Оттенки нашей жизни:

Красный

Не успел я быстро засунуть свою рукопись под какую-то книгу, как в гостиную ворвался Холмс; не обращая на меня никакого внимания, он схватил свой бумажник, лежащий на его химическом столике, и, хлопнув дверью, снова исчез.
Я усмехнулся и, вновь вытащив на свет божий свое творение, начал придирчиво проглядывать страницы в поисках ошибок. Наконец-то я закончил – это была моя первая попытка не просто написать роман, но и записать одно из расследований Холмса. На минуту я остановился, задумчиво покусывая кончик пера и пытаясь подобрать подходящее название для своего творения. Тут мой взгляд упал на последний абзац рукописи, и я улыбнулся.
- Ну, что я вам говорил с самого начала?- смеясь, воскликнул Шерлок Холмс. – Вот для чего мы с вами создали этот Этюд в багровых тонах – чтобы обеспечить им достойную награду!
Прекрасно, так и назову.
Этюд в багровых тонах.

Был у меня одно время такой пунктик. я мечтала, чтобы сняли нового классического викторианского Холмса. Чтобы это был подробный-преподробный сериал с экранизацией всех рассказов, с прекрасно показанными (непростыми) отношениями Холмса и Уотсона. И еще, чтобы Шерлока Холмса играл Ричард Армитедж.



Мне казалось, что из всех современных актеров он наиболее подходит для этой роли. И прекрасно подходит! удивляло, что этого никто не видит...

Огонь слабо горел в камине, и солнце уже давно зашло. Я потянулся, и отложил в сторону свою книгу, подумывая о том, не пора ли ложиться спать. Холмс, казалось, собирался провести за работой еще одну бессонную ночь, всецело поглощенный завершением очередного химического исследования. Сам опыт был закончен еще вчера вечером, но теперь он размышлял над данными, которые внес в свой каталог, внимательно изучая длинные столбцы цифр в одних своих записях и записывая формулы и диаграммы – в другие.
Он был поглощен этим занятием, когда я уходил сегодня утром; когда я вернулся днем, Холмс все еще сидел за своим химическим столом, и с тех пор он почти не тронулся с места, лишь один раз он прошелся взад-вперед у окна, вместо трубки зажав в зубах огрызок карандаша. В его глазах было такое отсутствующее и в то же время сосредоточенное выражение, что это выдавало напряженную работу мысли.
Я бросил на него обеспокоенный взгляд. Рукава его покрытой химическими пятнами рубашки были засучены до локтей, а он неподвижно сидел за столом, склонив голову на руки. Мне не нравилось, что он изматывает себя до такой степени, работая без передышки, но сейчас, взглянув на него, я почувствовал, как встревоженное выражение моего лица сменилось ласковой улыбкой. Надо признать, что он был в своей стихии. Ибо никогда мой удивительный друг не был самим собой в большей мере, чем в те минуты, когда перед ним вставала достойная его загадка.
Он был создан для этого.

