
- Вам будет приятно услышать, что это не надолго. Через шесть месяцев Постернскую тюрьму закроют.
Я фыркнул.
- Полагаю, что Мерридью ждет комфортная жизнь в отставке на те доходы, что он получил, пользуясь безразличием общества. Если б не мой кузен, мы бы никогда не узнали о его побочном доходе.
- Вы не можете этого знать. Мерридью – это одно, но ведь на казни присутствовали и другие люди? Врач, священник, охранники…
- Все были куплены, Лестрейд. Вамберри – состоятельный человек. За деньги в наше время можно купить все, что угодно, даже мертвое тело, которое должно было занять его место. Заключенный по имени Билли Портер умер в тюремном лазарете в ночь накануне казни. И это его труп был повешен там. Им нужно было соблюсти все формальности, чтоб другие заключенные ничего не заподозрили. Один из них сказал, что слышал звук падающего тела, по видимому, так же, как и другие. Если бы позже, кто-то стал задавать вопросы, они все бы упомянули этот факт.
Лестрейд покачал головой.
- Мне это не нравится. Даже если то, что вы говорите, правда, как мы это докажем? Нельзя будет просто выкопать труп, даже если я получу ордер на эксгумацию. Видите ли, они хоронят здесь покойников в негашеной извести. Неделю спустя мы уже не сможем никого опознать. Что касается Мерридью и всех остальных, они никогда не признаются, что принимали в этом участие.
- Тогда вы можете начать с ареста Вамберри. Мне кажется, что для столь злобного и уязвленного человека, смерть арестовавшего его инспектора может показаться недостаточной. Не звучали ли в последнее время и другие выстрелы? Не пострадал ли кто-нибудь из представителей закона?
Лестрейд бросил на меня короткий взгляд.
- Думаете, он решит отомстить и судье?
- Почему бы нет, если он уже так делал? Как вы сказали, вы же только производите арест; далее все в руках судей.
- Теперь, когда вы сказали об этом, - сказал Лестрейд, в задумчивости нахмурив брови, - я припоминаю, что слышал что-то об адвокате, найденном мертвым в своей квартире, с пулевым отверстием в голове. Это было не мое дело, и я не знаю подробностей, но…
- Вы не верите в совпадение?
- Не особенно, нет, не верю. Но если за этим стоит Вамберри, то это же было рискованно.
- На самом деле, нет, инспектор. Вы бы долго и безуспешно пытались найти связующую нить, ища подозреваемого среди живых, вам и в голову бы не пришло добавить в список подозреваемых мертвого человека.
- Мне нужно будет установить имена всех офицеров, что могли попасть в список «отмщения» Вамберри, и теперь нам нужно узнать, каким будет следующий его удар, если он намерен расквитаться со всеми.
Я встал, чтоб размять свою ноющую спину, пораненные мускулы быстро начинали болеть, долго находясь в одном положении.
- Вы могли бы сообщить прессе, что Грегсону стало лучше, и врачи надеются на его полное выздоровление. Вы могли бы также рассказать им, где он проходит лечение.
- Вы хотите, чтоб я использовал его как приманку? Думаете, Вамберри попытается …прикончить его?
- Он представляется мне человеком, который любит доводить дело до конца. Можно многое сказать о человеке, который не считает возможным отправиться в дальние страны, не взяв собой халата. Он явно не тот человек, что полагается на волю случая. Мысль, что Грегсон может поправиться после всего, на что он пошел, чтоб его убить, вполне может выманить его из той норы, в которой он сейчас прячется. Если же из этого ничего не выйдет, - добавил я, - вы могли бы застать Мерридью на месте преступления. В четверг должны повесить Моргана. Насколько я понимаю, он также располагал значительными средствами.
- Ну, они , конечно, же не станут делать это снова?
- При последней казни? Их последнем шансе получить солидный куш и извлечь выгоду из своего служебного положения? Вы, в самом деле, так считаете?
Лестрейд поднялся.
- Я думаю, что вы были бы полезнее нам там, чем здесь. Это займет пару дней. Вы сможете не конфликтовать с властями до тех пор?
Я улыбнулся в ответ.
- Сделаю все, что смогу, инспектор.
- Если судить по вашему виду, то я бы сказал, что хуже уже некуда. Знаете, по какой причине Грегсон согласился поместить вас в эту дыру?
- Чтоб преподать мне урок.
Лестрейд мрачно кивнул.
- Он знал, что вам ни за что не сбежать отсюда. И он бы имел над вами власть до конца ваших дней, принуждая помогать ему. Это так было на него похоже. – Лестрейд кашлянул. – Ну, то есть , это на него похоже. Если он вернется на службу, мне надо будет сказать ему пару слов.
Он протянул руку.
- Рад был снова увидеть вас, мистер Холмс, - сказал он. – Мне следовало бы знать, что вы никогда не откажетесь от этой профессии, что бы ни говорил ваш брат. Раз у вас в крови этот инстинкт, он никогда не оставит вас, - о боже, как раз вовремя. Они, должно быть, читают мои мысли.
Мы оба услышали звук приближающихся торопливых шагов, и потом поворот ключа в замке. Надо было заканчивать разговор, но у нас было достаточно времени, чтобы заключить мир. Лестрейд уходил, вооруженный всеми теми знаниями, что мне удалось здесь добыть, и я был рад перспективе скорого освобождения. Мои надежды были не напрасны.
Но этот оптимизм оказался преждевременным, ибо, когда мы уже прощались, дверь распахнулась, и в камеру влетел охранник, которого мы видели прежде. За ним с осколком медицинской бутыли в руке вбежал Риган, разъяренный , как буйвол. Прежде, чем кто-то из нас успел что-то предпринять, он сменил одного заложника на другого. Он обхватил одной рукой шею Лестрейда, а другой прижал свое стеклянное оружие к шее жертвы, на которой тут же выступили крошечные капельки крови.
- Не двигаться! – проревел Риган, яростно глядя на меня. – Если кто-то пошевелит пальцем, я убью его, ясно?! Теперь ты. – Он ткнул пальцем в охранника. – Ты пойдешь и скажешь Мерридью, что я держу здесь сыщика, и перережу ему горло, если начальник не сделает то, что я скажу. Иди, иди и скажи, что я хочу выйти на свободу. Если он не выпустит меня, то кровь мертвого сыщика будет у него на руках!

Глава 7

Я почувствовал, как где-то во рту у меня потекла кровь. Я чувствовал ее солоноватый вкус, а потом вытащил кусок ткани, который быстро засунул между десной и щекой и увидел, что по нему расплылось огромное кровавое пятно.
Я осторожно потянулся языком в сторону самого эпицентра боли, обследовал один за другим все зубы, пока, наконец, не дошел до последнего, зуба мудрости; он качался, кровоточил и ужасно болел, а вместе с ним вся челюсть и даже затылок. Я склонился над жестяным тазом и стал полоскать рот водой, пытаясь заглушить сильную боль обжигающим холодом воды. Когда кровотечение утихло , я взглянул на это совсем незнакомое отражение в зеркале: небритое лицо в ссадинах , полузаплывший глаз, отливающий синевой, рассеченные и припухшие губы.
Должны были существовать какие-то правила в отношении дурного обращения с заключенными. Хотя вряд ли избиение его подопечных сильно беспокоило Вебба. Он придерживался того мнения, что и все другие правила, а в особенности это, существуют для того, чтобы их нарушать. Меня били, пока я мог держаться на ногах, а потом бесчувственного потащили в пустую камеру, где мне предстояло ожидать наступления утра и наказания, которому меня решит подвергнуть комендант тюрьмы Мерридью.
Ведро воды, вылитое мне на голову, отчасти смогло привести меня в чувство, и к тому же смыло большую часть крови, запекшейся у меня в волосах и на подбородке. Оттуда меня повели в кабинет коменданта, хоть я был еще совершенно оглушен после побоев, и у меня болело все тело с головы до ног.
Там уже был Вебб и два охранника, которые крепко держали меня, пока их шеф решал, какое надлежит выбрать для меня наказание. Если по широкой улыбке Вебба можно было сказать, каким удовольствием для него было лицезреть результат своей ночной работы, то Мерридью всем своим видом давал понять, что он отнюдь не в восторге.
- Что случилось с этим заключенным? – спросил он.
- Случилось то, что он попытался бежать, - сказал Вебб. - И оказал нам сопротивление.
Мерридью бросил на него еще один крайне неодобрительный взгляд.
- О’Брайен и Ли подтвердят это?
Охранники кивнули.
- Очень хорошо, - произнес Мерридью. – Я прослежу за тем, чтоб это было зафиксировано в его документах. Ну, а теперь, что касается вас, Холмс. – Он вздохнул и укоризненно покачал головой, как почтенный отец, разочаровавшийся в своем отпрыске. – Ну, что мне с вами делать? Сперва вы притворяетесь больным, потом пытаетесь бежать. В чем дело? Разве вам совсем здесь не нравится?
Он ждал ответа, но я уже знал, что разговоры в Постерне совсем не поощрялись. Даже если б у меня были силы, чтобы ответить, во рту у меня пересохло, и голос был слишком хриплым, чтоб звуки, которые я способен был произнести, походили на речь приличного человека.
- Разве мы не кормим вас? – продолжал Мерридью. – Не даем вам возможность работать и учиться? Разве мы не прилагали все усилия, чтоб вы могли стать хорошим человеком и верноподданным Ее Величества?
Я по-прежнему молчал, и он кивнул Веббу. Размахнувшись, охранник ударил меня со всей силы по затылку, едва не свалив со стула.
- Мне показалось, что вы только что ударили этого человека, мистер Вебб? – равнодушным тоном произнес Мерридью, отвернувшись от меня и разглядывая документы , лежащие перед ним.
- Нет, сэр. Это была случайность. Этот заключенный просто попал мне под руку.
- Очень хорошо. Мы никогда не должны забывать, что наш долг во всем подавать пример. Даже худшие из грешников могут исправиться, мистер Вебб. Мы должны быть терпеливы по отношению к ним, и если это необходимо, должны указывать на их заблуждения. Этот узник, к примеру, находится здесь всего неделю, но его уже второй раз приводят в этот кабинет. Как, по вашему мнению, нам следует поступить с ним?
- Выпороть на глазах у остальных, - не колеблясь , ответил Вебб
Мерридью прищелкнул языком, вновь опускаясь на стул и с терпеливой улыбкой поглядывая на меня поверх сцепленных пальцев рук.
- Самое важное в нашей работе, мистер Вебб, это милосердие.
-Ригана выпороли. Почему с Холмсом должно поступать по-другому?
-На то были свои причины. Ригана нужно было подвергнуть короткому, но суровому наказанию, которое должно было напомнить ему о правилах, и все. Холмс у нас новичок, и мы должны обращаться с нашими юными нежными овечками очень бережно. – Когда он окинул меня мимолетным взглядом, по его губам скользнула слабая улыбка. – Вам нужно время для размышлений, молодой человек. Мы никогда не ценим то, что всегда при нас, поэтому я намерен лишить вас того, что вы принимаете, как данность. Поместите его в одиночную камеру, мистер Вебб.
- Не в темную, сэр?
- Нет. Срок его пребывание там продлится дольше суток.
Вебб усмехнулся.
- Сколько?
- Я еще не решил. Если общество себе подобных для него нежелательно, пусть сидит один. Посадите его на хлеб и воду и не давайте ни книг, ни работы. И никаких занятий. Вы будете страдать вдвойне от одиночества и скуки, Холмс. Что вы на это скажете?
Я ничего не ответил.Если б я сказал, что чувствовал,это только бы ухудшило дело. Как бы я не отреагировал, участь моя была решена. Даже мое молчание сочли за дерзость, и Мерридью раздраженно заявил, что мое наказание последует незамедлительно, безо всяких отсрочек.
Одиночная камера – это снова возврат к кровати, состоящей из трех досок, жестяному ведру и пустой полке, без единой книги на ней. После того, как охранник ушел, и я был заперт в пространстве размером 6:6 футов, я лег на спину на вышеупомянутые доски, тут же вонзившиеся мне в спину, уставился в белый поток и старался не думать о том, что ждет меня впереди.
Меня ужасала не столько мысль о том, что я буду совершенно один, сколько грозящие мне бесконечные часы скуки. Я читал о несчастных, сошедших с ума, после месяца подобного заключения. Даже если Мерридью выпустит меня через неделю, то я должен буду провести в Постерне еще три месяца, прежде, чем мне будет позволено отправить письмо, чтоб сообщить кому-нибудь о своем положении. Очевидно, что этим лицом должен быть мой брат. Письмо некоему лицу, к примеру, вроде инспектора Лестрейда, никогда не дойдет до адресата, если учесть, что вся корреспонденция перехватывается и тщательно изучается тюремщиками. Конечно сейчас легко было утратить весь пыл при одной только мысли о том, чтобы обратиться к Майкрофту за помощью, но интересно, буду ли я все еще так же горд после того, как минуют эти три месяца?
Я пытался утешиться, говоря себе, что может представиться еще один шанс сбежать отсюда.Как бы ни казалось сейчас невероятным, что Грегсон поправится. Конечно, я мог это только предполагать, равно, как и надеяться на то, что Майкрофт не пропустит мимо ушей мой призыв к его лучшим чувствам. Он вправе будет бросить мое письмо в огонь, не читая. В конце концов, это я, а не он, решил разорвать наши родственные узы. А если бы он ответил, то стал бы диктовать свои условия. Это положило бы конец моей карьере и всем моим амбициям. Мне пришлось бы сменить камеры Постерна на цепи Уайт-холла и стать ежедневным свидетелем медленной мучительной смерти моего интеллекта в полутемном офисе , где я перекладывал бы с места на место бумаги и вел полу-жизнь моего брата, состоящую из того, что он просто переходил с одного кресла на другое.
И был еще один вариант, в равной мере пугающий. Я мог последовать совету Джонса и отбыть срок, к которому был приговорен. Тогда мне на восемнадцать месяцев придется отказаться от самой своей личности и целиком отдать себя этому проклятому Генри Холмсу. Говорят, что лучшие фокусники живут в своем образе. Они сутулятся, так, чтобы казалось, что они чудесным образом вырастают, когда распрямляются на сцене в полный рост. Они ходят с тростью, чтобы публика могла поверить, что они не могут быстро бегать, так чтоб мгновенно оказываться то в одном, то в другом месте без помощи волшебства. Я слышал даже, что один такой человек растравлял рану у себя на руке ,и она не заживала долгое время; но благодаря этому он мог держать в тайне свои профессиональные секреты.
Где-то между ужином, состоящим из размоченного в воде хлеба, который иначе было трудно проглотить и временем, когда начали гасить свет, мне внезапно подумалось, что если я хочу выжить в Постерне и избежать той участи, что может уготовить мне мой брат, то Генри Холмсу придется стать моей открытой незаживающей раной. Весь вопрос был в том, сможет ли вернуться к жизни Шерлок по истечении этих восемнадцати месяцев. Как эти прославленные фокусники, я могу быть вынужден играть свою роль всю оставшуюся жизнь.
С одной стороны, Майкрофт. С другой - это перевоплощение. Поистине удручающий выбор. Так или иначе, это могло кончиться самоубийством, вернее, убийством самого себя.
Мерридью дал мне время на то, чтоб принять решение. Сейчас, когда по всему телу у меня расцвели алые кровоподтеки, а во рту все еще ощущался привкус крови, ни один человек на моем месте, будучи в здравом уме , не решил бы и дальше оставаться в этих стенах. Самым логичным было бы согласиться на те условия, что поставит мне брат.
Но даже человек, склонный мыслить логически, может надеяться на лучшее. Если б в эти темные часы я не испытывал бы ничего, кроме отчаяния, то без колебаний сделал бы свой выбор. Но подобно Микоберу, я верил, что в один прекрасный момент мне все же улыбнется счастье.
И , когда все складывается против тебя, то это только еще больше тебя раззадоривает. Я был избит, но не побежден. Я определенно сделал ошибку, приняв вызов, брошенный Грегсоном, но поверить в то, что это конец, было совершенно неприемлемо. В конце концов, я не был одним из тех грешников, о которых писал Данте – и не оставил все надежды, переступив порог Постернской тюрьмы.
Заманчиво было думать об иной жизни, вновь сплевывая в таз собственную кровь. За пределами этих стен сегодня был вторник, и если бы я был там, то вспомнил бы, что вчера был день моего рождения. Кто-то мог бы сказать, что это был очень странный способ отметить свое двадцатипятилетие. Однако, я всегда считал, что привычный и традиционный образ жизни –удел широкой публики, а люди, добившиеся известности, стали таковыми потому, что не следовали проторенными путями.
Возможно, мой собственный путь и был незаурядным, но он завел меня прямиком в тупик. Шел еще только второй день моего пребывания в этом карцере, а я был уже на пределе. И все еще усугубляло осознание того, что меня ждет еще один день скуки, в течение которого я смогу лишь зализывать раны и винить в своей неудаче лишь собственную глупость.
Поэтому я был очень удивлен, когда утром услышал, как в замке моей камеры повернулся ключ и заскрежетал отпираемый засов. Так как до сих пор все сношения с внешним миром происходили через маленькое окошечко в двери, то после целого дня, когда я лишь слышал безликие голоса, было вдвойне радостно увидеть здесь человеческое существо. Еще более приятным было то, что кто-то хотел увидеть меня. На ум сразу пришло несколько человек, и некоторые из них были более желанными гостями, чем другие.
Но я оказался неправ во всех своих предположениях относительно личности своего посетителя, ибо в открытой двери показалась худощавая, знакомая фигура инспектора Лестрейда.
Не знаю, кто из нас был более удивлен при этой встрече: он – моим внешним видом, или я – тем, что вообще вижу его здесь. Его взгляд, скользнув по мне, тут же стал безразличным, но я все же успел заметить легкое напряжение в уголках его глаз, после этого он стал подчеркнуто равнодушным, и я понял, что это было ради присутствовавшего здесь охранника.
- Да, это он, все верно, - произнес инспектор. – Он доставил вам проблемы?
- Пытался бежать в ночь на воскресенье, - ответил тот.
- Да, это на него похоже. Он ловкий тип – наш мистер Холмс.
- Хотите, чтоб я остался?
Лестрейд покачал головой.
- Я с ним справлюсь. Только закройте дверь. Не хочу, чтоб он предпринял еще одну попытку вырваться отсюда.
У охранника был неуверенный вид.
- Если возникнут проблемы, инспектор, только постучите, и я мигом выпущу вас отсюда.
- Конечно, не беспокойтесь.
- А ты, - сказал охранник, тыча пальцем в мою сторону, - веди себе прилично. Если только начальник услышит, что ты причинил этому джентльмену вред, то ты заплатишь за все сполна.
Сделав такое внушение, он ушел, заперев за собой дверь. Мы с Лестрейдом, молча, стояли, внимательно глядя друг на друга, пока шаги охранника не затихли где-то в отдалении. Прошло уже больше девяти месяцев с тех пор, как я в последний раз видел инспектора, и он мало изменился. Возможно, похудел на пару фунтов, слегка прибавилось серебристых прядей на висках, а под глазами залегли темные тени. Однако, меня гораздо менее беспокоила его внешность, чем та перемена, которую я ощутил в его отношении ко мне.
Во время нашего последнего разговора, в его кабинете в Скотланд Ярде он просил у меня то, что я не мог ему дать. Результатом моего отказа назвать ему имя вора, укравшего ценности из Королевской Академии, были гневные слова и колкости при прощании. Все понимание между нами, достигнутое за время совместных успешных расследований, было разрушено. И с тех пор мы ни разу не встречались.
То, что сейчас он был здесь, говорило о его великодушии и готовности забыть о наших разногласиях. Но, если это было и так, то его сдержанность и суровый взгляд ясно говорили о том, что он не собирался облегчить для меня начало этого разговора.
- Ну, мистер Холмс, - сказал он, наконец. – Давненько мы не виделись.
- Да, инспектор, давно.
Он окинул меня быстрым взглядом с головы до пят.
- Вы ужасно выглядите.
- Я знавал и лучшие дни, - согласился я. – Можно сказать, что я нарвался на неприятности.
Лестрейд фыркнул.
- Скорей уж, наверное, наткнулись на кирпичную стену. Кто это сделал?
-Это имеет значение?
- Конечно. В отношении подобных вещей существуют строгие правила.
Я покачал головой.
- Это будет мое слово против их, инспектор. Я попытался отсюда сбежать.
Мой ответ ему не понравился, но спорить он не стал.
- Как пожелаете, - ответил Лестрейд. – Я уже достаточно хорошо вас знаю, чтобы понимать, что ничего не вытяну из вас, если вы решили ничего мне не говорить.
Он огляделся, ища куда бы присесть, и поскольку импровизированный стул в виде перевернутого ведра оказался ему не по вкусу, он сел на кровать.
- Эти одеяла чистые? – спросил Лестрейд, с отвращением поморщившись при виде изобилия разноцветных пятен на шершавой поверхности этого покрова.
- Полагаю, что были когда-то.
- Ну, я рискну. – Облегченно вздохнув, инспектор снял пальто и вытянул уставшие ноги. – Ну, раз уж я проделал весь этот путь, то должен задать вопрос. Мистер Холмс, не скажете ли вы мне, что вы здесь делаете?

