Еще одни убитые выходные... Когда лихорадочно хватаешься за все подряд и все это подряд валится у тебя из рук.
С горем по полам перевела три-четыре предложения, и то потому, что взгляд случайно натыкался на лежавший рядом с монитором листок с английским текстом.

Проглядывая сейчас очередной фильм , который собиралась использовать для клипа о юном Холмсе ,услышала фразу, в которой почувствовала ответ на свое нынешнее состояние, свои мысли и эмоции (правда, и к теме Холмса она имела бы самое прямое отношение) -
"Его удел - одиночество. Пусть привыкнет, что помощи ждать неоткуда."

Не знаю, известая эта фотография или нет, но для меня сейчас она была наглядным пособием к "Тайне Тэнкервилльского леопарда"

Глава 5

Я проснулся от звука бегущих ног, чей-то голос, возвещавший где-то вдали, что пора вставать, и стук в мою дверь показались мне ударами непосредственно по моей голове. Еще до того, как открыл глаза, я понял, что день не обещает быть легким.
Во рту был отвратительный привкус, и ощущалась такая изжога, словно стенки моего желудка за ночь превратились в жир. Все очень просто, я был отравлен, только не каким-то редким алкалоидом неизвестного происхождения, а той странной провизией, что подают на стол в кухне Тэнкервилльского клуба. Если б мне хоть немного повезло, я мог бы слечь в постель, что избавило бы меня от неудобств этого раннего подъема и тех обязанностей, которыми намерен был загрузить меня сегодня главный стюард.
У меня была такая надежда, ибо одним из симптомов было непривычное стеснение в груди, словно на меня что-то давило. И что бы это ни было, оно временами очень тихо похрапывало и обдувало мой подбородок теплым мясным духом. Я приоткрыл один глаз и увидел усатую морду в нескольких дюймах от моего носа.
Я оставил пса на его одеяле, рассчитывая, что там он и проведет ночь. Но у Тоби были другие планы. Я так устал, что не почувствовал, как он вскочил на кровать и медленно стал пододвигаться к моей груди, до тех пор, пока мы не лежали уже нос к носу. В результате мы очень неплохо согревали друг друга этой холодной ночью и оба крепко спали те несколько часов, что были нам отведены.
Теперь два коричнево-шоколадных глаза открылись и печально смотрели на меня. Если он пытался этим сказать мне, что еще слишком рано, чтобы просыпаться в это темное, холодное утро, то я не мог с ним не согласиться. На моих часах была половина шестого; я спал лишь чуть больше трех часов. Сегодняшний день и впрямь будет очень тяжелым.
Однако, я все же встал и ухитрился каким-то образом не перерезать себе горло во время бритья, несмотря на то, что мои веки то и дело норовили закрыться. Я, как мог, оделся, и, открыв дверь, обнаружил за ней пару аккуратно сложенных, выглаженных и зашитых брюк. Мисс Эмили Раш этой ночью совершила чудо. Она даже подвыпустила кромку, удлинив таким образом брюки. Я снова мог стоять в полный рост.
Тоби горестно заскулил, когда я вернул его обратно на чердак, где ему предстояло провести весь день, пока меня не будет. По своей воле, я бы не оставил в таком отвратительном месте ни одно живое существо, и когда я услышал его поскуливание и почувствовал, как его мягкий влажный язык лижет мою руку, то моей решимости заметно поубавилось. Придется поискать для него более подходящее место. Когда я уходил, то положа руку на сердце, не мог смириться с мыслью, что оставляю его там.
Размышляя над это проблемой, я добрел до кухни и, войдя туда, оказался прямо на сцене из Дантовского Ада. Если б там было хоть немного жарче, то крыша, наверняка бы, вспыхнула. Пылал огонь, на нем вовсю кипели кастрюли, в воздухе стоял довольно сильный аромат свежеиспеченного хлеба и бекона. Вокруг стола толпились завсегдатаи этого места, их раскрасневшиеся лица были под стать пунцовым щекам полной женщины с сальными светлыми волосами, тронутыми сединой и грязным фартуком, так туго перетягивавшим ее талию, что она походила на огромные песочные часы. Очевидно, это была миссис Уорбойс, к которой вернулось здоровье, а вместе с ним и полная власть над своими владениями.
Излишне говорить, что при моем появлении разговор тут же прервался. Прошло уже немало времени после того, как мое присутствие сперва привлекло к себе внимание, а затем перестало их интересовать, а я так и продолжал стоять в неловком молчании, сознавая, что совершил какой-то непростительный проступок, вот только не знал, какой.
Сидящий во главе стола главный стюард сердито глядел на меня, приступая к блюду, вид которого был таков, что казалось, будто оно всю ночь тушилось в каком-то жире. Его челюсти методично двигались, тщательно пережевывая кусок хлеба, щедро намазанный маслом. У меня в уме сложилась довольно четкая ассоциация с коровой, тупо жующей свою жвачку, хотя его поведение можно было назвать каким угодно, но только не тупым.
- Вы опоздали, - сказал он.
Это было делом нескольких минут. Я с облегчением понял, что это не что-то совсем непростительное. За опоздание был установлен штраф, и в него, хвала небесам, не входила полировка паркета.
Боясь, как бы еще больше не осложнить одну свою ошибку другой, я поступился своим самолюбием.
- Я прошу прощения. Этого больше не повторится.
- Надеюсь, что так.
Я был готов к неминуемому наказанию. Следующая его фраза приятно меня удивила.
-Поскольку вы новенький, на этот раз я вас прощаю, - нехотя сказал он. – Тем более, что мистер Уорбойс сказал мне, что прошлой ночью у вас была небольшая схватка с Сатаной.
Сколько бы досадных событий не принес мне вчерашний день, столкновения с силами тьмы среди них не было. Если только не считать той бурды, которую ошибочно принимают здесь за пригодную к употреблению пищу, и последствий этого, которые я все еще ощущал в своем желудке.
- С Сатаной? – переспросил я.
-Это конь майора Хэндимэна.- Фрейзер окинул меня критическим взглядом. – Повернитесь, молодой человек.
Расположившийся у камина Уорбойс покраснел. Очевидно, он, не тратя времени, рассказал другим, что я пришел из конюшни окровавленный и с порванными брюками. Вот вам и солидарность… Мне еще предстоит взять этот барьер.
Тем не менее, я повернулся, и все без исключения с разочарованием увидели, что я не собирался приступать к исполнению обязанностей в испорченной униформе. Казалось, что даже главный стюард был приятно удивлен, но злобные искорки, что я заметил в его глазах, предупредили меня о том, что вряд ли мне удастся улизнуть совершенно невредимым.
- Не плохо, - сказал он. – Совсем неплохо, молодой человек. Что ж, раз вы, кажется, умеете обращаться с этим животным, отныне это будет входить в ваши обязанности. Ибо ни один из нас ни за какие деньги не согласится подойти к этому чудовищу.
Я почувствовал, как мое сердце тревожно ёкнуло.
- Майор Хэндимэн долго здесь пробудет? – отважился спросить я.
Сидящий за столом, Кэмпбелл усмехнулся.
- Кто знает? Он всегда остается здесь, когда приезжает в Лондон. Экономит на плате за гостиницу.
- Хватит болтать, - сказал Фрейзер. – Но парень говорит правду. Уезжает в девять, пунктуальный, как часы, возвращается к полуночи.
- Если только нет игры, - сказал один из не занятых делом близнецов, Гораций Сэлсбери. – Тогда он возвращается к восьми и с ним эта лошадь.
- Конечно, лошадь с ним, - укоризненно сказал Уорбойс. – А на чем бы, по-твоему, он приехал?
Меня не столько беспокоил способ передвижения майора, сколько перспектива ждать каждую ночь его возвращения. Интересно, как скоро я свалюсь, как подкошенный, наземь, если буду спать меньше пяти часов в сутки.
Я не провел еще в Тэнкервилльском клубе и дня, а уже тосковал по своей постели, своей одежде и своей собственной внешности. Я всеми силами души ненавидел эту придуманную жизнь и ничего так не хотел, как похоронить Генри Холмса и вновь стать Шерлоком.
Но из этого затруднительного положения был только один выход: выяснить, кто убил Майкла Хардинга. Узнав это, я смогу отсюда уйти и никогда уже не возвращаться. Сегодня, сказал я себе, я должен продвинуться вперед. Конечно, я мог бы сказать Лестрейду, что не могу ему помочь и вернуться туда, откуда пришел. Однако, спасовать перед поставленной сложной задачей было для меня равносильно проклятию; и кроме того, я был в долгу перед этим человеком. Мне придется остаться, но это вовсе не означает, что я буду от этого в восторге.
Отчитав меня и бегло оглядев со всех сторон, мне позволили, наконец, занять место за столом. Я надеялся, что смогу уклониться от завтрака, но миссис Уорбойс энергично поставила передо мной миску, содержимое которой сильно напоминало опилки, залитые молоком, и ждала, когда я попробую. В ее руке была большая деревянная ложка, и она готова была воспользоваться ей, если я воспротивлюсь. Как трус, каким я, несомненно, и был, я подчинился.
Мне сказали, что это была овсянка. Если это так, то подобной овсянки мне раньше отведывать не приходилось. А ее вкус и в самом деле больше походил на стружки, соскобленные с пола конюшни. Мой желудок взбунтовался. Если б она заставила меня проглотить еще одну ложку, меня, наверняка бы, стошнило. Но ее, кажется, удовлетворили мои усилия, и она вернулась к своим кастрюлям.
Радуясь ее отсутствию, я положил ложку и как раз в эту минуту почувствовал, как ледяной ветер задул мне в спину; дверь открылась, и в кухню вошел какой-то человек с рыжеватыми волосами, налитыми кровью глазами и обветренным лицом. Так как он был одет так же, как привратник, которого я видел накануне, я пришел к неизбежному заключению, что этот малый всю ночь стоял у входа и только что сменился с дежурства, и именно этим можно было объяснить тот факт, что мы еще не были друг другу представлены.
- Ну, вот и мистер Баллен, - весело сказала миссис Уорбойс. – Вы как раз вовремя. А то я уже собиралась послать за вами одного из парней, пока не остыл ваш завтрак.
У должности привратника явно были свои преимущества. На тарелке, что поставили перед ним, был полный набор: яичница с беконом, сосиски, тосты и помидоры. Взглянув на свой собственный завтрак, я с полным основанием спрашивал себя: правильно ли поступил, согласившись занять здесь первую попавшуюся вакансию, которую мне предложили. Но будучи тем, кем я был, я боялся даже думать о том, на что надо пойти, чтобы заслужить такое внимание от кухарки Тэнкервилльского клуба.
Тем временем мистер Баллен с усталым вздохом опустился на скамью и расстегнул свой пиджак. Взгляд, которым он окинул меня, ни в коей мере нельзя было назвать дружелюбным.
- Вы мистер Холмс? – хрипло спросил он.
- Генри Холмс, - ответил я. – Я – новенький. Только приступил…
- Вам письмо, - буркнул Баллен и полез в карман жилета. – Доставлено нарочным десять минут назад.
И он швырнул мне через стол мятый коричневый конверт.
- Я здесь уже почти пятнадцать лет и ни разу не получал никаких писем,- сказал он, окончательно добивая меня, а сам набросился на яйца всмятку.
Он произнес вслух то, что несомненно , пришло в голову и остальным. Я еще не проработал здесь и дня, а уже получил личную корреспонденцию. Кроме того, я сказал им, что у меня нет ни родных, ни друзей. Это письмо доказывало, что у меня был какой-то знакомый, и он знал, что я находился здесь. А я считал, что создал весьма правдоподобную предысторию для своего персонажа… Правдоподобная, ничего не скажешь!
В действительности, я знал, от кого было это письмо, ибо единственным человеком, которому было известно, что я здесь, был инспектор Лестрейд. Не ясно, что заставило его пойти на такой беспрецедентный шаг. Насколько я понимал, в случае необходимости, связаться с ним должен был я. Что бы не заставило его на это пойти, я надеялся, что только веские основания принудили его поставить меня в столь неловкое положение.
- Вы не хотите открыть его? – спросил Фрейзер.
- Я знаю, от кого оно, - сказал я. – И там нет ничего важного.
- Письмо послано с нарочным и вы говорите, что это не важно? Молодой человек, может, вы что-то не договариваете?
В один миг я был загнан в угол. Получая таинственные послания, я стал объектом всеобщего интереса, и вся моя скрытность оказалась тщетной. Теперь Генри Холмс привлекал слишком много внимания и совсем не походил на то безобидное, ничем не примечательное существо, каким я его задумал.
Сообщив накануне, что я круглый сирота, я не мог теперь невесть откуда изобрести себе семью. Никто не любит лжецов, а лжецов, которые не умеют, как следует врать, и подавно. Поэтому я сказал то, что было очень похоже на правду.
- Это долг чести.
В некоторой степени это так и было. Я дал слово, что помогу Лестрейду с этим расследованием. Кроме того, на моей совести тяжким грузом повисли одолженные им деньги. Однако, сидевшие за столом растолковали мои слова согласно своему пониманию.
- Карточный долг?! – воскликнул возмущенный мистер Фрейзер, резко поднявшись с места.- С той минуты, как я увидел вас, Холмс, я знал, что вы порочны. Человек, бегущий от долгов, более низок, чем самая распоследняя божья тварь!
Надо было видеть трансформацию моей личности от невзрачного ничтожества до распутного нечестивца. Благодаря лишь одному письму и нескольким удачно подобранным фразам я приобрел репутацию. Я ощущал множество взглядов, направленных в мою сторону. Мнение обо мне поменялось, хоть я еще и не понял в хорошую или в дурную сторону.
- Я не ожидал, что они найдут меня так быстро, - сказал я в порядке объяснения.
- Просроченный долг всегда тебя настигнет, - сказал Уорбойс. – У вас есть деньги?
Я весьма убедительно покачал головой. К своему беспокойству, я понял, что наслаждаюсь этой новой гранью характера Генри Холмса, может даже, слишком.
- Последнее время мне не везло, - признался я.
-Фортуна - штука переменчивая, - сказал Уорбойс с задумчивым блеском в глазах. – Чередой побед она способна заронить в вас надежду, а потом все рушит, обращая в ничто. Ну, так я слышал, - быстро добавил он, когда на него с любопытством взглянула жена.
- Это угроза? – поинтересовался Кэмпбелл, указывая на письмо.
Когда я заколебался, он, к моему ужасу, вырвал его у меня. Прежде, чем я или кто-либо другой смог его остановить, Кэмпбелл вскрыл его, и содержимое письма вывалилось на стол. Мои страхи по поводу содержимого конверта Лестрейда оказались напрасны.
Я вновь обрел способность дышать, увидев кисет с «Изысканейшим отборным табаком Хобсона» и маленькую белую карточку, на одной из сторон которой красовалось послание и число 1805, а на другой была просто черная рамка.
- «Нам нужно поговорить», - прочел Кэмпбелл. – По мне так звучит не слишком дружелюбно… Вот ловкачи, а? Холмс, вам помощь нужна?
Еще вчера этот же парень смотрел на меня исподлобья. Сегодня он предлагал мне свою помощь. По крайней мере, в его глазах моя репутация была восстановлена.
- Они пока еще не намерены повредить мне, - сказал я. – Но я должен поговорить с ними.
- У вас есть час на ланч, - сказал Фрейзер, вновь садясь. – Воспользуйтесь им, когда вам будет нужно. Только смотрите, молодой человек, не накличьте на нас беду.
- Нет, не волнуйтесь, - пообещал я.
- Хорошо, - одобрительно проговорил он. – Ну, если вы закончили, начинайте готовить столовую к завтраку. И побыстрее. Члены клуба поднимаются рано и не любят, когда их заставляют ждать.
Будучи сам себе хозяин, я бы вернулся в свою постель и оставался бы там до полудня. Три часа сна, болезненное ощущение в желудке и столь ранний допрос – все как сговорились, чтобы довести меня до изнеможения. Но вместо этого я прислуживал за столом, подавив свое самолюбие и изо всех сил стараясь не зевать.
Во время этого своего боевого крещения я понял, что мне нужно многому научиться. Первое, что нужно было усвоить так это то, что тут ты перестаешь быть личностью и становишься частью меблировки, и обращаться к тебе будут либо «Стюард!», либо – если совсем не повезет, то: «Мальчик!». Я не привык к тому, чтоб меня подзывали, как непослушного щенка, махнув рукой или щелкнув пальцами. Я шел на это, потому что был вынужден, но каждый раз, скрипя зубами.
Вторым же, неразрывно связанным с первым, было то, что теряя свою личность , вы становились безымянным и никому не интересным. Наливая кофе, я слышал обрывки разговоров такого рода, что благоразумнее было бы вести за закрытыми дверями.
Один пожилой джентльмен рассказывал своему собеседнику о том, какой куш удалось получить его сыну при какой-то сомнительной сделке, в результате которой бывшим владельцы продаваемой земли были почти разорены. Джентльмен помоложе, очень бравый на вид и с нафабренными усами, хвастался своим романом с дочерью сквайра. Его компаньон интересовался, собирается ли он на ней жениться. На это мало шансов, ответил повеса, ибо ее отец едва сводит концы с концами, и хоть девушка и очаровательна, это никак не может быть основанием для прозябания в бедности, когда вполне можно сыскать невесту и побогаче.
Имей я преступные наклонности, в то утро я мог бы разбогатеть. Пока я сам не оказался в этой ситуации, то особо никогда не задумывался о том, к чему может привести конфиденциальная беседа за обеденным столом в присутствии официанта. Такая должность настоящий подарок для любого подлеца , у которого хватило бы ума на то, чтобы вымогать деньги у ничего не подозревающих и неосторожных клиентов.
Я спрашивал себя, не пришла ли подобная мысль в голову и Майклу Хардингу. Если он пытался извлечь выгоду из случайно услышанного разговора, то не это ли стало причиной его смерти?
А здесь можно было найти немало информации, позволяющей шантажировать всю эту компанию. И думаю, вряд ли кто-то из членов клуба уклонился бы от перспективы избавить себя и своих товарищей от прислужника-шантажиста. Пока я услышал о разорении и погубленной репутации. Далеко ли от таких проступков до убийства?
Пока я размышлял над этим, к собравшимся в этой столовой присоединился последний из тех членов клуба, что провели здесь ночь. Это был высокий и мускулистый темноволосый мужчина, обладающий энергией и силой юноши, хотя ему было около сорока. Он с живостью вошел в столовую с естественной властностью человека, привыкшего отдавать приказы.
Его глаза настороженно смотрели из-под черных бровей, над которыми его высокий лоб слегка оттеняли густые, волнистые волосы, на висках слегка тронутые сединой. Единственным изъяном, который можно было найти во внешности этого человека, была его правая рука, которую он несколько напряженно прижимал к груди, что говорило о недавно полученной и медленно заживающей ране.
В другом конце комнаты какой-то человек приподнялся и помахал новоприбывшему.
- Моран! – позвал он. – Иди сюда, присоединяйся ко мне.
Итак, это был тот джентльмен, чье имя я прочитал в Зале трофеев. Он обладал довольно впечатляющей внешностью, так же, как и леопард, который был его членским взносом в Тэнкервилльский клуб. Несмотря на улыбку, что играла на его тонких губах, наполовину прикрытых аккуратными усами, она не коснулась его бледно-голубых глаз, в эту минуту спокойных как приглушенное пламя, приглушенное, но не потушенное.
Этому человеку лучше не перечить, решил я, такой джентльмен вряд ли бы благожелательно отнесся к стюарду, решившему попробовать себя в качестве шантажиста. Я схватил кофейник и поспешил к этой паре.
- Последние вести, что я получил о тебе, говорили, что был в той Джавакской кампании, - говорил его компаньон, пока я наливал им кофе. – Вижу, что ты был ранен в плечо.
- Просто комариный укус, не о чем говорить, - пренебрежительно сказал Моран. – Я и сейчас еще был бы там, если бы не умер старик.
- Да, я был очень огорчен известием о кончине твоего отца. Славный был малый. Ты вернулся в Англию, чтобы привести в порядок его дела?
Моран кивнул.
- На это потребуется еще несколько дней, затем я снова уеду. Ходят слухи, что на Северо-Западном фронте неспокойно.
- Разве это не обычное дело для того региона? – ворчливо проговорил его собеседник. – Знаешь, Моран, если так будет продолжаться, тебе еще и сорока не исполнится, как ты станешь подполковником. И что потом?
На долю минуты задумчивое лицо его компаньона озарилось улыбкой.
- Полковник?
Его собеседник рассмеялся.
- Слишком высокий прицел, старина, хоть я и не сомневаюсь, что ты получишь это звание раньше любого из нас. Преклоняюсь перед твоей преданностью армии, но сам я вполне доволен той спокойной жизнью, что сейчас веду. Ты никогда не думал уйти в отставку?
Затем они заговорили о книге об охоте на крупного зверя в Западных Гималаях, материалы для которой собирал Моран , но из подобного разговора шантажист вряд ли мог извлечь большую выгоду. В целом, я был склонен снять подозрения с Морана, несмотря на свои более ранние впечатления. Он казался слишком осторожным человеком для того, чтобы дать кому-то возможность услышать, как он на публике делится своими тайнами.
Разочарованный, я пошел к другому столику, увидев, как кто-то подзывает меня, лениво махнув рукой, показавшейся из-за утреннего выпуска «Таймс». Я нагнулся, чтобы налить кофе, как вдруг внезапно та же рука сомкнулась вокруг моего запястья и сжала ее словно в тисках.