Пища для размышлений

Ничего удивительного не было в том, что Холмс – даже Холмс! – долго был в неведении о том, что у меня был брат. Я ничего о нем не говорил.
В то первое Рождество, после моего возвращения из Афганистана, я был слишком слаб для дальних поездок, но это и не важно; Генри не ответил на письмо, которое я ему отправил, по приезде в Англию. В январе я послал еще одно, сообщая ему о том, что у меня теперь другой адрес, и с горечью ожидал, что и это послание он также оставит без внимания.
Не могу сказать, что мое отношение к брату было связано с его недостатками . Право же, если бы дело было только в этом, то, возможно, он вызвал бы у меня больше сочувствия. Но после смерти нашего отца Генри получил хорошее наследство, мне же не доставало средств даже на то, чтобы закончить свое образование. Генри принял доставшееся наследство, как должное, и видимо решил, что его долг как старшего сына спустить его на развлечения. Меня возмущало такое положение вещей и возмущение это стало еще больше, когда моя служба в армии не принесла ничего, кроме пошатнувшегося здоровья и пенсиона по ранению. Так что дело было вовсе не в том, что меня печалило его потакание порокам, и не то, что я выражал неодобрение по этому поводу. Это была просто обида.
Но когда через несколько месяцев Генри написал мне, то по его почерку было видно, что для него наступил период трезвости. Я ему ответил, и так мы переписывались до декабря, когда брат пригласил меня на праздники в Эдинбург.
Я не сказал Холмсу, куда уезжаю, просто уехал. Холмс редко проявлял любопытство, вероятно потому, что считал, что ему легче все узнать самому. Мы были не так близки тогда, и не было ничего странного в том, что я не посвятил его во все подробности своего отъезда.
За время поездки я три раза перечитал свою газету и убеждал себя в том, что у меня нет причин сожалеть о своем решении.
Генри встретил меня на станции, но лишь когда толпа немного рассеялась, так как сначала мы не смогли узнать друг друга. Он был аккуратно одет и совсем не был похож на карикатурного пьяницу, но для медика были явны признаки долгого воздержания. Я знал, что и мое лицо носило отпечатки войны и болезней и если даже год относительно нормального самочувствия не смог стереть эти следы, то это видимо невозможно.
- Джон! – воскликнул мой брат, когда я двинулся в его сторону, убедившись, наконец, что это он. – Да ты выглядишь старше меня!
Это была совсем не ложь. Я пожал ему руку, улыбнулся и сказал что-то учтивое.
Не спросив меня, он взял у меня из рук чемодан, и я пошел вслед за ним к стоянке кэбов.
- И ты говоришь, как лондонец, - сказал Генри. – Вот это да!
- Знаю, бабушка была бы в ужасе, - согласился я, глядя как кэбмен закидывает мой багаж на задник кэба. Я самодовольно улыбнулся: как раз на днях Холмс шутливо заметил, что в моей речи он уловил едва заметный шотландский акцент.
-Ach, tha bluidy Sassenach, - сказал Генри, и у меня появилась надежда, что, возможно, эта поездка будет не такой уж плохой.
Пока мы ехали к дому Генри, я расспрашивал брата о его жизни, о работе в одном из крупных эдинбургских банков. Кажется, его дела пошли гораздо лучше, чем прежде, по крайней мере, так явствовало из его рассказа. К тому времени, когда мы подъехали к небольшому загородному дому, мы уже волне освоились друг с другом и говорили столь же свободно, как и раньше, лет пять назад, когда еще был жив отец.
- Ну, а теперь, о тебе, - сказал Генри, усаживаясь в кресло. Его дом и вся обстановка были чудесны, правда, возможно лишь на мой непритязательный вкус. Было явно, что это дом холостяка, но, конечно, мне трудно говорить наверняка. В одном углу стоял прекрасно оснащенный сервант с горячительными напитками, но я и не ожидал, что Генри присоединится к Движению за воздержание. Перед обедом он предложил мне кофе, а не что-нибудь покрепче, и я ничего не сказал на это.
- Ты писал, что больше уже не вернешься в армию?
Надеюсь, что возраст научит его такту.
- Нет, мое здоровье еще слишком слабое, - сказал я, - Однако сейчас я снимаю квартиру вместе с одним человеком, так что смогу скопить немного денег, чтобы в один прекрасный день купить, наконец, практику.
- Так ты все еще практикуешь?
-Весной я, возможно, начну искать работу в клинике или больнице, - ответил я, - когда пойму, что уже полностью поправился.
- Гм, - Генри кивнул. Возможно, такт был все-таки не совсем ему чужд, потому что после этого он спросил:
- А у тебя все еще нормальные отношения с этим малым, ну, твоим соседом по квартире? Холмсом?
- О да, - сказал я. – Он выдающаяся личность. Я говорил тебе, что он сыщик? Последнее время он пошел в гору.
- А у него нет конторы где-нибудь за пределами вашей квартиры? Полагаю, тебе приходиться сталкиваться там с субъектами самого сомнительного свойства, с разными странными личностями.