Давненько я не была на фейсбуке. Даже возникли проблемы с паролем)

Кое-что там пропустила и сейчас хочу понемногу восполнить пробел. По части фоток Джереми

Эти фотки просто показались мне не совсем знакомыми








Эдвард Хардвик и Чарльз Грей в "Камне Мазарини" - возможно, это постановочная фотка



Первая из этих двух фоток вроде встречалась, а вторая нет. И видно, что здесь Джереми с тростью

С Днем рождения, Джереми!




Спасибо Вам за все!

Были совершенно жуткие выходные и еще вот только час назад уехала скорая... И сейчас как раз такой период, что живу буквально одним днем, не представляя, что будет завтра, тем более послезавтра.

Но мне просто хочется почувствовать себя живой, а потому перед сном выкладываю, что могу

Колыбельная дождя

Автор Senorita

Когда-то давно он очень любил дождь. Длинными осенними вечерами не было ничего лучше, чем сидеть в малой гостиной у камина и, делая вид, что читаешь какую-то очередную взятую из отцовской библиотеки книгу, на самом деле слушать, о чем говорят собравшиеся в гостиной взрослые. Когда же гости расходились, матушка подзывала его к себе, ласково целовала в щеку и желала спокойной ночи, а отец крепко обнимал на прощание. А потом, у себя в комнате, мальчик еще долго лежал в постели и слушал, как дождевые капли барабанят по крыше, по ставням; и он медленно засыпал под эту тихую монотонную колыбельную. В такие ночи к нему приходили всегда добрые сны, и он спокойно спал до утра, улыбаясь во сне…
С тех пор прошло... иногда он с трудом мог припомнить, сколько лет. Порою даже казалось, что все это сон, пригрезившийся когда-то, или все происходило не с ним, а кем-то еще. Собственно, если рассудить здраво, то так оно и было: того его – юного, пылкого и восторженного графа де Ла Фер не было уже давно, он мертв: умер одной теплой дождливой ночью. Агония началась погожим летним днем, когда ничто не предвещало беды: воздух был так восхитительно свеж, и пели птицы, и ласково светило солнце; и Анна крепко сжимала его руку, и заливисто смеялась, когда он рассказывал ей что-то. Но все это вдруг моментально померкло, разбилось вдребезги, и осколки так быстро промелькнувшего счастья навсегда вонзились в его сердце. Он помнил только как рвалась ткань платья Анны, когда он, напуганный ее падением и обмороком, пытался привести ее в чувство, а дальше…дальше все словно в тумане. Ночью пошел проливной дождь, но он гнал коня во весь опор, не замечая ничего, а в голове билась только одна мысль: он все сделал правильно. Она заслужила. Это была казнь, он всего лишь восстановил справедливость. Но, Господи всемогущий, отчего же, отчего тогда так болит сердце, словно раз за разом его рассекают острые клинки? Та ночь похоронила графа де Ла Фер окончательно. Вместо него родился мушкетер Атос. Однако же сердце болело по-прежнему, а время, вопреки древней мудрости, не лечило вовсе.

читать дальше
Конечно, рядом с обретенными друзьями становилось легче, но лишь на какое-то мгновение, а после – снова все та же разъедающая душу пустота. Тем не менее, годы, прожитые им под личиной мушкетера Атоса, считал он сейчас самыми счастливыми, самыми светлыми. Однако ничего нет вечного под Солнцем, и они, которые были не разлей вода, расстались, казалось теперь, что навсегда; по крайней мере, он не знал, суждено ли им всем вновь свидеться – об этом ведомо, пожалуй, одному лишь Господу Богу. После отставки Портоса (наконец-то сбылись все его мечты и надежды: он женился, и дай боже, чтобы сейчас он был счастлив) и последовавшего вскоре после этого внезапного исчезновения Арамиса (как стало известно позже, он принял монашество водном из монастырей Нанси) от четырех неразлучных осталось двое. Атос продолжал верно и преданно служить его величеству под началом д`Артаньяна, ставшего ему, как бы не казалось это странным, самым близким другом, которому он с самого дня их знакомства относился почти по-отечески и отдавал ему явное предпочтение перед остальными. Они частенько проводили не один час за бутылкой-другой доброго вина, вспоминая то с улыбкой, то с грустью обо всем, что им прошлось пережить вместе. И рядом с лучшим другом, таким юным и, не смотря на все горести, переживания и потери, которые пришлось им пережить, оставшимся таким же добрым и бесстрашным, Атос чувствовал себя живым. Д`Артаньян заражал его своим оптимизмом, своим бесстрашием, тщеславием, своей порывистостью – словом, рядом с ним грусть, отчаяние и тоска отступили.
В 1631 году он получил письмо. Уже одно это пугало и настораживало, ведь графу де Ла Фер некому писать, покойники не получают писем, а между тем, письмо было адресовано именно графу, а не мушкетеру Атосу. Едва он прочел самые первые строки, как уже понял, что тревожные предчувствия не обманули: дядя Антуан, двоюродный брат его отца и единственный оставшийся в живых близкий человек, скончался в одиночестве у себя в поместье, и все свое имущество завещал единственному племяннику. Так Атос получил в полное свое владение замок Бражелон в Блуа и земли, дающие право на графский титул. Он не мог отказаться от наследства или бросить все дела в поместье, требующие непосредственно его участия, на самотек; он слишком любил и уважал дядю, и потому ему пришлось выйти в отставку и отправиться в Блуа.
Антуан де Бражелон оставил все дела практически в полном порядке. Правда, сам дом был в некотором запустении, если не сказать, в совершенно заброшенном состоянии: старая обшарпанная мебель в некогда роскошной гостиной, покрытая толстым слоем пыли, запертые наглухо практически все спальни, превращенная в подобие кладовой или сарая столовая, почти разрушенный камин и сваленные в беспорядке на пол книги в рабочем кабинете хозяина, - такая удручающая картина предстала взору Атоса. Как он узнал от самых верных и преданных прежнему хозяину слуг (а их в замке осталось всего двое: старый Шарло и его жена - кухарка Жоржетта), дом пришел в полнейший упадок, потому что господин Антуан долго болел и почти несколько лет был буквально прикован к постели.
Разумеется, можно было, да пожалуй, даже следовало бы, привести все в порядок: отремонтировать дом, хозяйственные постройки, но он не хотел – просто не видел в этом смысла. В самом деле, зачем ему одному лишняя роскошь? Ему вполне хватит рабочего кабинета и маленькой смежной комнаты, из которой получилось некое подобие спальни: по его приказу там отремонтировали камин и поставили кровать – не слишком роскошно, но ему не привыкать. Тем более, что кроватью он пользовался редко: куда как чаще приходилось коротать ночь в кресле в кабинете, благо библиотека в Бражелоне была великолепной. А вино в погребе – и того лучше.
Соседи, было, попытались нарушить его тихое уединение, нанеся несколько визитов с целью познакомиться и пригласить графа де Ла Фер к себе, заверяя нового соседа, что они «чрезвычайно рады знакомству» и «надеются, что станут со временем добрыми друзьями». Но Атосу были не нужны новые друзья, ему вообще уже ничего не было нужно, кроме тишины и покоя, поэтому он оставил все приглашения и добрые слова радушных соседей без внимания. Некоторые, впрочем, сочли это дурным тоном и признаком неуважения к своей персоне, в результате чего маркиз де Леони потом неделю не показывался из собственного дома, ссылаясь на страшную простуду, которая, к слову, действительно нанесла вред его здоровью, настолько серьезный, что в результате осложнения, вызванного этой самой «простудой» маркиз остался хром на правую ногу до конца жизни. Младший сын герцога де Барбье пострадал меньше, благодаря собственному благоразумию. После того, как его лучший друг после встречи с господином де Ла Фер слег с «простудой», он решил, что лучше оставить тщетные попытки учить графа хорошим манерам и разъяснять ему тонкости блуазских обычаев. В отличие от своего друга он фехтовал совсем скверно, а граф, как бывший военный, само собой, разумеется, был в этом деле далеко не любителем. Ближайший сосед Атоса – маркиз де Лавальер также два раза приезжал в Бражелон с визитом, но в первый раз вышедший к нему слуга заявил, что «господин граф никого не принимает», а во второй – ему просто не открыли дверь, и он был вынужден уехать ни с чем. Памятуя, однако, о том, что случилось с маркизом де Леони, господин де Лавальер решил сделать вид, будто никакого нового соседа у него как не было, так и нет: он не испытывал ни малейшего желания «разобраться с этим зарвавшимся окончательно графом», потому как был уверен, что ничего хорошего из этого не выйдет. В конце концов, не всякая «простуда», подхваченная после «разговоров по душам» со своим недругом или же просто очередным нахальным невежей, проходит бесследно. Одним словом, вскоре соседи оставили попытки сделаться с Атосом «добрыми друзьями», решив оставить странного графа в покое: раз ему так нравится жить одному в заброшенном своем замке – пусть.
Самому же Атосу было плевать на все правила, приличия, этикет, и на всех соседей вместе взятых. Что бы они не думали о нем – ему было все равно. Ему давно уже было слишком все равно: где он живет, как живет, и живет ли вообще, настолько пустой и беспросветной была его жизнь. Нет, для него это не было внове, но сейчас, оставшись в полном одиночестве, просиживая одинокие дождливые вечера за стаканом малаги (у дяди Антуана была великолепная коллекция вин) и вспоминая прошлое, мысль о том, что все кончено, и ничего уже не изменится, посещала его все чаще и чаще. Прошлого не вернуть, а будущего у него нет и, наверное, уже не будет. Он чувствовал себя срубленным деревом, которое обречено день за днем медленно и мучительно долго засыхать, до тех пор, пока из него не уйдут все жизненные соки. Бывает, конечно, что сухое дерево дает жизнь новому отростку, который пускает в землю новые молодые корни, но это уж точно не о нем. Чтобы пустить новые корни в жизнь, ему нужно что-то…или кто-то…кто заставил бы вновь полюбить эту чертову, трижды распроклятую жизнь. Но он был абсолютно уверен, что этого не случится. Когда-то Анна была для него той звездой, что озаряла своим светом его жизненный путь, заставляя его сердце биться сильнее, а мир – сиять всеми цветами радуги. Но та любовь давно умерла - навеки. Он точно знал, что так он больше не полюбит никого и никогда. Да и стар он уже, если честно, для новых сердечных привязанностей. Друзья же, которые были бесконечно дороги его сердцу, были далеко. Атос, с тех пор, как уехал из Парижа, не писал им – никому, даже д`Артаньяну. И не потому, что забыл о них, или любил теперь меньше. Видит Бог, он любил их по-прежнему, а к д`Артаньяну он относился все с той же нежностью, как к родному сыну; но дело в том, что он не знал, о чем написать. Ему просто не о чем было писать им.