Итак, продолжим. Дальше начинается сразу с разбора Уотсона и что-то в этом разборе меня слегка разочаровало. Я не говорю о слэше, но показалось, что автор все же несколько упрощает что ли эти отношения. Где-то даже порой глядит на них глазами мальчишки, прочитавшего про приключения двух друзей, не более того.

"Дом сыщика – страшно важное «ноу-хау» Дойла, но оно не может быть единственным. В мировой литературе можно отыскать и другие уютные дома – у Троллопа, у Голсуорси. Нет, были еще какие-то секреты, благодаря которым он сумел создать великий миф. Вот и добрались мы до Уотсона. То, что его фигура не случайна, а необходима, признается всеми. Его роль в успехе Холмса не просто огромна – без него холмсиана не могла бы существовать. С этим никто не спорит. Но что именно делает Уотсон? В чем конкретно заключается его роль?

Из любого краткого справочника мы узнаем, что Дойл написал два рассказа, в которых не фигурирует Уотсон, и Холмс сам повествует о своих подвигах – «Львиная грива» и «Человек с побелевшим лицом». Многие читатели и критики находят, что в них «чего-то не хватает». Любопытно, что на самом деле у Дойла есть еще два рассказа – «Глория Скотт» и «Обряд дома Месгрейвов», в которых от лица Уотсона написан только крохотный зачин, а дальше полностью следует рассказ Холмса, который Уотсон просто молча слушает; о них, однако, не говорят, что в них чего-то не хватает. (Есть еще два поздних рассказа, где Дойл выбрал форму повествования от третьего лица: «Его прощальный поклон» и «Камень Мазарини» – в них Уотсон не является рассказчиком, но фигурирует как действующее лицо.) Так чего же «не хватает» в первых двух рассказах? Не хватает в них Уотсона, это понятно: но что такое Уотсон? Зачем он? Тут опять возникает огромное множество версий – точнее, подверсий.

Самая простая, «детская»: Уотсон и Холмс олицетворяют одно из прекраснейших в мире явлений: мужскую дружбу, верную и честную. (А рассказы без Уотсона, само собой, хуже, потому что этой дружбы в них нет.) Серьезные исследователи, как правило, над таким утверждением смеются: Уотсон не друг, а раб или оруженосец Холмса. Исчезнуть на несколько лет и заставить друга оплакивать себя – нет, с другом так не поступают. Ежечасно тыкать в нос другу его глупость – нет, это не дружба. Нам, однако, эта версия не кажется такой уж наивной. Вспомним, как вечно томился по дружбе сам Дойл; в его текстах о Холмсе мы повсеместно обнаруживаем свидетельства уважения, нежности и привязанности Холмса к своему другу. Уотсон Холмсу – не друг? Хорошо, тогда попробуйте представить ситуацию: Уотсон попадает в неприятности, его обвиняют в убийстве, на его жизнь покушаются – и Холмс не бросает тотчас все дела, не спешит на помощь. Уотсона посреди ночи вдруг заела хандра или ему просто захотелось поболтать о какой-нибудь книге, он идет к Холмсу – а Холмс заявляет, что он устал и хочет спать. Холмс смеется над непонятливостью Уотсона за глаза...Уотсону понадобились деньги – а Холмс не достает их немедленно, каким угодно способом, без малейшего недовольства и попрека? Ну как, представляется такое? А если нет – чего еще можно требовать от друга?

Но все-таки, конечно, это не объяснение. Мужскую и мальчишечью дружбу воспели многие гораздо успешней, чем Дойл. Не для этого, верней, не только для этого Дойлу понадобился Уотсон. Вот совсем иная версия – сухая, сугубо профессиональная, и высказывает ее не литературовед, а романист, прекрасно разбирающийся в технике работы своего коллеги. Джон Фаулз: «Гений Конан Дойла проявился в том, что он сумел решить проблему, знакомую всем романистам, то есть проблему природной несовместимости диалога с повествованием». Уотсон, по Фаулзу, нужен как чисто технический прием: чтобы описание – обстановки, преступления, расследования – можно было облечь в живую и динамичную форму диалога: «.если ты собираешься прочно опираться на беседу как средство повествования, тебе придется обходиться двумя четко охарактеризованными и по темпераменту противоположными друг другу выразителями твоих идей, а не одним центральным „я“ или не одним наблюдателем происходящего. Здесь применимы те же правила, что в рутинном представлении мюзик-холла или в комедийном телевизионном шоу. Одна из ролей подающего реплики должна быть суррогатом зрительного зала, а острие кульминационного высказывания должно быть направлено не только на козла отпущения на сцене, но и на всех тех в зале, кто не ожидал удара». Виктор Шкловский писал, что роль Уотсона – подавая реплики, тормозить действие и разбивать повествование на отдельные куски, тем самым делая его более легким для восприятия. Уотсон – чисто техническая функция. В тех двух рассказах, где он не участвует, некому создавать диалог.

Самые серьезные и скучные объяснения чаще всего и есть самые правильные. Единственное, что тут можно возразить, – в соответствии с такой теорией на месте Уотсона мог оказаться абсолютно любой персонаж – квартирная хозяйка Холмса, его жена, Лестрейд... В «Обряде дома Месгрейвов» и «Глории Скотт» Уотсон, слушающий Холмса, не подает никаких реплик, тем не менее диалог в этих рассказах есть – в пересказе Холмса он происходит между ним и участниками дел, которые он расследует. В самом деле, если Уотсон нужен только затем, чтобы репликами структурировать текст – почему Дойл не отдал эту роль Лестрейду или какому-нибудь из молодых полисменов – Стэнли Хопкинсу, например? Николай Вольский объясняет почему: необходимы именно три фигуранта, а не два, ибо каждый из них являет собой один из трех уровней диалектического познания. Само по себе это, наверное, абсолютно правильно, но ведь Лестрейд (или еще какой-нибудь третий, который мыслит подобно Лестрейду) фигурирует далеко не во всех рассказах. Его нет, к примеру, ни в «Последнем деле Холмса», ни в «Пестрой ленте» – рассказах, считающихся чистейшими бриллиантами холмсианы. Да и вообще довольно трудно представить себе, что массовый читатель считает «Человека с побелевшим лицом» не особенно удачным, потому что в нем гегелевская триада охромела. Нет, Дойл вполне мог обойтись двумя персонажами.

Уотсон выполняет еще одну очень важную – по мнению многих, важнейшую, – функцию. По Шкловскому, он – «постоянный дурак», мотивировка ложной разгадки. Даниэль Клугер определяет Уотсона как «ассистента иллюзиониста, отвлекающего внимание публики»: он нарочно переключает внимание читателя с главных деталей на второстепенные. Фаулз пишет: «Дело не просто в том, что Уотсон – партнер, явно оттеняющий блестящий интеллект Холмса, и не в его безупречной неспособности понять, что происходит на самом деле, тем самым давая возможность Конан Дойлу все растолковать и тугодуму читателю: являясь главным рассказчиком, наделенным неисчерпаемым талантом всегда идти по ложному следу, он, кроме того, играет роль главного создателя напряженности и таинственности в каждом описываемом случае, создателя приключенческо-детективного аспекта повествования». В рассказах без Уотсона некому пускать читателя по ложному следу. Вот слова самого Холмса из «Человека с побелевшим лицом»: «Должен признаться, что теперь я понимаю моего друга и всех остальных людей, которые берутся за перо. Писать интересно не так просто, как я себе представлял. Увы, мне приходится раскрывать карты раньше времени. Ведь я сам рассказываю о своем деле. В тех случаях, когда это делает Уотсон, я умудряюсь даже его держать в неизвестности до самого конца».

Тут уж возразить вроде бы нечего. Разве только. Вот, например, маленькое замечание: на первых страницах «Его прощального поклона» Дойл спокойно обошелся без помощи Уотсона и сам создал у читателя (открывшего его книгу в первый раз) ложное представление о том, что существует некий ирландец, работающий на немецкую разведку. Но это пустяк; есть другое возражение – убийственное. Для человека, читающего рассказы Дойла впервые и интересующегося сюжетом (если такие люди еще существуют в наше время), безусловно, Уотсон – творец ложных догадок, запутывающий дело. Но почему тогда холмсиану с умилением перечитывают, фильмы о приключениях двух друзей смотрят по двадцать раз, давным-давно наизусть зная, кто кого убил?

Следующая версия: роль Уотсона совсем не детективная. Она гораздо шире. По Юрию Кагарлицкому, Уотсон и Холмс – одно из воплощений Великой литературной пары, как Дон Кихот и Санчо Панса. Функция Уотсона – участвуя в приключениях Холмса, оттенять собой характер основного действующего лица. «Здесь не было никакой новации по сравнению с героями романов большой дороги – разве что по отношению к По, у которого друг Дюпена – совершенно безликое существо. Что же касается доктора Уотсона, то он не только хронологист при своем выдающемся друге, но еще и сопутствует ему и оттеняет его в сознании читателей.<...> Он сам „немножко детектив“ – но только в той мере, в какой это дает ему возможность принять участие в приключениях своего друга и тем самым „войти в сюжет“, избежать опасности превратиться в чисто служебную фигуру. В остальном же он противостоит Шерлоку Холмсу, оттеняя его. Тот великий сыщик. У этого только потуги таковым стать. Тот – человек не без странностей. Этот абсолютно во всем нормален». Оттеняет, значит, Уотсон – тень? Пирсон сказал, что мерцание Уотсона, доходящее до гениальности, добавляет блеска Холмсу. Тень, слуга, оруженосец. В детективной литературе полным-полно подобных пар: Лекок – Табаре, Картрайт – Голкомб («Женщина в белом» Коллинза), Браун – Фламбо, Пуаро – Гастингс, Вульф – Гудвин, Мегрэ – Люка; есть и у нашего Фандорина свой японский Санчо Панса. «С тех пор, как Конан Дойл создал свою схему, все остальные попросту списывают с него», – заметил канадский литератор Стивен Ликок.

Согласно Вайлю и Генису, Уотсон – не тень, а совершенно равноправный герой, но он также служит для того, чтобы контрастировать с Холмсом и подчеркивать разницу характеров: интеллект – эмоция, артистизм – здравый смысл. Санчо Панса, конечно, оттеняет характер Дон Кихота, но лишь в той мере, в какой Дон Кихот оттеняет характер Санчо. Друг без друга они ничто. У других детективных авторов ассистент сыщика остался простой функцией, не возвысившись до характера. Их сыщики спокойно могут обойтись без своих помощников – никто и не заметит. Холмс не может без Уотсона, потому что они – Великая пара, единство противоположностей.

Часто пишут, что эти противоположности – две стороны характера Конан Дойла. Отчасти так, возможно, и есть, но сейчас это не имеет значения; неважно, какие именно противоположности – важно, что их две и они составляют неразрывное диалектическое единство. При желании умелый литературовед мог бы с блеском доказать, что Холмс и Уотсон, например, суть кошка и собака. «А-а, да-да, Холмс – ищейка.» Да нет же, это ложный след: простодушный (но хитрый) автор нарочно назвал его ищейкой, а умные (но простодушные) литературоведы поверили (Фаулз сравнил его с псом «с его хитростью, несгибаемым упорством, молчаливым терпением, способностью выслеживать добычу, яростной концентрацией всех сил и качеств в погоне по горячим следам», а квартиру на Бейкер-стрит – с конурой). Но это очень поверхностное впечатление: всякий, кто хоть чуточку разбирается в характерах кошек и собак, легко определит, кто есть кто: один – гуляет сам по себе, ночью исчезает из дому, никому не докладываясь, появляется, когда ему вздумается, часами лежит недвижно, а потом стремительно выскакивает из засады, даже, между прочим, видит в темноте;второй – привязчивый, надежный, верный и сильный, но несамостоятельный, нуждающийся в хозяине: знай полеживает себе у камина, зевает и терпеливо ждет.

Никаких возражений; разумеется, Уотсон и Холмс прежде всего – пара контрастирующих характеров, а в «Львиной гриве» и «Человеке с побелевшим лицом» Холмсу не с кем контрастировать. Тут, правда, возникает один странный вопрос, на первый взгляд не идущий к делу.

Почему Уотсону нельзя быть женатым? Почему нельзя быть женатым Холмсу – понятно: сказочный герой всегда одинок, а когда он женится, кончается и сказка. (Мегрэ женат – но детективы Сименона меньше всего похожи на сказку и не порождают мифа; Каменская замужем – но ее мужа беспрестанно спроваживают в длительную командировку: он мешает.) Но Уотсонуто почему нельзя? Разве женитьба коренным образом изменила его характер и он больше не мог ни контрастировать с Холмсом, ни оттенять его? Он и так бегал к Холмсу по первому зову. Ладно б он вообще никогда не был женат; но за что доктор Дойл свел в могилу бедную Мэри Морстен, которая ничем абсолютно не мешала своему мужу? Мало этого: в «Подрядчике из Норвуда» Дойл сообщает нам, что овдовевший Уотсон продал практику и вернулся на Бейкер-стрит, причем за эту практику тайком заплатил сам Холмс; зачем нужно, чтоб Уотсон непременно жил с Холмсом в одной квартире? Самое остроумное объяснение этому дал Рекс Стаут, блистательно доказавший, что под псевдонимом «Уотсон» скрывалась Ирен Адлер – любимая жена Холмса; ну а если Уотсон все-таки не был женщиной? Обычно ассистенты и друзья сыщиков живут у себя дома. Почему Фламбо можно быть женатым и жить со своей семьей? Почему никого ни в малейшей степени не интересует, женат ли Гастингс и где он живет? Зато в доме своего шефа живет Арчи Гудвин. Из всех последователей Стаут усвоил и воплотил схему Дойла наиболее близко к оригиналу: его веселая гипотеза свидетельствует о том, что он над этим вопросом задумывался; он ясно понимал, что это сожительство зачем-то нужно, для чего-то важно. (И Стаут добился результата: Ниро Вульф примерно так же мифологичен, как и Холмс, разница только количественная – гигантская, правда.)

Юрий Щеглов сравнивает пару Уотсон – Холмс вовсе не с детективными парами «сыщик – ассистент», а с парами «симпатичных холостяков» у Смоллетта, Диккенса и Стивенсона; такая пара нужна совсем не для того, чтоб ее члены оттеняли и подчеркивали характеры друг друга. У них могут быть и одинаковые характеры. На самом деле она выражает идею абсолютного комфорта: «.а) свободу, возможность следовать собственным прихотям, пускаться по воле волн; б) уют, поскольку общество двух холостяков – это интимность, теснота, эндоцентричность дружеского кружка, при которой никакая часть их жизни не остается вне круга совместных приключений и развлечений». Если двое детей сильно подружились – они всегда мечтают жить в одной квартире. «Мама, ну пусть он поживет у нас, ну пожалуйста.» Вспомним, что мы говорили ранее о паре совместно проживающих холостяков из «Торгового дома Гердлстон»: там эти персонажи не были главными, им не было нужды оттенять характеры друг друга, они вовсе не противоположности. Их совместная жизнь и совместные приключения – такая же квинтэссенция детского представления об уюте и свободе, как и совместная жизнь Уотсона и Холмса.

«– Вы согласны пойти со мной сегодня ночью?

– Когда и куда вам угодно.

– Совсем как в доброе старое время. Пожалуй, мы еще успеем немного закусить перед уходом».

В одиночестве может быть свобода, но уюта в нем нет. Рассказы без Уотсона – неуютные рассказы. А в «Глории Скотт» и «Обряде дома Месгрейвов» Уотсон произносит лишь несколько слов в самом начале, но его уютное присутствие у камина обозначено.

Но сейчас, подумает читатель, опять последует какое-нибудь «но». Конечно последует! Сказка на то и сказка, чтобы в ней все время повторялся один и тот же зачин. Если Уотсон и Холмс – две равные величины, составляющие нераздельную пару, то почему, выйдя за пределы книг Дойла и осев в массовом сознании, они запросто разделяются? Почему Уотсону не пишут писем? Почему по всему миру раскиданы музеи Холмса, а не Холмса и Уотсона? А почему сам Дойл написал два рассказа о Холмсе без Уотсона, но ни одного – об Уотсоне без Холмса? Ведь мог бы получиться очень симпатичный, смешной рассказ о том, как Уотсон проводил какое-нибудь расследование... Фрагменты-то такие есть – хотя бы в «Собаке Баскервилей», – но это лишь фрагменты. Почему в двух первых вещах Дойла, «Этюде» и «Знаке четырех», в Уотсоне есть какие-то противоречивые черты, он влюбляется, цитирует прочитанные книги и вообще «тянет» на полноценного лирического героя, а потом Дойл его безжалостно ограничивает – чем дальше, тем больше? Если бы Дойл хотел, чтоб Уотсон был самостоятельной фигурой, такой же яркой, как Холмс, – он бы сумел добиться этого эффекта. Но ему это не было нужно. Он нарочно делал все, чтобы «пригасить» Уотсона; и любимой женщины его лишил, возможно, прежде всего затем, чтобы в нем было меньше индивидуального. Так зачем же ему понадобился Уотсон? Возвращаемся к чисто техническим функциям: податель реплик, озвучиватель ложных версий? Да, наверное. Но так почему же, интересно, в тех двух рассказах, где Уотсона нет, эту функцию не берет на себя кто-нибудь другой? Какой-то замкнутый круг у нас получается; тычемся, тычемся без толку, как Лестрейд... И вообще, увлекшись биографией одного подозреваемого, мы куда-то в сторону уехали от главного вопроса: почему Холмс – самый-самый, миф из мифов?
Да элементарно, говорят нам сторонники самой эффектной версии: потому что холмсиана вовсе не волшебная сказка, а Евангелие; потому что Холмс – это Бог, а Уотсон, естественно – евангелист. Так считает, например, ватиканский исследователь Марио Пальмаро: «Далеко не каждому доступен сокровенный смысл, который содержится в Евангелии. Но в нем есть все элементы детектива. Поэтому писатель и пересказал Святую книгу в виде детективного повествования, чтобы любой человек мог понять адресованное людям божественное послание». Описание подвигов Холмса по сути своей соответствует описанию чудес, которые творил Христос; основное содержание холмсианы – борьба героя со злом, которое олицетворяет дьявол, то бишь Мориарти; во имя искупления грехов и общего блага Шерлок Холмс жертвует собой у Рейхенбахского водопада, бросаясь в бездну вместе со своим заклятым врагом. А потом – воскресает.... По Евгению Головину, Холмс – позитивистский вариант Спасителя, тогда как Мориарти – позитивистский вариант Сатаны. Британский литературовед Филипп Уэллер назвал бедную собаку, которую морят голодом на болотах, воплощением сатанинской силы и заявил, что Холмс, как правило, приходит к разгадке преступления благодаря озарению, ниспосланному свыше.