- Скорее, со странными ситуациями. Вот, месяц назад было странное дело, произошедшее с одним молодым врачом.
И я рассказал ему о постоянном пациенте доктора Тревельяна и о том, как Холмс расследовал это дело.
- Так, значит, ты помогаешь ему в работе, - сказал Генри.
- Надеюсь, что бываю полезен.
- М-м-м, видимо , это интересное хобби. Конечно, если в процессе расследования, ты не получишь пулю от какого-нибудь грабителя. Почему же твой компаньон не служит в Скотланд Ярде?
Я представил себе, какой эффект произвело бы такое предложение на самого Холмса, и едва сдержал смех.
- Он считает, что легче работать , не будучи ограниченным нормами и порядками официальной полиции, - сказал я.
- Немного странно, - ответил мой брат. – Ну, пора уже подумать об ужине. Одну минуту.
Когда он пошел распорядиться насчет нашего ужина, я понял, что говорил о Холмсе с повышенным энтузиазмом. Все, с кем мне приходилось последнее время встречаться, знали о Холмсе, и сейчас мне очень хотелось рассказать о нем тому, кто не знал. И возможно, я монополизировал тему для беседы.
Наш ужин состоял из хорошо знакомых блюд шотландской кухни, хотя стряпню кухарки моего брата нельзя было даже сравнивать с кухней миссис Хадсон. Мы говорили о различиях между Лондоном и Эдинбургом, а потом после ужина за сигарами разговор перешел на различные нейтральные темы.
В гостевой спальне было очень комфортно… вплоть до того момента, когда весь дрожа и в поту, я проснулся среди ночи. Я надеялся, что мои кошмары оказались уже позади – и так оно и было, когда я спал в своей постели на Бейкер-стрит, к которой уже привык. Но здесь все было по-другому.
Я не мог встать, как делал обычно в таких случаях, и пройтись по дому. Обстановка была мне непривычной и я, наверняка, буду натыкаться на мебель и, чего доброго, кто-нибудь примет меня за взломщика. Поэтому я лежал без сна, хотя не могу сказать наверняка , бодрствовал я или спал.
В итоге утро Сочельника я встретил с воспаленными глазами, абсолютно обессиленный, и совершенно не склонный вести какие-либо разговоры за завтраком. Генри, видимо, было знакомо такое состояние, хотя и совсем по другой причине. Мы пошли пройтись по окрестностям, поплотнее закутавшись в пальто, и , кажется, прогулка на свежем воздухе пошла мне на пользу.
- Вероятно, сегодня открыт музей в Ассоциации хирургов, - сказал Генри, когда мы уже подумывали поворачивать к дому.
- Думаю, я достаточно насмотрелся всего этого , будучи студентом, - откликнулся я. В принципе, я бы не возражал против подобной экскурсии, но у меня начала болеть нога, и, кроме того, я знал, что Генри это будет скучно. Поэтому мы пошли назад. Здесь было гораздо яснее, чем в Лондоне и здесь не было такого дыма от фабричных труб. За прошлый год я побывал во множестве лондонских доков и трущоб. Подобные места были и в Эдинбурге, но здесь не велись никакие расследования, требующие, чтобы я следовал за Холмсом по самым потайным уголкам города.
Я провел день, делая записи в своей записной книжке. После обеда я спросил Генри о его фирме, и он с готовностью заговорил о делах.
Однако, я поймал себя на том, что едва слушаю. Я чувствовал, что это неправильно, но я никогда не проявлял интереса к финансовым вопросам, да и в голосе Генри я не услышал особого воодушевления. Он оживился только, когда упомянул о своих экскурсах с коллегами, но я не хотел поощрять его словоохотливость на эту тему. Хорошо, конечно, что он наслаждался жизнью, но я мог сейчас думать только о годах, проведенных мной в Университете, когда я видел его либо мертвецки пьяным, либо предающимся похмелью.
Прошел только один день, а я чувствовал, что мы очень устали от всего, что сказали друг другу.
Рождество выдалось дождливым, как это частенько бывало в моем детстве, но сейчас этот дождь был как старый знакомый. Мне удалось поспать, и поэтому я чувствовал себя бодрее, чем накануне. Этот бодрый настрой не оставлял меня и за завтраком. Но я все время чувствовал, что мне чего-то не хватает.
После завтрака мы с Генри обменялись подарками. Причем перед этим я подумал, что, возможно, мы подарим друг другу одно и то же, но к счастью, он подарил мне набор запонок, я же вручил брату шелковый галстук.
Однако, теперь я уже знал, чего мне не хватало. Мы с Генри заговорили о лондонских магазинах, и при этом я старался не смотреть по левую сторону от себя, где мог бы сидеть Холмс. Я словно воочию увидел, как он сидит там, вставляя остроумные замечания в нашу беседу, как временами саркастически поднимается его бровь, как изредка он едва уловимо улыбается. Я постарался сосредоточить свое внимание на брате.
По истечении дня эта тоска по дому – полагаю, все дело было в этом – отнюдь не стала меньше. После ланча мы разошлись по комнатам – я взял в руки книгу, но снова понял, что хотел бы поднять глаза и увидеть Холмса. За последние два дня у меня накопился чуть ли не целый перечень вещей, о которых я хотел ему рассказать, хотя в основном все они были довольно тривиальны, чтобы вспоминать о них по прошествии времени. Просто я хотел поговорить с Холмсом, вот и все. И не было смысла писать письмо, ведь я и сам уже приеду через день после его получения.