Медленно тянулось время, бесконечные дни сменялись не менее бесконечными ночами, постепенно они складывались в недели, месяцы, годы…
И каждый день такой же, как предыдущий: один – наедине с собой в маленьком кабинете замка, таком же одиноком и заброшенном, как и он сам. Тишину нарушает только потрескивание дров в камине, если на улице холодно, шуршание страниц, плеск наливаемого в бокал вина да изредка вздохи Жоржетты, которая заходила справиться, не нужно ли чего господину графу.
Он совершенно потерял счет времени, он не мог бы точно сказать, как давно он живет здесь, в Блуа. Иногда ему казалось, что он приехал сюда только вчера, а порою – будто с тех пор прошли долгие-долгие годы. Дни тянулись неимоверно медленно, словно кто-то некой могущественной колдовскою волей сделал так, что они сделались вдвое, а то и втрое длиннее. Впрочем, граф был только рад этому, потому что ночи казались совершенно бесконечными: когда долгие часы напролет он лежал без сна, а вокруг - только темнота, и он совершенно один на один со своими воспоминаниями, а тьма, казалось, никогда не отступит, не сменится светом дня.
Но так даже лучше, потому что так была возможность просто лежать и ни о чем не думать, а вот если заснуть… Если заснуть, то приходили сны – разные, но в то же время похожие один на другой. Неизменным в них было только одно – Анна. Вот он, в свете свечей, в огромном роскошном зале старого фамильного замка, кружит ее в танце, а она с любовью смотрит на него и улыбается. Он одевает ей на шею ожерелье покойной матери, и она крепко обнимает его, нежно шепча на ухо: «Я люблю Вас!». Они рука об руку идут по залитой солнечным светом тропинке, а над их головами золотые кленовые листья сплели причудливый, великолепный в своем совершенстве узор. Он что-то рассказывает ей, а она – смеётся, заставляя его упиваться этим смехом как самой прекрасной на свете мелодией.
А после становится вдруг неимоверно душно, и все тот же бесконечно любимый когда-то голос говорит: «Наверное, будет дождь, как Вы думаете, друг мой?». «Да, наверняка, но ведь это прекрасно! Ведь когда я рядом с Вами, мне совершенно все равно, – отвечает он, - пусть хоть небеса разверзнутся!». И словно в наказание ему за это богохульство, в следующий миг небеса и впрямь разверзлись: Анна, его любовь, его жизнь, его нежный светлый ангел, глухо вскрикнув, падает с лошади на землю. Он громко кричит от страха, бросается к ней, чтобы помочь, и в этот самый светлая улыбка его ангела исчезает, сменяясь уродливым оскалом демона, а его самого придавливают и навеки погребают под собой тяжелые обломки рухнувших на землю небес; дождевые капли, падающие на лицо, нестерпимо обжигают, подобно раскаленной лаве, вокруг сгущается непроглядная вязкая темнота, ему становится все труднее дышать, и он попросту захлебывается в ней, прежде чем проснуться в холодном поту. За долгие годы он привык к этому сну, и точно знал, что средств избавится от него - нет, не поможет даже бутылка доброго анжуйского вина, страшная удушливая темнота отступит только с рассветом…

Время от времени Атос сожалел о прожитых годах, обо всем, что было и хорошего, и дурного, о своих друзьях, хотя и понимал, что жалеть об этом бессмысленно.
Больше полутора лет он не получал никаких писем и усматривал в этом добрый знак, ведь как известно, только дурные вести приходят быстро, а значит, с любимыми друзьями все в порядке, и поводов для беспокойства нет. Поэтому, когда совершенно неожиданно, в один прекрасный день он получил письмо от Арамиса, вернее – от аббата д`Эрбле, он чрезвычайно изумился и забеспокоился. Оказалось, впрочем, что поводов для беспокойств не было, как он понял из письма, у друга все хорошо. За исключением одного маленького затруднения: другу нужна была помощь графа, почему он, собственно, и осмелился потревожить Атоса «в его уединении». Нужно было как можно скорее отвезти какой-то важный пакет, доставленный вместе с письмом аббата, в Ангулем и там передать его некому лицу, которое будет ждать графа в условленном месте. Атосу было все равно, какую игру вел Арамис, и в какие интриги тот был вовлечен на сей раз, но отказать другу, нуждавшемуся в помощи (а, судя по всему, положение сейчас у Арамиса было таково, что довериться больше было некому), он не мог. Кроме того, это была неплохая возможность хоть на какое-то время вырваться из всепоглощающего, с каждым днем все больше затягивающего в свой омут отчаяния и одиночества, поэтому Атос, не раздумывая, собрался в дорогу. Вот почему этот неимоверно холодный и дождливый осенний вечер он коротал не у себя в замке, а в домике священника в маленькой деревушке, затерянной межу Тюллем и Ангулемом. Строго говоря, он уже дней пять назад должен был быть в Ангулеме, и, пожалуй, отправиться в обратный путь. Но последние несколько дней все шло наперекосяк: сначала они с Гримо (верный слуга, разумеется, сопровождал своего господина) сбились с пути, в результате чего пришлось возвращаться, и потому было потеряно два дня. В довершение всего, третий день подряд моросил мелкий пронизывающий дождь, что не добавляло путникам ни удовольствия, ни желания ехать дальше; к вечеру же, а в октябре темнело уже довольно рано, начался настоящий ливень, и продолжать путь стало совершенно невозможно. Не хватало только снова заблудиться и потерять еще несколько дней. Словом, Атос принял решение отдохнуть и переждать эту ночь в деревне Рош-Лябейль – кажется, так она называлась, в доме священника. По счастью, святой отец принял путников радушно и с радостью предложил им кров. Самому ему повезло куда меньше: этой ночью ему предстояло покинуть дом, дабы исполнить свой долг – его позвали в деревню к умирающему. Решив про себя, что гость не вор и не разбойник (говоря по совести, особо поживиться-то в доме было нечем), священник спокойно оставил на него дом, сказав, что ужин, и постель в полном распоряжении гостя, после чего уехал.
По правде говоря, ужинать Атосу совсем не хотелось. Хотелось спать – настолько он устал. Поэтому, даже не притронувшись к еде, выпив, впрочем, бокал вина, Атос лег в постель, надеясь, что день, проведенный в седле, вымотал настолько, что он просто заснет и спокойно поспит до утра без привычных снов. Он уже начал засыпать, убаюкиваемый каплями дождя, стучащими по крыше, когда в дверь вдруг постучали. Атос, тихо застонав, привстал на постели и открыл глаза. Гримо устроился на ночлег в сарае, так как в доме была только одна спальня, потому кроме Атоса открыть нежданному гостю было некому, однако же, встать тоже сил не было совершенно никаких. Поэтому он просто крикнул: «Войдите!» и снова закрыл глаза.
-Святой отец, не будете ли вы так любезны, предоставить на ночь кров двум усталым путникам? – раздался из другой комнаты громкий голос, обладатель которого, судя по всему, был еще очень юн.
-Разумеется, молодые люди, - пускаться в подробные объяснения, что он вовсе не священник, не хотелось, ведь это было не так уж и важно, - если вы согласны довольствоваться единственной комнатой. И будьте так любезны, постарайтесь, пожалуйста, не шуметь, мне хотелось бы выспаться.
Юноша ответил что-то неразборчивое, после чего он и его спутник, видимо, ужинали, о чем-то шептались, и раза два или три он слышал их приглушенный смех. В конце концов, усталость снова взяла свое, и Атос, перестав различать голоса ночных гостей, задремал и сквозь полусон слышал только звук барабанящих по крыше капель. И как когда-то очень давно, в раннем детстве, этот звук дарил покой и умиротворение, уставший от целого дня путешествия Атос, медленно засыпал…
Он зря надеялся, что привычные сны оставят его в покое этой ночью – они пришли снова. Однако (виной тому была, видимо, сильная усталость) сегодняшний сон несколько отличался от всех остальных.
Они снова были вместе. Она снова была рядом с ним: Анна – его жизнь, его любовь, его проклятье. Они снова были молоды, и снова любили друг друга до самозабвения; и откуда-то он точно знал, что сегодня не будет удушающего зноя, крика боли и рухнувших небес. Сегодня они будут счастливы, и это счастье останется с ним до конца дней, - так шептала ему она, его Анна. Он не видел ее лица, но он чувствовал легкое прикосновение ее рук и губ, вдыхал запах ее волос, слышал ее голос; снова, как когда-то, упивался ее необыкновенным смехом. И находясь во власти невиданного, забытого, казалось, навеки наслаждения, он целовал ее, все крепче и крепче прижимал к себе и шептал в исступлении, что теперь он снова с ней, он снова ее - навеки. Теперь он никому и ни за что не отдаст ее. Неважно, что утром он поймет, что все было сном, неясным мороком, и она никогда не была такой нежной и любящей, и он уже давно не молод, да и ее – живой и настоящей - давно уже нет на этом свете. Сегодня, сейчас, в этот самый миг она здесь, с ним, и только это имеет значение; никакая сила не способна сейчас вырвать ее у него.

С первым лучом солнца, робко пробравшимся в маленькую комнатку сквозь закрытые ставни - от вчерашней непогоды не осталось и следа, и наконец-то выглянуло солнце - Атос проснулся, впервые за много лет по-настоящему отдохнувшим и бодрым. Стараясь не шуметь, чтобы нечаянно не разбудить своего случайного товарища по ночлегу, все еще мирно спящего, стыдливо прикрывшись тонким покрывалом и разметав по подушке белокурые локоны. Уже на пороге он обернулся и в последний раз с затаенной грустью посмотрел на ту, что сегодня ночью под тихую колыбельную песню осеннего дождя, волею какой-то странной своей прихоти подарила ему дивный сон наяву. В соседней комнате в кресле спала еще одна юная прелестница, скорее всего служанка или компаньонка волшебницы, которой удалось сегодня спугнуть всех его демонов. Атос некоторое время пристально вглядывался в лицо девушки и, неожиданно узнав ее, усмехнулся. Воистину, Судьба большая шутница, раз ей показалось забавным свести здесь, в маленькой деревушке, в доме простого сельского священника его – бывшего королевского мушкетера и известную на весь Париж, да что там – на всю Францию – знатную красавицу и искательницу приключений. В это немыслимо, совершенно невозможно было поверить, и, тем не менее, это была правда. Этой холодной осенней ночью он, волею все той же Судьбы, дарил свою любовь ни химере, ни выдуманному им самим призраку не существовавшей никогда женщины, а самой что ни на есть живой и настоящей, непостижимой и сумасбродной прелестнице – Мари Мишон. Атос еще раз улыбнулся и, тихо прикрыв за собой дверь, вышел на улицу. Верный Гримо уже ждал его с оседланными лошадьми, и они, не мешкая, отправились в путь.
Атос еще не знал, что с человеком, на встречу с которым он так спешил, они разминутся в Ангулеме всего на несколько часов, и придется ехать еще много лье, чтобы наконец-то выполнить просьбу друга и передать пакет по назначению. Не знал, что на обратном пути, уже в середине зимы, жестокая лихорадка свалит его с ног, и он будет много дней подряд метаться в жару и бреду в крохотной комнатке на каком-то постоялом дворе, и что Гримо до конца жизни потом будет с содроганием вспоминать, как долгие бессонные ночи напролет молился у постели своего господина, чтобы тот поправился. Атос не мог знать, что окончательно окрепнет и будет в состоянии ехать в обратный путь ближе к концу лета, и что ровно через год, таким же дождливым октябрьским вечером, на исходе дня, снова постучится, прося ночлега, в дом того самого сельского священника в Рош-Лябейле. И уж конечно, граф де Ла Фер не поверил бы, даже если бы и знал заранее, что он до конца жизни станет теперь благодарить Мари Мишон, решившую вдруг позабавиться и отправить сельского священника в ад, слепое Провидение, затейницу Судьбу и самого Господа Бога за то, что та далекая, казавшаяся сном ночь 11 октября 1633 года неожиданно станет явью и поможет ему вновь обрести утерянное, казалось, навек счастье, и избавиться от одиночества.

Расставания
Автор Nika

Портос, мрачный, как туча, без мушкетерского плаща, но зато с пресловутой перевязью, стоял перед друзьями с глазами, полными слез. Он был полностью уверен, что если страшный суд и есть, то даже он не сравнится с этим днем. Они стояли так уже несколько минут, Портос переводил взгляд с д'Артаньяна на Арамиса, с Арамиса на Атоса и наконец снова на д'Артаньяна, которого он знал меньше всех троих по времени, но которого любил более всех... ну конечно, не считая Атоса и не считая Арамиса. То есть, получалось, что он любил троих одинаково, но все-таки чуточку больше всех—д'Артаньяна. Ну, не считая Атоса. Ну, не считая... Портос отогнал эту мысль, ибо понял, что решение вопроса о том, кого из друзей он любит больше всего, задача совершенно бессмысленная.
Он знал, что этот день придет, с тех пор, как госпожа Кокнар, ныне госпожа дю Валлон, согласилась выйти за него замуж. Точнее, все четверо понимали, что когда-нибудь придет день, когда они расстанутся, но так как на горизонте ничто не предвещало печального события, друзья предпочитали не думать о неизбежном... до той поры, пока это наконец не случилось. И никто из них не мог и предположить, что первым из них будет Портос...
Итак, Портос долго подбирал слова, теребил перевязь, краснел, бледнел, давился слезами, чего с ним прежде никогда не бывало, и наконец взяв себя в руки произнес:
--Простите меня...

читать дальше
«Началось»,--подумал д'Артаньян. Он был уверен, что после смерти Констанции его жизнь начала обратный отсчет и что теперь у него уже больше никогда не будет такого везения и удачи. Хотя они все еще были все вместе. Хотя бы до сегодняшнего дня... да и потом они тоже будут вместе, хотя бы втроем...
--Да о чем вы говорите, Портос,--отозвался Атос первым, ибо д'Артаньян и Арамис тоже не могли найти подходящих слов.—Желание продолжить ваш славный род—совершенно естественное желание.
--И вы меня не осуждаете?
--Я был бы удивлен, если бы вы упустили такую возможность.
Д'Артаньян и Арамис продолжали переглядываться, а Атосу вспомнился вчерашний вечер—вчера они выпили столько, сколько, пожалуй, не выпивали уже очень давно. Что самое удивительное, из всех четверых самым трезвым остался он сам. В это трудно было поверить, но это было так. Пожалуй, он даже стал меньше пить, после того, как казнили миледи. Он сам только сейчас обратил на это внимание, когда обнаружил, что трое друзей улеглись, а точнее, повалились спать в повалку прямо на полу. Гримо взглядом предложил растащить всех по местам—у каждого было свое «спальное» место, как раз на такие случаи и Атос так же взглядом ответил, что лучше никого не трогать, тем более, что утащить куда-то Портоса вобще не представлялось ему возможным. В этот момент в дверь негромко постучали и в комнату, к немалому удивлению Атоса, вошел сам капитан. Де Тревиль окинул взглядом красочную картину и произнес:
--Что здесь происходит, господин Атос?
--Ничего, капитан,--грустно ответил Атос.—Портос завтра уезжает. Мы немножко не рассчитали своих сил.
--Да я знаю,--еще грустнее отозвался капитан.—Он приходил ко мне сегодня утром. И хорошо, потому что, судя по всему, завтра я вы с ним уже не стал разговаривать... но скажите, Атос, неужели у вас совсем не осталось вина?
--Капитан!
Атос удивлялся редко. И если он удивлялся, значит, событие действительно было достойно его удивления.
--В чем дело?—пожал плечами де Тревиль.—Портос—один из моих лучших солдат. Это будет большая потеря для нас. Неужели вы полагаете, что я позволил бы зайти к вам просто так, господин Атос? Так я спрашиваю, нет ли у вас вина?
Атос прикинул плюсы и минусы ситуации. В конце концов, как кто-то мудро заметил, капитан тоже человек и ничто человеческое ему не чуждо. Поэтому Атос вздохнул в очередной раз за сегоняшний вечер и послал Гримо за последней бутылкой шамбертена, которую он хотел оставить на завтра.
Примерно через час капитан присоеденился к спящей кучке. Солдатом он был первоклассным, а вот потребителем вина оказался слабоватым. Атос же продолжал оставался совершено трезвым. Поэтому он наградил себя тем, что единственным из всего общества устроился на ночь на кровати. «Все-таки в трезвости, несомненно, тоже есть свои преимущества»,--заключил Атос, засыпая...

Наутро капитан долго не мог сообразить, где он находится и как он туда, собственно, попал. Когда же ему деликатно объяснили, что произошло, он в ужасе схватился за голову и зашипел:
--Господин граф, никому ни слова, если вам дорога ваша и моя честь...
Де Тревиль редко обращался к Атосу так, а если обращался, значит, ситуация была действительно экстремальная. Атос тактично пропустил это мимо ушей.
--Господин капитан, да вы же нам, как отец родной.
--Словом...
--Словом, этого никогда не было, господин капитан.
--Благодарю вас, господин граф.
Атос вновь сделал вид, что не расслышал этого обращения. Де Тревиль спешно собрался и отправился домой прежде, чем кто-либо из троих успел проснуться.
Первым проснулся гасконец.
--Атос, что...
--Не что, а сколько,--невозмутимо ответил Атос. И добавил с той же невозмутимостью, но правда, с ноткой сожаления в голосе:--Я же говорил, разучилась пить молодежь...

