Последнее время бывают странные сны. Вернее, может, они и всегда такие, но как-то вдруг удалось отследить поподробнее. Просыпалась прямо посреди сна, когда от будильника, когда от шума. И создалось впечатление, что параллельно я живу где-то еще. Такие мысли приходили еще когда я вдруг засыпала в метро, просыпалась, а в голове у меня какие-то реплики. Похожие на ответ кому-то. Что-то вроде:"да нет, подождите, он скоро придет". Кто он и куда придет я уже без понятия.
Вчера снился целый фильм, типа мелодрамы, про какую-то молодую маму. Сегодня была целая гроздь, и вроде были там члены моей семьи, причем те, кто не снился очень давно или не снился совсем. Иду я не то в школу, не то на работу, в руках у меня планшет, а там в планшете, не то дед, не то бабушка и я им через этот планшет показываю, где работаю или учусь, они оттуда смотрят как по скайпу, хотя я им никогда не пользовалась. А потом я вроде пришла домой и спрашиваю деда, где родители. Чувствую, что мир какой-то другой, но вроде я там всех знаю. И заметила, что встала отдохнувшая, хотя спала-то всего навсего два с половиной часа

Часто бывало, что, наоборот, снится что-то незнакомое, но я вроде должна знать этих людей, происходят какие-то события, я решаю там какие-то вопросы. Но кто там и где , сказать не могу. Снились иногда красивые города, явно, европейские, с красивыми набережными, где я опять же никогда не была. А то еще недавно был совершенно чудесный сон, где я вроде вбежала в воду и вроде как поплыла, а кончилсь все тем, что вода это как-то плавно превратилась в снег и я съехала в сугроб)

Сегодня опять же в метро глаза закрыла буквально на минуту - увидела двух спорящих моряков, похоже, что совсем не современных.

А еще как-то недавно отец. Он сидел за рулем машины, чего в жизни никогда не было. Я села и он печально сказал: Ну, что у меня опять только полчаса? Я удивилась и даже возмутилась, хотела сказать, что всегда же приезжала, как минимум, часа на три... А уже потом подумала: это, наверное, мы сейчас с ним постольку времени видимся, просто я не помню.

Вот решила зафиксировать, ничего конкретного, все такое... воздушное. Но, наверное, постараюсь что-то отслеживать, раз оно стало таким ...осязаемым

В этой главе мы собственно возвращаемся к прологу. И частично здесь будет повторение.
Не скажу, что глава шла легко, чувствую, что временами была очень косноязычна, порой просто оставляла все, как есть, надеясь все исправить, когда буду редактировать. И естественно что-то исправляла, но все равно осталась не очень довольна...