Я даже не знал, где он провел это Рождество. Я и сам умалчивал о своих планах настолько, насколько это было возможно, не желая рассказывать о всех перипетиях своих отношений с братом самому наблюдательному человеку в Лондоне; и Холмс ответил мне тем же. Я знал, что миссис Хадсон собиралась на несколько дней уехать, и Холмс упомянул, что и у него есть кое-какие планы, но какие именно не сказал. Не знаю, были ли у него родственники в Лондоне или вообще где-нибудь. Мне казалось, что нет – по-моему, Холмс был начисто лишен каких бы то ни было уз и взаимоотношений, за исключением разве что нашей зарождающейся дружбы, конечно если только ее можно так назвать. Не знаю.
Может быть, у него была большая семья, думал я, улыбаясь про себя. Которую он навещал лишь по праздникам. Я представил себе, как он сидит за столом, чувствуя себя весьма некомфортно, избегая общества детей и делая выводы о том, что произошло в жизни его родственников еще до того, как они сами ему об этом расскажут. И тут мне вспомнилось, что вообще-то Холмс любил детей – по крайней мере, уличных мальчишек. Мне всегда казалось это таким странным, совершенно нехарактерным для него.
Но разве я знаю, - с горечью подумал я, - что на самом деле характерно для него? Я знаю этого человека меньше года, и мы многое еще не знали друг о друге. И не следует так зацикливаться на этом человеке.
И, тем не менее, мне сильно его не хватало. Невозможно скрыть что-то от самого себя. И впереди еще два дня.
Я откинулся назад в своем кресле. Пройдет сегодняшний день, и потом еще завтра, а потом я уеду. Я не останусь на Новый год. Полагаю, у Генри и его друзей есть какие-то планы, не важно какие. В любом случае, он изменился к лучшему, я видел это.
Пожалуй, и правда, налицо перемены к лучшему. В университете меня мало заботило его пристрастие к алкоголю – у меня и без того хватало забот. Только теперь я мог представить, каких размеров достигло это бедствие, а смерть нашего отца лишь усугубило и без того тяжелое положение дел. Я был слишком обеспокоен болезнью матери и своими планами на будущее, чтобы обратить внимание на то, как Генри обходится со своим наследством.
Я был обижен, когда он не пришел проститься со мной перед моим отъездом в Индию, но мать пыталась как-то оправдать его. Сейчас я думаю, не было ли и это связано с его пристрастием к выпивке.
Я бы не узнал о кончине матери до самого своего возвращения в Англию, если бы случайно не прочел об этом в газете. Брат ничего не написал. Я с горечью почувствовал, как волна улегшегося было гнева снова поднимается во мне, но сейчас не было никакого смысла ворошить прошлое. Я просто навестил его – мне не нужно добиваться от него извинений или, что более вероятно, вступать в открытый конфликт. Я уеду домой, в Лондон, вернусь к своим делам, а Генри снова будет писать мне раз в месяц или около того.
Теперь прошло уже два года со времени смерти нашей матери , и Генри изменился в лучшую сторону. Он не делал ничего плохого, заботился о себе и своих финансах – и делал это, собственно говоря, гораздо лучше меня . Был здоров и не предавался злоупотреблению спиртным и другим своим порокам. И чтобы как-то поощрить его в этом , я не мог сделать ничего лучше, чем вернуть наши братские отношения. Чего, видимо, хотел и он сам.
Буду предельно вежлив, думал я, осталось уже меньше двух дней, а потом я могу уехать.
В День подарков мы снова бродили по Эдинбургу, и тема для разговоров была та же, что и двумя днями раньше. И снова я думал, что бы мог сказать Холмсу, если бы он был здесь. Мне было скучно, я был несколько раздражен, и изо всех сил старался не показать это.
Той ночью мне снова снились кошмары, и я лежал без сна до позднего январского рассвета. Лишь тогда я смог забыться недолгим сном до появления служанки . Но тут я с радостью вспомнил, что сегодня уезжаю. Я плохо умел притворяться, дабы принять грустный вид за завтраком и показать, что мне жаль уезжать. Но поскольку я провел почти целую ночь без сна, то мой вид был именно таким, каким нужно.
Садясь в лондонский поезд, я не мог сдержать улыбки, старался лишь, чтобы Генри ее не заметил. И, заняв свое место в купе, я почувствовал то, что должен был ощутить , когда ехал сюда – будто я еду навестить близкого дорогого мне человека, которого не видел несколько лет.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Заместо домашнего уютного фанфика, который пока в процессе ввода предлагаю другой. Очень неплохой, на мой взгляд, фанфик, хотя в нем практически ничего не происходит.
К сожалению, не могу вспомнить автора. Когда есть возможность, я это указываю