Честно говоря, сперва нам эта версия показалась надуманной. Но если хорошенько поразмышлять, то. Холмс прежде всего всеведущ: он знает то, что сокрыто от обычных людей. Холмс всемогущ – потому люди и испытывают к нему такое доверие. Холмс милосерден. Холмс не слуга закона, как подавляющее большинство сыщиков; он выше закона, придуманного людьми. Холмс служит не закону, но добру, а где добро – он легко разбирается сам, без чьей-либо подсказки. Он всегда знает, кто плохой, а кто хороший; он может иногда ошибиться в версиях, но не в оценках. Не доверяя суду людскому, он неумолимо и неизбежно карает злодея, чья душа черна; но ему нет нужды делать это при помощи револьвера. За свою долгую карьеру он собственноручно ликвидировал не больше четырех живых существ – и всякий раз со смягчающими обстоятельствами: в «Знаке четырех», возможно, застрелил помощника Джонатана Смолла («возможно» – ибо осталось неизвестным, чья именно пуля попала в стрелявшего отравленными стрелами дикаря – Уотсон пишет, что их с Холмсом выстрелы грянули одновременно; к тому же то была самозащита; к тому же дикарь – не человек), в «Последнем деле» утопил Мориарти (но и сам упал с ним в бездну – это была честная схватка, да и не факт, что Мориарти не выжил тоже); в «Этюде» дал яд старой издыхающей собаке – но то был акт милосердия. Наконец, в «Собаке Баскервилей» (уже второй собаке, принявшей смерть от его руки; не аргумент ли это в пользу того, что он все-таки кошка, а не Бог?) Холмс пристрелил животное, которое на первый взгляд ни в чем не виновато – оно было слепым орудием Стэплтона, к тому же голодным и несчастным; но если перечесть текст внимательно, окажется, что Собака совершила ужасное и самовольное злодейство: она съела милого спаниеля доктора Мортимера. Так что даже звери не уйдут от кары, если на их совести такие грехи. Но во всех остальных случаях Холмс никого самолично не убивает. Это делают неведомые силы, состоящие у него на службе – в обличье змеи они карают Ройлотта, в обличье несчастной женщины – шантажиста Милвертона (сцену убийства последнего Холмс и Уотсон наблюдают из укрытия, и доктор хочет броситься на помощь умирающему, но Холмс удерживает его: «Это не наше дело, правосудие наконец настигло мерзавца»).

Если человек нарушил закон, но это хороший человек, – Холмс никогда не допустит, чтобы закон карал его. Он сам судит, сам милует, если, взвесив грехи и заслуги, сочтет это нужным:

«– Итак, джентльмены, вы слышали показания? Признаете ли вы подсудимого виновным?

– Невиновен, господин судья! – сказал я.

– Vox populi – vox dei. Вы оправданы, капитан Кроукер. И пока правосудие не найдет другого виновника, вы свободны. Возвращайтесь через год к своей избраннице, и пусть ваша жизнь докажет справедливость вынесенного сегодня приговора».

Холмс – не посредник между клиентом и Богом, как Браун. Он во всем разбирается сам, ни к кому не апеллирует. Ему это не нужно. Он сам – Бог. Его смерть повергла читающие народы в пучину отчаяния, но он воскрес и не умрет больше никогда. Он стал бессмертным. Люди пишут ему, обращаются к нему, взывая: наставь, помоги, спаси...

Почему Браун, Пуаро или Ниро Вульф – не боги? Первый не может быть таковым по определению: для служителя Всевышнего уподобление Ему – кощунственно; Честертон сделал все, чтобы подчеркнуть смирение и служение Брауна. Двое других просто недотянули по своим душевным качествам. Холмс – аскет, а Вульф все время ест да ест, да о гонорарах торгуется. Холмс жалостлив, а Пуаро равнодушен. И, что самое важное, они не приносили себя в жертву человечеству и не воскресали.

Уотсон же, как подобает апостолу, отказался от всего мирского – жены, практики, собственной квартиры, – дабы всюду следовать за Холмсом и донести миру его свет. С простодушием истинного евангелиста Уотсон описывает творимые Холмсом чудеса, в возможности которых сомневаются окружающие, но которые всегда происходят. Холмсиана – евангелие не только по сути, но и по форме; имя Уотсона, как имена Матфея или Луки, осталось в памяти человечества лишь как имя летописца-хроникера, а не самостоятельного героя. Кто станет молиться Луке? Он всего лишь описал то, что видел. «Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях... <...> то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил...»Уотсон, стушевываясь сам, пишет лишь о том высшем существе, спутником которого ему посчастливилось быть и служению которому он посвятил свою жизнь. Почему рассказы, написанные от лица самого Холмса, кажутся какими-то странными? А воообразим-ка, что Христос сам взялся повествовать о своих деяниях – странно как-то получится, нескромно... «Я не был бы Холмсом, если бы работал иначе», – произносит сыщик в «Львиной гриве». Что за самодовольная, ужасная фраза!

Конан Дойл описал жизнь Бога? Весьма вероятно, что поклонников Брауна Холмс раздражает именно поэтому: им кажется, что Дойл написал на Бога карикатуру, а Холмс самовольно присвоил себе божественные функции. В этом и заключается основное идеологическое противостояние Честертона и Дойла. С точки зрения честертонианцев, Холмс – кощунственный самозванец, более того, он не обладает душевными качествами, подобающими даже простому христианину... Где его скромность, где смирение?! Генис замечает: «Страж порядка, Холмс обладает профессией архангела и темпераментом антихриста; его скрытая цель – заменить царство Божье». Что ж, при желании можно увидеть в Холмсе и антихриста. Но все равно это – существо надчеловеческое.

Даниэль Клугер тоже говорит о Холмсе как о существе сверхъестественной природы. Холмс вовсе не типичный герой сказки или мифа – Иванушка (или Тезей), который совершает подвиги и женится на принцессе; Иванушка – это скорей уж Уотсон. Холмс же – это та волшебная сила, которая в сказках и мифах помогает герою: говорящий волк, Афина. Он – не христианское божество, а некое куда более древнее, хтоническое. «Сколько бы ни уверял Шерлок Холмс своего друга Уотсона (и читателя заодно) в том, что он всего лишь подвергает бесстрастному „математическому“ анализу действия преступника, ему никогда не избавиться от родимых пятен, от передавшихся ему по наследству архаических черт его прародителя – мифологического существа, связанного с миром абсолютно иррациональным, миром смерти и посмертного воздаяния». Гримпенская трясина, разумеется, царство Аида, собака – адское исчадие. Холмс сражается со злом, но и сам он не безгрешен; это очень старое божество, как бы не доросшее до современных понятий о добре и зле. «Он лжет, лицемерит, угрожает, меняет маски, словом – участвует в том же дьявольском действе, что и его антагонист. В некотором смысле, они представляют собою две ипостаси одного существа. <...> Если темная фигура – падший ангел, то светлая фигура, как его антагонист – „падший“ дьявол, „неправильный“ дьявол, исторгнутый Адом и выступающий на стороне Добра...»
Возражения? Да нет, пожалуй, закончились у нас возражения. Согласны: Холмс – некое высшее, сверхчеловеческое существо, божество. (Правда, может быть, не христианское и не доисторическое, а милое, уютное, домашнее божество – Дед Мороз? Он является, когда его позовут; в него дети и взрослые, не веря, играют так, как будто верят; ему пишут письма.) Уотсон – спутник и летописец божества. Но доктор-то Дойл этого и в мыслях не держал! Он просто писал рассказы!

Да, у него получилось адаптированное Евангелие (или пародия на Евангелие – как кому больше нравится); да, у него получился гимн цивилизации XIX века; да, у него получилась очаровательная, уютнейшая, всенародная сказка. Но он-то этого не хотел. Это все литературоведы придумали. Он просто писал рассказы. Что же такое он сделал, что его «просто рассказы» получились лучше, чем у кого-либо во всем свете? И тут мы возвращаемся к вопросу: почему все-таки рассказы, где нет Уотсона, нравятся читателям меньше остальных?

Предположим, что истории без Уотсона не так хороши, как другие, вовсе не потому, что Уотсон в них не действует. Они не так хороши, потому что Уотсон о них не рассказывает. В холмсиане Дойл «всего лишь» использовал прием, которым пользовался почти всегда, с самого начала. Уотсон – продолжатель рода простодушных рассказчиков, которые населяют уже самые ранние вещи Дойла. Предположим, что этот прием и есть ноу-хау доктора Дойла, которое делает его тексты столь бесконечно обаятельными.
Но Уотсон нужен Дойлу совсем не для этого. Уотсон – единственная точка зрения, с которой читатель может смотреть на Холмса. Уотсон судит о Холмсе вкривь и вкось; он пишет о том, что видит – а видит он все очень приблизительно и наивно. Он видит, но не понимает – не только преступление, но и Холмса. «Сколько ни перечислять все то, что он знает, – сказал я себе, – невозможно догадаться, для чего ему это нужно и что за профессия требует такого сочетания! Нет, лучше уж не ломать себе голову понапрасну!»

Уотсон ничего не понимает в «Этюде»; но и годами позже он все так же ничего не понимает. «К моему удивлению, Холмс влез на дубовую каминную полку», – тупо констатирует Уотсон, наблюдая за действиями своего друга; зачем влез, почему влез – да кто же его знает? Когда Холмс достает чемодан, чтобы попросить Джефферсона Хоупа помочь застегнуть ремни и таким образом надеть на него наручники, Уотсон решает, что его друг собрался уезжать и просто не нашел лучшего времени собирать чемоданы, чем момент захвата вооруженного преступника. Уотсон убежден, что у Холмса нет родственников – а в «Случае с переводчиком» вдруг оказывается, что существует Майкрофт и братья регулярно общаются друг с другом. В «Собаке» Уотсон, вроде бы изучивший Холмса насквозь, тем не менее простодушно уверен, что тот бросил его одного. В «Холмсе при смерти» он так же уверен, что его друг, заболев, лишился рассудка (кстати, он еще с «Этюда» время от времени сомневается в здравомыслии Холмса). Даже то, как Холмс к нему относится, Уотсон понимает превратно: «Я был где-то в одном ряду с его скрипкой, крепким табаком, его дочерна обкуренной трубкой, справочниками и другими, быть может, более предосудительными привычками». И это – о человеке, который вечно, как нянька, беспокоится, хорошо ли Уотсон выспался, да не устал ли он, да пообедал ли он; о человеке, у которого, когда ему показалось, что Уотсон ранен, «задрожали губы» и «взгляд затуманился»! О, неблагодарный! Ничего не понимает, ровным счетом ничего. Стоит только Холмсу загримироваться или сменить походку – и Уотсон нипочем его не признает, как герой водевиля, чья жена надела чужую шляпку.

Уотсон – «кривое зеркало», и недаром Холмс только головой качает, читая рассказы своего друга. Но если для Холмса Уотсон – «кривое зеркало», то для нас – «кривые очки». Мы не знаем, каков реальный Холмс; мы видим лишь то, что нам сумел показать простодушный, мало что понимающий Уотсон. Суждения Уотсона о Холмсе всегда неточны. «Скандал в Богемии» он начинает сентенцией: «Всякие чувства. были ненавистны его холодному, точному и поразительно уравновешенному уму. Мне кажется, он был самой совершенной мыслящей и наблюдающей машиной.» – а несколькими страницами далее выясняется, что «машину» легко обвели вокруг пальца, что «машина» выпрашивает у клиента женскую фотографию. Ничего не понимает, обо всем судит криво! Одна его знаменитая таблица, в которой он оценивает знания Холмса, чего стоит: в ней все ошибочно, ведь на самом деле Холмс прекрасно разбирается в истории, политике, искусстве и литературе. В «Знаке четырех» или «Медных буках» Холмс критикует его рассказы за то, что в них чересчур много беллетристики и мало науки – а он умудряется понять это так, будто тщеславный Холмс обижен, что ему не воздали должного.

Уотсон постоянно видит (и честно пересказывает нам), как Холмс заботлив, как он деликатен с женщинами, как он терпеливо возится со своими клиентами – и все же упрямо твердит нам о том, что Холмс сухарь, машина, бездушный тип. Он частично прозревает лишь после смерти Холмса: когда его собственные глаза застилают слезы – только тогда он называет друга «самым благородным и самым мудрым». Но после возвращения Холмса все возвращается на круги своя: сухарь, машина. Ох, какие кривые очки, какие бестолковые! Но именно благодаря им облик Холмса становится так обаятелен. Если бы Уотсон нам беспрестанно вдалбливал, что его друг добрый, порядочный, ласковый, отзывчивый, – мы бы ему нипочем не поверили; Холмс вызывал бы у нас одно раздражение.

«Холмс не помещается в видоискатель Уотсона, – пишет Генис. – Он крупнее той фигуры, которую может изобразить Уотсон, но мы вынуждены довольствоваться единственно доступным нам свидетельством. О величии оригинала нам приходится догадываться по старательному, но неискусному рисунку». За неискусным рисунком доктора Уотсона спрятался умелый, большой художник – доктор Дойл; ах, до чего же здорово спрятался! Мы его не отыщем, как бы ни старались. Он надел на нас кривые, все искажающие, все затуманивающие очки. Эти очки называются – Уотсон.

Кривые очки Дойл заставляет нас носить практически в каждом своем тексте, написанном от первого лица. Но в его лучших (по крайней мере с точки зрения массового читателя) текстах – холмсиане, рассказах о бригадире Жераре, романах о Челленджере, – эти очки не только кривые. Они очень сложные. Это технический шедевр – недаром Фаулз назвал Уотсона «гораздо более умным и искусным созданием автора» по сравнению с Холмсом. Очки эти умудряются показать нам не только Холмса, на которого они нацелены. Непостижимым образом они демонстрируют сами себя. Как мы узнаем характер Уотсона? Уотсон простодушный, добрый, скромный, надежный, доверчивый, послушный и преданный, как собака (нет, ей-богу, кому-нибудь умному непременно стоит написать работу, где будет доказано, что Холмс и Уотсон есть архетипы Кота и Пса; Дойл сам на этот вывод наталкивает своими беспрестанными упоминаниями о том, что Холмс «мурлыкает», «крадется» и отличается болезненным пристрастием к чистоплотности), ограниченный, мыслящий штампами, респектабельный. А с чего, интересно, мы это взяли, если Уотсон почти ничего не рассказывает о себе, кроме того, что он «невероятно ленив» (что в общем-то неверно: он не ленив, а безынициативен), любит долго спать и привык к бивуачной жизни, никогда не открывает нам своей души, даже малого ее уголочка? Уотсон в каждом рассказе пишет: наш Холмс такой-то, наш Холмс сякой-то. Но он не сообщает нам, какой он сам. Другие персонажи не обсуждают Уотсона, не говорят, какой он. И все же мы видим его очень ясно – гораздо яснее, чем Холмса. Характер Уотсона раскрывается только через то, что и как он говорит о других людях, о Холмсе в частности, – и через их с Холмсом диалоги.
« – А потом что? – спросил я.

– О, предоставьте это мне. У вас есть какое-нибудь оружие?

– Есть старый револьвер и несколько патронов.

– Почистите его и зарядите. Он, конечно, человек отчаянный, и, хоть я поймаю его врасплох, лучше быть готовым ко всему.

Я пошел в свою комнату и сделал все, как он сказал».

Вроде бы ничего Уотсон тут не говорит о себе – и, однако, нам видно все: и его нерассуждающая смелость, и такая же нерассуждающая покорность. Уотсону нет нужды распространяться о своей туповатой, свирепой респектабельности – за него это делает коротенький диалог.

«– Так знайте, я обручен.

– Дорогой друг! Поздра.

– Невеста – горничная Милвертона.

– Господи помилуй, Холмс!

– Я должен собрать о нем сведения.

– И вы зашли слишком далеко?!»

Уотсон глуповат? Но он вовсе не признает себя глуповатым, напротив, он считает себя весьма догадливым человеком, умеющим делать выводы: «В течение первой недели июля мой друг так часто и так надолго уходил из дому, что я понял: он чем-то занят». Невнимательный читатель может и не заметить тишайшей иронии Дойла в этой фразе, но она не укроется в другой:

« – У вас есть дело, Холмс? – заметил я.

– Ваша способность к дедукции поистине поразительна, Уотсон, – ответил он. – Она помогла вам раскрыть мою тайну. Да, у меня есть дело».

Дойл пишет этот характер крохотными, незаметными мазками: вот Холмс объявляет Уотсону, что сейчас будет, сидя в кресле, думать над раскрытием прелюбопытнейшего преступления. Что же Уотсон? Наверное, в свою очередь, начал размышлять над загадкой, стремясь хоть раз в кои-то веки опередить своего друга? Или, быть может, он взялся чистить револьвер, готовясь к поимке преступника? Или он наблюдал за лицом Холмса, пытаясь по его выражению определить, когда тот наткнется на разгадку? Как бы не так... «Я уж подумал было, что он заснул, да и сам начал дремать.»

Нет, Уотсон – не кривые очки. Очки эти волшебные. Нечто большое демонстрируется читателю не как оно есть (оно просто не поместится в «видоискатель»), а через ограниченный взгляд маленького человека, которого, в свою очередь, по этому взгляду только и можно охарактеризовать. Частично, иногда, местами этот прием писатели – великие и не очень – используют довольно часто. Толстой поступает так в первых главах «Войны и мира», показывая Андрея преимущественно через восприятие Пьера, который глядит на своего друга снизу вверх. Жюль Верн предпочитает показывать таких героев, как Немо или Фогг, глазами малозначительных персонажей. Есть примеры (не слишком многочисленные) и более последовательного использования приема, почти такого же последовательного, как у Дойла. В «Бэле» простодушный Максим Максимыч героем событий не является, он только показывает нам Печорина, причем показывает, совершенно не понимая его, и в результате мы видим героя сквозь кривые – нет, волшебные очки. И только по тому, что и с какими интонациями говорит старик о Печорине, нам становится ясно, каков он сам. То же самое представляет собой простодушный Маккеллар, от чьего лица ведется повествование у Стивенсона во «Владетеле Баллантрэ», или Луи де Конт в «Жанне д'Арк» Марка Твена. Хулио Хуренито у Эренбурга мы видим глазами его учеников – и тем самым понимаем, что за люди эти ученики. У Нилина в «Жестокости» и «Испытательном сроке» простодушный рассказчик сквозь волшебные очки демонстрирует нам героя Веньку Малышева, вроде ничего не говоря о себе – а видим мы обоих. В какой-то степени и Фурманов – «волшебные очки», через которые полагается глядеть на Чапаева.

Но только Дойл довел этот прием – в количественном и качественном отношении – до идеального абсолюта. Он создал не одну историю, а сагу; не два-три текста, а великое множество; он надевал на читателя волшебные очки не иногда, не частично, а постоянно, практически всегда. Не исключено даже (хотя это может показаться чересчур тонким для Дойла), что он написал несколько рассказов, нарушающих его собственный канон, нарочно– чтобы читатель видел их неуклюжее несовершенство по сравнению с остальной массой и тем самым убеждался в безупречной прелести канона. Быть может, это и есть его ноу-хау, его хитрый секрет.

И только-то? Написать так – и сотворишь миф? Да нет, разумеется, не только. На наш взгляд, это – главное; но недостаточное. Как в супе из топора, к приему надо еще добавить множество снадобий. Постройте уютнейший в мире Дом; поселите в нем обаятельных, забавных существ; создайте мир, населенный чудовищными злодеями – и вместе с тем полный покоя, гармонии, очарования, уюта, нежности; прибавьте очаровательные своим детским лаконизмом диалоги; расцветите красками эпохи (причем надо, чтоб эпоха была симпатичная!); сбрызните блестками эрудиции; легким взмахом пера придайте своему герою богоподобие; не забудьте тщательно прописать сюжет; разбросайте там и сям намеки на то, что есть и другие истории, о которых вам пока было недосуг поведать; ну, и неплохо бы иметь кой-какой талант...

Да, еще непременно рассказывайте ваши истории не в хронологическом порядке – ведь именно этот простой приемчик создает у нас, читающих холмсиану, полную иллюзию бесконечности! Хитрейший Дойл по-кэрролловски путал хронологию (из-за чего бедные холмсоведы вынуждены были собирать последовательные биографии героев по крупицам, то там, то сям): прошлое наступает после будущего, персонажи оживают и гибнут, вдовеют, не успев жениться, время идет вспять, как в «Алисе»; у читателя кружится голова и ему кажется, что холмсиана никогда не начиналась и никогда не закончится – как подобает сказке, она была всегда и будет всегда.

Не согласны? Всё не то? Опять свалили все в одну кучу? Что ж, любой читатель волен искать другие секреты. Улик-то доктор Дойл нам оставил множество, вот они все – на виду. Осталось правильно их интерпретировать. Сущий пустячок.

Постоянный пациент

Итак идем дальше.

"в июле «Стрэнд» опубликовал «Скандал в Богемии», в августе – «Союз рыжих», в сентябре – «Установление личности». Уже по этим трем рассказам стало очевидно, что проект удался. Читатели были в восторге: Холмс оказался именно тем персонажем, что нужен для «семейного чтения». Тираж «Стрэнда» увеличился уже после июльского номера. Как-то раз Дойл переплывал Ла-Манш на пароме и отметил, что чуть не все пассажиры держали в руках свежий номер журнала. «Раньше англичанина за границей узнавали по костюму. Теперь будут узнавать его по журналу „Стрэнд“ в руках».

У Ньюнеса было шесть холмсовских рассказов: Конан Дойл не предполагал писать их больше, но «Стрэнд» настаивал на продолжении. Скажем сразу, что Дойл был самым популярным автором «Стрэнда» – и самым прибыльным. С 1891-го по 1930-й редкий выпуск журнала обходился без его рассказов или статей.