Портос вдруг понял, что он должен сделать. Он снял перевязь и протянул ее д'Артаньяну.
--Возьмите. Пожалуйста. Я вас очень прошу.
--Но я...—д'Артаньян хотел было сказать, что он не носит таких вещей, но тут Арамис тактично толкнул его ногой так, что он чуть не упал.
--Арамис, не толкайтесь!
--Я не толкаюсь! Я пытаюсь намекнуть...
--Вы можете пытаться по другому?
--Д'Артаньян, возьмите у Портоса перевязь. Не обязательно ее надевать...
--Спасибо, Арамис,--совершенно искренне сказал Портос.—Но друзья мои, у меня ничего нет для вас...
--Нам ничего не нужно,--заверил его Арамис.
--Только пишите,--добавил Атос.—Хотя бы раз в месяц.
--Да что вы, Атос,--тут же вставил д'Артаньян.—Для Портоса это слишком много...
Портос почувствовал, что еще немного и он разрыдается по настоящему. А этого нельзя было допускать ни при каких обстоятельствах. Поэтому он порывисто прижал к себе каждого и хлопнул дверью.
Ошеломленные друзья продолжали стоять неподвижно, глядя захлопнувшуюся дверь.
«Началось»,--снова печально подумал д'Артаньян. Оставалось только гадать, кто будет следующим...



Арамис, без мушкетерского плаща, но все еще без сутаны, которую он вскорости должен был одеть, стоял перед друзьями. Однако, в отличае от Портоса, плакать ему совершенно не хотелось. Потому, что просто не умел. И он, и друзья, прекрасно знали, что этот день наступит, после того, как он произнес решающую фразу тогда, в Ла Рошели, после того, как... об этом, впрочем, лучше совсем не думать. Расставание с теми, кто в течении стольких лет были частью его самого и еще ЭТО—это, в самом деле, уже чересчур... но у него хватит сил с достоинством пройти через это жизненное испытание. Трудно будет в самом начале, а потом жизнь закрутит так, что не успеешь оглянуться на прошлое...
Не смотря на то, что плакать не хотелось, слова все-таки не находились. У Атоса тоже. Тогда д'Артаньян, после долгого раздумья, все-таки произнес:
--Арамис! Как вы можете так с нами поступать?
Вот так ребячество! Но именно это ребячество в, конце концов, чуть не довело его до слез... Однако Атос более чем тактично толкнул д'Артаньяна ногой. Д'Артаньян сделал вид, что ничего не заметил. Атос повторил свое телодвижение. На этот раз д'Артаньян чуть не упал.
--Атос, на что вы намекаете?
--Д'Артаньян, нельзя говорить такие вещи вслух, даже самым близким друзьям. Мы должны помнить, что как мы не любим друг друга, ничто не вечно и у каждого из нас будет в конце концов своя жизнь.
«Опять со своими проповедями,»--подумал д'Артаньян. Он боготворил Атоса, но иногда он должен был признать, что тот становиться просто невыносим со своей жизненной правильностью.—«Такое впечатление, что это он становится аббатом, а не Арамис». Однако же ему оставалось только кивнуть, соглашаясь со сказанным.
А Атос вспоминал вчерашний день...

--Я имею честь драться с господином де Жюссаком,--объявил Арамис, вернувшись с ночного дежурства. Он был бледен и немного волновался—де Жюссак был серьезным противником. Если д'Артаньяну удалось его обезоружить в свой первый день пребывания в Париже, Арамис приписывал это более счастливому стечению обстоятельств, чем умению фехтовать. Хотя в последствии никто не уже никогда не сомневался в последнем.
--Что случилось?—лениво поинтересовался Атос.
--По моему, этот господин все-таки упорно нарывается на то, что кто-то из нас все-таки отправит его на тот свет,--пожал плечами Арамис.—Он назвал Портоса... не буду повторять, мне это до сих пор режет слух.
--Послушайте, Арамис, оставьте его мне,--предложил д'Артаньян.—Если вы вспомните, я уже имел такую честь, и для господина де Жюссака это окончилось не совсем хорошо...
--Как вы себе это представляете, д'Артаньян?
--Арамис прав, д'Артаньян. Драться должен тот, кто сделал вызов. Нам остается только предложить услуги секунданта.
--Если вы не возражаете, Атос, я предпочел бы вас.
--Я к вашим услугам.
--Благодарю вас.
--Не стоит благодарностей.
--Господа, вы что, издеваетесь надо мной?—изрек д'Артаньян.
--Нисколько,--хором ответили друзья.
--Ждите нас здесь, это не займет много времени,--добавил Арамис.
--Что?—уже окончательно возмутился д'Артаньян.—Это де Жюссак не займет много времени? Атос, как вы можете...
--Ждите нас здесь,--повторил Атос.—Я вас прошу.
Д'Артаньян никогда не мог устоять перед просьбой Атоса. Отчасти он понимал, отчего друзья, не сговариваясь приняли такое решение. После смерти Констанции они опекали его просто, как родные братья. Д'Артаньян уже даже не знал, куда деваться от этого, хотя он понимал, что это было совершенно искренне.
Но он так же не мог устоять перед желанием увидеть, как Арамис отправит де Жюссака на тот свет. В то, что у этой дуэли просто не могло быть другого исхода, д'Артаньян ни на секунду не сомневался. Поэтому, когда дверь за друзьями закрылась, он, выждав некоторое время, направился к монастырю Дешо известными ему переулками и зауколками. На случай, чтобы все-таки не столкнуться с друзьями. Потому что второй раз он точно не устоял бы перед укоризненным взглядом Атоса...

--Господа, вы, кажется, пришли на дуэль?
Сердце Арамиса бешенно колотилось. Он подставил не только себя, но и Атоса. Он не мог простить себе, каким образом, после столького времени, он еще не до конца изучил пресловутого де Жюссака. Попасться так было не только глупо—это было позорно. Они, можно сказать, сами притопали в ловушку--берите, не хочу, практически голыми руками. Хорошо еще, хоть д'Артаньян не с ними. Это несколько утешало.
Атос чувствовал то, что не чувствовал уже очень давно—приступы ярости. Этот человек не достоин звания дворянина. Этот человек отныне, если им удастся выбраться из этой ловушки, его личный враг.
Число шесть, похоже, было либо любимым числом де Жюссака, либо больше не нашлось охотников на такое дело. Драться с шестью гвардейцами было более чем глупо. Оба это понимали и оба лихорадочно искали выход из положения, зная, что живыми они точно не сдадуться.
--Успокойтесь, Арамис,--едва слышно произнес Атос.—Нам сейчас нужно все наше самообладание.
--Уходите. Я сам,--еще тише ответил Арамис.
Атос оценил это. Впрочем, он всегда представлял, на что способен Арамис. Но сейчас он это услышал сам. Но никогда в жизни он не принял бы такое.
--Как вы себе это представляете, Арамис?—с улыбкой процитировал его Атос.
--Отдайте ваши шпаги, господа,--потребовал де Жюссак.
--Никогда,--тут же без всякой тени улыбки ледяным тоном произнес Атос.
--Тогда вы останетесь здесь.
--Черт побери, у вас есть какие-нибудь другие варианты?
--Атос, не поминайте всуе черта,--произнес Арамис своим кротким голосом. Теперь он уже был спокоен—умереть рядом с Атосом было бы для него наивысшей честью.
--Вы скоро с ним встретитесь,--провозгласил де Жюссак и сделал знак гвардейцам. Те тотчас подошли плотным кольцом к двум мушкетерам. Эта беседа о моралях слишком уж затягивалась, на его взгляд—пора было кончать с этими любимчиками де Тревиля раз и навсегда.
Как только он подумал это, один из гвардейцев издал предсмертный хрип и повалился на землю. Д'Артаньян решил, что если де Жюссак позволил себе подлость по отношению к дворянам, то он может позволить себе ни больше, ни меньше и без церемоний атаковал несчастного искателя приключений сзади. Гвардейцы бросились к умирающему товарищу, а д'Артаньян к друзьям. Теперь их было трое против пятерых и к тому же все прекрасно знали, на что они было способны втроем.
--Чертов мальчишка,--прорычал де Жюссак.—Мы еще встретимся!
--Не сомневаюсь в этом,--весело ответил д'Артаньян, обнимая друзей.
--Вы не представляете, как я рад вас видеть, д'Артаньян,--признался Арамис.
--Что вы здесь делали?—поинтересовался Атос.—Ведь я просил вас ждать нас дома...
--Вы не поверите, Атос, но во мне вдруг проснулась ностальгия.
--Да что вы говорите,--несказанно удивился Арамис.—Я никогда не подумал бы про вас такое...
--Вы не поверите, дорогой друг, но Арамис прав,--с улыбкой добавил Атос.—Впрочем, это не важно. А не выпить ли нам, дорогие мои?

Только на этот раз уже не было веселой попойки, как на проводах Портоса. Все трое понимали, что Арамис скоро покинет их—только не представляли, что это произойдет уже завтра... однако Арамис в очередной раз заявил, что «последнее приключение окончательно отвратило его от мира», Атос уже не сомневался, что вопрос о его отьезде уже практически решен. Все трое молча взирали на бокалы с вином и ни у кого не возникало желания его пить.
--Я предлагаю разойтись на сегодня,--мрачно произнес д'Артаньян.
--Я предлагаю пойти ко мне,--сказал Атос. Они оба, не сговариваясь, молча встали и направились за Атосом. Д'Артаньян все же прихватил бутылку—не пропадать же добру...

Когда они выходили из трактира, к Арамису подошел какой-то человек, быстро удостоверился, что это именно тот, кто ему нужен и протянул Арамису записку. Арамис поблагодарил посыльного, который тут же как сквозь землю провалился, и будучи уверенным, что это очередное приглашение на свидание, улыбаясь развернул записку и прочитал ее содержимое. В ту же минуту он стал белее воротничка на рубашке.
--Что с вами?—не на шутку встревожился д'Артаньян.
--Лучше бы я остался у монастыря,--едва слышно произнес Арамис.
--Пойдемте, милый мой,--Атос ласково взял его под руку.—Пойдемте, вам нужно успокоиться. Вы увидите, что жизнь на этом не заканчивается, как бы вам этого не хотелось...

Если до этой записки у Арамиса была хоть какая-то капля сомнений по поводу его решения, то теперь он окончательно убедился в его правильности. Оставалось самое трудное—найти прощальные слова людям, которые стали частью его самого, за которых и с которыми не страшно было умереть.
Прежде он искал такие же слова для Мари. Но эту проблему она сама за него решила. Что же, надо хладнокровно подойти к этому—одной проблемой меньше...
--Может быть, вы все-таки с ней поговорите?—осторожно спросил Атос.
--Атос, не будем возвращаться к этому вопросу, прошу вас. Никогда.
--Хорошо, как пожелаете.
Воцарилось неловкое молчание. Каждый искал нужные слова и не находил их. И тут д'Артаньян понял, что нужно сделать.
Он взял перевязь Портоса, которая с того самого дня осталась почему-то у Атоса и протянул Арамису.
--Возьмите. Пожалуйста. Очень вас прошу,--повторил он слова Портоса, ибо других у него просто не было.
--Но я... начал было Арамис, подумав, что в маленькой келье эта штука была бы совершенно ни к чему. Однако слова застряли в горле. Он молча взял перевязь и молча хлопнул дверью, так и не найдя в себе сил обнять их на прощание.
«Второй,»--мрачно подумал д'Артаньян. Оставалось только гадать, когда произойдет неизбежное...


Атос, как обычно безупречно с иголочки одетый и подтянутый, но без мушкетерского плаща, стоял перед капитаном и впервые в жизни не находил слов. Атос, впрочем, всегда был немногословен, но сегодняшний день был особенным, поэтому требовались особенные слова. Капитан долго и терпеливо ждал, пока Атос заговорит, но так и не дождавшись, наконец решил начать разговор сам.
--Оливье,--мягким и ласковым голосом произнес капитан.—Оливье, это ваше окончательное решение?
Если капитан обращался к нему так, значит, ситуация была не только экстремальной, а уже просто из ряда вон выходящей. А уж судя по интонации можно было предположить, что и ответ капитану точно известен был заранее и спрашивает он только для того, чтобы услышать это от самого Атоса.
--Я... как бы вы поступили на моем месте, капитан?
--Нельзя нарушить волю умершего, Оливье, тем более, что это был ваш ближайший родственник.
--Да, он один из немногих членов моей семьи, который всегда и во всем меня поддерживал...
--Вот видите. Но подумайте так же, что вы сейчас очень нужны нашему мальчику, больше, чем когда-либо...
Наш мальчик... Атос удивился—это он так иногда обращался к д'Артаньяну когда они были наедине, но ему никогда не пришла бы в голову мысль о том, что сам капитан тоже так может думать об одном из самых лучших солдат полка... к тому же, мальчик уже давно перестал быть мальчиком, хотя иногда в нем еще проскальзывала недавняя ребячливость, не улыбнуться которой было просто невозможно. Пожалуй, это было еще одно из немногих, чему Атос мог улыбаться... Мысли о д'Артаньяне не давали ему покоя с тех пор, как получил это самое письмо. Но он уже точно знал, что не нарушит волю дяди, которого он любил и уважал.
--Капитан, наш мальчик гораздо сильнее, чем он сам думает. Поверьте, я знаю, что я говорю.
--Хм, --пробурчал капитан,--иногда даже самым сильным людям не помешает внимание и забота кого-то, кто старше их и мудрее...
--Что вы хотите сказать, капитан?
--Ничего, господин граф, решительно ничего... о чем вы так задумались?
Атос вспоминал вчерашний день. Точнее, вечер...

Он уже закончил со всеми делами, которые необходимо было завершить до отьезда. Оставалось теперь самое трудное—то, о чем не хотелось думать, но то, что было неизбежно. Оба знали, что это произойдет, но оба откладывали последний разговор настолько, насколько это можно еще было отложить. Но теперь уже наступил самый последний вечер, поэтому Атос ждал д'Артаньяна, стараясь подобрать все нужные слова заранее, хотя он прекрасно знал, что говорить будет совершенно другое...
И тут...
Открылась дверь, и в комнату даже не вбежал, а буквально влетел Гримо. Было видно, что он был необычайно удивлен.
--Господин Атос, там господин д'Артаньян с какой-то дамой!
--Ты, кажется, позволил себе заговорить?
--Но, господин Атос! Там господин д'Артаньян...
--Ну и что в этом такого? Ты что, никогда не видел господина д'Артаньяна с дамой?
Гримо не успел ответить—дверь открылась ударом сапога и взору Атоса представилось поистине восхитительное зрелище.
Перед ним был сам господин де Жюссак в женском платье. Д'Артаньян постарался на славу—видимо, он наряжал де Жюссака как дети рождественскую елку. Он даже не забыл чепчик, который был аккуратно завязан на бантик и очевидно именно сей предмет причинял бравому гвардейцу массу неудобств. Де Жюссак, естественно, упирался и пытался что-то сказать, но не мог, поскольку рот у него был занят пяльцами.
Атос в принципе был немногословен, но при виде этой картины он забыл все слова, которые хотел произнести. Зато заговорил де Жюссак, естественно, после того, как д'Артаньян медленно вытащил пяльцы у него изо рта.
--Щенок! Змееныш! Чертов мальчишка!
--Господин де Жюссак, у меня соседи, не кричите так,--спокойно заметил Атос.—Что все это значит, д'Артаньян?
--Извиняйтесь, сударь, перед господином Атосом за вашу последнюю выходку,--сказал д'Артаньян.
--Извиняться? Я? Тебе мало, что меня все гвардейцы Парижа видели в таком виде?
--Это правда, д'Артаньян?—спросил Атос.
Д'Артаньян пожал плечами, как бы говоря: «Уж если я решил повеселиться, то почему бы об этом и не узнaть всему Парижу?»
--Господин Атос,-вдруг взмолился де Жюссак.—Окажите мне одну услугу, дайте мне вашу шпагу, хотя бы вон ту,--он указал на шпагу Атоса, висевшую на стенке.—Я покончу со всем прямо сейчас...
--Сударь,--строго произнес Атос.—Во первых, к этой шпаге никто, кроме меня, не притрагивался и не притронется, а во вторых, добрый христианин не вправе распоряжаться своей жизнью.
--Да разве это жизнь, господа! Да меня же все гвардейцы видели!
--А меня, господин де Жюссак, шесть, а точнее, пять, но ничего, я же живу после этого...
--Господин Атос, я же дал вам возможность умереть со шпагой в руках! Оцените хоть это!
--Ценю, поэтому вам я такой возможности не дам... и знаете что, д'Артаньян? Я решил, что мы господина де Жюссака отпускаем... даже без извинений... пожалуй, с него действительно хватит, ему ведь еще домой идти... идите, господин де Жюссак, пока моему другу не пришла в голову мысль, чтобы вы еще господину Арамису написали письмо с извинениями...
--Атос, я же всегда говорил, что вы-- гениальный человек!—воскликнул д'Артаньян.—Но на сегодня точно хватит... идите, де Жюссак...
--Мне что, опять топать через весь Париж в платье?
--А вот тут вы правы. Платье совершенно лишне. Снимайте,--велел д'Артаньян.
--Вы шутите?
--Атос, я похож на шутника?—спросил д'Артаньян Атоса на всякий случай.
--Нисколько,--подтвердил Атос.—Лучше сами раздевайтесь, господин де Жюссак.
Де Жюссак повиновался—а что ему еще оставалось? За эти мгновения он прожил, наверное, несколько лет своей жизни.
--Вы еще за это ответите, господа,--пообещал на прощанье де Жюссак, хлопнув дверью.
Через несколько минут в комнату снова ворвался Гримо.
--Господин Атос, наша квартира заколдованна! Господин д'Артаньян пришел с дамой, а вышел отсюда какой-то бесстыдник...
--Пошел вон, дурак,--отмахнулся от него Атос.—Не мешай нам разговаривать...
Гримо испарился. Атос буквально рухнул на стул и засмеялся так, как смеялся последний раз, наверное, в далеком детстве...
--Господи боже мой,--произнес он наконец, когда приступ гомерического хохота наконец закончился.—Как, как тебе это удалось сделать?
--Это мой маленький личный секрет,--уклончиво ответил гасконец.—И подарок тебе на прощанье.
--Да уж, этот подарочек я до конца своих дней не забуду... но зачем тебе понадобилось стаскивать с него платье?
--Моя матушка всегда мечтала о платье из Парижа... а я, как добрый христианин, чту своих родителей...
Эта последняя фраза напомнила Атосу о его долге. Что ж, всему в этой жизни рано или поздно приходит конец, он ведь сам так всегда говорил друзьям...
Д'Артаньян в последний раз оглядел маленькую квартирку, где прошло столько всего за последние годы и где они уже больше никогда не будут все вместе. Он опять почувствовал, что готов заплакать как маленький ребенок в обьятиях этого необыкновенного человека. Но теперь он был лейтенантом королевских мушкетеров, поэтому должен был держать себя в руках.
--Прощайте, Атос,--произнес он и быстро вышел за дверь, так и не найдя в себе сил обнять его на прощание.
--Прощайте, мой мальчик,--едва слышно произнес Атос, когда дверь за ним закрылась.