Управляет не голос

«Рассказом управляет ухо, а не голос» ( Итало Кальвино)

На наблюдательные способности моего друга Уотсона за эти годы возвели немало клеветы. Наверное, я сам был бы главным их критиком, если бы очень часто сам Уотсон не шутил по этому поводу. Как-то раз он заметил, что во время расследования запутанного дела ему нужно лишь выложить все возможные догадки, что пришли ему в голову, то, о чем он даже бы не подумал и будет верным решением, как бы невероятно это не казалось. За почти двадцать лет нашего успешного сотрудничества я по пальцам могу пересчитать те случаи, когда он стоял на верном пути.
Виной всему был его собственный особый талант. У моего друга было богатое, стремительное воображение романиста, которое постоянно опережало факты и сплетало свой собственный мощный впечатляющий рисунок из тех странных событий и людей, с которыми нам приходилось сталкиваться. Конечно, очень просто было давать Уотсону совет не теоретизировать, не имея под рукой фактов и доказательств, но с тем же успехом можно было советовать ему не дышать – в его уме рождались свои предположения и домыслы, он ставил себя на место участников событий – и все это работало столь же неосознанно и непреодолимо, как его легкие.
Доктор Джон Уотсон никогда не был мыслящей машиной, но нельзя сказать, что он не был одарен умом. Тот же стремительный порыв мысли, что мешает ему быть объективным, принес его литературным трудам уже мировое признание. Благодаря ему и его стремлению к сенсации у меня было гораздо больше расследований, чем я мог бы получить единственно своим умом. И не раз он поражал меня своей проницательностью и точным знанием моего характера. Так что доктора Уотсона никак нельзя считать ненаблюдательным человеком.
Хочу мысленно обратиться к его первым молчаливым наблюдениям за мной. Уотсон где-то писал о первых впечатлениях, которые я на него произвел и что характерно для него – он опубликовал именно те, что были весьма ошибочны. Желая разобраться, что я из себя представляю, он пошел дальше своего перечня «Шерлок Холмс – его возможности». Мне бы хотелось наряду с его воспоминаниями привести и свои собственные. И тут я должен бросить взгляд (не без усмешки и порою, даже досады) на то каким было мое душевное состояние в 1881 году.
Я классифицировал своего нового знакомого, прежде всего, как доктора. Доктора, особенно практикующие, любят совать нос не в свое дело, как в силу своей профессии, так и по своей личной склонности. Мне всегда нравились люди этой профессии, которые проводят довольно много времени в чужих гостиных и имеют уже натренированный зоркий глаз, что бывает весьма полезно. Врачи, кроме того, не так скрытны, как прислуга; они редко воспринимают вопросы, как угрозу и могут назвать имена, оставленные без внимания. В баре или же за карточным столом они расскажут массу анекдотов своему новому знакомому. И если они навеселе, то такой разговор легко направить в нужное русло.
Я всегда смотрел на людей медицины, как на довольно неплохой источник информации в своей профессиональной деятельности, но перспектива поселиться с таким человеком, казалось, влекла за собой некоторые проблемы. В те времена я считал, что мой мыслительный процесс требует уединения и тишины; я весьма ценил аудиторию при завершении дела, но не раньше. И поскольку мне необходимы были часы полной концентрации, без постороннего вмешательства, я вполне справедливо ожидал, что меня сочтут необщительным, даже замкнутым. Мое нерегулярное питание и необычные увлечения, не говоря уже о кокаине, могли дать много пищи для ума, если речь пойдет о медике с пытливым умом.
Я и не надеялся долгое время производить впечатление человека, ведущего здоровый образ жизни, но думал, что регулярность привычек вполне может его заменить. Безусловно, такова была армейская философия, где любая опасность воспринималась не так остро, поскольку вошла в привычку. Первые шесть недель нашего совместного проживания я старался держаться от него подальше ,насколько это было возможно, и уходил к себе в спальню (хотя и не ложился) в десять часов вечера. Хотя мне и не всегда удавалось рано вставать, было легко создать впечатление, что это было именно так. Мой компаньон редко появлялся в нашей гостиной раньше меня.
В те дни он был все еще не здоров. Болезненная бледность и следы долгого пребывания взаперти были скрыты под загаром; от этого создавалось впечатление, будто старая кирпичная кладка проглядывает из-под свежей краски. От природы он был крепкого мускулистого телосложения, но перенесенный тиф стал причиной этой болезненной худобы. Его движения порой были неловкими, хотя я считаю, что это было не столько из-за ранений, сколько из-за того, что он часто забывал о том, что был ранен. Уотсон настолько привык к активному образу жизни, что не мог полностью адаптироваться к меньшей подвижности. Прогулки по Риджент-парку было достаточно, чтобы на весь день лишить его сил, и, тем не менее, он настаивал на том, что должен туда идти. Его аппетит то возрастал, то слабел столь же непредсказуемо, как и мой, ибо его затянувшееся выздоровление был связано с пищеварением. Видя, что из-за вынужденной нерегулярности своих привычек, он ничего не говорит о моих, я вскоре перестал притворяться. Думаю, мы оба почувствовали облегчение.