В газете «Лондон иллюстрейтед ньюс» публиковались иллюстрации художника Уолтера Пейджета; они понравились художественному редактору «Стрэнда» Буту, и тот рекомендовал Пейджета Ньюнесу. Письмо с предложением Пейджету иллюстрировать рассказы Конан Дойла по ошибке попало к его старшему брату Сиднею, тоже художнику. Рисовать Холмса стал Сидней, а в качестве модели он по иронии судьбы выбрал своего брата Уолтера, худощавого, высокого, красивого (не слащавой, а «благородной» красотой) и, как решил Сидней, прочитав рассказы, похожего на Холмса. Иллюстрации понравились Ньюнесу и Буту, но не доктору Дойлу. Он задумывал Шерлока кем угодно, только не красавцем. Но читателям и в особенности читательницам образ, созданный Пейджетом, пришелся по душе (всего Пейджет сделал 356 рисунков к 38 произведениям Дойла, прежде чем умер в 1908 году)."



Если честно, я не считаю , что Холмс на этих иллюстрациях такой уж красавец.Все-таки у него там довольно своеобразная внешность. Но опять таки обратила внимание на судьбоносную случайность - Сиднею Пейджету письмо с предложением попало по ошибке. Значит, в Небесной канцелярии выбрали его))

"В начале октября 1891-го Смит и Ньюнес насели на Дойла, требуя написать еще шесть холмсовских рассказов. Доктор колебался. Первую полудюжину он написал легко, но теперь сюжеты, казалось ему, иссякли. И он очень хотел наконец взяться за свой роман о канадских гугенотах, материалы для которого собирал все лето; в основу на сей раз были положены работы американца Фрэнсиса Паркмена, исследовавшего историю борьбы французов за господство в Новом Свете, а также мемуары придворных Людовика XIV. К тому времени уже появились рецензии на «Белый отряд» – исключительно хвалебные, но, как уже говорилось, хвалили автора не совсем за то, за что бы ему хотелось. Проповедь патриотических чувств, кстати сказать, оценили – такие вещи ценят всегда и везде, – но серьезным историческим трудом роман признавать никто не хотел. Сэр Найджел потерялся в тени Холмса. Дойл надеялся, что этого не произойдет с Децимусом Саксоном и Михеем Кларком, но «Стрэнд» настаивал на своем. Любому писателю хочется писать то, что хочется, а не то, что нужно; с другой стороны, деньги тоже были нужны, как любому человеку, обустраивающемуся в новом жилище. Дойл запросил непомерно высокий, как он думал, гонорар: 50 фунтов за рассказ, независимо от размера. Он говорил впоследствии, что заломил несусветную цену нарочно, рассчитывая, что его оставят в покое. Ньюнес, разумеется, ответил немедленным согласием.

В середине октября доктор Дойл засел за вторую полудюжину рассказов и завершил ее к декабрю. Эта серия включала в себя «Голубой карбункул» («The Adventure of the Blue Carbuncle»), «Пеструю ленту» («The Adventure of the Speckled Band»), «Палец инженера» («The Adventure of the Engineer's Thumb»), «Знатного холостяка» («The Adventure of the Noble Bachelor»), «Берилловую диадему» («The Adventure of the Beryl Coronet») и «Медные буки» («The Adventure of the Copper Beeches»). Вместе с рассказами, написанными ранее, они потом составят первый из пяти сборников: «Приключения Шерлока Холмса» («The Adventures of Sherlock Holmes»). Он выйдет в издательстве Ньюнеса в октябре 1892-го; Ньюнес будет первым издавать и все последующие сборники.

Примерно с этого момента Дойл начал постепенно упрощать обоих своих героев, превращая их в штамп. В самых первых рассказах Холмс – так же, как в «Знаке четырех», – философствовал, говорил об искусстве, обнаруживая эрудицию и вкус. В «Союзе рыжих» он слушал музыку с мягкой улыбкой на лице, с «влажными, затуманенными глазами»; он цитировал письмо Флобера к Жорж Санд – разумеется, на языке оригинала. В «Установлении личности» он произносил следующую тираду: «Если бы мы с вами могли, взявшись за руки, вылететь из окна и, витая над этим огромным городом, приподнять крыши и заглянуть внутрь домов, то по сравнению с открывшимися нам необычайными совпадениями, замыслами, недоразумениями, непостижимыми событиями. вся изящная словесность с ее условными и заранее предрешенными развязками показалась бы нам плоской» (образованный читатель должен был сразу вспомнить «Хромого беса» Лесажа) – и там же поминал поэзию Хафиза. Но чем дальше, тем реже он будет иллюстрировать свои мысли изящными цитатами и рассуждать об отвлеченных предметах. Доктор Уотсон в ранних рассказах довольно подробно говорил о своей семейной жизни, и у миссис Уотсон – в «Человеке с рассеченной губой», например, – даже намечалось что-то вроде характера. Эта линия постепенно сошла на нет. Все отвлеченное, постороннее стало отбрасываться. Дойл поступал так вполне осознанно. Масштаб повести требовал излишеств; масштаб рассказа – по мнению доктора – их не допускал. Дойл считал, что «любой дополнительный штрих просто снижает эффект».
Была, очевидно, и другая причина такого упрощения. Ньюнес делал свой «Стрэнд» как журнал для всех, для среднего читателя, «для здоровой британской семьи»: то, что пишется для всех, должно быть как можно проще, приглаженней. Здоровой британской семье может не понравиться, что герой употребляет наркотики: лучше не упоминать об этом. Средний человек не знает, кто такой Хафиз – выкинуть и Хафиза.
Осенью в Норвуде, как в любой дачной местности, оказалось не так уютно: дули страшные ветра, лил дождь, но прогулки были обязательны. К 11 ноября доктор закончил «Берилловую диадему» и почувствовал, что в очередной раз выдохся. Именно тогда, а вовсе не после смерти своего отца, как иногда утверждается, он впервые стал задумываться о том, что пришла пора расстаться с Холмсом. Матери он написал: «Я думаю убить Холмса и покончить с этим. Он отвлекает мои мысли от лучших вещей».

Между биографами и холмсоведами по сей день не завершился спор: одни считают, что Конан Дойл уже в 1891 году возненавидел Холмса, другие – что он любил его до самого конца. То и другое утверждения подробнейшим образом доказываются. Спор не угаснет никогда; истина, скорей всего, лежит где-то посередине. Любому писателю, у которого есть постоянные или просто долго живущие персонажи, случается временами любить, а временами не любить их. И Пушкину Онегин иногда надоедал. Человеку творческому (да и любому) тяжело делать все время одно и то же, причем, что самое главное, с быстротой конвейера. «Стрэнд» не давал Дойлу вздохнуть свободно, и это, естественно, раздражало его, как раздражало бы всякого; если бы рассказы о Холмсе требовалось поставлять не раз в месяц, а раз в год, Конан Дойл наверняка отнесся бы к этой работе гораздо спокойнее. «Я решил, что, раз теперь у меня нет больше оправдания, заключавшегося в полной зависимости от денег, я никогда больше не стану писать ничего, что не соответствует высшему уровню моих способностей, и, следовательно, не стану писать рассказов о Холмсе, если у меня не будет стоящего сюжета и проблемы, действительно занимающей мой ум, потому что это – первое условие, чтобы заинтересовать кого-нибудь другого». Никакой злобы на персонажа тут нет, а есть обыкновенная порядочность (и разумный расчет) литературного работника, который не хочет скатываться на уровень халтуры и портить свою репутацию.

Мэри Дойл, такая же страстная поклонница Холмса, как и читатели «Стрэнда», была в гневе и настаивала на том, что холмсиана должна быть продолжена; считается, что именно она подсказала сыну сюжет «Медных буков». За это время «Стрэнд» опубликовал «Тайну Боскомской долины» в октябрьском номере и «Пять апельсиновых зернышек» – в ноябрьском. «Человек с рассеченной губой» вышел в декабре; Дойл отдал новые рассказы и, считая себя свободным, приступил наконец к роману – «Изгнанники» («The Refugees. A tale of two continents»)."

Вставлю свои пять копеек) Мне нравится, что Чертанов довольно эмоциональный автор. Его книга написана довольно доверительно, рассчитана именно на отечественного современного читателя. Он порой упоминает и Гарри Поттера, и Ниро Вульфа, и Каменскую. И он явный холмсоман, который считает это главным достижением Дойля, а к прочим его вещам относится справедливо, но весьма критически. И я просто как бы хочу сказать, что у Дойля был своеобразный пунктик, к которому мы еще вернемся. Он не просто хотел писать исторические романы, но был уверен, что пишет их превосходно и они удаются у него лучше всего. И более того, он хотел писать не просто романы, а романы, рисующие целую эпоху, этакие энциклопедии жизни и нравов в тот или иной исторический период. Он бывал недоволен, когда то, что он писал бывало слишком развлекательно и не тянуло на серьезную литературу. То есть, можно сказать, что в каком-то смысле Дойль жил в мире своих грез и, возможно, заблуждений. По крайней мере, такое у меня сложилось впечатление.

Вернемся к "Изгнанникам"

"Поразительно, но Дойл считал, что роман ему очень удался. В мемуарах он приводит рассказ Мэри Дойл, которая, будучи в Фонтенбло, якобы слышала, как экскурсовод-француз говорил туристам, что если они хотят знать все о дворе Людовика XIV, им следует прочесть «Изгнанников». Скорее всего это выдумка не самого Дойла, а его матери. Или экскурсовод-француз был сумасшедший. Хотя английская и в особенности невзыскательная американская публика приняла роман хорошо, его издавали и переиздавали. Еще бы: писатель Конан Дойл был уже так знаменит, что мог бы опубликовать под своим именем железнодорожное расписание. К сожалению, доктор, которого безумные восторги читателей не убедили в том, что холмсиана – значительное культурное явление, – в данном случае публике поверил. В его оправдание можно сказать, что Стивенсон «Изгнанников» тоже похвалил. Искренне ли? Всякий литератор знает, какую рану можно нанести коллеге, если не похвалишь его новую книгу."


На основе своего рассказа "Ветеран 1815 года" Дойль написал пьесу "Ватерлоо", которая имела довольно большой успех.
"Сразу после «Ватерлоо» Дойл вполне логично намеревался приступить к роману из наполеоновских времен. Личность Наполеона с детства привлекала его – а кого она не привлекала? На роман уже был заказчик – издательство «Эрроус-мит». Был поставлен срок сдачи текста – август 1892-го. Можно было работать спокойно, но тут на доктора снова набросились редакторы «Стрэнда». Им срочно требовалась очередная дюжина рассказов о Шерлоке Холмсе. Теперь доктор уже готов был взвыть. «Писать о Холмсе было трудно, потому что на самом деле для каждого рассказа требовался столь же оригинальный, точно выстроенный сюжет, как и для более объемистой книги. Человек не может без усилий быстро сочинять сюжеты». Дойл хорошо понимал, что этой дюжиной он от «Стрэнда» не отделается. Он пытался отказаться, потом прибегнул к испытанному приему: запросил неслыханный гонорар. Дает ли это основания считать доктора жадным? Нам так не кажется. Он отказывался искренне. Как всякий человек, он хотел, чтобы ему хорошо, пусть даже слишком хорошо, платили за его труд, но гораздо больше он хотел, чтоб его оставили на свободе, а не заключали в тюрьму. И бедный Холмс тут был, ей-богу, абсолютно ни при чем: если бы Ньюнес заставлял Дойла писать ежемесячно на протяжении всей жизни рассказы о Найджеле Лоринге, доктор бы тоже не обрадовался.
«Кровопийца» Ньюнес легко принял условия: тысяча фунтов за всю дюжину. Это и в самом деле была громадная сумма – громадная для автора, но отнюдь не для успешного издателя, которого автор озолотил. Принял «Стрэнд» и другое условие Дойла: новый цикл холмсианы будет готов только к концу года.

Летом в Норвуд повадились журналисты и фотографы – слава накладывает обязанности. Конан Дойл сперва давал интервью очень охотно, потом ему начало надоедать. Журналисты спрашивали преимущественно об одном и том же: когда ждать новых рассказов о Холмсе. Но были и интересные проекты: журналист Гарри Хоу в августе 1892-го подготовил для «Стрэнда» очерк под названием «Один день с Конан Дойлом», где повседневная жизнь семейства Дойлов была описана во всех мелочах очень живо. Очерк Хоу получился не совсем стандартным: если большинство журналистов искали в Конан Дойле приметы «детектива», отмечая «проницательный взгляд глубоко посаженных серых глаз» и тому подобное, то Хоу писал, что ничего этого он не обнаружил. «Он просто очень веселый, приветливый, очень домашний; плечистый великан, который жмет вашу руку так крепко, что в избытке дружелюбия может ненароком вас покалечить». Хоу рассказал, что весь дом доктора увешан акварелями и карандашными набросками его отца. Это была правда, и доктору было приятно, что об этом написали. Слава, свалившаяся ему на голову, не тяготила его. Не в пример профессору Челленджеру он обожал гостей, званых и незваных, и с репортерами был приветлив.

Часто задавали вопросы о прототипе героя; Дойл назвал доктора Белла. Журналисты полетели к Беллу – брать интервью у него. Тот сказал: «Конан Дойл силой своего воображения создал очень многое из очень малого, и его теплые воспоминания об одном из бывших учителей всего лишь придали картине живописности». Дойл возразил, что это не так и роль Белла гораздо больше. Но на самом деле Белл сказал чистую правду.

Холмсом интересовались отнюдь не только журналисты: читатели заваливали Дойла письмами, адресованными сыщику. Просили автограф, присылали разные полезные вещи (трубки, скрипичные струны, табак, кокаин), предлагали взяться за какое-нибудь расследование. Действительно ли все эти люди верили в реальное существование Холмса? На этот вопрос очень трудно ответить: очень уж загадочная вещь человеческая психика. Холмсу пишут и по сей день. Должно быть, верили отчасти, как дети отчасти верят в Деда Мороза. Человеку, который сам никогда не станет писать писем вымышленному персонажу, это кажется массовым умопомешательством – но и атеисту кажется массовым помешательством вера в Бога. Дойл не поощрял этой читательской веры, она его скорее раздражала. Тем не менее письма он добросовестно прочитывал."

И я для себя еще раз отмечаю, что все же мистиком Дойль стал не в конце жизни и в связи с гибелью сына. Этот интерес у него был всегда.
"В 1893 году (по другим источникам – в 1891-м) Дойл вступил в Общество психических исследований (Psychical Research Society) – организацию, изучающую «все случаи, касающиеся проявления потусторонних сил». В наши дни аналогичные общества определяют предмет своего изучения как «паранормальные явления».
Анализ материалов, собранных обществом, открыл Дойлу значительное количество случаев, не имеющих объяснения, а также ряд мистификаций. Но наличие мистификаций Дойла уже давно перестало смущать. Он стал одним из наиболее активных членов общества и получил полномочия выезжать в качестве наблюдателя на места, где происходили какие-нибудь странные события, которые мы бы назвали полтергейстом. Однажды в компании с двумя другими наблюдателями он был откомандирован ночевать в «дом с привидением»; в первую ночь, по его словам, ничего не произошло, во вторую наблюдатели услышали шум: звуки напоминали удары палкой по столу. «Мы, разумеется, приняли все меры предосторожности, но нам не удалось найти объяснения этому шуму, однако мы не могли бы поручиться, что с нами не сыграли какой-то замысловатой дурной шутки. На этом дело пока и кончилось. Тем не менее несколькими годами позже я встретил одного из жильцов этого дома, и он сказал мне, что уже после нашего посещения в саду при доме были отрыты останки ребенка, закопанные, по-видимому, довольно давно». Дойл счел это совпадение достаточным доводом в пользу подлинности существования призрака."

Я ни на что не намекаю, но все же не удивительно ли, что автор, создавший столь поразительного героя, говоря про которого, мы то и дело подозреваем вмешательство Высших сил, изучал паранормалные явления и промысел, так сказать, потустороннего мира?

"Занимался доктор и более полезными (с точки зрения истории литературы) делами: за осень 1892-го и начало 1893 года он написал восемь рассказов, которые вместе с тремя уже написанными летом войдут в сборник «Записки о Шерлоке Холмсе» («The memoirs of Sherlock Holmes»): «Приключение клерка» («The Stockbroker's Clerk»), «Глория Скотт» («The „Gloria Scott“»), «Обряд дома Месгрейвов» («The Musgrave Ritual»), «Рейгетские сквайры» («The Reigate Puzzle»), «Горбун» («The Crooked Man»), «Постоянный пациент» («The Resident Patient»), «Случай с переводчиком» («The Greek Interpreter»), «Морской договор» («The Naval Treaty»). В рассказах этой серии Дойл впервые поведал публике о юных годах Холмса; «Глория Скотт» – это самое первое дело, которым занимался великий сыщик. Взрослый же Холмс продолжал упрощаться; в «Случае с переводчиком» Уотсон определял его как «мозг без сердца, человека, настолько же чуждого человеческих чувств, насколько он выделялся силой интеллекта». (Так, во всяком случае, все обстояло на первый взгляд: в следующей главе мы будем говорить об этом подробно.) В том же рассказе в первый и, как предполагалось, в последний раз появился Майкрофт Холмс. Неподвижный, он был еще больше, чем его брат, похож на мыслящую машину; от любителей выискивать тайные смыслы, запрятанные в именах, конечно же не должно укрыться пророческое созвучие «Майкрофт – Майкрософт».

Этой же осенью первая дюжина рассказов, опубликованных в «Стрэнде», вышла отдельной книгой. А в «Стрэнде» с декабря 1892-го уже начал печататься новый цикл, который открыл «Серебряный». Но в цикле не было последнего, двенадцатого рассказа.

В 1893 году Конан Дойл увидел Рейхенбахский водопад и понял, как умрет Шерлок Холмс. Биографы, однако, не пришли к единому мнению относительно того, когда именно это случилось. До Мартина Бута почти все считали, основываясь на книге Дж. Д. Карра, что доктор с женой в 1893-м посетили Швейцарию дважды: в январе и в августе, причем у водопада они побывали в январе. Но Бут был убежден (и убедил большинство последователей), что это ошибка и Дойлы впервые приехали в Швейцарию только в августе, когда доктор был приглашен читать в Лозанне и Люцерне лекции на тему «Беллетристика как часть литературы» (в лекциях рассказывалось о творчестве британских писателей: Гарди, Мередита, Киплинга, Стивенсона). Что же касается января, то Луиза тогда только-только родила и не могла сопровождать мужа, а один он бы вряд ли поехал – просто незачем было.
Из Люцерна Дойлы отправились в Цермат (это уже точно было в августе), где познакомились с двумя английскими священниками, один из которых, Хокинг, в своих мемуарах запечатлел все подробности этого знакомства: беседовали о Холмсе, доктор сообщил, что намерен от него избавиться, но еще не придумал, как именно: современные биографы считают мемуары Хокинга главным доказательством того, что Дойл в Мейрингене, где находится Рейхенбахский водопад, ранее не бывал и только в августе увидел его. «Это поистине страшное место. Вздувшийся от тающих снегов горный поток низвергается в бездонную пропасть, и брызги взлетают из нее, словно дым из горящего здания. Ущелье, куда устремляется поток, окружено блестящими скалами, черными как уголь. Внизу, на неизмеримой глубине, оно суживается, превращаясь в пенящийся, кипящий колодец, который все время переполняется и со страшной силой выбрасывает воду обратно на зубчатые скалы вокруг». Такое место наводит на мысли о катастрофе и смерти.

Рейхенбахский водопад решил проблему Холмса; вернувшись домой, доктор написал заключительную, как ему думалось, вещь, посвященную сыщику – «Последнее дело Холмса» («The Final Problem»). Мэри Дойл он сообщил, что дописал до половины последний рассказ о Холмсе, и, зная, как она встретит подобное заявление, все же объявил: «Этот джентльмен исчезнет, чтобы больше не вернуться». (Дразнил он свою мать, что ли?) Тут-то и возникает загвоздка: письмо к Мэри датировано апрелем, а вовсе не августом. Доктор все-таки был у Рейхенбахского водопада в январе? Бут считает, что в письме к матери Дойл говорит не о «Последнем деле Холмса», а о каком-то другом рассказе (о каком – неизвестно) – ведь водопад в письме не упоминается. Сплошные неясности. Но в любом случае вопрос о смерти Холмса был решен не позднее августа. Это важно, поскольку многие изыскатели упорно доказывают, что убийство Холмса суть моральное самоубийство Конан Дойла, измученного горестями и бедами, ощущавшего вину и стремившегося себя покарать. На самом деле никаких бед у него до осени 1893 года не было. Летом он, счастливый, выдал Конни замуж за Хорнунга, потом, такой же счастливый, поехал с Луизой в Швейцарию, где она прекрасно себя чувствовала. Горести и беды придут в октябре, когда Холмса уже не будет на свете. Так что с не меньшим основанием можно предположить, что именно за его безвременную смерть Провидение и покарало семью Дойлов, а гонорар за «Последнее дело», полученный автором, представляет собой тридцать иудиных сребреников.