--О чем вы задумались, Оливье?—окликнул его капитан.
--Ни о чем, капитан, ни о чем... простите, мне правда пора.
--Что ж, тогда давайте простимся.
Капитан поднялся из-за стола. Атос протянул ему руку. Но тут капитан сам неожиданно прижал его к себе.
Атос так и не понял, что с ним произошло в тот момент. Вероятно, просто, по словам капитана, даже самым сильным людям не помешает забота... Атос уже не помнил, когда он плакал последний раз—наверное тогда же, в далеком детстве...
Капитан словно ожидал этого...
--Успокойтесь, Оливье, успокойтесь,--ласково повторял он.—Ну, успокойтесь же... я все знаю... все... хотите мое мнение? Я сам поступил бы так же на вашем месте, и в первый раз, и во второй...
--Откуда вы это знаете, мой капитан?—все еще сквозь слезы спросил Атос.
--Это мой маленький личный секрет... ну, успокоились?
--Господин капитан, никому ни слова, если вам дорога моя и ваша честь...
--Господин граф, да вы же мне, как сын родной...
--Словом...
--Словом, этого никогда не было, господин граф...
--Благодарю вас.
--Не стоит благодарностей... прощайте, господин граф. Вы мне напишите?
--Слово графа де Ла Фер,--наконец улыбнулся Атос, пожал капитану руку и вышел.
«Не напишет,»--подумал капитан.—«Даже не смотря на слово графа де Ла Фер, хотя оно дорогого стоит... И никто из них не напишет, потому что они как дети, которые выросли и покинули родительское гнездо... и у них теперь своя жизнь, и это хорошо... Прощайте, дети мои...»
Впрочем, это было не совсем так, потому что один ребенок все-таки еще был с ним. А значит, жизнь еще продолжается и они еще обязательно встретятся. Обязательно, потому что иначе просто не может быть...

***

Арамис очередной раз удивил всех: в тот момент, когда врачи уже ни на что не надеялись, он пришел в себя. Лихорадка по-прежнему нещадно трепала его, но мэтр Тома видел, что восковая призрачность уходила с лица пациента. Понемногу возвращалась жизнь. Это было бы замечательно: вырвать молодого мушкетера из когтей курносой старухи с косой. Он так храбро с ней сражался, что заслужил победы!

Ночью у постели больного товарища дежурили Атос и Лабурер. Жером начитался Марка Аврелия и теперь рвался дискутировать с Атосом, который не выходил из палатки, отбывая наложенный на него арест с привычной добросовестностью и честностью.

Днем визитеров в палатке хватало. Если Атос через порог не переступал, то к нему мог явиться кто угодно.

Атос сдержанно радовался вниманию сослуживцев. Когда оставался в одиночестве, подходил к постели Арамиса и творил молитву за молитвой. Горячо, искренне. По мнению мушкетера, следовало полагаться скорее на милосердие Божие, чем на лекарское искусство мэтра Тома. Человеку свойственно ошибаться и жить иллюзиями, а между «сильным жаром» и «очень сильным жаром» не такая уж большая разница. С точки зрения человека военного – вовсе незначительная.
читать дальше
Потому Атосу было не до диспута, но он вежливо отвечал на вопросы Лабурера. Право, Господь зачтет ему даже прерванную появлением Лабурера молитву: ведь Жерома, потерявшего горячо любимого им брата, тоже следовало отвлекать от мрачных мыслей!

- Не делай того, что осуждает твоя совесть! - цитировал Жером.- И не говори того, что не согласно с правдой. Соблюдай это самое важное, и ты выполнишь всю задачу своей жизни!

- Иногда совесть заставляет идти на шаги, о которых потом жалеешь... - задумчиво возразил Атос, вспомнив своем о давнем кошмаре.

- А разве совесть и правда - не равноценные вещи?

- Правда может быть у каждого своя. Лабурер, не можете же вы не признать, основываясь на вашем личном жизненном опыте: такое понятие, как совесть, известно не всем!

- Но почему же? Как это может быть: человек без совести? В таком случае, это не дворянин! Без совести мы... просто животные!

Лабурер в порыве чувств даже привстал.

И застыл на месте, ибо от изголовья кровати донесся слабый голос, в котором внимательное ухо, однако, могло распознать нотки привычной насмешливости:

- Si tacuisses, philosophus mansises! *

Атос не выдержал и рассмеялся.

Жером в немом изумлении смотрел не на Арамиса, а на Атоса: он ни разу не слышал, как сдержанный мушкетер смеется!

*Если бы ты молчал, сошел бы за философа.




Похороны были назначены на седьмой день после того, как тела погибших мушкетеров доставили в лагерь.

Скорбная церемония должна была состояться в восемь утра, пока палящее солнце не превратит все вокруг в ад.

Атос не спал с вечера.

Всю ночь он то сидел на кровати, то ложился, но не мог даже на минуту забыться сном. У него ничего не болело, кроме души.

Он тысячный раз восстанавливал в памяти события недельной давности - и во всем, решительно во всем склонен был обвинять только себя. Безжалостная функция анализа, которая ни на минуту не отключалась в голове мушкетера, теперь выделяла все промашки.

Он, как командир, обязан был наблюдать за процессом передвижения, а не философствовать с Лабурером... Оноре Лабурером. Умницей. Серьезным, и в то же время добрым и общительным парнем.

Он не должен был позволять пятерым всадникам ехать в конце обоза: затем потребовалось время, чтобы собраться, а под Шампленом вовсе убили коня, и он отстал от остальных.

Нужно было заставить возчиков сильнее понукать лошадей. Сотня конных, проехавшая всего за полчаса перед тем, как напали испанцы, успела проскочить узкую лощину и попала к своим.

Нужно было сразу проверить, нет ли в деревне засады. Но день был так тих! Из деревни они направились навстречу обозу. Сколько времени прошло? Четверть часа...

Нужно было бежать не к домику кюре, а в церковь. Звонить в набат. Свои услышали бы. Забаррикадировавшись на колокольне, они бы расстреляли испанцев как куропаток.

Почему он не подумал о том, что испанцы будут швыряться горящими головнями? Почему он дал уговорить себя на лишенную смысла вылазку? Ведь уже тогда было понятно, что они напоролись на противника, многократно превосходящего их по силам.

У них в распоряжении оказались три бочки с водой - почему они даже не подумали воспользоваться этим? Почему не затушили пламя сразу?

Собственные промахи сейчас казались глупыми. Каждый из них стоил жизни восьмерым: Шамплена Атос тоже считал.

Проглядел мальчишку, проглядел...

Почему Сен-Пре был без кирасы? Кираса бы его спасла...

Мысли роились темной тучей. Атос одолжил у Арамиса четки и теперь раз в три часа вспоминал в молитве восемь имен.

Было и девятое. Рене д`Эрбле, настоящее имя Арамиса. Как воины языческих времен открывали друг другу истинные имена, дававшие полную власть над человеком, своим побратимам, так и они после импровизированного причастия сказали друг другу, за кого молиться в церкви.

Верный друг остался жив, но дорого бы Атос отдал за то, чтобы Арамис снова научился улыбаться как раньше! Тот привычно насмешничал, но это было, пожалуй, единственное проявление прежнего Арамиса - лукавого, кокетливого, острого на язык.

Слыханное ли дело: Арамис, который до сих пор ни разу не попросил, чтобы его причесали или побрили! Арамис, который ни разу не попросил, чтобы Атос почитал ему вслух (сам он читать не мог - было строжайше запрещено напрягать зрение)!

Д`Артаньян трогательно опекал друзей. Приносил лакомства. Рассказывал новости «с воли»: ведь уже который день мир для них был ограничен стенами палатки.

Д`Артаньян пытался расшевелить Арамиса и отвлечь Атоса от мрачных дум. Но, несмотря на каскад уморительных шуток, Атос только смотрел на друга своим внимательным взором, а Арамис делал вид, что спит.

Утро дня, когда должны были состояться похороны, было точной копией утра, которое было накануне: молитва, умывание, завтрак, осмотр врачей.

Ни тому, ни другому мэтр Тома вставать не разрешал.

Атос нарушал это предписание и отмеривал шаги по палатке. Д`Артаньяну он напоминал большого зверя, попавшего в неволю. Зверь ходит по клетке, чтобы хоть чем-то себя успокоить.

В семь утра в палатку пришел важный гость. Важнее и быть, пожалуй, не могло.

При виде этого гостя строгий постельный режим нарушил даже Арамис.

Навестить больных пришел его величество.

- Лежите! - приказал король строго. - Господин Тома жалуется на вас. Говорит, что вы неудобные пациенты.

- Мы обычные пациенты, ваше величество, - поклонился Атос. - Мы соблюдаем инструкции врачей и ничем не нарушаем покой остальных. За что господин Тома жалуется?

- Вы слишком медленно поправляетесь и пытаетесь идти наперекор указаниям врачей. Почему, например, я застаю вас одетым, когда вам велено не вставать?

- Движение оживляет меня...

- А что скажет по этому поводу господин Арамис?

- На нас не за что жаловаться, сир.

- У вас есть просьбы, пожелания? - спросил король, усаживаясь на раскладной стул.

Атос помедлил секунду.

- Да, ваше величество, - сказал он твердо. - Я под честное слово хотел бы отпроситься у вас. Снимите с меня арест хотя бы на час. Я должен присутствовать при том, как хоронят людей, которых я не уберег.

- Да-да... - со странной улыбкой ответил его величество и потер себе кончик носа. - Вы говорили мне об этом...

- Я человек чести, ваше величество. Я даю вам слово, что по окончании заупокойной службы вернусь сюда... или туда, куда вам угодно будет меня отправить.

Людовик прикрыл лицо ладонью. Вид у его величества был крайне смущенным и растерянным. Казалось, он не знает: не то гневаться, не то смеяться. Спокойствие он сохранять уже не мог.

- Я сказал что-то недостойное, сир? - с легкой обидой в голосе осведомился Атос. - Если вам угодно будет отклонить мою просьбу...

- За что вы отдали мне свою шпагу, сударь? - неожиданно спросил Людовик.

Атос вздохнул.

- По моей вине погибли люди, сир. Восемь человек. Я был их командиром.

- Так-так... - Людовик покачал головой и побарабанил пальцами по эфесу своей шпаги. - Значит, погибли люди... Полторы сотни испанцев, которых уже похоронили по моему приказу в общей могиле. И восемь храбрецов в мундирах самого славного полка моей армии. Что ж, господин Атос... запишите себе в молитвенник, если дознаетесь, еще две сотни испанских имен. Это те, кто погиб, когда вас освобождали.

- Сир... - с совершенной беспомощностью выдохнул Атос. - Сир, зачем вы так? Чем я заслужил?

- Вы оказались отрезанными от всех и вели неравный бой! - глаза Людовика зажглись. - Вы сражались как львы и готовы были умереть. Это война, сударь. На ней убивают. Вы были командиром. Я тоже командовал. Вы потеряли своих людей. Я тоже оплакивал тех, кто был убит. На моем счету гораздо больше таких, поверьте. А теперь слушайте: я не умею посылать свои войска на бойню, я умею только вести их туда за собой. Я слишком поздно узнал о беде, в которую попали вы, солдат моей армии. Я лично привел вам подмогу. Мы сделали все, что могли.

Людовик перевел дыхание, и заговорил вновь: непривычным для себя, быстрым, взволнованным голосом, совершенно забыв о том, что от волнения обычно начинает нещадно заикаться.

- Вы сделали больше, чем я. Вы продержались три дня. Вы не отсиживались за спинами других, вы не отправили их на бойню. Нет, вы сами были впереди всех и показывали, как нужно сражаться... Я не трус. Никто не назовет меня трусом. И как человек храбрый, я всегда различу ту же храбрость в другом. Сделайте мне одолжение: простите себя. Слышите ли? Король берет ваших погибших на себя. Вы чисты. И довольно об этом. Иначе нам с вами прямая дорога в монахи. Мы будем хорошими монахами, я не сомневаюсь. Но кто тогда будет защищать Францию? Кардинал? Кстати - кардинал будет молиться о всех восьмерых. Предоставьте все мне. Вы доверяете своему королю?

Оба мушкетера склонили головы.

Людовик некоторое время полюбовался их лицами.

- Храбрец... - сказал он, кивнув в сторону Атоса. - А наивен как мальчишка. Так вы решили, что отдать шпагу мне - значит быть арестованным?

- Но вы сами... - начал было Атос, и тут же осекся.

Король хохотал!

- Наивны как мальчишка! Это была единственная возможность удержать вас во владениях мэтра Тома!

Атос недоумевал, король хохотал, Арамис... Арамис наконец-то улыбнулся и сияющими глазами посмотрел на Атоса.

- Так, мои храбрецы! - Людовик резко оборвал смех. - Четверть часа на сборы. К чертям врачей. На два часа разрешаю вам встать. Свои шпаги... свои шпаги вы получите назад. Я их взял, я же и отдам. До начала церемонии остается чуть больше получаса. Господин Арамис, я бы рекомендовал вам не вставать...

- Нет, сир, я тоже хочу пойти.

- Да, но только если вас не придется нести назад. Вы мне дороги, молодой человек. Вы потом поучите меня, как попадать в темноте в вырез испанских лат!

Арамис заметно покраснел.

- Хорошо. Все равно убежите, даже если я прикажу вам остаться. Что ж, собирайтесь.

Оба мушкетера поклонились в знак благодарности.

Людовик покинул палатку, но тотчас просунул голову назад.

- Через три минуты я пришлю вам кое-кого. Он поможет вам привести себя в порядок.

Полог палатки опустился.

Арамис в растерянности провел рукой по лицу... и тут же брезгливо отдернул ее.

- Пресвятая Дева! - вырвалось у него в полном отчаянии. - Да на кого же я похож!

- Наконец-то... – меланхолично заметил Атос.

***

Погибших мушкетеров хоронили с почестями, как принцев крови.