Взгляд доктора, однако, был очень живой и энергичный. Он часто задерживался на мне, хотя Уотсон оставался чрезвычайно вежливым и старался наблюдать за мной незаметно. Казалось, он получает настоящее удовольствие, наблюдая за своим ничем не примечательным компаньоном, который, тем не менее, стал подобием некоей домашней тайны. И временами ему было нелегко скрыть улыбку, наблюдая за моими более эксцентричными привычками. Иногда я не мог удержаться от желания сказать ему что-то противоречивое только для того, чтоб увидеть, как изумленно взлетят вверх его брови. Конечно же, я часто поступал так и с сотрудниками Скотланд Ярда, но с ними это носило оттенок злобных уколов. Уотсона же оказалось почти невозможно задеть и в его лексиконе был целый набор двусмысленной дипломатии. – Это довольно общая идея, Холмс, - говорил он, или – мой личный фаворит: Это вечный вопрос, дорогой друг. Я приложил немало труда, чтобы заставить его сказать что-то типа «конечно, нет», но его колодезь бесконечных вежливых , хоть и скептических околичностей никогда не иссякал.
Дабы вознаградить доктора за проявленный им интерес, я завершил наше первое общее дело задержанием преступника в нашей гостиной. Это было только честно, так как Уотсон не смог гнаться за кем-то даже хотя бы вдоль нашей улицы, а завершить дело без него было бы жестоко. Однако, я не смог предвидеть, что жертвами нашей схватки окажутся окна гостиной. Это было весьма прискорбно, во-первых из-за сквозняка, а во-вторых, из-за дополнительных трат, так как Уотсон вряд ли мог себе это позволить, да, откровенно говоря, и я тоже – но он и слова не сказал об этом. Напротив, когда тем вечером мартовский ветер разметал все на его рабочем столе, он был полон кипучей энергии. Он спас от ветра свои записки по нашему делу и бодро приколол их перочинным ножом к каминной полке, как обычно поступаю я со своей корреспонденцией. И между делом он просил меня вновь восстановить в памяти цепочку своих мыслей и припомнить как можно больше подробностей. В первый раз за время нашего знакомства перед моим взором промелькнула вспышка присущей ему энергии, и во взглядах, что он бросал на меня, было что-то столь заразительное, что я чуть не рассмеялся, когда он снова повторил, что кто-то должен описать все это дело, чтоб мир узнал о моих заслугах. Ни на минуту я не допускал, что он говорит серьезно. И, тем не менее, во время нашего разговора с легкостью по полочкам разложил для него все мои мысли и объяснения.
В те времена я и сам был объектом его наблюдений, и все представлялось лишь комнатной игрой, и я плохо себе представлял, что когда-нибудь из этого может выйти что-нибудь путное. И, конечно, я совсем не ожидал, что он сможет заметить в моем уме или моем методе работы нечто, ускользнувшее от моего внимания. Но тем вечером он слушал мой рассказ и, должно быть, отметил некоторый оттенок удивления, которое я почувствовал, когда мои мысли сами собой сложились в связное логичное повествование.
Он видимо , в отличие от меня, сохранил это в памяти и в последующие недели уже не только с любопытством за мной наблюдал, но и с интересом слушал. Доктор просил меня сделать свои выводы по поводу прохожих, идущих по Бейкер-стрит, и по каждому пункту задавал потом вопросы. Мне с детства не приходилось пускаться в подобные объяснения. Майкрофт всегда опережал меня в подобных делах, на клиентов же производило большее впечатление, когда я делал подобные выводы, не объясняя, будто бы они сами упали с неба. Я сознавал, что если сниму завесу тайны с моих методов, то их сочтут вполне тривиальными, но Уотсон действовал по-другому. В ответ на его похвалу, я стал говорить ему все больше и больше своих заключений, то и дело, прерывая сам себя, когда внезапно мне в голову приходила новая связь между фактами.
После дела Джефферсона Хоупа, Уотсон также попросил разрешения присутствовать, когда я принимаю своих клиентов. Я сказал, что буду не против. Однако, как я уже упоминал в то время из-за своего плохого самочувствия он поздно вставал. Два или три раза бывало, что он входил в гостиную, когда я уже разговаривал с клиентом. Он извинялся и спрашивал, не уйти ли ему. Я указывал доктору на стул, и наши, слегка озадаченные клиенты после короткой паузы начинали свой рассказ сначала. Я находил такой процесс повторного пересказа очень плодотворным – случалось, что какую-то главную деталь сообщали именно при повторном рассказе. Даже если клиенты и не сообщали никакой новой информации, часто повторяясь, они выражали различные оттенки эмоций, что было весьма полезно для дела. Это был почти безотказный метод по части разоблачения обмана, ибо каждый человек, собираясь солгать по поводу событий или каких-то отношений, обычно тщательно подбирал слова и был готов соответствующе их преподать. И большинство таких лжецов совершенно терялось, будучи вынужденными вновь изобразить нужные эмоции и переигрывали. Я был настолько доволен дивидендами от такой новой стратегии приема клиентов, что хвалил своего компаньона за его опоздания и рекомендовал почаще повторять этот проступок.