Глава 18

Все-таки поразительная это вещь – понять что-то задним умом.
Для меня это случилось слишком поздно.
Я знал, что допустил серьезный промах, такой, что мог бы пристыдить самого худшего из любителей. Я допустил кардинальную ошибку, недооценив своего врага. Я должен был предвидеть, что у Хэндимэна в клубе был миньон, выполняющий для него самую грязную работу; единственным утешением было то, что Джефрис сыграл роль кроткого и раболепного стюарда столь же хорошо, как и я свою. В результат чего я был обманут, и обратил на себя гнев членов Тэнкервилльского клуба, будучи уличен в краже с доказательствами вины, рассыпанными возле моих ног.
В идеале, в таких ситуациях лучше оказываться , когда ты невинен, как грудной младенец, а мое положение сейчас было весьма невыгодно. Не следует обвинять члена респектабельного лондонского клуба в убийстве и воровстве, не имея за спиной в качестве поддержки небольшого отряда полицейских. Я надеялся, что они были уже на пути сюда, но до тех пор мне придется постоять за себя самому. И я не сильно рассчитывал на успех. Этих людей, готовых на проведение незаконных собачьих боев и избавление от прислужников, ставших им неугодными, вряд ли сильно обеспокоит судьба скромного частного детектива.
В будущем, сказал я себе – если, конечно, оно у меня будет – я постараюсь сосредоточить большее внимание именно на «консультирующей» части придуманной мною самим профессии. Я понял, что ремесло, в котором во имя моральных принципов неизбежно придется рисковать жизнью и здоровьем, имеет свои недостатки.
На какую-то минуту я даже не знал, как быть дальше. Майор Хэндимэн быстро надвигался на меня; на его лице я не видел гнева, скорее злорадное удовлетворение. Другие члены клуба также повскакивали со своих мест, ошеломленные совершенным преступлением.
- Теперь вы у меня в руках, негодяй! – сказал Хэндимэн, презрительно скривив губы. – Клянусь Богом, молодой человек, я обещал вам раньше порку, но такой , такой произвол вам дорого обойдется!
В этом я не сомневался. И у меня также не было сомнений в том, что другие члены клуба будут спокойно стоять и смотреть, как майор Хэндимэн осуществит их общий мстительный замысел. Я вернулся мыслями в то утро, когда майор обжег мне руку кофейником. Тогда мне на помощь пришел майор Моран, сказав: - Если он сделает это снова, вы сможете отхлестать его кнутом с нашего общего одобрения. Кажется, его слова вот-вот сбудутся; он не бросится защищать вора от своего товарища, каковы бы не были прегрешения Хэндимэна.
Хоть мне и нечего было терять, но то, что они вот-вот узнают, кто я такой и какова настоящая цель моего пребывания в клубе, сильно ухудшало мое положение. Но как гласит старая пословица, семь бед – один ответ.
Я сбросил с себя личину Генри Холмса, как змея сбрасывает кожу, отбросил в сторону его очки в роговой оправе, и встал перед ними в полный рост.
- Я не вор, - сказал я вызывающе. – И не местный мальчик на побегушках. Мое имя – Шерлок Холмс. Я – частный детектив-консультант.
Ропот пронесся по комнате.
- Но с другой стороны, майор Хэндимэн, вам уже это известно. Прошлой ночью ваш лакей Джефрис проинформировал вас об этом факте, после того, как подслушивал у меня под дверью и слышал, как я говорил с покойным Саймоном Финсбери, - сказал я, подчеркнув слово «покойный» - И он также сообщил вам, что сегодня вечером я вернулся.
- Частный детектив-консультант, - задумчиво произнес Моран. Из всех членов клуба, он один, казалось, был совершенно невозмутим. – Если вы консультируете, то, что вы делаете здесь, мистер Холмс?
Отличный вопрос, подумал я. Я мог приписать это только юношескому энтузиазму, чувству долга и упрямому стремлению не допустить, чтобы такие мерзавцы, как Хэндимэн оставались безнаказанными.
- Вы работаете с полицией? – полюбопытствовал он.
Ложь всегда должна таить в себе элемент правды, ибо это придает ей убедительности, которой не хватает сфабрикованной выдумке. И, кроме того, не придется прилагать чрезмерных усилий, вспоминая детали. Хотя Лестрейд был достаточно предусмотрительным, чтобы придумать предлог для моего пребывания здесь и чтоб он был совершенно не связан с гибелью Майкла Хардинга от клыков набитого опилками леопарда.