Легкий ветер теребил траурные ленты на знаменах. Мушкетерский полк в полном составе стоял в первой линии войск.

Мушкетеры.

Гвардия.

Пехотинцы.

Артиллеристы.

Огромная, славная армия французского королевства.

Арамис не без труда воспринимал происходящее. Он только усилием воли заставил себя встать, безропотно вытерпел заботу королевского цирюльника, вышел из палатки и сел на коня, которого ему подвели.

В седле его поддерживал Атос.

Лица расплывались в радужном тумане, голова страшно кружилась. Не надо, не надо было вставать, насиловать себя. Но не пойти он не мог. Он не слышал ни единого слова из тех, что были произнесены на краткой траурной церемонии. Сознание улавливало только тембр голосов.

Вот говорит король, и голос его вибрирует от сдерживаемых чувств. На войне, в своей стихии, Людовик воистину велик. Отважный воин и опытный полководец. Но воевать бесконечно нельзя...

Вот голос кардинала. Ришелье устал. Ему приходится напрягаться, подбирать слова. Но он не волнуется - он спокоен. Так и должно быть. Он сейчас больше священник, чем главный советник короля...

Вот несколько слов сказал Тревиль. Не сказал - выдавил из себя. Капитану очень тяжело.

Тревиль накануне заходил в палатку. Расспрашивал осторожно.

Атос врать не умеет. Атос, к счастью, дремал. И Арамис с непонятной легкостью сказал неправду. Заведомую неправду. Но... ТАК БЫЛО НАДО. Не было предательской слабости Шамплена. Шамплен отстреливался до последнего, прикрывая отход своих. Да, они пытались вырваться из окружения. Это было в первые же полчаса после того, как их заманили в ловушку. Шамплен умер как герой, со славой.

Сен-Пре тоже умер со славой... Капитан, он из рода воинов... Он мог бы стать... мог бы... так и передайте его отцу... нет, я скажу сам.

...Солнечный свет был неприятен. Лошадь переступала с ноги на ногу, и каждое ее движение вызывало тошноту.

Что, уже заупокойная служба? Спешиться?

Подоспели д`Артаньян и Феррюсак. Сбив строй, подперли с двух сторон. Теперь не упасть.

Молитвы, пение. Служит сам кардинал.

Великая честь, великая слава...

Себастьян де Шамплен... тебя будет отмаливать твой убийца. Когда наденет рясу, и будет находиться не в строю солдат, а там... где сейчас священники, помогающие кардиналу. До тех пор у тебя есть право являться в ночных кошмарах.

Чья-то рука... ледяные пальцы.

Атос. Феррюсака сменил Атос.

Арамис разлепил ресницы и заставил себя посмотреть на друга. Атос - бледный как смерть, неподвижный, с застывшим лицом мраморной статуи - стоял рядом, закрыв глаза, и молился. Друг настолько глубоко ушел в молитву, что было неудобно на это смотреть. Словно исподтишка подглядываешь за чем-то, что - не для тебя. Выше твоего сознания. Выше, много выше.

Арамис молиться не мог даже при всем своем желании: все его силы были направлены на то, чтобы стоять в строю как положено. Дурнота, подступившая к горлу, никуда не собиралась исчезать.

«Я не мог поступить иначе, Шамплен. Иначе бы у тебя были другие похороны. Тебя бы пристрелили как собаку и бросили на растерзание волкам, лисицам и коршунам. К тому же все знали бы, что ты - предатель и трус. Ложь во спасение. Теперь не волнуйся. На земле правду знают всего двое, но они умеют хранить тайну... Тебя хоронят с почестями. Все знамена королевской армии склонились, оплакивая тебя... И наше полковое знамя тоже... На тебе был мундир... Такой же, как у нас всех... Я не мог иначе...».

- Господин Атос и господин Арамис, к королю!

Перед глазами - марево.

Его взяли за руку. Куда-то нужно идти.

И через непонятный промежуток времени (не вели - почти несли, непонятно кто, но руки, подхватившие под локоть, были сильными и надежными) - голос его величества. Глухой, но торжественный.

Воспринимался опять не смысл, а тембр. Только тембр. Король говорил медленно, тщательно подбирая каждое слово.

- ...наградить... за неслыханное мужество...

Голос Атоса:

- Благодарю вас, ваше величество. Это великая честь.

И вдруг дурнота прошла. Словно и не было. С неожиданной ясностью Арамис увидел: Атос, преклонив колено, принимает шпагу. У шпаги был дивной красоты эфес, сверкающий алмазами.

Атос не смотрел на шпагу - Атос смотрел на короля.

Этот миг стоило запомнить.

- Спасибо, граф, - негромко добавил его величество.

Атос вздрогнул. И низко склонил голову.

Король повернулся к Арамису.

Повторил наградную формулу для всех - громко.

И так же, как и Атосу, тихо сказал, обращаясь к ИСТИННОМУ:

- Спасибо, шевалье.

Клинок оказался неожиданно тяжелым и теплым. Странно, когда успел нагреться: король держал его в руках всего пол-минуты, не более того. Арамис поцеловал рукоять и тоже хотел посмотреть на короля, встретиться с ним взглядом.

Но вместо этого почему-то посмотрел на солнце.

Это оказалось роковой ошибкой.

Солнце с невероятной скоростью налетело на мушкетера и поглотило целиком...

***

Время лечит. А когда у людей нет времени предаваться горьким раздумьям, каждый день наполнен событиями и треволнениями военной поры и каждая минута может стать последней - значение имеют чаще всего только физические немощи.

Мэтр Тома отпустил Атоса из своих владений на шестой день после похорон. Мушкетер был еще бледен, но вполне бодр и сам просился к товарищам. Арамису пришлось валяться в постели несколько дольше, но через две с лишним недели и он занял привычное место в строю. О случившемся если и вспоминали, то лишь изредка. Шла война. Полк не отсиживался в обозе, а постоянно сопровождал короля. Людовик же вел своих солдат за собой, рвался в бой и бестрепетно слушал свист пуль. Несколько раз случалось, что вечерами его величество приходил к солдатским кострам, вместе со всеми ел пищу из походных котелков и охотно подхватывал песни, которые пели его воины. Король был доволен ходом кампании и храбростью своих мушкетеров.

Нужно было жить настоящей минутой; настоящим и жили. Радовались успехам, отпевали погибших товарищей, получали заслуженные поощрения и наказания. Боевое товарищество существовало по своим, особым законам.

Но что-то изменилось. «Трое неразлучных» перестали быть неразлучными. Д`Артаньян добросовестно исполнял обязанности лейтенанта и часто приходил в свою палатку только переночевать. Времени на общение с друзьями у него не оставалось.

Атос не роптал. К чему? Он все понимал. Когда у д`Артаньяна находился лишний час, молодой человек по-прежнему охотно посвящал его разговорам со старшим другом.

Зато Арамис как-то отстранился от своих испытанных товарищей. Все чаще в часы, свободные от служебных обязанностей, его можно было застать или за чтением молитвенника, или за беседами с графом де Сен-Пре, чей сын погиб во время осады испанцами домика священника. Атос склонен был никак не оценивать первое, но хмурил брови, когда случалось второе. Предостерегать Арамиса от неблагонадежных знакомств было бы делом бессмысленным. Разве можно уберечь от неизбежного? Разве Арамис сам не отдает себе отчет в том, что поступает неразумно, открыто разделяя взгляды человека, который жалел Марию Медичи и был дружен с маршалом Марильяком? Граф Сен-Пре неприязненно посматривал в сторону Ришелье, но в числе врагов его высокопреосвященства пока не значился. Пока…

После бесед с Сен-Пре Арамис являлся перед самым сигналом отбоя, сразу ложился и укутывался в плащ так, что всякий бы понял: мушкетер не желает, чтобы его беспокоили.

Атос и не беспокоил. А д`Артаньян просто не видел…

Незаметно закончилось лето, наступил ласковый, теплый сентябрь. Кампания завершилась, и часть армии повернула назад, к Парижу. Шли другой дорогой, совершали длинные переходы. На привалах король несколько раз устраивал охоту, чтобы развлечь офицеров своей свиты. Звучали у костров веселые песни, стучали в стаканчиках игральные кости...

Иногда веселье прекращалось, и приходилось опять брать в руки оружие. Попадались отдельные испанские отряды, порой достаточно многочисленные, чтобы оказывать серьезное сопротивление. Они нападали, по своему обыкновению, ранним утром, жалили, как осы, словно желая показать: вы уходите, а мы остаемся на нашей земле, и никакая политика не заставит нас считать, что вы эту землю завоевали.

Каждый полк считал своим долгом предложить своих кандидатов в разведчики, французы прочесывали местность по несколько раз на дню, к ночи выставляли усиленные караулы.

Однажды вечером д`Артаньян пришел к палатке друзей и обнаружил Атоса сидящим у костра в компании Франсуа Рошешуара и Жана-Батиста Шамплена – старшего брата погибшего Себастьяна. Лейтенант приветливо кивнул всем троим. Рошешуара он не слишком любил, но того привечал в последнее время Атос. И было за что: редко найдешь в молоденьком мальчишке столь яркое сочетание образованности, ума и блестящего остроумия! Что до Жана-Батиста, то д`Артаньян не первый год знал этого человека. Старший Шамплен был лейтенантом гвардейской роты Дэзессара, бывшим начальником гасконца. Если братья Лабуреры были похожи друг на друга как две горошины из одного стручка, то Жан-Батист нисколько не напоминал хрупкого, несколько женственного младшего брата: он был выше среднего для мужчины роста, широкоплечий, белокурый, с ясными серыми глазами и четко очерченным ртом. Д`Артаньян искренне обрадовался возможности пообщаться со старинным приятелем: Жан-Батист за день до гибели Себастьяна был тяжело ранен. Покалеченную осколком ядра правую ногу ему чудом спасли, но заметная хромота теперь должна была сопутствовать храброму офицеру всю оставшуюся жизнь. Шамплен мог бы подать в отставку, но не захотел этого делать. Да ему никто и не предлагал покинуть армию: кто же лишит солдат руководства храброго, опытного и всеми уважаемого офицера, снискавшего славу при Ла-Рошели, во время битвы на Сузском перевале и во время взятия Казале!

Шамплен долго находился во владениях мэтра Тома и вернулся в строй только позавчера.

Арамиса д`Артаньян не увидел – и нахмурился.

Вновь прибывшему искренне обрадовались все трое, пересели плотнее, освобождая место у костра, выделили кружку, которая тотчас оказалась наполненной: вино согревало, вино помогало сохранять легкомысленность и стряхнуть усталость, вино поддерживало дружескую беседу.

Вынырнувший из темноты Гримо молчаливой тенью скользнул мимо, удвоил количество бутылок – и исчез.

- А где Арамис? – спросил гасконец у Атоса, пока их никто не слышал: Шамплен и Рошешуар делили на четверых гусиную тушку. – Опять у своих чертовых святош?

Д`Артаньян сделал небрежно-пренебрежительный жест в сторону палатки маршала Марильяка. Ему было приятно увидеть реакцию друга: Атос чуть улыбнулся. Да. гасконец, который постоянно ссылался на свою занятость, успевал замечать все то, что для него имело значение. Отсутствие Арамиса было из категории неприятного.

- Вы улыбаетесь? – как можно тише сказал д`Артаньян. – Напрасно. Его нужно оттуда вытаскивать. Они составляют там свою политическую партию, которая вряд ли будет слушать короля и кардинала. И наш бедный Арамис очень рискует. Головы принцев и маршалов редко покидают свое место на эшафоте, зато головы простых шевалье палачи отрубали уже не раз и не два.

- Подобная партия давно существует, - тихо заметил Атос. - И будет существовать, пока живы король и кардинал. Нам-то какое до этого дело? Мы с вами, мой милый, простые солдаты. Политика существует для тех, кто недостаточно хорошо владеет шпагой. Что до меня, то я не вижу в заговорах ни малейшего признака здравого смысла.

Д`Артаньян подыскивал нужные слова, чтобы достойно ответить. Спорить с невозмутимым Атосом, который каждому предоставлял право следовать собственным путем, было трудно. Но Атос и не желал продолжать едва начатый разговор. Он привстал, заметил кого-то в темноте и помахал рукой.

- Арамис, вы заплутали там? Что бродите как неупокоенная душа? Идите к нам.

Это действительно оказался Арамис. Теперь улыбнулся Д`Артаньян – ему сразу стало легче, хорошее настроение вернулось к гасконцу, словно и не покидало на миг.

- Добрый вечер, господа. Рад видеть вас, Шамплен, в добром здравии.

- То же могу сказать и про вас, Арамис, - сказал гвардейский офицер. – Вас все считали везунчиком, заговоренным от пуль и от шпаг, а теперь везение перешло кому-то другому. Похоже, что нашему другу д`Артаньяну.

Юный Рошешуар засмеялся.

- Пока и я не обвиню Фортуну в дурном нраве!

- Подождите, молодой человек, она еще покажет вам, что любая женщина может изменить, - Атос пожал плечами. – В семнадцать лет и я считал себя редкостным везунчиком. Ну, за везение – пусть оно достанется всем нам!

Стаканы стукнули друг о друга.

- Хорошее вино, - заметил Шамплен. – Где ваш Гримо умудряется добыть такое?

- У вашего Гримо длинные ноги и поразительное чутье, - подтвердил Рошешуар. – Мне бы такого лакея! Расторопный, молчаливый, толковый, верный…

Атос с рассеянным видом выслушивал комплименты, которые сыпались в адрес его слуги.

- Но как бы ни было хорошо вино, господа, я не советую вам увлекаться им. Когда окажемся в Париже – другое дело. Пока мы на войне, мы не принадлежим сами себе. В любой момент может оказаться, что нужно вступать в бой, - сказал д`Артаньян, вспомнив о том, что у него есть поручение, данное Тревилем. – Очень хорошо что вы здесь, у одного костра, господа. Завтра наша очередь идти в разведку. Выступать нужно около четырех утра. Тревиль дал мне задание составить группу, а командование отдать вам, Атос.

- Я согласен с д`Артаньяном, - подтвердил Шамплен. – Меня за тем же вызывал Дэзессар, я со своими людьми тоже еду. Но предпочел бы подчиняться вам, Атос.

Атос замер. Затем обычным ровным голосом сказал:

- Разве я стал лейтенантом мушкетеров?

- Нет, но… - одновременно сказали оба офицера. Шамплен выразительно посмотрел на д`Артаньяна, тот продолжил. – Это общее решение, оно согласовано с нашим командованием. Пятнадцать человек конников под вашим руководством, Атос. Я сейчас объясню, куда ехать.

- Куда угодно. Под командованием господина де Шамплена. Простым солдатом, - Атос встал и поклонился одновременно Шамплену и д`Артаньяну. – Господа, вы постоянно забываете, что я обычный мушкетер. Офицеры – вы. Мое дело – добросовестно выполнять приказы командования.

- Прямое указание командования заключается в том, чтобы старшим в отряде стали вы. С этим согласны все! Это даже не обсуждается! – воскликнул гасконец, хлопнув себя по коленям. Неожиданное, необъяснимое нежелание Атоса подчиниться ясному и четкому приказу изумило и одновременно озадачило его. – Такой опытный человек, как вы…

- Я могу что-то подсказать Шамплену, мои глаза и уши, как и мой боевой опыт, моя шпага и моя жизнь – в его распоряжении. Поймите, господа, я не отказываюсь ехать и рисковать собственной шкурой. Но возглавлять отряд – нет. Это было бы в высшей степени некрасиво по отношению к господину Шамплену, который выше меня по званию и служит дольше. Давайте не забывать о воинской субординации.

- Атос, постойте! До чего же вы порой упрямы! Вам не дают офицерские нашивки. Это только пожелание нашего капитана…

Атос снова покачал головой.

- Нет. Я не имею права брать на себя ответственность за жизнь других людей. Однажды вы, д`Артаньян, уже посылали меня с поручением. Пустячным поручением, которое не требовало почти никаких усилий, только аккуратности и пунктуальности. Вы помните, чем дело закончилось?

Д`Артаньян дернул себя за ус.

- Ах, вот вы о чем! Вы полагаете…

- Я полагаю, - спокойно заметил Атос, - что мне не стоит быть командиром. У меня нет ни знаний, ни опыта. Ни благоволения Фортуны, о котором мы только что так весело шутили. Я могу рисковать собой. Но я больше не хочу подвергать неоправданному риску других. Увольте, д`Артаньян. Я пойду под арест, если Тревиль так распорядится, но я не возглавлю отряд.