До этого я считал, что если пойду навстречу желаниям Уотсона и позволю ему принимать участие в моей работе, то, может, от этого и будет небольшая польза. Но однажды утром я изменил свое мнение, когда он взял утреннюю газету и стал зачитывать вслух заголовки, которые могли представлять интерес. Я вернулся к дивану и к своим мыслям. Я очень ясно помню, как на следующий день, когда за завтраком Уотсон вновь проделал то же самое, на меня напало уныние при мысли, как опрометчиво я допустил к своим делам другого человека. И что еще неразумнее – человека, с которым жил в одной квартире, и потому деваться от него было некуда. Сейчас он ищет, чем бы себя занять и решил навязаться мне в помощники. Работа с избытком болтовни это не работа, и мысль, что ради домашнего спокойствия мне, возможно, придется терпеть этот ежедневный читательский клуб, расстроила меня до безумия. Я сам изобрел свою профессию как раз, чтобы избавиться от балласта этих благонамеренных помощников, чьи попытки помочь, по правде говоря, не более чем помеха. У меня и без них острый глаз и острый ум; и мне не нужна помощь с газетами. Так я и сказал Уотсону без малейшего такта.
Оглядываясь сейчас назад, я не могу не поморщиться. Я был резок; я был груб. Уотсон уже давно стал экспертом в том, как отдавая должное моей гордости, не повредить и своей собственной – но тогда мы были еще так новы друг для друга… Он принял мои слова близко к сердцу, и я считаю, что он, на самом деле, был в опасной близости от того, чтобы больше никогда не принимать участия в наших расследованиях. Не потому, что был обижен моей властностью, но от искреннего убеждения, что от него может быть мало толка. У Уотсона глубоко укоренившееся чувство деликатности, и он испытывает настоящий ужас при мысли, что навязывается тому, кому совсем не нужен – что всегда было мне совершенно чуждо. Его болезнь еще более усугубила эту сдержанность, так как он стал считать себя инвалидом. В последующие дни доктор пребывал в прекрасном настроении за столом и, куря со мной сигары, дабы показать мне, что не обижен, но больше он не задавал вопросов по поводу моих наблюдений и уходил из гостиной, когда ко мне приходили клиенты.
На протяжении нашей бурной и опасной карьеры было несколько случаев, когда я чуть не потерял Уотсона. Но, сделав то, что я сделал в начале той холодной весны, я был близок к этому как никогда. У нас могли установиться вежливые, но весьма далекие от дружеских, отношения – все шло именно к этому. У меня почти никогда не было подобных отношений, чтобы я мог сильно сокрушаться по этому поводу.
Но, к счастью, в дело вмешалась скрипка.
Помню, что я играл экзерзисы Джеминиани в стиле барокко и размышлял над тем, как лучше замаскироваться для дальнейшего расследования одного ограбления. Уотсона уже несколько часов не было видно, но в промежутках между композициями я услышал с нижнего этажа обрывок разговора между ним и нашей хозяйкой.
-…. может думать при таком шуме!
- Он думает, миссис Хадсон. Эти звуки ему помогают.
Эти звуки ему помогают. Эта простая фраза была первой дедукцией, что я услышал от Уотсона.
Мысль, что мой мозг может работать лучше в тандеме со слухом, была нова для меня, но играя, я стал ее обдумывать. И увидел ее потенциал. Конечно, я давно знал, что музыка обладает и успокаивающим и освобождающим эффектом на мой мозг. Но я всегда связывал это лишь со своей любовью к музыке и не думал, что все может простираться дальше. Однако, теперь, когда мне было указано на связь, я тут же вспомнил, что когда я пояснял свои выводы вслух, это одновременно проясняло мой ум. И, возможно, одно из преимуществ того, что клиенты вторично рассказывают свои истории, это простая возможность оживить факты не только умственно, но и озвучить их. Попытки Уотсона читать мне были не так уж ошибочны, как мне показалось вначале, но могли отражать неожиданную способность к интуиции.
Возможно, это шокирует моих читателей, табак вовсе не таит в себе такой уж притягательной силы для меня. Однако, он придает точные контуры мысли, что жизненно важно в сфере криминального исследования, поэтому я посвятил немало времени его использованию. Точно также, совместная работа отнюдь не является присущим мне родом деятельности, но если благодаря ей я добиваюсь большего эффекта, то я бы не прочь научиться идти на компромисс в этом отношении.
Когда Уотсон вновь поднимется наверх, я мог бы попросить его прочитать дневную почту. Он будет удивлен, но приятно удивлен. Я буду слушать подробности и отсортирую их и выберу, таким образом, наиболее интересное дело. В предвкушении новой загадки его любопытство наверняка повлечет его к его столу в обычное время – или немного позже, и нам не нужно будет что-то неловко обсуждать. Со временем я могу проверить, улучшатся ли результаты моей работы, если я буду проговаривать вслух все этапы своего мышления, и исследовать, как это подействует на мою способность организовывать, связывать и удерживать в памяти факты, если я буду не читать, а слушать эту информацию.
Перспектива еще более отточить свое мастерство всегда была очень волнующей. Если в процессе я смогу помочь своему бедному компаньону, от которого я не видел ничего, кроме добра, то это еще лучше. В общем, это стоящий во всех отношениях эксперимент.
Его результаты слишком очевидны, чтобы подробно на них останавливаться, но я скажу вот что: многие люди совершенно справедливо считают, что я лучше всех знаю Уотсона. Но, думаю, есть и такие, кто понимает, что я также лучший детектив. Первая услуга, которую он мне оказал – еще до того, как стал моим другом и принес мне известность – он помог мне понять, как работает мой ум.
Он ускорил ход моих мыслей. Это был великий дар. Первый из многих других.