- Я был нанят майором Прендергастом, чтобы очистить его имя от позора, - заявил я.
- Прендергастом? – переспросил Моран, немало удивившись. – Этим нечестивым мошенником?
- Так ли это?- возразил я. – Мне кажется, что майор Хэндимэн ловко умеет сфабриковывать улики, изобличающие тех, кто встанет у него на пути.
- Тех, кто у него на пути? – медленно произнес Моран, глядя на Хэндимэна. – Какое любопытное выражение, мистер Холмс. Как вы считаете, майор, что он хочет этим сказать?
- Это не более, чем блеф,- раздраженно буркнул Хэндимэн, лицо его было пунцовым от с трудом сдерживаемой ярости. – Чтобы выпутаться, он скажет все, что угодно. Мы схватили его на месте преступления. По его собственному признанию, он проник сюда, чтобы шпионить за нами. Он всего лишь жалкий шпион этого мерзавца, Прендергаста!
Что бы там о нем не говорили, Хэндимэн оказался убедительным рассказчиком. Атмосфера в комнате накалилась, то тут, то там раздавались призывы подвергнуть меня наказанию. Я чувствовал, что не намного облегчил свою участь, но надвигающаяся опасность делает нас безрассудными. Я считал минуты и предполагал, что Лестрейд вот-вот должен появиться.
- Вы называете меня вором, майор, но как бы посмотрели на вас ваши коллеги, если б узнали, каким образом вы приобрели свое состояние, - изрек я.
- Довольно, - вмешался Моран, прежде, чем Хэндимэн успел мне ответить. - Вы кажетесь мне умным молодым человеком, мистер Холмс. Вам удалось довольно долго водить нас за нос. Это требует мужества и хладнокровия. Я не хотел бы ошибиться, но мне кажется, что у вас есть какое-то объяснение. Ну, допустим, все эти ваши предположения – правда. Есть ли у вас доказательство, что майор Хэндимэн намеренно подстроил все так, чтобы Прендергаста обвинили в мошенничестве?
В этом-то как раз и заключалась моя проблема: в доказательстве. Поэтому я и оказался в этой абсурдной ситуации, был вынужден вернуться в клуб, чтобы пойти на самые отчаянные меры в борьбе с этими опасным людьми, но по-прежнему остался ни с чем.
- Нет, - сознался я. – Скажу только, что я не вор. Случившееся здесь сегодня вечером является достаточным доказательством того, на что способен майор.
- С тем же успехом это доказывает и то, что вы совершили преступление, мистер Холмс. – Моран натянуто улыбнулся. Сказанное вами может быть, а может и не быть правдой. Однако, по законам этой страны клевета является преступлением. Вы не можете опорочить человека и спокойно уйти. Я предлагаю, - сказал он, поднимая руку, чтобы заставить замолчать возмущенного Хэндимэна, - чтоб вы извинились за свое поведение этим вечером, а затем вы уйдете отсюда и никогда больше не вернетесь в Тэнкервилльский клуб, и не будете повторять свои обвинения.
- Я был оклеветан и должен так это и оставить? – рявкнул Хэндимэн. – Нет, Моран, так не пойдет!
- Это только начало, майор. Ну, мистер Холмс?
Я не мог заставить себя сделать это, даже ради спасения от порки. Пасть ниц перед хладнокровным убийцей и умолять его о прощении – было сродни чему-то такому, чего не могли допустить мое чувство собственного достоинства и чувство справедливости.
Моран понял мое состояние и печально кивнул.
- Что ж, я сделал все, что мог. Желаю вам доброй ночи, сэр.
- Майор, и вы не хотите принять участие в небольшом кровопускании? – усмехнулся Хэндимэн. – Я всегда считал, что вы слишком мягко обходитесь со своими людьми.
- Хэндимэн, мне не нужно, подобно вам, возвращать себе доброе имя, - ответил Моран. – Вот только я не уверен, есть ли оно у вас.
- Да как вы смеете…
-И, кроме того, меня приводит в ужас пустая растрата времени и сил. До свидания, мистер Холмс. Если только провидению не угодно будет позаботиться о вас, нам вряд ли суждено увидеться.
Поклонившись напоследок другим членам клуба, он ушел, оставив меня гадать , какую участь приготовил для меня Хэндимэн. Если у меня и был здесь защитник, я только что его лишился. Со временем наши пути вновь пересекутся, и в тех обстоятельствах мои способности уже не будут вызывать у него такого восхищения. Ну, а теперь я находился в одной комнате с целой толпой возмущенных вояк, которые горели жаждой мщения.