- Черт побери, вы упрямы как осел!

- Я назову это простым благоразумием, - прежним ровным тоном ответил Атос.

- Простое стечение обстоятельств! Каждый из нас мог оказаться в подобной ситуации!

- Однако не всякий допустил бы такие ошибки, который допустил я. Я оказался плохим командиром. Закончим этот разговор, если возможно.

- Все мы ошибаемся, безгрешен только Господь, - вздохнул Шамплен, устремив взгляд вдаль. Он вспомнил о брате – это было очевидно.

- Атос, было бы просто глупо всю жизнь винить себя в том, что вовсе не на вашей совести! – д`Артаньян задался целью во что бы то ни стало настоять на своем и вынудить Атоса исполнить приказ. – Ну, отберите себе людей сами, если вы сомневаетесь в чьей-то храбрости или решительности.

- Я могу не сомневаться только в себе самом, да еще в вас, господа. Но, как следует из ваших слов, в разведку поедут не четыре… не пять человек, - Атос поспешил включить в общее количество и Рошешуара. Было бы невежливо отказывать юноше в мужестве!


Гасконец видел, как Арамис прикусил губу и быстро отвернулся, чтобы никто не видел его очевидного раздражения. Конечно: честолюбивый будущий аббат никому и никогда не признался бы, что очень ревниво наблюдает за почти ежедневными беседами Атоса и Рошешуара. Д`Артаньяна, мало сведущего в литературе, философии и истории, сложившаяся сиутация скорее забавляла. Ну да, мальчишка умен и образован, этого не отнять, но… Неужели Атос отдаст ему предпочтение только потому, что Рошешуар с легкостью переводит труды античных авторов, много читает даже на военном биваке, разбирается в тонкостях вин и закусок к ним куда лучше Арамиса и еще – равен Атосу по знатности? На днях д`Артаньян стал невольным свидетелем того, как Арамис даже не смог вступить в разговор: те двое обсуждали тонкости изображений на геральдических гербах, и уровень знаний обоих значительно превышал тот, на котором Атос обычно разговаривал с Арамисом! В разговорах друзей д`Артаньян, как правило, понимал хоть что-то, и жадно улавливал новые для себя знания. Здесь же ощущал себя примерно так же, как когда-то в гостинице Кревкера, слушая теософский спор Арамиса с ученым богословом и кюре!

Глаза Франсуа вспыхнули. Юноша выпрямился и горделиво вскинул голову.

- Что ж, и я пойду в разведку с вами, господа! Я новичок и младше вас, что правда, то правда, но я не побоюсь свиста испанских пуль и постараюсь показать, чего стоит новобранец, в жилах которого течет кровь одного из самых благородных родов французского дворянства! Я готов идти хоть под командованием господина Шамплена, хоть под командованием господина Атоса! Настоящий солдат не суеверен, осторожность – качество, похвальное скорее для… - Рошешуар позволил себе бросить на Арамиса взгляд, полный насмешки, - служителей церкви!

Арамис не выдержал подобной наглости. Мушкетер положил руку на эфес шпаги.

- Благородный виконт Сен-Пре, который знатностью мало уступает вам, господин де Рошешуар, тоже поехал с нами встречать обоз, - звенящим от напряжения голосом произнес он, - и, думаю, скоро пожалел об этом. Новичкам, которые вообразили, что мундир на плечах уже делает из человека солдата, трудно смотреть на настоящую бойню, где для осажденных мало шансов остаться в живых. Там, куда мы попали, оказалось слишком страшно. Я не стесняюсь в этом признаться, потому что есть вещи, о которых можно легко рассуждать, пока сам не испытал их. И если у меня есть право советовать, то я поддерживаю Атоса в его решении. Не надо. С нас довольно. Если хотите, назовите меня трусом.

- Я не имею права обвинять вас в трусости, - надменно проронил Рошешуар, - поскольку только слышал об этом деле. Но новобранцы доказали свою храбрость, погибнув с честью. Видимо, кое-кто из них решил отдать свою жизнь за то, чтобы герои выжили… и продолжали совершать подвиги.

Д`Артаньян с нарастающей тревогой наблюдал, как взгляд юноши с преувеличенным вниманием скользил по фигуре Арамиса. Тот, как нарочно, ради визита в палатку Сен-Пре, достал хороший камзол и приказал Базену привести в порядок красивый воротник из дорогого кружева. Молодой мушкетер оказался единственным, на ком не было ни кирасы, ни нагрудника.

- Арамис, - поспешно вмешался в разговор Атос, делая Рошешуару повелительный жест, обозначавший: да замолчите же вы, самонадеянный глупец! – Арамис, уж если кто это и посмеет утверждать, то не я. Вы, в отличие от меня, сделали все, что могли. И это было больше, чем я от вас ожидал. Рошешуар сам не знает, о чем говорит, и насколько его слова оскорбительны для вас. Я прошу простить его.

- Разумеется, я прощаю! – Арамис старался ни на кого не смотреть, теребя манжеты. В его голосе звенел гнев. Он еле сдерживал себя: наглость, так явно выказанная юнцом Рошешуаром, требовала немедленного наказания, но Арамис помнил про юность обидчика. – Да, пожалуй. Тому, кто не видел ада, в который мы попали, легко рассуждать о том, кто за кого отдал жизнь. Вы слышите меня, Рошешуар? Там было больше того, что я способен вынести – а я, благодарение Богу, семь лет служу в мушкетерах. Мое решение и мою возможную ошибку мне предстоит отмаливать еще очень долго. Мою, Атос. Не вашу. Мне не в чем вас обвинять. Ваша честь не пострадала в том деле. Не вы выбирали тех, кто поехал. Вы просто взяли на себя командование – и были хорошим командиром. Иначе бы королю пришлось увидеть не восемь трупов, а куда больше. Полурота Сиснероса напала бы на лагерь с тыла, испанцев никто не ждал… Стрельба, которую мы подняли, всполошила наших, они были готовы… Вы об этом думали, Атос? А я думал… Не вы, а Господь сотворил людей. Мы разные. Шамплен прав: никто не безгрешен.

- Да о чем вы тут рассуждаете! – д`Артаньян ничего не понимал, как и Рошешуар. – Кто и в чем вас обвиняет!? Что за ерунда, что за рассуждения, достойные героев древности? Прекратите! Я уже понял, я попрошу, чтобы Шамплен…

- Чтобы старший из братьев отправился за младшим, получив пулю в спину? – лицо Арамиса исказилось. - Увольте меня, Атос, старший этого не заслужил!

- Арамис, теперь преувеличиваете вы, - Атос был не на шутку встревожен.

- Ваша вина как командира? Который взял на пустячное – говорю вам, пустячное! - дело новобранцев, которые еще и пороху толком не нюхали?! Куда вы в таком случае денете мою вину как солдата, который…

- Арамис! – Атос сорвался на крик. И тут же повторил куда более тихо. – Арамис, опомнитесь. Пожалуйста, опомнитесь. Вы не в себе.

Он наполнил свой стакан и протянул Арамису.

Арамис дрожащей рукой вытер со лба выступивший пот. Он был смертельно бледен, глаза сверкали.

Молодой мушкетер залпом осушил стакан. Выдохнул.

- Вы правы, Атос. Я не в себе. Господа, я прошу прощения… у меня только что был серьезный разговор, и я все еще под впечатлением от услышанного… Говорят, что королева-мать просила короля позволить ей посетить Италию… король отказал в самой резкой форме. Королева не из тех женщин, которые прощают оскорбления… возможно, нам вновь предстоит воевать… К тому же я нездоров нынче… Новолуние… Простите… Я никудышный собеседник, а уж собутыльник точно не из приятных. Отдыхайте, господа. Спокойной ночи. Если завтра мне нужно будет ехать, я готов, меня достаточно разбудить.

Арамис торопливо поднялся с места, пожал всем руки и ушел в палатку.

Атос последовал за ним.

- Вы напрасно вспылили, сударь, - д`Артаньян старался не смотреть на Рошешуара, чтобы, в свою очередь, не наговорить лишнего и не спровоцировать новую ссору. – Ваша правда: мой друг Арамис очень трепетно следит за своей внешностью, но тому, кто посмеет обвинить его в трусости, я сам, первый, перережу глотку. И пусть за это меня посадят в Бастилию. Оно того стоит. Вы меня слышали, господин Рошешуар?

- Я слышал и запомнил ваши слова, господин лейтенант д`Артаньян, - откликнулся юноша. – Я завтра найду способ принести господину Арамису свои извинения.

Он слегка поклонился – скорее, Шамплену, чем д`Артаньяну, и удалился.

Шамплен был очень бледен.

- Что там такого Арамис сказал про выстрел в спину? Дезессар говорил, что Себастьян погиб во время вылазки, которую ваши предприняли через несколько часов после того, как оказались в осаде. Но ведь никто не видел…

- Я видел, - ответил д`Артаньян машинально, думая о только что произошедшем инциденте, - я там был лично, и сам перевернул тело вашего несчастного брата. Да, скорее всего, это случилось, когда они поняли, что вылазка бесполезна, и надо вернуться в дом. Я полагаю, что Себастьян, желая проявить геройство, прикрывал отход, и пуля настигла его в тот момент, когда он сам намеревался проскользнуть в дом. Он лежал во дворе, в нескольких шагах от калитки, раскинув руки. Наверно, перевернулся в агонии, поскольку пуля перебила ему позвоночник чуть ниже основания черепа.

- Одна пуля? – Шамплен говорил тихо и очень медленно.

- Да, - безучастно подтвердил гасконец. – Одна пуля. Я сам удивился. Должно быть, он сразу упал, и остальные выстрелы оказались бесполезными…

Договорить молодым людям не дали. К палатке подбежал вестовой.

- Господа лейтенанты! Вас просят срочно явиться к капитану де Тревилю!

Офицеры встали и немедленно пошли за вестовым. Разговор прекратился сам собой.

Д`Артаньян думал о своем, обращая внимание только на то, чтобы Шамплен поспевал идти быстро и не слишком нагружал свою раненную ногу.

На лицо лейтенанта гвардецев он не смотрел.

А зря…

***

За сутки, что прошли прошедшие после привала, где произошла вышеописанная сцена, между «троицей неразлучных» не было сказано ни единого слова, кроме обычных фраз утреннего и вечернего приветствия и неизбежных банальностей.

Д`Артаньяну пришлось выдержать нелегкий разговор с командирами, но гасконская изворотливость помогла ему придумать какую-то причину, чтобы оправдать товарища. Лейтенант дулся на друга, Тревиль тоже как-то показал свое недовольство. Впрочем, капитан нашел решение: в разведку поутру отправился отряд под руководством лейтенанта Феррюсака, составленный из гвардейцев короля и мушкетеров. И д`Артаньян, и Атос поехали в числе добровольцев, но, как и желал того Атос, в качестве простых солдат.

Все благополучно вернулись в лагерь и доложили, что опасности впереди нет. Друзья заслужили благодарность командования, но между собой помириться еще не успели.

На следующий день армия, преодолев невысокую каменную гряду, к полудню миновала прелестную буковую рощицу на склоне холма и вышла в живописную долину.

В полутора или двух лье от дороги виднелся остов колокольни.

Атос побледнел. Неужели это то самое место? Или все же не то, а поразительно похожее на долину, которую он будет помнить до смертного часа во всех подробностях?

Не может быть, чтобы то самое. Они шли другой дорогой. Мало ли в этих краях колоколен, пострадавших от огня и ядер, мало ли красивых долин?

Но и д`Артаньян, похоже, увидел колокольню. Он подъехал к Атосу и тронул его за рукав.

- Видите?

Атос молча кивнул.

- Здесь дороги сходятся. Та котловина, через которую прошла конница, а вы не успели - вон она, за деревьями... Сейчас объявят привал. У нас есть часа четыре, если не больше. Я отпрошусь у Тревиля. Хотите - съездим туда вместе?

Атос снова кивнул.

- Пожалуйста. Я буду очень вам благодарен. Но если вам затруднительно сопровождать меня, я поеду один. В сопровождении Гримо.

- Нет уж, - гасконец был сердит, но здравомыслие взяло верх. – Я не отпущу вас в одиночестве. Можете воображать, что отправились один, я буду следовать за вами шагах в двадцати. Как ваша тень. Желаете вы того или нет?

Атос пожал плечами. Д`Артаньян ускакал, чтобы вернуться через неполную четверть часа.

- Да, будет привал - и долгий. Тревиль отпустил нас. Соблаговолите дождаться меня: я возьму какую-нибудь снедь.

Проскакал вестовой: его величество отдал приказание отдыхать до шести часов вечера, пока не вернется новая группа разведчиков.

- Ну, тогда точно не будем терять времени, - сказал д`Артаньян. – Повторяюсь: я еду с вами в любом случае, но если вам угодна свобода – я буду следовать позади.

- Увольте. Мы поедем рядом, если моя физиономия не противна вам, - неподражаемым тоном заметил Атос.

Они поехали - в сопровождении Гримо, захватив оружие и провиант.

По пути разговор не клеился. Несколько раз Атос пытался обратиться к д`Артаньяну и явно искал примирения, но гасконец, все еще обиженный недавним поступком Атоса, гордо хранил молчание.

Вот развилка дорог, по которой мушкетеры проскакали в тот день. Вот большой дуб, расколотый молнией: он так и валяется рядом с крайним домиком деревни. Около него испанцы разбили лагерь. Здесь по ночам горели костры, слышался смех и чужая гортанная речь. Дожди давно смыли все следы от бивака. Деревня понемногу восстанавливается после нападения: на домике кюре - свежеуложенная черепичная крыша, стены каким-то чудом почти очищены от черноты, оставшейся после пожара. На домах поодаль - крыши соломенные. Ничего, со временем их тоже заменят черепичными: судя по добротности построек, жители не бедствуют. За лошадью Атоса увязалась пестрая собачонка, которая остервенело лаяла, предупреждая жителей о визите гостей. Но на ее лай никто не отзывался. Только у одного из крайних домов в крошечном огороде копошился старик. Он даже не поднял головы, когда всадники проезжали мимо. Д`Артаньян, приподнявшись на стременах, разглядел на склоне ближайшего холма множество маленьких фигурок.

- Все на сборе винограда! - уверенно сказал гасконец. – Виноградники остались целы. Ну, за жителей нечего беспокоиться. Кто выжил – восполнит потери.

Атос кивнул. Он, пожалуй, был даже рад тому, что деревня пуста.

Но домик кюре, стоявший на возвышенности, оказался обитаем. Хозяин, засучив рукава, старательно выдалбливал внутренности тыквы большой деревянной ложкой. При виде господ офицеров он вскочил. Тыква, сорвавшись с колен, со звоном ударилась о землю, но не разбилась, а только откатилась в сторону.

- Чем могу быть полезен вам, господа? - спросил кюре.

Только сейчас Атос разглядел его. Пожилой мужчина лет шестидесяти, но еще крепкий телом и с ясными, внимательными, умными глазами.

- Я должен отдать вам кое-что, - сказал Атос, спешившись и бросив поводья Гримо. Мушкетер подошел к кюре и протянул ему туго набитый кошелек. Д`Артаньян удивился: откуда у Атоса деньги?

Кюре был удивлен еще больше.

- Зачем? - растерянно спросил он, не решаясь взять богатый дар. - На какие это нужды, сударь? Это пожертвование на церковь?

Атос отрицательно покачал головой.

- Это вам. Ведь вы всего лишились, от дома оставались только стены. К тому же мы вытоптали у вас весь огород.

Кюре, казалось, потерял дар речи.

- Я не возьму для себя ничего, - сказал он после продолжительного молчания. - Прихожане обеспечили меня всем необходимым. У нас здесь простые, честные люди. А вот церковь...

- Что такое? - кажется, у Атоса в кармане лежал и второй кошелек, набитый так же туго.

- Да ведь разграбили все проклятые испанцы! - с горечью произнес кюре. - Икону Пресвятой Девы - и ту не пожалели. Разбили, а оклад унесли с собой. Словно и не католики, как мы, а стая воронья...

- Мы бы хотели заказать мессу и помолиться в храме! - попросил Атос, доставая второй кошелек.

- Сейчас... - кюре смотрел на деньги, но явно не верил в реальность щедрого дара от незнакомого господина. - Матерь Мария... да ведь здесь целое состояние! Этого нам и на новые стропила хватит, и на алтарь... Сударь... вы, случайно, не ангел в обличии человеческом?

- Я обычный человек, и грешник притом, - тихо ответил Атос. - Святой отец, я не возьму назад эти деньги. Принимайте их. Ваш дом спас мне жизнь.