Шерлок Холмс подвел итог своей недолгой жизни: «Я принимал участие в тысяче с лишним дел и убежден, что никогда не злоупотреблял своим влиянием, помогая неправой стороне». Его предсмертная записка полна тихого достоинства и печали. Когда «Последнее дело Холмса» будет опубликовано в «Стрэнде», читатели встретят его страшным взрывом негодования. Конан Дойл скажет по этому поводу: «Я слышал, что многие даже рыдали, сам же я, боюсь, остался абсолютно холоден и лишь радовался возможности проявить себя в иных областях фантазии». Свободе он конечно же радовался, но. Флобер плакал над умирающей Эммой Бовари; можно ли поверить, что сентиментальнейший доктор Дойл, взахлеб рыдавший над «Ветераном 1815 года», не пролил у Рейхенбахского водопада совсем уж ни единой слезы? Всплакнул наверняка. Все будут плакать. Попробуйте на мгновение вообразить себе мир, в котором не существует «Собаки Баскервилей». Чтобы не заплакать, нужно иметь сердце из железа."


Я все о том же, то бишь о Провидении и о мистике. После "Последнего дела" в жизни Дойля наступает тяжелый период. В самом деле, наказание? Или же все-таки совпадение, хотя, судя по всему, убийство Холмса все же далось ему нелегко?

Ну, а следующим пунктом программы будет подробнейший разбор такого явления, как Холмс и что мы в нем находим)

Продолжим.
Теперь речь пойдет о втором рождении Холмса). Я имею в виду Оскара Уайльда и то впечатление, что он произвел на Дойля при их встрече в отеле "Ленгем". И мне представляется, что с этого момента и можно говорить о впитывании. Ибо получается, что до этого Холмс очень живой молодой человек - умный, энергичный, остроумный, даже смешливый, но все же он совсем другой. У меня в самом деле, было какое-то непростое отношение к нему в "Этюде", потому что я привыкла к несколько другому Холмсу, но это было чисто интуитивно. Идея об этом впитывании и о том, насколько изменился Холмс, начиная со "Знака четырех", пришла ко мне именно в процессе чтения данной книги. И еще целая куча моментов, над которым неплохо бы подумать.

Вообще страницы книги Чертанова, где он пишет о Холмсе, это что-то. Он явный холмсоман. И я прошу пардона за раздутые посты, но местами цитаты будут просто огромными - хочу, чтоб это здесь было. Лично для меня что-то из написанного им было даже откровением, что-то просто очень близко. В какой-то момент мне показалось, что он был близок к мыслям о слэше, но все же нет... Но зато о религиозной стороне Канона он говорит довольно много и чувствуется, что он на 100 процентов уверен в том, что говорит. Наш товарищ, вне всяких сомнений. Но вот кому исследования писать! Он просто создан для этого... Но это я забегаю вперед. Просто заранее предупреждаю, что там где пойдет разбор полетов Холмса , информации будет много, но я буду делать перерывы.

И еще попутно... Не выходит у меня теперь из головы мысль о "живом корабле"))) Возможно, скоро буду перечитывать и где-то даже для себя кину сюда несколько цитат - мне сама эта теория всегда казалась очень интересной, а теперь вот почти нашла практическое воплощение.



Итак,
"Джозеф Маршалл Стоддарт, американский редактор журнала «Липпинкотт манзли мэгэзин», в августе 1889-го приехал в Лондон для организации британского издания своего журнала и изъявил желание увидеться с автором понравившегося ему «Этюда». Доктор получил приглашение на обед в отеле «Ленгем», который будет несколько раз упоминаться в историях о Холмсе. То был второй литературный обед (в нашем понимании скорее ужин) в жизни доктора.

Кроме Конан Дойла, Стоддарт пригласил еще двоих: парламентария Джилла и Оскара Уайльда. Все три гостя были ирландцами по национальности. Описывая этот вечер, обычно подчеркивают контраст между двумя литераторами: «Томный, изящный денди Уайльд и громадный Дойл, облаченный в свой лучший костюм, в котором он выглядел как морж в воскресных одеждах». Доктор действительно не всегда был элегантен (запросто мог выйти на люди с криво застегнутым воротничком), однако и Оскар Уайльд был не такой уж томный, а, как подобает ирландцу, жизнерадостный, с громким голосом. Пожалуй, они были даже похожи: оба высокие, здоровенные – косая сажень в плечах; оба громогласные, хохочущие взахлеб. «Для меня это был поистине золотой вечер», – писал Конан Дойл в мемуарах. Уайльд, будучи в Америке, встречался с Оливером Уэнделлом Холмсом, личность которого так восхищала Дойла: тут они сошлись во мнениях. К изумлению доктора оказалось, что знаменитый эстет прочел «Михея Кларка» и роман ему понравился.
Сам Дойл никогда не был особо рьяным поклонником творчества Уайльда, но при личной встрече моментально попал под его обаяние. Уайльд, как обычно, блистал остроумием и сыпал парадоксами. Дойл упоминает некоторые темы, что обсуждались за ужином: от будущей войны и технических способов ее ведения до афоризмов Ларошфуко. «Он далеко превосходил всех нас, но умел показать, что ему интересно все, что мы могли произнести. Он обладал тонкими чувствами и тактом. Ведь человек, единолично завладевающий разговором, как бы умен он ни был, в душе не может быть истинным джентльменом».

Забежав на много лет вперед скажем, что Дойл и Уайльд встречались еще раз, и тогда последний уже не показался доктору Дойлу «истинным джентльменом»: он сказал о своей пьесе, что она гениальна—и это «с самым серьезным выражением лица». Действительно, такое поведение джентльмену не пристало. Добрый доктор решил, что его собеседник попросту сошел с ума. То же он сказал и после уголовного процесса своего коллеги: «Я подумал тогда и сейчас еще думаю, что чудовищная эволюция, которая его погубила, носила патологический характер, и заниматься им следовало скорее в больнице, нежели в полицейском участке».

В 1889-м Дойл перед Уайльдом благоговел. Ведь это была первая встреча со знаменитостью действительно высокого ранга.Запомним все детали этого обеда – чуть дальше они нам сильно пригодятся.

Стоддарт предложил обоим написать что-нибудь для «Липпинкотта» – объемом не более 40 тысяч слов. Уайльд создал «Портрет Дориана Грея» (книгу сочли аморальной многие, но не Конан Дойл, который писал коллеге теплые письма с выражением своей поддержки), а сам доктор, оставив (к сожалению, навсегда) замысел романа об инках и (ненадолго) замысел еще одного исторического романа, о котором пойдет речь дальше, – «Знак четырех» («The Sign of Four»). Эта повесть была, как и «Этюд», написана очень быстро, менее чем за месяц. Стоддарту он написал, что «вещица вышла прелестная, хотя обычно я бываю недоволен своими работами».


Тут я хочу сказать, что в образе Холмса, если принять за аксиому, что в нем чувствовалось влияние Уайльда, отразилось даже вот это позднее уже более негативное отношение Дойля. А насчет его отношения к этой "патологии" и к самому процессу над Уайльдом хотелось бы узнать что-то подробнее.

" Первоначально участие Холмса и Уотсона в повести не планировалось: Дойл намеревался просто написать индийскую историю Джонатана Смолла, Морстена и Шолто. Затем автор увидел, что какой-нибудь сыщик нужен; он решил не выдумывать нового, а использовать готовый образ. Но он перенес своего героя из одной истории в другую отнюдь не механически: Холмс в «Знаке четырех» довольно сильно отличается от Холмса в «Этюде». По-прежнему он на каждой странице смеется и улыбается, по-прежнему молод (возраст его не назван, но когда мы читаем, как он скачет босиком по крышам и таскает на руках собаку, то нам представляется очень молодой человек). Но его доброта и нежность, намеченные прежде лишь пунктиром, теперь разворачиваются вовсю, вступая в полное противоречие со словами Уотсона о «холодной и бесстрастной натуре» сыщика. Мэри Морстен, придя к Холмсу, прежде всего ссылается на другую клиентку, которая не может забыть его доброту. Общаясь с Тадеушем Шолто, человеком малосимпатичным, Холмс «успокаивающе похлопывает его по плечу». Когда Джонатан Смолл пойман, Холмс с грустью говорит, что ему «жаль, что все так обернулось», и предлагает преступнику сигару и фляжку с коньяком, более того, заявляет, что сделает всё, чтоб ему помочь и защитить его перед инспектором Джонсом: обезвреженный и беспомощный преступник для Холмса тотчас превращается в пациента, требующего ухода и заботы.

Обычно считается, что привязанность Уотсона к Холмсу носит односторонний характер, но это не так. Именно Уотсон бросает Холмса в одиночестве, уходя рука об руку с Мэри Морстен, а тот «издает вопль отчаяния»; именно Уотсон держится настороженно и пытается «немножко сбить спесь с моего приятеля, чей нравоучительный и не допускающий возражений тон меня несколько раздражал»; именно Уотсон подозревает своего товарища в том, что тот мог бы стать преступником, а Холмс относится к другу искренне и просто. Даже известный эпизод, когда Холмс, взглянув на часы Уотсона, восстанавливает историю его брата, – отнюдь не только пример дедукции. Уотсон хочет «уесть» Холмса, а увидев результат своего опыта, приходит в бешенство; Холмс, однако, не говорит ему: «Вы сами напросились», он просто очень расстроен. «Мой дорогой Уотсон, – сказал мягко Холмс, – простите меня, ради бога. Решая вашу задачу, я забыл, как близко она вас касается, и не подумал, что упоминание о вашем брате будет тяжело для вас».

Как только Холмс замечает, что у Уотсона усталый вид, то начинает импровизацию на скрипке, чтоб усыпить его, а когда тот, уснувший под эту колыбельную, просыпается поутру, Холмс первым делом выражает свою обеспокоенность – не разбудил ли друга деловой разговор с посетителем? Это выглядело бы комичным, не будь Холмс так мужествен и смел: сильный человек может себе позволить быть этаким «облаком в штанах», и сочетание силы с нежностью всегда бывает очень трогательно (ничто не умиляет так, как слониха, утешающая слоненка). Все эти детали очень мелки, как колесики в часах, и сильно разбросаны по тексту; при поверхностном чтении их не замечаешь, но они, как пресловутый «двадцать пятый кадр», запечатлеваются в мозгу и заставляют читателя полюбить героя, пусть и не понимая причины этой любви. В ответ на такую заботу опасаться за здоровье своего друга начинает и Уотсон; квартирная хозяйка, лишь в «Знаке четырех» получившая имя, тоже горячо переживает по поводу здоровья жильца и советуется на эту тему с другим жильцом. Просто какая-то семья докторов.

Даже к полицейским Холмс намного добрее, чем в «Этюде»: если там он относился к Грегсону и Лестрейду с насмешкой, иногда довольно злой (тогда как они к нему – с уважением: то и дело они «бросаются» к Холмсу, «с чувством» пожимают ему руки, называют «дорогим коллегой» и т. д.), то в «Знаке четырех» все наоборот: инспектор Этелни Джонс настроен к Холмсу враждебно, а Холмс отвечает на эту враждебность спокойным дружелюбием и готовностью помочь, что в конце концов обезоруживает Джонса. Холмс доброжелательно и с уважением отзывается о своем французском коллеге ле Вилларе. Увидев докеров, возвращающихся с ночной смены, Холмс заявляет: «Какие они усталые и грязные! Но в каждом горит искорка бессмертного огня». Он бы, наверное, каждому докеру предложил по сигаре и глотку из своей фляги, если б не был так занят помощью Мэри Морстен. Неудивительно, что Мэри называет его и Уотсона «„двумя странствующими рыцарями-спасителями“. Вообще Холмс в „Знаке четырех“ прямо-таки расцветает: то переживает приступы черной меланхолии, то балуется кокаином, то философствует; он проявляет себя то как „великий лентяй“, то как „отъявленный драчун“; он возится с собакой, болтает с мальчишками, лукаво подначивает Уотсона по поводу его влюбленности в мисс Морстен, а при известии о его женитьбе „издает вопль отчаяния“, он прыгает через заборы, стаскивает с себя ботинки и носки, – он весь какой-то растрепанный, летающий, яркий, весь так и лучится жизнью.

А что там у нас с невежеством Холмса? В «Этюде» Уотсон охарактеризовал его знания в области литературы как нулевые, хотя тут же привел диалог о книгах Габорио и Эдгара По (рассеянности Уотсона холмсоведы посвятили массу специальных работ). Но то чтение все-таки можно было отнести на счет профессионального интереса. В «Знаке четырех» Холмс едва ли не на каждой странице цитирует Гете, Ларошфуко и Уинвуда Рида, чья книга «Мученичество человека», недавно прочитанная Конан Дойлом, произвела на него громадное впечатление, сыплет афоризмами, в том числе – на французском, беспрерывно и печально философствует («Зачем судьба играет нами, жалкими, беспомощными созданиями?»); его речь – это речь человека светского, а вовсе не отшельника. Столь же разносторонним довольно неожиданно оказывается и Уотсон. «Как поживает ваш Жан Поль? [21]– Прекрасно! Я напал на него через Карлейля». Добрый доктор Уотсон, вроде бы воплощение ограниченности, досуг свой занимает таким же чтением, как писатель Конан Дойл, а Холмс прекрасно знает, какую книгу читает в данный период его друг: надо полагать, они ее уже обсуждали. Ограниченный военный врач и ограниченный сыщик постепенно превращаются в интеллектуалов-гуманитариев. С чего же вдруг подобные перемены? Чтобы понять это, следует обратиться к одной сцене: обед, которым Холмс угощает Уотсона и инспектора Джонса.

«Холмс, когда хотел, мог быть исключительно интересным собеседником. <...> Он говорил о средневековой керамике и о мистериях, о скрипках Страдивари, буддизме Цейлона и о военных кораблях будущего. И говорил так, будто был специалистом в каждой области». Этелни Джонс также оказывается вполне интересным и приятным собеседником, и все трое чрезвычайно довольны разговором. Ничего не напоминает? Совершенно верно: обед Конан Дойла со Стоддартом и Уайльдом, сразу после которого, находясь под впечатлением от Уайльда, доктор Дойл начал писать «Знак четырех». Сознательно ли он придал Холмсу сходство с Оскаром Уайльдом – сказать невозможно. Но это бесспорное сходство останется у сыщика надолго, постепенно сходя на нет."


Ну, вот я сейчас все это вторично прочитала и подумала, как ни странно о фике "С тех пор, как я впервые увидел..." (надо ему придумать какую-то аббревиатуру, а то очень длинно). В том плане, что возможно не такое уж там сильное преувеличение в плане на редкость нежных и душевных отношений. С отдельными перекосами, конечно)) Ну, там видно будет.
И еще вот опять обращает на себя внимание - так же, как и в "Собаке" , Дойль не собирался писать о Холмсе, но тем не менее, главным героем стал он - словно сам прыгнул в книгу.


"«Знак четырех» написан совсем не так, как последующие рассказы о Холмсе, где Дойлу нужно будет отсекать всё лишнее и спрямлять характеры; в этой вещи очень много избыточного, много того, что литературоведы называют «воздухом» (а торопливые читатели – «водой»). Честертон замечал, что если бы о Холмсе писал Диккенс, у него все персонажи были бы прописаны так же тщательно, как сам герой; Пирсон на это заметил, что Диккенс таким образом загубил бы самую суть холмсианы. В «Знаке четырех», как отмечал Джон Фаулз, все персонажи написаны по-диккенсовски, с избыточностью. Великолепный мистер Шерман, чучельщик, который грозится бросить в Уотсона гадюкой; мальчишки, работающие на Холмса; даже у спаниеля Тоби есть тщательно отделанный характер. Длиннейший эпизод посвящен тому, как Тоби бежит по следу, волоча за собой Холмса с Уотсоном, и в конце концов утыкается в бочку с креозотом (Холмс при этом вновь закатывается хохотом – все-то ему весело, этому молодому Холмсу). Дойл и в других текстах будет иногда писать о том, как Холмс делает ошибки в умозаключениях, но расписывать на две страницы ошибку собаки – такой прелестной расточительности он больше себе не позволит. Он станет суше и проще. Многоцветье красок уйдет; неряшливая, но яркая живопись потихоньку превратится в отточенную графику. Формат короткого рассказа потребует этого. А жаль, правда?"


Дальше идет речь о "Белом отряде". тут я хочу сказать, что автор, возможно, как филолог, а может, к тому же и как холмсоман) не скрывает своей иронии в отношении того, какую роль отводил Дойль своим историческим романам, в которых на самом деле немало недостатков. Порой он откровенно критикует его, говоря, что романы перегружены изображением картин, не имеющих прямого отношения к сюжету, и говорит , что Дойль спутал познавательность с развлекательностью.

Сейчас я вспомнила что главный герой этот самый рыцарь сэр Найджел Лоринг казался мне довольно интересной фигурой. Поэтому несколько слов о нем.
"Сэр Найджел каждую фразу начинает со слов «Клянусь апостолом!»; он останавливается на каждом перекрестке, ожидая, не подвернется ли какой-нибудь рыцарь, с которым можно вступить в битву; он интересуется у всех встречных девиц, не надо ли защитить их честь; он дает дурацкие обеты, в частности, заклеивает себе один глаз; он прославляет повсюду свою даму сердца; он ввязывается в бессмысленные поединки только потому, что кто-то кому-то когда-то что-то сказал"

А сейчас, чтобы не быть голословной дам слово автору в его критическом отношении к "Белому отряду", которое он ничуть не скрывает при всем его почтении к Дойлю в целом.

" Закончив работу над «Белым отрядом», Дойл писал сестре Лотти: «Итак, возрадуйся вместе со мной, а я так полюбил и Хордла Джона, и Сэмкина Эйлварда, и сэра Найджела Лоринга, как будто узнал их наяву, и чувствую, что все, говорящие по-английски, в свое время тоже полюбят их». «Так они и жили, эти простые, грубые, однако честные и справедливые люди – по-своему веселой, здоровой жизнью». «Я создал точные характеры людей эпохи», – говорил автор о своих персонажах, опять-таки горюя, что публика не оценила этого достижения. Но неблагодарные англичане – а вслед за ними и весь мир – почему-то влюбились в непростого Холмса, балующегося кокаином, а не в простых и грубых героев «Белого отряда».. Аллейн, Эйлвард, Хордл Джон – все они в общем милые (нас давно нет нужды убеждать в том, что Конан Дойл умел создавать обаятельных персонажей), но сказать, что это «точные характеры людей эпохи», решительно невозможно. Это просто ряженые. Причина скорей всего в том, что Дойл слишком увлекся исторической атрибутикой в ущерб как психологической убедительности персонажей, так и их яркости. В итоге и живые люди не очень получились, и на типажи они тоже не тянут, так как в них нет ничего оригинального."

Далее Дойль вернулся к частной практике, но дело у него совершенно не шло и поправить свои дела он решил через литературу. И вот тут он и подумал о серии рассказов, как раз то, о чем мы недавно говорили.
"«Совершенно очевидно, что идеальным компромиссом был бы постоянный герой, но в каждом номере должен быть законченный рассказ, чтобы читатель точно знал, что сможет читать весь журнал». Рассказы, естественно, должны быть остросюжетными, а герой – скорее всего сыщиком. Конан Дойл был убежден, что ему первому пришла в голову такая идея, и эта убежденность передалась многим биографам. Вообще-то первым он не был. Писатель Мэддок в 1888 году уже публиковал серию коротких рассказов (потом объединенных в сборник) о сыщике Дике Доноване в журнале «Данди уикли ньюс»: его героя-суперагента считают предтечей Джеймса Бонда. Неизвестно, читал ли Конан Дойл эти рассказы до того, как задумал свою серию, но он безусловно читал их после, так как они с Мэддоком печатались в одном и том же журнале и были знакомы. Сперва он думал о том, чтобы сочинить нового сыщика, но очень быстро от этой идеи отказался: Холмс вполне годился на роль. В конце марта доктор Дойл начал писать «Скандал в Богемии» («A Scandal in Bohemia»), вещь несколько странную для саги об идеальном сыщике, поскольку это – история поражения, а не победы Холмса (певец проигранных сражений верен себе), вещь, где на первой же странице появляется Россия в лице убиенного Трепова и в первых же строках дается определение Холмса как «самой совершенной мыслящей и наблюдающей машины» с «холодным, точным и уравновешенным умом», ненавидящей человеческие чувства – определение, полностью опровергаемое всеми холмсовскими рассказами, в том числе и этим.
В 1891 году издатель Джо Ньюнес организовал новый литературно-художественный журнал, который он назвал «Стрэнд», что подразумевало центральную улицу Лондона, с подзаголовком «Иллюстрированный ежемесячник» («An Illustrated Monthly»). Редакция журнала располагалась, правда, в другом месте, на Саутгемптон-стрит, но на обложке был изображен Стрэнд с домами, кебами и вывесками, причем художники-иллюстраторы каждый раз рисовали его по-иному: в различное время года, в разную погоду, оживляя пейзаж забавными уличными сценками.