Вот выложу все,что есть переведенного, и пойдут большие паузы Пока еще есть запас

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

А это совсем другой...Рейхенбах.

Переводила вчера два фика - показалось, что лучше пойдет "гранадовский", он какой-то более ёмкий - небольшой, а сказано много.

Но первым переводила вот этот. И он как-то странно совпал с тем, что мы сегодня обсуждали, со словами Джереми о Холмсе и Рейхенбахе

24 апреля 1891 года

"- Холмс… останьтесь , пожалуйста. Это слишком. Вы не можете вновь туда идти.
- Я не могу сидеть и ждать, пока они найдут меня здесь. Это было бы слишком опасно для вас, и я бы чувствовал на себе груз ужасной вины. Я даже не знаю, сколько человек шли сегодня за мной по пятам.
Меня охватило отчаяние, когда он взял со стола свои перчатки, и я схватил его за руку.
- Холмс, сегодня они уже три раза покушались на вашу жизнь!
Холмс высвободил руку с гораздо большей силой, чем ему бы того хотелось, что говорило о его нервном напряжении. Но я, так или иначе, был шокирован его резкостью.
-Уотсон, что вы будете здесь со мной делать? Повторяю, я должен уйти. Это не просто плохие люди; это отъявленные злодеи. Если им нужно нас убить, они не просто сделают это; они сделают это у всех на виду, понимаете?
Он уже перешел почти на крик, но на последней фразе смягчился и стал говорить тише.
- Холмс, я ничего не имел бы против такого риска, если б только мог разделить его с вами.
Я был охвачен ужасом и изо всех сил старался, чтобы это не отразилось на моем лице, хотя Холмс, наверняка, все видел. Неожиданно я вскочил и больно ударил ногу об стул, как раз рядом со старой раной. Я пошатнулся, и Холмс схватил меня за запястье.
У него был измученный изнуренный вид.
- А я как раз был бы против этого, Уотсон.
Я не знал, что мне на это сказать или сделать.
- Возьмите мой револьвер.
Я вытащил свое оружие из ящика стола и протянул его моему другу.
Взглянув на ствол револьвера, Холмс побледнел, затем внезапно повернулся и открыл окно. В мгновение ока он исчез, ушел в ночь, оставив меня в темноте."

И выкладываю здесь ссылку на перевод фанфика KCS "Любовь всепрощающая" snapetales.com/index.php?fic_id=16429

И еще, раз уж речь была о "ШХ при смерти", то вот тут еще один фик на эту тему "Возвращение Кэлвертона Смита". Предупреждаю, он очень душещипательный. snapetales.com/index.php?fic_id=11883
Автор переводов Tairni