Кюре несмело мял в руке чистый платок из домотканого полотна.

- Так получается по вашим словам, что вы, сударь, из тех королевских мушкетеров, что держали здесь оборону?

Атос молча кивнул.

- Дело в том, сударь, что с полчаса назад я уже принял пожертвование на нашу церковь. Его сделал молодой человек из того же полка, что и ваш. С ним был еще один молодой человек, по виду – военный, но одет в другой мундир. Я запомнил его имя, потому что он заказал заупокойную мессу по своему младшему брату, погибшему здесь.

- И как же его звали? – голос Атоса дрогнул.

- Его? – кюре наморщил лоб. - Виконт де Шамплен. Жан-Батист-Мишель де Шамплен. А брата...

- Я помню, как звали его брата, - тихо ответил Атос. – Мир его душе.

Кюре, казалось, был чем-то озабочен. Атос, погрузившись в свои думы, не заметил беспокойства достойного священника, зато д`Артаньян спросил:

- Святой отец, они что-то сделали не так? Вас смущает их щедрость?

- Меня смущает только то, что они приехали сюда не молиться.

- В смысле? – Атос точно выплыл из оцепенения, в которое впал, когда друзья приехали в деревушку.

В это время послышался стук копыт. По дороге с невероятной скоростью летел всадник.

- Да простит меня Господь за дурные мысли, но я знаю мир, и у меня самого есть племянники… И сын у нашего господина примерно такого же возраста, как те двое, и повадки у него те же…

- Так что же? – д`Артаньян подбоченился в седле.

- А то, господа, что молодые люди приехали как враги и намеревались драться. Из тех немногих слов, которые я услышал, понятно: один обвиняет другого в страшном грехе. И тут же готов совершить подобный грех сам… Может быть, вы еще успеете их остановить. Меня они не послушают.

Атос побледнел смертельно.

Пока Атос и д`Артаньян выслушивали кюре, всадник приблизился к ним настолько, что теперь оба мушкетера могли различить его лицо.

И всадник тоже узнал их.

- Атос, д`Артаньян! – крикнул он, осаживая коня. – Скорее!

- Да что случилось? – не выдержал д`Артаньян.

- Шамплен собирается драться на дуэли с Арамисом! Их нужно остановить!

Подобное не повторяют дважды. Друзья устремились за графом де Сен-Пре, забыв про собственные обиды и размолвки.

К счастью, церковь была совсем рядом. Они влетели на площадь рядом с храмом, по знаку Сен-Пре спешились, повернули за угол – и увидели тех, кого искали.

- Откуда вы узнали? – успел спросить Атос.

- Шамплен оставил мне записку, - ответил граф.


Арамис и Шамплен расположились не на самом солнцепеке, на известняковых плитах паперти, а чуть поодаль, на лужайке под деревьями.

Шамплен сидел на заросшем мхом валуне и потирал вытянутую вперед раненую ногу. Арамис стоял перед ним, совершенно не желая искать какую-либо опору.

- Ну что же, - звонко и ясно говорил Шамплен, обращаясь к своему противнику, - я только что уже в пятый или шестой раз попросил вас рассказать правду о гибели моего несчастного брата. Вы опять ушли от ответа, что заставляет меня окончательно убедиться в том, что вам есть что скрывать. Со своей стороны, я подозреваю вас в том, что вы попросту оставили Себастьяна на произвол судьбы, когда спешили скрыться в домике. Он был новобранцем и не имел столько боевого опыта, как прочие. Это бесчестный поступок, шевалье. Как сказал лейтенант д`Артаньян, мой брат был убит выстрелом в спину.

- Да, он был убит выстрелом в спину, - глухо подтвердил Арамис.

- Пусть тогда нас рассудит Бог, - подытожил Шамплен. - Не уповайте на то, что вы целы и здоровы, а я только что встал с постели после ранения и хромаю. Вам это не поможет. Если вы действительно виновны в том, о чем я сказал, то Божья рука покарает вас... Ан гард, шевалье.

- Вы, кажется, гугенот, Шамплен? - осведомился Арамис, скидывая камзол и обнажая шпагу. Видимо, он больше не желал откладывать поединок, на котором так настаивал его соперник.

- Да, и горжусь этим.

- А я, знаете ли, католик. И как таковой, не уверен, что в округе найдется протестантский пастор, который будет способен дать вам утешение. За ним придется посылать в лагерь, и вся история получит огласку, которой вы так стремитесь избежать. Я не скажу вам ни единого слова.

- Вы скажете, но не мне. Разве вы не видите, что я жду кое-кого? Сейчас сюда должен приехать граф де Сен-Пре. Я вызвал его. Его сын тоже погиб, и ему тоже нужно знать правду. Мы оба желаем одного – истины.

- Граф де Сен-Пре знает правду, - с неожиданной мягкостью сказал Арамис. – Что ж, мы подождем графа. Вы мне не враг, виконт, и я отнюдь не спешу скрестить с вами шпагу.

- Я не ищу примирения, - оборвал его Шамплен. – Мне нужна только правда. Моим секундантом будет сам Господь, и горе вам, если вы виновны в том, что…

- Он не виновен, - сказал Сен-Пре, выступая из тени. Следом шли Атос и д`Артаньян. Они слышали весь разговор от слова до слова, пока привязывали поводья к какой-то деревяшке, выступавшей наружу из места, где, судя по всему, находилась боковая дверь. Кюре сказал правду: церковь напоминала руину. Остались только стены. Вместо крыши - синее небо с клочками белых облаков, вместо резьбы иконостаса - обгорелые стропила. Судя по всему, последний месяц службы проводились в одном из боковых приделов, где была восстановлена кровля. Но как следует осмотреть внутренности изуродованного, поруганного храма можно было позже.

- Д`Артаньян?! - удивленный возглас Арамиса показал Шамплену, что появления гасконца никто не ждал, и друзья ни о чем не договаривались.

- Что здесь происходит, господа? - спросил Атос. - Вы действительно собрались драться?

- Мы и будем драться, - с прежней интонацией ответил Шамплен.

- Я волен запретить своему подчиненному участвовать в поединке! - напомнил д`Артаньян. - И собираюсь сделать это.

Шамплен отрицательно покачал головой.

- Тогда я буду вынужден во всеуслышанье заявить о том, что господин Арамис...

Атос сделал столь резкий протестующий жест рукой, что Шамплен умолк.

- Господин Атос желает что-то сказать, - Сен-Пре сделал шаг к Шамплену и обнял его за плечи с отеческой любовью. - Я бы на вашем месте выслушал его.

- Я не могу не принять ваш совет, граф, - Шамплен обозначил легкий поклон. - Ведь вы тоже пострадали. Ваш сын был вместе с моим братом, и они оба погибли.

- Атос, вы слышали, в чем меня обивняют? - Арамис приветливо кивнул, приветствуя Атоса. – В том, что я и вы бросили Шамплена в критической ситуации. Заставили новичка прикрывать отход. И его, разумеется, убили испанцы.

Атос стоял мрачный, но совершенно спокойный.

- Вот как! - проронил он. - Шамплен, вложите шпагу в ножны. Сейчас вы выглядите как последний дурак, только еще не знаете об этом. И вы, Арамис, не лучше. Я сам был при этом деле и менее щепетилен. Надеюсь, виконт де Шамплен не сомневается в моей честности? А если так, то мы сейчас все вместе вернемся в лагерь, и в присутствии его величества я дам клятву на Евангелии и, наконец, расскажу, как было дело.

Сен-Пре подошел к Атосу, внимательно посмотрел ему в глаза: Атос без труда выдержал этот взгляд.

Сен-Пре вздохнул.

- Сударь, - попросил он, - расскажите сейчас. Не господин Арамис, не я – вы. Я не требую от вас клятвы на Евангелии. Вы не умеете лгать – вот и говорите так, как было. И не смущайтесь. Про то, за что поплатился Венсан, я знаю, и не ищу удовлетворения. Моя вина в том, что я воспитал сына храбрецом, но не научил его терпению. Возможно, жизнь сама бы преподала ему нужный урок, но... на все требуется время. У моего мальчика этого времени не оказалось.

- Терпение? - Атос встал рядом с Арамисом и жестом показал ему, что он может вложить шпагу в ножны. - Да. Вы правы, граф. Ему хотелось славы и признания. Сейчас. Немедленно. Это не самый большой недостаток в двадцать лет.

- Он позавидовал другому... - Сен-Пре сделал над собой усилие, чтобы произнести эти жестокие слова в адрес погибшего сына. - Я признаю это, но не осуждаю своего мальчика. Ему всего лишь хотелось быть таким, как вы, как господин д`Артаньян. Как вы, господин Атос. Это похвальное желание.

- И он не побежал с поля боя... - тихо подтвердил Арамис. - Его гибель - случайность. Я сожалею о том, что так случилось.

- А кто побежал с поля боя? - вырвалось у д`Артаньяна. Он, наконец, стал понимать – и ужаснулся.

- Шамплен, - кусая губы, ответил Арамис. - Он не выдержал напряжения и побежал сдаваться в плен. Я вынужден был выстрелить в него. Это святая правда, я тоже готов принести клятву на Евангелии. Я не хотел этого говорить. Я солгал капитану. Если вы хотите знать, как в действительности все случилось...

- Атос, расскажите! - попросил д`Артаньян, потрясенный услышанным. - Клянусь, господа, я сам первый раз об этим слышу!

Шамплен, бледный, как мел, опустился на свое прежнее место.

У него дрожали руки, он не мог держать шпагу - в ножны не вложил, но пристроил на колени.

- О том, с чего все началось, вы знаете, - начал Атос тихо и просто, - мы сидели в лагере и играли в кости...

***

Шамплен слушал молча, только на лице его попеременно появлялись то бледность, то краска стыда, которую он не в силах был скрыть. Атос рассказывал, не вдаваясь в ненужные, с его точки зрения, подробности, которые бы запутали нить повествования.

Арамис присел на камень так, чтобы Сен-Пре и Шамплен могли его видеть. Время от времени он порывался вставить свое слово в рассказ друга, но всякий раз Атос предостерегающе поднимал руку, и Арамис прикусывал губу.

Д`Артаньян сохранял внешнее спокойствие примерно до середины рассказа - ровно до того момента, когда Атос дошел до операции, которую ему пришлось делать. Затем гасконец вскочил, подобрал с земли какую-то сухую ветку и принялся ломать ее на мелкие части.

Сен-Пре был печален и только покачивал головой, поглядывая то на Атоса, то на Арамиса.

- Граф, у меня складывается ощущение, что вы знаете то, о чем я рассказываю, - Атос опять столкнулся с ним взглядом.

- В общих чертах - да. Господин Арамис открылся мне по моей настоятельной просьбе. Сговора между вами не существовало, а рассказываете вы одно и то же, в одной и той же последовательности, но с разными подробностями. Это, несомненно, указывает на то, что вы не лжете.

- Я не стал бы лгать никогда, - сухо ответил Атос. - Если господин виконт желает, я продолжу.

Шамплен кивнул.

Атос продолжал, с безжалостной точностью фиксируя события: вот прекратилась стрельба, вот Сен-Пре разглядел испанца в золоченых латах, которому все кланялись...

- Признаться, на какое-то время мне самому стало не по себе, но я был командиром, и негоже показывать солдатам свою слабость. С «Розой Кастилии» мы сталкивались уже несколько раз. Это хорошие воины, дисциплинированные и храбрые, прекрасно обученные и вооруженные на славу. Но они люди - стало быть, не бессмертны. Ваш брат, виконт, поддался панике и, воспользовавшись тем, что все сидят и отдыхают, проскользнул во внутренний дворик, а оттуда выбежал наружу. Мне неприятно говорить об этом, но он имел намерение не только сдаться в плен, но и сказать испанцам о нашей малочисленности, которую нам чудом удавалось скрывать. Это погубило бы всех нас. Реагировать нужно было быстро, малейшее промедление грозило нам немедленной гибелью. И потому...

- И потому я выстрелил, виконт. Я не хотел убивать, я хотел ранить. В такой ситуации боль часто отрезвляет, - не смотря ни на кого, вымолвил Арамис. - Если бы он не закричал, что нас легко можно взять...

- Он это закричал?

- Да, - подтвердил Атос. - Но, к счастью, не успел сказать, сколько нас. Арамис - отличный стрелок, и с такого расстояния промахнуться сложно.

- Я первый раз стрелял в спину человеку, - словно не слушая Атоса, в такт своим мыслям медленно сказал Арамис. - Это была спина моего товарища. Господь накажет меня за это. Но... это война. И мы оба давали присягу...

Шамплен, побледнев окончательно, вдруг встал, подошел к Арамису и протянул ему руку.

- Я буду молить Господа за вас. Я думал, что вы погубили Себастьена, а вы его спасли. Когда человек идет на такое, он одержим дьяволом. Я не могу сердиться на вас за то, что вы сделали. Вы погубили тело, но спасли его душу. Дьявол посрамлен. Да будет так во веки веков!

- Как? - Арамис настолько погрузился в свои переживания, что даже не сразу понял, о чем ему говорят. Что ему протягивает руку человек, только жаждавший отомстить за смерть брата.

- Разве Иуда, предавший Спасителя, не был одержим нечистым духом? - с прорвавшейся горячностью, с каким-то фанатичным исступлением восклицал Шамплен. - То же произошло и с Себастьеном. Он сам не мог бы предать... Это он, погубитель рода человеческого!

- Рассказывайте дальше, прошу вас, - попросил Сен-Пре, коснувшись плеча Атоса. - Я хочу от вас услышать, как погиб Венсен.

Шамплен упал на колени и погрузился в молитву. Казалось, он не воспринимает больше ничего, что относилось бы к внешнему миру. Но стоило Атосу дойти до момента, когда они с Арамисом остались вдвоем, практически потеряв надежду и приготовившись принять смерть так, как положено сильным духом мужчинам, как Шамплен поднял голову и сам воскликнул:

- Да это же таинство! У вас были хлеб и вино!

- И мы стали молиться, потому что нам не на кого было надеяться, кроме как на Господа и на заступничество сил небесных, - Атос еле заметно улыбнулся. - Мы исповедовались друг другу и поклялись, что дорого отдадим наши жизни.

- А ангелов вы видели? - с детским простодушием спросил вдруг Шамплен.

- Я - нет, не видел, - совершенно серьезно, с легкой ноткой сожаления ответил Атос. - А вы, Арамис?

Арамис сделал отрицательный жест.

- Что было дальше? - Сен-Пре был глубоко потрясен услышанным.

- Дальше? Арамис впал в забытье, мне даже показалось, что он перестал дышать. Я сменил ему повязку и уселся ближе к дверному проему. Кому-то нужно было следить за испанцами! И тут раздались выстрелы. Я сам поначалу не понял, что происходит. Но после выстрелов закричали «Факелы! Факелы!». Кричали по-французски, и я понял, что де Брэ все же попал туда, куда так стремился, и что нам с Арамисом рановато следовать его примеру. Все остальное может рассказать д`Артаньян, его величество... да кто угодно. Испанцев смели одной дерзкой атакой. Впрочем, не так их много и оказалось... Я хотел бы выяснить, какому святому теперь ставить свечи за наше спасение. Я не слишком склонен к мистике, но мне кажется, что нам помогали молитвы местного кюре и близость церкви. Жаль, что ее разграбили. Я небогат, но сделал пожертвование. Арамис, вы лучше всех нас сведущи в вопросах религии. Скажите, кому посвящен этот храм?

Арамис смотрел куда-то в небо.

- Святому Игнасио... или Иньиго... там изображение Игнасио Лойолы. Это иезуитская церковь, хотя сейчас в ней служит францисканец...

Он решительно встал. Пожал руку Шамплену.

- Не знаю, как вы, господа, но я иду в храм.

У порога мялся взволнованный кюре.

- Вот вы где! - воскликнул он. - А я думал, что вы уехали. Господа, я отслужу все, но только не сегодня. Сегодня никак не получится, потому что я один, наш диакон там... - он указал на склон, где мелькали человеческие фигурки.

- Незачем откладывать, - каким-то странным голосом ответил Арамис. - Если вас, ваше преподобие, устроит моя помощь... не заботьтесь ни о чем, я имею чин субдиакона. Этого, полагаю, будет достаточно.

Кюре кивнул и обрадованно хлопнул в ладоши.

- Вы действительно согласны? Тогда, господа, подождите. Нам нужно облачиться подобающим образом...


Продолжение в комментариях