«Стрэнд» позиционировался как журнал «для семейного чтения», более дешевый и более удобочитаемый, чем обычные литературно-художественные журналы: для Британии это было ново, но в США подобные издания уже существовали и имели успех. Ньюнес позднее говорил, что американские журналы вытесняли английские, потому что были живее, ярче, доступнее. В его новом журнале должны были публиковаться короткие рассказы и статьи, а также – много картинок. Иллюстрациям в «Стрэнде» уделялось громадное внимание: Ньюнес требовал, чтобы картинка имелась как минимум на каждой второй странице – это притом что искусство фотографии и гравировки находилось в зачаточном состоянии и иллюстрации требовали больших затрат. Он рассчитал в общем верно: иллюстрации всегда оживляют и привлекают внимание. «Ежемесячный журнал ценой в шесть пенсов, а ценностью в шиллинг» – таким был рекламный слоган «Стрэнда».

За «Скандал» назначили гонорар в 30 фунтов 12 шиллингов. Тотчас же Дойлу было сделано предложение написать цикл из шести рассказов. Плату предложили очень хорошую: 35 фунтов за рассказ. Дойл принялся за работу с энтузиазмом и делал ее, можно сказать, запоем; в среднем его дневная норма составляла три тысячи слов. К 10 апреля он написал «Установление личности» («A Case of Identity»), к 20-му – «Союз рыжих» («The Red-Headed League»), к 27-му – «Тайну Боскомской долины» («The Boscombe Valley Mystery»). В последних числах апреля он начал писать «Пять апельсиновых зернышек» («The Five Orange Pips»), рассчитывая, как обычно, успеть за неделю.
Утром 4 мая доктор, как всегда, отправился в свой врачебный кабинет – он еще не потерял надежду увидеть пациентов, да и работалось ему там ничуть не хуже, чем дома, если не лучше, – как вдруг его, почти никогда ничем не болевшего, прямо на улице свалил приступ инфлюэнцы, то бишь гриппа. Некоторые биографы видят в этом некий перст судьбы, да и сам Дойл говорил о вмешательстве Провидения, тут же, впрочем, прозаично замечая, что в Лондоне была эпидемия. От гриппа, бывает, умирают и теперь. Тогда умирали часто – антибиотики еще не появились. Мог умереть и доктор Дойл, как умерла его сестра Аннет. «Я не помню ни боли, ни особого недомогания, никаких бредовых видений, но неделю я находился в серьезной опасности, а затем стал слабым и чувствительным, как ребенок, но сознание мое оставалось кристально ясным». Эта болезненная ясность сознания помогла ему трезво взглянуть на свое будущее. За аренду кабинета на Девоншир-плейс платятся большие деньги, а пациентов неопытному окулисту никогда не дождаться. Ну так зачем они, если уже есть другой способ регулярно зарабатывать, причем зарабатывать много? «С дикой радостью я решил сжечь за собой мосты и полагаться отныне только на свои писательские силы. Помню, как в порыве восторга я схватил бессильной рукой лежавший на одеяле носовой платок и от переполнявших меня чувств подбросил его к потолку». Хорошо, что на сей раз доктор швырял не ручку с чернилами! «Я стану наконец сам себе хозяин! Не надену больше белого халата и не буду стараться никому угодить. Буду волен жить как хочу и где хочу».

И снова вмешалось Провидение...

Великая тень

Итак, чуть ли не самая главная глава. Тут в основном будут одни сплошные цитаты. Но я предварительно хочу выразить свое восхищение автором; он явно любит и Дойля, и Холмса. И очень интересно и увлекательно пишет и вообще, но главы по Холмсу, на мой взгляд, это вообще сплошной восторг Еще раз скажу, что очень бы хотелось комментов в его исполнении ко всему Канону. Но, забегая вперед хочу сказать, что он очень интересно пишет и о других книгах Дойля. Сегодня в дороге читала про "Белый отряд" и очень-очень понравилось именно то, как рассказывает про него Чертанов. А уж когда главы с Холмсом читала, чувствовала, что просто глупо улыбаюсь). Ну, а теперь к делу.


«Этюд в багровых тонах» («A Study in Scarlet», первоначальное рабочее название – «Запутанный клубок» («The Tangled Skein») доктор Дойл начал писать в марте 1886-го . Новая работа шла легко, она заняла не больше месяца.

"А теперь давайте сделаем над собой усилие и попытаемся на время забыть о том, насколько Шерлок Холмс знаменит и велик, о том, что он – архетип викторианской цивилизации и квинтэссенция позитивистской философии, равно как и о том, что автор серии произведений о нем является родоначальником и основоположником целого жанра в литературе. Литературовед Михаил Тименчик сказал о Холмсе: «Его фигура столь мифогенна и, если можно так выразиться, „мифогенична“, что, порождая бесчисленные стереотипные сюжеты и обрастая подробностями, она ширится, достигает гигантских размеров и накрывает мощной тенью... своего создателя». Не дадим же Холмсу заслонить от нас доктора Дойла. В дальнейшем ему будет уделена целая глава: там и порассуждаем о вкладе Конан Дойла в детективный жанр и о том, почему Холмс затмил всех своих предшественников и не позволил последователям затмить себя. А пока что нет перед нами никакого «архетипа», нет никакой серии, а есть одна небольшая повесть, написанная – без всякой мысли о каких-либо продолжениях! – автором, который всё еще считается начинающим и подающим не слишком большие надежды."

Вот , кстати, здесь автор немного говорит о предшественниках Дойля и тут он, видимо, все же не настолько сведущ, ибо называет героя "Лунного камня" сержантом Карром. Насчет, сержанта врать не буду - не помню, но он же Кафф, и мне казалось, что вряд ли сержант, потому что уже в годах и практически уходит в отставку. Но это, конечно, мелкий промах, да и то, может, сейчас так переводят...

"Принято считать, что внешность героя Дойл сразу же срисовал со своего бывшего учителя доктора Белла: очень высокий и необычайно худой человек с орлиным носом, квадратным подбородком и «пронизывающим» взглядом серых глаз. Так наверняка и было; интересно, однако, заметить, что в первой главе «Этюда» о наружности Холмса не сказано ни словечка. «Лаборатория пустовала, и лишь в дальнем углу, пригнувшись к столу, с чем-то сосредоточенно возился какой-то молодойчеловек». Этот юнец, фигурирующий в начале повести, довольно мало напоминает того Холмса, к которому мы привыкли. «Он захлопал в ладоши, сияя от радости, как ребенок, получивший новую игрушку». Глаза молодого человека сияют, движения порывистые, он то и дело «вскакивает», «бросается», вообще ведет себя очень импульсивно; на одной странице трижды упоминается о его улыбке и громком хохоте – похоже, он очень смешлив, этот молодой человек. Он даже «распевал как жаворонок» посреди улицы!




Холмсоведы утверждают, будто Шерлок родился в 1854 году, а действие «Этюда» они же относят к 1881-му – стало быть, Холмсу в «Этюде» должно быть 27 лет, как Дойлу в период написания этой книги; но по поведению сыщика кажется, что он даже не ровесник автору, а совсем мальчик – вроде Старка Монро. Симпатичный юноша повзрослеет очень незаметно и быстро – уже во второй главе «Этюда», где впервые будет нарисован его портрет, – и заливаться хохотом будет значительно реже, а скакать и прыгать так и вовсе перестанет. Можно предположить, что, начиная писать текст, доктор Дойл еще не вполне определился с прототипом, а потом ему было лень переделывать начало или же он просто не заметил диссонанса.

Имя сыщику тоже было дано не сразу. Сперва фамилия: скорее всего доктор дал ее своему герою в честь одного реально существовавшего человека, которым восхищался всю жизнь, хотя никогда не был знаком лично. Американец Оливер Уэнделл Холмс-старший (был еще и младший – сын вышеназванного, знаменитый юрист и борец за права негров) – личность очень разносторонняя: анатом, физиолог, преподаватель, историк медицины, поэт, прозаик, эссеист; он первым понял, как нужно бороться с родильной горячкой, от которой во множестве гибли женщины, он придумал термин «анестезия», он, презрев общественное мнение, принял в Гарвардскую медицинскую школу, где был деканом, девушку и троих чернокожих; был блестящим оратором, искусным рассказчиком, великолепным педагогом, а также, по мнению некоторых современников. «известным в бостонском обществе болтуном, отчасти самовлюбленным, любящим лесть и склонным к монополизации течения разговора в свою пользу».

Как говорил сам доктор Дойл, ему в его коллеге Холмсе больше всего импонировали две вещи: религиозное свободомыслие и художественные достоинства написанных им произведений; похоже, что относительно второго Дойл несколько заблуждался, ибо литературное наследство Холмса, составившее тринадцать томов, давным-давно всеми забыто, а его афоризмы, которыми так восхищался Дойл («Плачущие вдовы быстрей утешаются», «Налоги – это цена, которую мы платим за возможность жить в цивилизованном обществе», «Если хочешь узнать, что о тебе думает твой знакомый, разозли его» и т. п.), не поражают ни остроумием, ни оригинальностью. Но в общем и целом тот, чью фамилию получил молодой сыщик, конечно, был выдающейся личностью. Еще один прообраз? Умный, отчасти самовлюбленный, любящий лесть. А еще можно сказать, что Холмс в чем-то смахивает и на доктора Бадда, и на Брайана Уоллера, и даже на Джона Бартона. Отыскивать прототипы – занятие любопытнейшее, но немного наивное.

Распространена (даже, пожалуй, преобладает у современных исследователей) и такая точка зрения: прототипом Холмса является сам автор. Так считал, например, сын Конан Дой-ла Адриан: человек щепетильный, обидчивый, не слишком умный, всем строго указывавший, как следует говорить и писать о его великом отце, всерьез обижался на то, что критики, по его мнению, преувеличивали влияние доктора Белла на творчество Дойла, и доказывал, что Артур Конан Дойл и есть Холмс. «Удивительные способности д-ра Белла послужили к расцвету тех дарований, которые таились в Конан Дойле. В этом, и только в этом, заслуга д-ра Белла. Если бы почтенный доктор умел взращивать таланты, то Эдинбургский университет в период с 1876 по 1881 год из многих сотен студентов произвел бы целую плеяду Шерлоков Холмсов во плоти! Тогда в чем же дело? А дело в том, что мой отец сам обладал всеми теми способностями – возможно, даже в большей степени, – что и д-р Белл». Наивность, с которой смешиваются две вещи, не имеющие одна к другой ни малейшего отношения, – литературный талант и способность делать логические умозаключения, – может вызвать только раздражение или, в лучшем случае, улыбку.

Да, но ведь сам доктор Белл, однако, впоследствии писал своему бывшему студенту: «Вы и есть Шерлок Холмс», и Дойл как-то сказал: «Холмс – это я». Из этих фраз делаются серьезные выводы о том, что все-таки Дойл есть прототип Холмса. (Флобер сказал: «Госпожа Бовари – это я» – из этого, надо полагать, следует, что он и был прототипом Эммы.) Биографы Майкл и Молли Хардвик в своей книге тратят много усилий, доказывая этот тезис. «Перелистывая страницы рассказов о Шерлоке Холмсе и просматривая всю жизнь Конан Дойла, мы все больше убеждались в глубоком сходстве между автором и его героем». Перечисляются сходства: трубка, химия, бокс, фехтование, халат, беспорядок на письменном столе, а главное, наблюдательность и логика. Если простодушные Хардвики доказывают тождественность автора и героя при помощи простеньких «вещественных» улик, то Дэниел Стэшовер и Эндрю Лайсетт, авторы самых современных биографий Конан Дойла, «копают» гораздо глубже, в области психологии: в образе Холмса, по их мнению, автор отобразил свой внутренний духовный конфликт.

Лайсетт, например, говорит следующее: «Этот персонаж был проявлением рационализма его создателя. Однако он включал и некоторые иррациональные черты характера и личности Конан Дойла. Так что Холмс был во многом отражением личности писателя. В то же время Конан Дойл пытался это скрыть, направляя внимание публики на образ профессора Джозефа Белла из Эдинбургского университета как на прообраз Шерлока Холмса. Думаю, что Конан Дойл хотел увести публику от сравнения Холмса с собой, от того, что Шерлок Холмс был альтер эго Конан Дойла». Лайсетт также убежден: то обстоятельство, что возникновение у Дойла интереса к спиритизму и создание Холмса относятся приблизительно к одному периоду – никакое не совпадение, а факт символический и судьбоносный: почувствовав глубокий разлад внутри собственной личности, доктор, дабы не свихнуться, зафиксировал на бумаге свое рациональное «я», которое помогло ему остаться в здравом рассудке. У Стэшовера мы находим примерно то же самое, только с меньшим количеством психологических терминов. (А исследователи совсем уж фрейдистского толка пишут о том, что в образе Холмса отразились сексуальные комплексы несчастного писателя и его саморазрушительная тяга к наркотикам.)

Все это очень умно, хитро и глубоко (на кой черт, правда, Дойлу уводить публику от сходства Холмса с собой? Чем могло его опорочить это сходство – ведь речь не о Гумберте Гумберте?), но грустно оттого, что литературоведы почему-то категорически отказывают беллетристам в умении (и праве) сотворить нового человека, которого раньше не существовало, и дать ему жизнь. Если широкая публика наивно убеждена, что любой персонаж любого автора непременно «списан» с какого-нибудь его знакомого, то серьезный современный исследователь с его обязательной тягой к психоанализу считает, что всякий писатель может и обязан писать только об одном предмете: о себе. Выливает на бумагу свои комплексы, фрустрации, депрессии, мании, бичует себя, оправдывает себя, а потом притворяется, что это всё о ком-то другом... Но разве это не так?

Да, безусловно, писатели иногда создают своих персонажей как портреты (чаще – карикатуры) реально существующих лиц; да, есть писатели, которые практически всегда так делают; да, иногда так поступал и Конан Дойл. Да, есть писатели, которые всю жизнь пишут только о себе, и некоторые из них – писатели великие. Но все же, как правило, литературный герой рождается гораздо сложнее, спокойнее и – на посторонний взгляд – скучнее.

Доктор Дойл ведь был человек простой – не в том смысле, что несложный, а в том, что не путаник и не трус. Когда он писал автобиографичные вещи, он этого не скрывал. Когда ему захотелось написать о себе, о своем душевном раздрае, он сел и написал «Старка Монро». А когда ему захотелось написать о сыщике, он придумал Шерлока Холмса. Персонаж по имени Шерлок Холмс – не отражение и не портрет, он сам по себе. Неправомерно, на наш взгляд, ставить вопрос «или Белл – или Дойл», как неправомерно и высчитывать: двадцать пять процентов того, пятнадцать этого. Персонаж заимствовал и будет заимствовать много красок у многих; в разные периоды – у самых разных людей. "

Хочу сказать, что про себя отметила, что у Дойла примерно в одно время возник интерес к спиритизму и тогда же появился Холмс. Не то, чтобы я старательно искала в его происхождении какое-то мистическое начало, но просто обратила на это внимание. И еще забегая вперед скажу, что все же образ Холмса создавался весьма нетривиально. Не то чтобы его каким-то задумали, и он таким и был с некоторыми изменениями. Этот образ именно складывался, и получается, что под влиянием различных обстоятельств, вплывал как бы сам по себе совсем в другие замыслы Дойля и даже пытался прорваться в его исторические романы, как мне кажется. Но я снова вспомнила, как впервые читала в гостях "Этюд" и каким странным показался мне там мистер Холмс. Теперь понимаю, что это было не случайно. И, наверное, под влиянием данной книги немного пересмотрю свое отношение к молодому Холмсу. Но идем дальше.

"Сначала, в черновиках, Холмса звали Шеррингфордом, потом он сменил английское имя на ирландское – Шерлок. Лайсетт считает, что имя дано в честь Патрика Шерлока, одного из соучеников Дойла. Крикетисты убеждены, что это имя герой получил в честь знаменитого игрока в крикет Франка Шеклока, или, быть может, другого игрока – Мордехая Шервина (Майкрофтами, кстати, тоже звали двух известных крикетистов). Есть и масса иных версий. Еще одна страсть исследователей: объяснять, откуда взялось то или иное имя. Те беллетристы, которые называют своего персонажа Смит или Иванов, делают так, надо полагать, из ненависти к будущим биографам.

Итак, Шерлок: «Сам он о своих подвигах рассказывать не мог; так что для контраста ему нужен был простоватый товарищ – человек образованный и предприимчивый, который смог бы участвовать в событиях и повествовать о них». Доктор Дойл даже не рассматривал иной вариант: описывать подвиги героя от третьего лица, «объективно». Он уже привык использовать прием, когда события излагает простодушный рассказчик, и не собирался от этой удачной схемы отказываться.

Уотсону также нашли целую кучу прототипов (не считая самого Дойла, естественно). Стэшовер называет Патрика Херона Уотсона, известного эдинбургского хирурга, участника Крымской кампании, добрейшего, обаятельного человека: он иногда ассистировал профессору Беллу, и студент Дойл наверняка знал его. Чаще пишут, что прототипом послужил добрый приятель Дойла доктор Джеймс Уотсон – тот самый, что был председателем Портсмутского научного общества. Этот человек когда-то служил в Индии, был ранен, вышел в отставку; характер у него был общительный, энергичный, любознательный, живой. Похож на него Джон Уотсон? Да, похож, и еще на десяток других портсмутских знакомых и пациентов Конан Дойла, и на него самого тоже. У Дойла был приятель Альфред Вуд – тот, с которым в футбол играли и который много позднее станет его секретарем, – и он годится в прототипы. Изыскатели установили, что на Бейкер-стрит проживал в то время некий доктор Уотсон, зубной техник-протезист, носивший усы – и его в прототипы записывают, хотя не доказано, что Дойл, живший во время написания «Этюда» не в Лондоне, а в Саутси, был хотя бы знаком с ним. («Это был мужчина среднего роста, крепкого сложения, с широким лицом, толстой шеей, усами и в маске. „Приметы неопределенные, – возразил Шерлок Холмс. – Вполне подойдут хотя бы к Уотсону“».) Если на кого-то и похож доктор Уотсон больше всего – так это на бесчисленных простодушных рассказчиков из предшествующих работ Конан Дойла.
Своих героев доктор поселил на Бейкер-стрит, тянущейся почти через весь северо-запад Лондона – от одноименной станции метро до пересечения с Оксфорд-стрит, по соседству с музеем мадам Тюссо (мы помним, что он посещал этот музей). Выбор, конечно, не случайный, но особого символизма в нем вряд ли стоит искать (а ищут!), иначе бы Дойл сам подчеркивал это соседство. Громадное количество исследований посвящено этому адресу – большее, нежели творчеству Артура Конан Дойла. Давно установлено, например, что в конце XIX – начале XX века на Бейкер-стрит не было дома 221-б (буковка «б» означает «бис», то есть второй этаж), да и номера 221 тоже не было – этот номер был присвоен городскими властями штаб-квартире жилищно-строительного банка «Эбби Нэшнл» только в 1930 году (служащие банка вынуждены были отвечать на тысячи писем, адресованных Шерлоку Холмсу, но этот факт их не слишком удручал – реклама!). Ныне дом 221-б существует: это маленький домик постройки 1815 года, находящийся между домами 237 и 239, и с 1990 года в нем находится один из музеев Шерлока Холмса; кстати, когда дом был выкуплен для музея, оказалось, что на лестнице, ведущей на второй этаж, ровно 17 ступенек, что в квартире просторная гостиная с двумя большими окнами и две маленькие спальни, то есть квартира идеально подходила под описание, данное Дойлом.

"Гилберт Кит Честертон, вечный соперник Дойла, напротив, утверждал, будто «главный просчет создателя Шерлока Холмса заключается в том, что Конан Дойл изображает своего детектива равнодушным к философии и поэзии, из чего следует, что философия и поэзия противопоказаны детективам. И в этом Конан Дойл уступает более блестящему, более мятежному Эдгару По, который специально оговаривает, что Дюпен не только верил в поэзию и восхищался ею, но и сам был поэтом». Это абсолютно не соответствует действительности: Честертон, кажется, наивно поверил в утверждение доктора Уотсона (не доктора Дойла!) о невежестве Холмса и в составленную Уотсоном знаменитую таблицу, которую Холмс уже на следующих страницах «Этюда» опровергает раз пятнадцать. «Помните, что говорит Дарвин о музыке? Он утверждал, что человечество научилось создавать музыку и наслаждаться ею гораздо раньше, чем обрело способность говорить. Быть может, оттого-то нас так глубоко волнует музыка. В наших душах сохранилась смутная память о тех туманных веках, когда мир переживал свое раннее детство». Нет, конечно, Холмс такая же поэтическая натура, как и Дюпен. Но в этом как раз нет ничего нового. А вот в «невежестве» – есть. Пресловутое невежество Холмса нужно вовсе не для того, чтобы противопоставить логику и поэзию, а для того, чтобы наделить героя слабостью; ведь только слабости придают характеру обаяние. Вот оно – первое отличие.

Второе заключается в том, что Холмсу присущи доброта и сострадание, качества, которых его предшественники лишены. «Однажды утром пришла молодая девушка и просидела у Холмса не меньше получаса. В тот же день явился седой, обтрепанный старик, похожий на еврея-старьевщика, мне показалось, что он очень взволнован. Почти следом за ним пришла старуха в стоптанных башмаках» – всё это «люди, попавшие в беду и жаждущие совета». До сих пор суть занятий сыщиков заключалась в том, что они разгадывали загадки и искали преступников; жертвы их заботили мало. К Холмсу люди приходят, как пациенты к доктору (об этом подробнее – в главе, посвященной Холмсу). Не любим мы во всем искать символы и не станем утверждать, что только врач мог придумать именно такого сыщика, но наверняка профессия автора сыграла свою роль. Мерилом добра и зла для доктора Дойла, как мы не раз видели, является отношение к собаке. «Будьте добры, спуститесь вниз и принесите этого несчастного парализованного терьера – хозяйка вчера просила усыпить его, чтоб он больше не мучился». Да, на собаке ставится опыт, но он одновременно является актом милосердия. А кто занимается тем, что избавляет от мук умирающих животных, разве сыщики, а не врачи? «Грегсон и Лестрейд переглянулись, очевидно, считая, что это довольно рискованно, но Шерлок Холмс, поверив пленнику на слово, тотчас же развязал полотенце, которым были скручены его щиколотки. Тот встал и прошелся по комнате, чтобы размять ноги». Да он жалостлив, этот молодой Холмс, он доверчив. Или это профессиональное? Сперва пациент должен восстановить кровообращение, потом уж – допрашивать. Доктор Холмс. Кстати, он и опыты свои проводит не дома, а в больнице, где и происходит знакомство с Уотсоном... Нет, это не аргументы в пользу того, что Дойл писал Холмса «с себя». Такие детали, как правило, всплывают в тексте почти бессознательно, и даже то обстоятельство, что грозный сыщик становится помощником несчастных и защитником болящих, возможно, в ранних произведениях холмсианы осталось незамеченным самим автором, который то и дело заявляет о безжалостности и бесчеловечности Холмса, ничем, однако, эти заявления не подкрепляя.

Литературоведы неоднократно отмечали: оригинальность Дойла в том, что он на детективном материале сотворил очередное воплощение литературной «Великой Пары»: действительно, параллель между Дон Кихотом и Холмсом (сознавал ли Дойл, рисуя портрет Холмса, что копирует наружность не только Белла, но и Рыцаря печального образа?), Санчо Пансой и Уотсоном не заметит разве что слепой. Но в «Этюде» этого еще нет. Есть лишь отдельные крошечные штрихи. Философия холмсианы еще не выработана. Дойл и не собирался вырабатывать ее, ведь в «Этюде», по сути, Холмс даже не является главным героем! Не собирался Дойл соединять Холмса и Уотсона вечными узами. Адриан Дойл, разбирая черновики отца, обнаружил, что первоначально в «Этюде» никакого Холмса вообще не было, а была лишь история жизни Джефферсона Хоупа и рассказчик, доктор Уотсон; назывался этот набросок «Ангелы тьмы». Строго говоря, это был черновик не «Этюда», а другого, самостоятельного текста, который был переработан в трехактную пьесу – она так и называлась «Ангелы тьмы», но никогда не была поставлена на сцене. Но и в окончательном варианте «Этюда» центральное место занимает – во всяком случае, должна была занимать, по намерению автора, – не лондонская, а американская история. Рассказать об ужасной секте мормонов, изобличить религиозную узость и фанатизм – вот что хотел сделать доктор Дойл. Он не думал, когда писал «Этюд», что Джефферсон Хоуп забудется, сектанты никого не заинтересуют, а сыщик и его товарищ останутся жить вечно."

Дойлю оказалось не слишком легко издать "Этюд", он обивал много порогов , и, наконец, в издательстве "«Уорд, Локк и КО» ответили, что текст им понравился, но они не могут напечатать его в 1886-м, так как «рынок забит дешевой литературой», предлагали обождать до будущего года, забирали все авторские права и назначали гонорар – 25 фунтов единовременно, без всяких потиражных. Доктор возмутился – нет, не оскорбительными словами о том, что дешевого чтива достаточно и без его произведений, а тем, что его решили ограбить; у нас, в наше время, молодой автор не возмущался бы, а почел за счастье, но по их викторианским понятиям это был и в самом деле грабеж. Но издатели были тверды, как тверды они всюду и во все эпохи. Дойл принял предложение – а что ему оставалось делать?

После "Этюда" Дойль пишет рассказ "Хирург с Гастеровских болот" и вот на этом тоже хочу остановиться отдельно. Рассказ этот, с одной стороны, еще одно доказательство того, что Дойль переносил в свои книги какие-то аспекты своей жизни, ибо тут присутствует безумный отец, но и потом эта книга - такая явная предтеча "Собаки Баскервилей", что просто поразительно, но об этом лучше всего скажет автор.

"Действие разворачивается на торфяных болотах; герой-отшельник селится в заброшенной хижине; вскоре уединение, к которому он стремился, нарушает появление печальной девушки, которая бродит по страшным болотам, точь-в-точь как Берил Стэплтон. Отшельник в красавицу не влюбляется: она для него «превосходный товарищ; симпатичная, начитанная, с острым и тонким умом и широким кругозором»; он даже спрашивает ее, не собирается ли она посвятить себя какой-нибудь ученой профессии, а та в ответ – ну, разумеется, предостерегает его от хождения по болотам. Затем в хижину наведывается гость, странный человек по прозвищу Хирург (современному читателю, выросшему на медицинских «ужастиках», сразу становится не по себе) и также намекает на опасность, требуя, чтобы герой непременно запирался ночью на засов. Далее герой во время прогулки натыкается на другую хижину, где живут Хирург и какой-то старик, с которым Хирург обходится жестоко: «Я слышал высокий жалобный голос пожилого человека и низкий грубый монотонный голос Хирурга, слышал странное металлическое звяканье и лязг». (О, эти холодные металлические звуки, так поражавшие наше воображение, когда в детской компании кто-нибудь пересказывал «Пеструю ленту»!)

Хирург занимается химическими опытами, а также бродит по трясине, «рыча, как зверь»; герой обнаруживает на болотах окровавленные тряпки, рука Хирурга оказывается перевязанной, красивая девушка, явно имеющая какое-то отношение к этому страшному существу, тоже разгуливает по ночам одна-одинешенька, и ее одинокий силуэт на болоте вырисовывается в свете луны; все это приводит к тому, что героя не столько тянет разгадывать тайну (как, без сомнения, тянуло бы, разделяй он хижину с верным другом), сколько защитить свою жизнь. Но однажды ночью... «В мерцающем свете угасающей лампы я увидел, что щеколда моей двери пришла в движение, как будто на нее производилось легкое давление снаружи. <.. .> Когда дверь приоткрылась, я разглядел на пороге темную призрачную фигуру и бледное лицо, обращенное ко мне. Лицо было человеческое, но в глазах не было ничего похожего на человеческий взгляд. Они, казалось, горели в темноте зеленоватым блеском. Вскочив со стула, я поднял было обнаженную саблю, как вдруг какая-то вторая фигура с диким криком бросилась к двери. При виде ее мой призрачный посетитель испустил пронзительный вопль и побежал через болота, визжа, как побитая собака». «Собака» – кто знает, не это ли слово послужит подсознательным толчком, когда доктор Дойл будет думать о другом кошмаре торфяных болот? Герой видит, как его незваный гость в ужасе бежит по трясине, а за ним гонится Хирург, и оба растворяются в непроглядной тьме.

Загадка разъясняется в письме, полученном вскоре после происшествия: Хирург – сын врача, когда-то уважаемого человека, а ныне опасного сумасшедшего, девушка – дочь несчастного. Кровавой тайны нет, а неприятное, гнетущее ощущение остается. Стивенсон говорил, что трясся от страха, когда писал «Окаянную Дженет» и «Веселых молодцов»; Дойлу, по-видимому, тоже было страшно, когда он работал над «Хирургом», страшно и очень грустно. Именно это сочетание страха и тоски, не имеющее ничего общего с уютными ужасами «Собаки Баскервилей», придает «Хирургу с Гастеровских болот» такую выразительную силу, которой Дойл, на наш взгляд, не достигает ни в одном из своих «страшных» рассказов.

Известно, что незадолго до и вскоре после написания «Хирурга» Артур Дойл много раз виделся с отцом и, в частности, просил его сделать иллюстрации к «Этюду в багровых тонах». Несчастный Чарлз, ничего общего не имевший с жутким безумцем, которого стерегут на болотах (психолог сказал бы, что именно чувство вины и жалости побудило доктора Дойла в своем рассказе представить душевнобольного более безумным и более опасным, чтоб оправдать свою мать и себя в собственных глазах), тихий и поглощенный рисованием, согласился с огромной радостью. Он сделал для книги шесть рисунков. Но его иллюстрации не понравились ни издателям, ни самому Артуру: нет, они не были плохи, они были выполнены так же великолепно, как прежние работы Чарлза, да вот беда – Шерлок Холмс получился совсем не похож на того, каким его представлял и описывал Артур, зато очень похож на самого Чарлза."

Далее Дойль пишет "Приключения Михея Кларка", которого вспоминает Чуковский в том знаменитом предисловии (мы помним и Майка Кларка...) Я не хочу особенно здесь распространяться об этой книге и отмечу лишь два момента. Все-таки в том, что касается исторических романов Дойль был уперт.
Михеей Кларк -это первая проба нашего героя в том жанре, для которого, по его собственному мнению (почти никем не разделяемому), он и был предназначен, жанре, который он всегда будет считать областью наилучшего применения своих творческих сил. Это ведь и была самая главная проблема Дойла как беллетриста: он ценил свои исторические романы гораздо выше всех других работ, публика судила немного иначе, потомки оказались еще более строги.

Впрочем у каждого бывают свои идеи и свои же заблуждения. По крайней мере, он очень любил писать их. Я читала только "Белый отряд" и для меня эта книга того же рода, что и "Айвенго" Вальтера Скотта и "Черная стрела" Стивенсона. Скажем так, неплохой исторический роман)

А сейчас хочу обратить внимание вот на какого героя "Михея Кларка".

"Его зовут Децимус Саксон, он страшно худ, имеет орлиный профиль и не расстается с трубкой, вот только о химии отзывается пренебрежительно. Мы помним, что после «Этюда в багровых тонах» не было и речи о продолжении серии, а расстаться с образом, который удался так хорошо, автору было до смерти жаль. Но Децимус Саксон – не второе издание Холмса; он гораздо сложнее. Саксон – солдат-наемник, существо стопроцентно беспринципное: он сражался со шведами против пруссаков, с пруссаками против шведов, затем поступил на баварскую службу, где ему пришлось бить и первых и вторых; попадал в плен к туркам и благодаря своим актерским данным чуть не получил репутацию святого (шалости с девицами помешали); о том, как следует вести себя в бою, он наставляет простодушного Михея следующим образом: «Когда вы услышите звяканье скрещивающихся стальных клинков и взглянете врагу прямо в лицо, то сразу же позабудете все нравственные правила, наставления и прочую чепуху».

Конечно, это не Холмс, но тем не менее... И вот как говорит о нем привязавшийся к нему Михей Кларк:

"«Много дурного было, дети мои, в характере этого человека. Он был лукав и хитер; у него почти совсем не было стыда и совести, но так уж странно устроена человеческая природа, что все недостатки дорогих вам людей забываются. Не по хорошу мил, а по милу хорош. Когда я вспоминаю о Саксоне, у меня словно согревается сердце». Хотел ли доктор Дойл, когда задумывал свою апологию пуританским буржуазным добродетелям, чтобы подлинным героем его романа стал жизнерадостный циник Саксон, не верящий даже в черта? Вряд ли; скорей это вышло само собой, как бывает у писателей: персонаж, которого, быть может, и в главные-то герои не прочили, появляется на свет придуманным так здорово, что дальше никакого удержу на него нет, и перетягивает одеяло на себя."

А я чего-то в связи с этим вспомнила слова Пушкина из какого-то его письма "Моя Татьяна поразила меня, - говорил Пушкин, - она отказала Онегину. Я этого совсем не ожидал.."

Ну, на этот раз все. Пост вышел огромным , ибо слов из песни не выкинешь)

Относительно мега-фанфика "С тех пор, как впервые увидел тебя".

Не уверена, как к нему относиться. Первые главы были отличными, и хоть не очень люблю повествование от лица Холмса (мне кажется, что при этом упускаются многие нюансы , мне нравилось. Тут много интересных черт: хиатус, на который я, собственно, и запала, Холмс вспоминает о том, как развивались их с Уотсоном отношения, деятельность Холмса на Востоке, очень много разговоров Холмса и Уотсона на самые разные темы...

Со стороны Холмса это любовь с первого взгляда, со стороны Уотсона, не уверена... Но Уотсон тут просто воплощение понимания, доброты, милосердия и бог знает, чего еще. И практически с первого же дня Холмс тут был очень заботлив, я бы сказала даже не совсем по-холмсовски. Народ был в восторге и пел автору дифирамбы.

Честно говоря, не знаю даже как лучше об этом написать, чтобы не вызвать у кого-то явное неприятие этого шедевра) Потому что я по-любому буду переводить. Ну, во-первых, фик этот - настоящее событие в англоязычном Холмсофандоме, на каждую главу приходится не менее 50 комментариев, а всего их уже около 1000. На тумблере торжественно объявляется о выходе очередной главы - на настоящий момент вышло 14 глав , они огромные - буквально по 30 страниц на главу - далеко не все фики достигают подобного размера. Если верить буржуям, то автор прекрасно знает предмет и там видимо немало и исторических подробностей, на дни примечания иногда уходит пара страниц.
И мне хотелось бы, чтобы мы тоже были в курсе новостей фандома и этот фик не прошел бы незамеченным.

Примерно треть повествования занимает шпионская деятельность Холмса на Востоке, причем и Моран также там где-то присутствует. Это то, что касается как бы настоящего, и в то же время Холмс вспоминает Англию и Уотсона.

Несколько глав я также была в восторге, но потом мне стало казаться, что что-то тут не совсем то. Мне кажется, но
подчеркиваю, кажется, что, как минимум, Холмс не совсем в характере. Он довольно мягкий,печальный, безнадежно, как ему кажется, влюбленный в Уотсона. Это первое. Далее с развитием их отношений, друзья стали какие-то очень уж милые)) Они стали временами называть друг друга по имени, ходить под ручку, вместе читать, даже рассуждать о своей дружбе. Вот эта милота на мой взгляд порой зашкаливала. Но это мое ИМХО, помноженное на о, что я не вдумчиво читала, а скорее проглядывала фик, ввиду сложного английского.

Может, я во что-то не въехала, текст, трудноват. И очень хочу перевести еще и для того, чтобы понять, что он в самом деле из себя представляет. Правда, мне кажется, что со временем там уже не стало комментов самых известных авторов фиков, которые вначале приняли фик с восторгом. И возможно, они также разделяют мою точку зрения.

Тем не менее, думаю, что мы немало интересного сможем узнать из этого фика и он даже может послужить источником каких-то идей и вдохновения. Честно говоря, появлялась мысль кое что изменить при переводе, наиболее вопиющие несоответствия своему представлению наших героев, но, наверное, лучше оставить все как есть. Для чистоты эксперимента, так сказать.
Я потихоньку за него взялась, когда будет готова 1 глава (думаю это будет не очень скоро из-за объема) - выложу сюда, а там посмотрим, что скажут мои читатели

Итак, дальше.
Ну, вот еще проходит мысль, что мир Холмса-Уотсона во многом воплощает собой мечты Дойля. Не говоря о чем-то более существенном даже сама их жизнь на Бейкер-стрит уже является для молодого Артура неким идеалом.

"Артур Дойл жил со своей семьей (опять на новой квартире – Джордж-сквер, 23), с матерью и младшими детьми; надо думать, он порой завидовал приезжим студентам, у которых бывал в гостях, и представлял себе, как бы восхитительно ему жилось, будь он так же свободен в своих привычках – отчасти та же тень тоски по веселому мальчишескому братству, что найдет свое отражение в рассказах о Холмсе и его верном спутнике."

В целом жизнь молодого Дойла достаточно приятна и безоблачна, о чем свидетельствуют и его письма матери. И сам он подтверждает это в своих "Воспоминаниях и приключениях"

«Будучи по натуре жизнелюбивым человеком, я не упускал ни одной возможности повеселиться, а кроме того, я обладал огромной способностью наслаждаться». Однако в «Письмах Старка Монро» мы можем прочесть по поводу его душевного состояния в юные годы и другие слова: «Дикая застенчивость, чередующаяся с абсурдными приступами дерзости, тоска по дружеской близости, мучительные переживания по поводу мнимых промахов, необычные эротические опасения, смертельный страх перед несуществующими болезнями, смутные томления, пробуждаемые всеми женщинами, и парализующая дрожь в присутствии одной из них, агрессивность, вызванная опасениями показаться трусом, внезапные приступы уныния, глубокая неуверенность в себе – я держу пари, Берти, что Вы прошли через это, как и я, как и любой восемнадцатилетний парень».

Не стоит ловить Дойла на противоречии – в восемнадцать лет «ужасная застенчивость» и «огромная способность наслаждаться» преспокойно уживаются рядом; а все-таки довольно неожиданная откровенность для джентльмена и викторианца. Далее он высказывает сожаление о том, что писатели-мужчины, подробно описывающие душевную жизнь юных девушек, в которых они ничего на самом деле понимать не могут, почему-то никогда не пишут откровенно о переживаниях молодых людей (как жаль, что он не сможет прочесть «Над пропастью во ржи»!), и признается, что сам хотел бы написать об этом, да вот беда – не обладает достаточным воображением. Так никогда и не соберется написать, напротив, чем дальше, тем глуше будет «застегивать душу на пуговицы», тем меньше будет уделять внимания внутренней жизни своих персонажей. А зря, наверное. Любопытная вышла бы книга."

И мне вот еще раз показалось, что противоречий в Дойле больше, чем достаточно - изрядная скрытность и эта неожиданная откровенность.

В книге вообще неоднократно уделяется внимание литературным вкусам Дойля. Это приключенческая литература в детстве. Потом все те же Шекспир и Диккенс , "Ярмарка тщеславия" Теккерея и даже Ричардсон, которого любила еще наша Татьяна Ларина. Причем , хоть я сама и не читала этого Ричардсона, но у меня создалось впечатление, что Дойль любил и так называемую "чувствительную" литературу. Кое-что из своих вкусов он передал и своим героям , того же Мередита. А еще для меня полной неожиданностью узнать, что Дойль считал одной из вершин мировой литературы "Войну и мир".
Конан Дойл делает первые литературные опыты, одна из главных целей которых опять все те же деньги) И не просто как цель накопления, а как средство обрести независимость, встать на ноги самому и помочь матери. И любопытно, что и в первых его рассказах можно заметить то, что я назвала бы эволюцией.

Еще в первом неопубликованном рассказе Дойль интуитивно нашел схему повествования, которой упрямо следовал и во второй попытке и которая впоследствии его – уже не в мечтах – озолотит: два неразлучных друга, один из которых, более сообразительный и предприимчивый, не сразу снисходит до того, чтобы разъяснять суть своих действий простодушному напарнику.
А уже будучи молодым доктором Дойль пишет рассказы "Кости" и "Квадратный ящичек" - почти "Картонная коробка")). В последнем герой испытывает ужас лишь до того момента, как встречает своего старого друга, решительного и умного человека, а с той минуты, как друзей становится двое, паника тотчас уступает место деловитому обмену версиями и разгадыванию тайны. В «Костях» появляется герой, увлекающийся химическими опытами. Потихоньку, шаг за шагом – к будущей идеальной схеме.

Глава 3

Мой неприветливый гид вел меня мимо комнат с темными панелями, из которых доносилось еле слышное бормотание их невидимых обитателей, потом вниз по лестнице для слуг, которая выходила на внутренний двор позади дома.
В прошлом веке здесь были конюшни домов, стоящих на этой улице. Теперь это было служебное крыло, хотя несколько денников предназначались для тех членов клуба, кто желал содержать здесь своих лошадей. Одно стойло было занято, и любознательные темные глаза гнедого мерина наблюдали за тем, как мы идем по двору к довольно большому зданию с ветхой крышей, над трубой которой поднимался дым.
Начиная с сегодняшнего дня, как сказал мне Кэмпбелл, в этом не особо впечатляющем сооружении и будет проходить моя жизнь, когда я буду не при исполнении служебных обязанностей. Я не должен вновь проходить через парадный вход Тэнкервилльского клуба, этой привилегией обладали только его члены. И если б у меня появилась причина выйти из здания клуба, то я должен был сделать это через ворота, которые выходят на аллею, что связывала клуб с внешним миром. Так началась моя новая жизнь в качестве одного из невидимой массы прислуги.
Обитатели помещения для слуг оказались столь же жалкими, как и окружающая их обстановка. Кэмпбелл официально представил меня и ушел, чтобы вернуться к своим обязанностям. А тем временем я стоял посредине комнаты и меня со всех сторон изучали и рассматривали, как призовую тёлку, выставленную на ярмарке. Их было пятеро, они собрались вокруг длинного стола, который был выскоблен до белизны. Шестой, который был упомянут мимоходом, как муж отсутствующей кухарки, миссис Уорбойс, стоял возле очага с деревянной ложкой в руке, по его лицу стекал пот. Мало того, что капельки пота стекали с его носа прямо в кипящую на огне кастрюлю; я несколько раз видел, как он, в лучших традициях кулинарии, зачерпнув ложкой жидкость из кастрюли, пробовал ее на вкус, а затем выплевывал обратно в кастрюлю. И я вновь решил, что буду питаться где угодно, но не здесь.
Помимо того, что этим вечером он превратился в повара, трудно было определить границы его служебных обязанностей. Как объяснил сам мистер Уорбойс, он делал все, что было необходимо. До самой этой минуты он был чрезвычайно занят. Он извлек голубя из желоба на крыше, а затем большую часть дня ковырялся в канализации, устраняя засор. Я очень надеялся, что он не забыл вымыть руки перед тем, как приступить к приготовлению ужина. Но скорее он просто вытер их об передник, уже усеянный пятнами неясного происхождения, относительно которого лучше было оставаться в неведении. Я старался соблюдать полную невозмутимость, когда увидел, как он зачерпнул рукой пригоршню соли и бросил ее в воду.
Среди других обитателей этого здания самым старшим был главный стюард, представленный мне, как мистер Джордж Фрейзер, седовласый мужчина лет пятидесяти с сильным йоркширским акцентом и критическим выражением лица майора в отставке. Я не удивился, когда он сказал мне, что требует неизменной вежливости, проворства и тщательного соблюдения личной гигиены. Неряшливость и неаккуратность не допустимы. Опоздания повлекут за собой наказания урезанием жалования, равно как и мириады других проступков, в отношении которых я раньше даже не подозревал, что они заслуживают подобного порицания.
Было запрещено сквернословить, ругаться, клевать носом во время работы, улыбаться, ковыряться в зубах или в носу. Если кто-то чихнет один раз, то из жалованья виновного будет вычтен штраф в два пенни. Если находясь при исполнении, вы почешете голову, то это повлечет за собой намного меньший штраф размером в пенни; однако почесать какую-либо другую часть тела означало наказание штрафом размером в шиллинг. Кашля требовалось избегать любой ценой. Если вы почувствуете такую потребность, то его надо немедленно подавить. Если в процессе несчастный начнет задыхаться, тот нужно найти тихий уголок, где он сможет испустить дух, не причиняя особого беспокойства членам клуба. Что касается последнего пункта, я подумал, что мистер Фрейзер шутил, хотя его лицо все это время оставалось чертовски серьезным.
Когда он стал насмехаться над моей внешностью, зазывая меня «слабаком», я понял что меня ждет трудное время. Тяжелая работа, сказали мне, закалит меня. И приличная еда также пойдет мне на пользу. Он предложил мне начать новую жизнь, разделив эту трапезу с ним и его товарищами. Я был вынужден согласиться. Но вот хватит ли у меня смелость, чтобы отведать эту стряпню, это уже другое дело.
Однако, я сел за стол, оказавшись напротив двух субъектов, которых звали Гораций и Морис Сэлсбери, и их вид отнюдь не способствовал повышению аппетита. Даже если не смотреть на воспаленные болячки на их лицах, в их присутствии я бы чувствовал себя неловко. Будучи близнецами, они обладали одинаковыми светлыми шевелюрами, бледной кожей и водянистыми голубыми глазами, равно как и совершенно одинаковым выражением лица, которое можно было бы охарактеризовать, как бестолковое. У меня создалось довольно четкое впечатление, что они вполне бы могли спутать мышьяк с сахаром и не заметить этого до тех пор, пока гостиная не наполнилась бы мертвыми телами.
Эта мысль, явно, пришла в голову не только мне, и им была поручена работа, при которой они не могли принести большого ущерба. Они занимались уборкой, мыли посуду и помогали миссис Уорбойс на кухне, то есть делали все, что не предполагало их прямого контакта с членами клуба. Уж не знаю, как насчет косвенного контакта.
Сейчас Морис ковырял пальцем мокнущий фурункул у себя на шее. Что бы он оттуда не извлек, он с огромным вниманием стал изучать этот объект, пока, наконец, потеряв к нему интерес, не вытер пальцы об стол. Затем он передал мне тарелку, на которую его брат положил два толстых ломтя хлеба и кусок мяса.
Я с сомнением взглянул на эту тарелку.
- Холодная баранина, осталась со вчерашнего дня, - сказал парень, сидевший рядом со мной. – Вряд ли стоит ждать сегодня чего-то большего из-за этого несчастья в клубе, поэтому, мистер Холмс, лучше бы вам съесть большую часть этого блюда.
Примерно мой ровесник, Джон Джефрис, младший стюард, как и я, был щеголеватым малым с безупречными манерами и бесспорно неприятным типом. Было очевидно, что он заискивал перед мистером Фрейзером, чтобы стать любимчиком. Любому школьнику знаком такой тип людей, такие всегда приносят яблоко учителю, их домашняя работа всегда сделана во время и им всегда известен правильный ответ. Что касается Джефриса, его рубашка была накрахмалена до совершенства, узел на его галстуке был произведением искусства, а на его черном сатиновом жилете не было ни пятнышка. По сравнению со всеми другими можно было сказать, что он был одет почти с иголочки.
Будучи не знаком с неофициальной иерархией персонала клуб Тэнкервилль, я не осознавал тот факт, что мое положение здесь лишь чуть выше положения близнецов Сэлсбери. Я не совсем уверен, кто занимал следующую ступень – Кэмпбелл или молчаливый, худощавый субъект лет двадцати семи, представленный мне, как Сэмюэл Финсбери. В детстве он перенес оспу и на его впалых щеках все еще были видны шрамы, оставшиеся с той поры. Он не произносил ни слова, хотя я чувствовал, что его напряженный, пронизывающий взгляд постоянно прикован ко мне. Он сидел, смотрел так и курил, отстраненный от всего окружающего.
Вид у него был почти пугающий, но все же не настолько, как у горки из хлеба и мяса на стоявшей передо мной тарелке.
Если по их мнению вот такой и должна быть вечерняя трапеза, то понятно, почему мне было сказано съесть большую часть того, что лежало на тарелке. На хлеб, который уже слегка зачерствел, было намазано прогорклое масло. Да и мясо уже приобрело тусклый, зеленоватый оттенок, натолкнув меня на мысль, что, возможно, хоть его и подавали на стол вчера, но на самом деле , оно было приготовлено несколько дней назад.
Только дурак или очень голодный решился бы съесть это. Я был ни тем, и не другим, но все глаза были устремлены в мою сторону, и у меня не было выбора. Генри Холмс съест это и будет рад. Шерлок Холмс будет страдать от последствий несколько позже.
Это было не настолько плохо, как я ожидал. Ломоть хлеба был достаточно толстым, чтобы не почувствовать жесткость мяса, хотя его вкус был несколько неожиданным, он ни капли не походил на вкус той баранины, что мне приходилось отведывать прежде. И мясо было очень соленым, так что это тут же заставило меня потянуться за стаканом воды, чтобы смягчить солоноватое жжение в горле.
Я сделал несколько глотков и избавился от этого бремени. Этого было достаточно. Я прошел испытание. Мистер Фрейзер и иже с ним были удовлетворены. Теперь они могли приступить к расспросам.
Я уже заготовил свою легенду. Я был бывшим фабричным рабочим из Кройдона, временно оставшимся без работы. У меня не было ни родни, ни знакомых, никого, кто бы мог возражать против того, чтобы я поехал в Лондон в поисках работы. Это было начало, сказал я им. Я надеялся, что со временем мои перспективы улучшатся, эта фраза их заметно позабавила. По крайней мере, я был убедителен. Это также означало, что на меня уже не смотрели, как на явную угрозу упорядоченному течению жизни Тэнкервилльского клуба. Генри Холмс, этот жалкий человечек, будет здесь работать, не создавая лишних проблем, и вскоре завязался разговор.
-И все же я считаю, что это неуважение, - заявил Уорбойс. – И дня не прошло, как умер этот молодой Хардинг, а они уже нашли кого-то на его место. Не в обиду будь вам сказано, мистер Холмс. Я уверен, что вы славный малый, но это не правильно.
- Я не обиделся,- пробормотал я. – А кто он такой?
- Ваш предшественник, Майкл Хардинг, - буркнул Фрейзер. – Вы здесь из-за сапог мертвеца, молодой человек.
- Умер он ночью, - сказал Гораций Сэлсбери в своей неторопливой задумчивой манере.
- А его кровь мы смывали сегодня утром, - сказал его брат. – Так и не смогли оттереть с пола эти пятна.
- Несчастный случай? – поинтересовался я.
В воздухе сразу повеяло холодком.
- Так говорят,- сухо сказал Фрейзер. – Сегодня здесь была полиция, и они не знали, что с этим делать. Странный парень был этот Хардинг. Слишком внимательный, если вы понимаете, о чем я.
- А, на мой взгляд, он был хитрым, - сказал Уорбойс. – Я всегда считал, что он замышляет что-то недоброе. И у него были какие-то странные идеи.
- Он не ел мяса, - хихикая, сказал Морис Сэлсбери, ковыряя очередной гнойник. – И рыбу.
- Питался лишь хлебом и сыром, - сказал Гораций Сэлсбери, глупо улыбаясь. – Это, мы считаем, его и убило. Его внутренности слиплись от всего этого хлеба.
- Он был вегетарианцем, - услужливо объяснил Джефрис. – Он сказал, что есть мясо, противоречит его взглядам на жизнь.
- Так он говорил, - пробормотал Уорбойс. – что до меня, то я считаю, что он был привередой. Не ел стряпню моей жены и не сидел с нами за одним столом. Полагаю, считал себя лучше нас.
- Мистер Уорбойс, придержите свой язык, - резко сказал Фрейзер. – Этот человек умер. Оставьте его в покое.
- Но от этого ничего не меняется, мистер Фрейзер, это не отменяет того, каким он был. Если хотите знать мое мнение, своими глупыми идеями он вывел кого-то из себя и его убили.
- Его убили? – воскликнул я с притворным удивлением. – Что, прямо здесь, в Тэнкервилльском клубе?
Фрейзер вздохнул.
- Ну, вам я могу сказать, молодой человек. Он был найден в Зале трофеев с растерзанным горлом, рядом с ним лежал мертвый леопард.
- Это сделал леопард, - сказал совершенно серьезно Морис Сэлсбери. – Он мне никогда не нравился. Я всегда считал, что на самом деле, он не мертв, просто делает вид.
- Все это глупости, - сказал Джефрис. – Единственное, что может быть живым в этих чучелах животных, это какие-нибудь насекомые. Не так ли, мистер Фрейзер?
- Говорю вам, - упрямо заявил Уорбойс, - он вывел кого-то из себя. Сказал каким- то типам то, что им ужасно не понравилось, и они с ним расквитались. А вся эта штука с леопардом просто их глупые игры. Уж поверьте, он получил по заслугам. Ему следовало держать свой большой рот на замке и не совать нос не в свое дело.
Тарелка Финсбери заскрежетала об стол, когда он потушил в ней свою сигарету и встал. Он ничего не сказал, но мне было интересно, не было ли связи между замечанием Уорбойса и его неожиданным уходом. Я еще довольно плохо знал их, чтобы делать какие-то предположения, но либо Финсбери счел этот разговор весьма неприятным, каким он собственно и был, либо встревожился, зная об этом деле больше, чем мог сказать. Я не мог сказать наверняка, пока он не заговорит. Если же ему что-то было известно о смерти Хардинга, то вытащить из него эту информацию будет нелегкой задачей.
Его уход подтолкнул к действию и других. Звякнул звонок и Джефрис поспешил на зов. Близнецы Сэлсбери начали шелушить горох, а мистер Фрейзер заявил, что пора показать мне , в чем будут состоять мои обязанности. Мое недоумение по поводу того, что человек с его манерами делает в таком месте, как это, разрешилось, когда я увидел его хромоту. Старый солдат, списанный из армии по инвалидности, был вынужден взяться за первую подвернувшуюся работу. В качестве главного стюарда, он мог сохранить свое достоинство, продолжая отдавать приказы и ждать, что низшие по званию будут ему беспрекословно повиноваться. И таков был его авторитет, что я, не медля, подчинился его распоряжению и быстро и покорно последовал за ним в главное строение.
Мы начали сверху, со спален слуг, которые, ютились на верхнем этаже. Комната, предназначенная для меня, прежде была спальней Хардинга. Кое-какие его вещи все еще были там, ожидая возвращения своего хозяина. Бритвенный прибор, Библия на прикроватном столике, пара стоптанных ботинок. Это немного могло рассказать о его жизни, тем более о жизни, закончившейся столь трагично. Пока я размышлял над незавидной судьбой бывшего обитателя этой комнаты, Фрейзер подыскивал ливрею, которая оказалась бы мне впору. В его отсутствие я открыл шкаф и нашел несколько чистых рубашек и старое зимнее пальто. На дно было засунут шотландский плед, весь покрытый длинной белой и коричневой шерстью и от него пахло, как от мокрой собаки. Руководство Тэнкервильского клуба явно не было сильно обеспокоено тем, что их работники дрожат от холода здесь, под самой крышей, если все, что они могли предложить на этот случай, было старое поношенное одеяло.
Фрейзер сделал все, что мог, но одежда, с которой он вернулся, предназначалась для кого-то пониже меня. Запястья торчали из рукавов, ужасный дефект кроя я мог бы исправить лишь сильно ссутулив плечи, а брюки требовали, чтобы я пригибался, чтобы скрыть расстояние от конца брюк до ботинок. Я сутулился и чувствовал себя ужасно некомфортно, а ведь моя служба только началась.
Внизу, на втором этаже располагались конторы и спальни тех членов клуба, кто проводил здесь ночь. И на первом этаже Фрейзер провел меня по главным помещениям , безостановочно называя их, точно по списку ингредиентов: игорный зал, столовая, библиотека, биллиардная и, наконец, Зал трофеев, который учитывая происшедшее, вызывал во мне немалый интерес.
Сама эта комната была душной, сильно загроможденной и лишенной жизни. По верхнему краю стены, в виде длинной каймы ряд за рядом висели головы лисиц, и под каждой была табличка, указывающая, кому из членов клуба принадлежит эта добыча. Повсюду стояли стеклянные витрины с чучелами птиц и животных самых различных видов и оттенков. И там был один пустой шкаф, в котором не было передней стеклянной панели. Позолоченная надпись сказала мне, что до прошлой ночи здесь находился леопард, вызвавший замешательство у полиции относительно причины смерти Хардинга. Этот трофей был пожалован клубу его членом – майором Себастьяном Мораном.
Если бы судьба была более щедра на такие знаки, которые позже окажутся весьма существенными, то мы лучше могли бы приготовиться к событиям, что последуют за этим. Как бы там ни было, это имя ничего для меня не значило. И мое внимание переместилось на портрет, висящий над камином, на котором был изображен джентльмен в парике, державший в руке пару убитых куропаток.
- Сэр Уильям де Тэнкервилль, - пояснил Фрейзер. – Говорят, что любил охоту больше , чем жену и детей. Он основал Тэнкервилльский клуб в 1799 году, чтобы джентльмены с общими интересами могли собираться вместе в то время, когда они находятся в городе. Затем, примерно лет тридцать назад, правление клуба ограничило круг претендентов , принимая исключительно военных, бывших к тому же охотниками на крупного зверя. Здесь вы видите некоторые из их достижений.
Я вряд ли назвал бы так вызывающую дрожь коллекцию уток и ястребов со стеклянными глазами, и беспечно поделился этими соображениями со своим собеседником.
Он бросил на меня сердитый взгляд.
-Критерии принятия в члены клуба не уточняют, что конкретно вы должны пожертвовать клубу, претендент в члены должен лишь представить любой из своих трофеев. Большинство членов клуба хранят дома лучшие из своих трофеев.
- А леопард? – спросил я.
- Как мне сказали, это наименее впечатляющий экспонат из всей коллекции майора. Когда полиция закончит с ним и его вернут обратно, вы поймете почему.
Трофеи майора Морана интересовали меня значительно меньше, чем неровные отметины, которые я заметил на полу, они образовали расплывчатый контур там, где лежало тело. Морис Сэлсбери был прав, говоря, что не смог стереть кровавые пятна.
- Какой позор, - ворчливо пробормотал Фрейзер, следуя за моим взглядом.
Я вообразил, что он говорит о гибели молодого человека, но его следующее замечание развеяло мои иллюзии.
- Такой прекрасный дубовый паркет. Думаю, большую часть этого можно прикрыть ковром.
Генри Холмс никогда бы не выразил несогласия, поэтому я ничего не сказал. По правде говоря, от отвращения у меня свело желудок. Хардинг оставался здесь, мертвое тело среди других мертвых тел, его смерть была насмешкой, его тело было осквернено. Как не старался я смотреть на это дело объективно, я не мог не задумываться, случаен ли был такой выбор для места последнего успокоения Хардинга, еще одного трофея, причисленного к коллекции Тэнервилльского клуба.
От этой мысли кровь застыла в моих жилах. Я был рад уйти из этого помещения.
И пребывал в этой радости до той минуты, пока мы не закончили свой тур по зданию клуба, оказавшись в большой куполообразной комнате с упругим полом, которая явно была гимнастическим залом. Вдоль одной стены шел стеллаж с оружием для фехтования и несколько защитных масок лежали на помосте, где тренировались члены клуба. По годам, проведенным в университете, мне было знакомо подобное место и трепет, который ты испытываешь, взявшись за клинок и доказывая в противоборстве на что ты способен. То , что я совсем забросил этот навык со времени своего приезда в Лондон, относилось к тем жертвам, что мне пришлось возложить на алтарь выбранной мною профессии.
Теперь же моя рука жаждала вновь взяться за оружие. У главного стюарда, однако, были на этот счет другие идеи.
- Здесь, в Тэнкервилльском клубе, у нас есть традиция, - сказал он с улыбкой, которая показалась мне довольно злой. – Новички, вроде вас, мистер Холмс, выполняют особенную миссию.
Я ожидал, что прежде чем прочие мои коллеги примут меня в свои ряды, я должен пройти что-то вроде испытания. Я подумал, что этот момент уже миновал после моего добровольного отравления протухшей едой на кухне. Но, похоже, что поглощение черствого хлеба и мяса сомнительного качества было последним, о чем я должен был волноваться.
- Особенную? – спросил я с тревогой.
- О, да, молодой человек. - Улыбка Фрейзера стала еще шире, когда он всунул мне в руки тряпку и жестянку с воском для полов. – Вы должны отполировать пол гимнастического зала.