Хэндмэн был рад угодить им и снял свое пальто, готовясь приступить к своей миссии.
- Джефрис, принеси мою трость и длинную веревку, - приказал он. – Я выбью из вас извинения, мошенник.
Не стану отрицать, что при мысли о том, что меня ждет, у меня внутри все сжалось. Я не забыл о том, что Хэндимэн обвинялся в том, что по его приказу человека запороли насмерть. Ходили слухи, что он сделал это собственноручно. И у меня не было иллюзий, что он не осмелится поступить так со мной; а буду ли я стоять, сложа руки , и ждать, когда это произойдет, это уже другой вопрос.
- Если я оклеветал вас, сэр, - смело сказал я, - то отдайте меня в руки правосудия и пусть со мной поступят по справедливости.
- По справедливости? – воскликнул он, разражаясь смехом. – Правосудие существует лишь для идиотов, мистер Холмс, для идиотов и мечтателей, которые верят, что справедливость восторжествует. Здесь, в Тэнкервилле, мы не полагаемся на волю случая. Эй, Горацио, Морис, держите его
Я ошибался гораздо сильнее, чем думал раньше. Мне и в голову не приходило, что безмозглые близнецы Сэлсбери также являются людьми Хэндимэна. Я полагал, что они не способны выполнить даже элементарные указания, не говоря уже о том, чтобы работать на такого человека, как майор. Они оказались его усердными слугами и нетерпеливо бросились вперед, собираясь схватить меня.
Мне не потребовалось особой ловкости, чтобы увернуться от них и укрыться за столом, который теперь отделял нас друг от друга. Им хватило ума на то, чтобы понять, что если они разделятся, у них будет больше шансов поймать меня, чем если они будут бегать за мной кругами. Я сделал шаг назад и наткнулся на стену, деваться было некуда. Я продолжал уверять себя, что Лестрейд и отряд городской полиции будут в этом чертовом месте с минуты на минуту. Если я хотел дожить до следующего дня, то крайне важно было – важно для нас обоих - оттянуть каким-то образом время.
- Значит, вот что случилось с Майклом Хардингом? – рискнул я в то время как близнецы Сэлсбери стали с двух сторон подкрадываться ко мне. – Он вызвал ваш гнев, майор? И из-за этого он умер?
Хэндимэн бросил на меня взгляд, полный ярости.
- А, так теперь я еще и убийца? – произнес он, и по его чертам скользнула елейная улыбка. – У вас совсем стыда нет, мистер Холмс? Есть ли предел вашим клеветническим измышлениям? Мне доставит огромное удовольствие видеть, как вы пожалеете о своих словах.
- А что вы скажете полиции? Сейчас они уже на пути сюда.
- Вы лжете, так же, как лгали и прежде. Но даже, если они и придут, кто поверит вашим словам, кому они поверят – такому вору, как вы или членам почтенного клуба?
Я решил, что его самоуверенность проистекает не столько из веры в то, что я не являюсь достойным доверия свидетелем, сколько из уверенности , что я не смогу поведать свою историю кому-либо за пределами этого дома. Что касается других членов клуба, то мне не стоило ждать от них ни поддержки, ни единого слова, сказанного в мою защиту. Неистовство Хэндимэна было заразительным. Здравый смысл был давно позабыт; они видели лишь одно – Хэндимэну нанесено ужасное оскорбление и кто-то должен за это ответить. Они видели перед собой свою жертву, словно волки, обступившие загнанного в угол оленя, и не намерены были выказывать жалость.
К счастью для меня, дверь была совсем близко. Когда братья Сэлсбери уже готовы были на меня наброситься , я рывком распахнул дверь, в мгновение ока перелетел через порог, в спешке сбив с ног Горацио, и побежал по коридору так быстро, как только мог.
Никто не любит признавать себя побежденным. Мысль о том, чтобы махнуть на все рукой и бежать, была для меня подобна проклятию. Но тот, кто сказал, что без осторожности нет доблести, должно быть, имел в виду как раз вот такие моменты. Оказаться лицом к лицу с подавляющим числом противника и пытаться выиграть битву, которую я, наверняка, проиграю, было крайне безрассудно. Мои предки, должно быть, переворачивались в своих гробах, видя, как я бегу с поля битвы, но лучше уж жить, сознавая, как разочаровал их, чем встретить жестокий и кровавый конец.
Поэтому-то я и бежал, чтобы укрыться от Тэнкервилльского клуба и его опасных членов. Пока я бежал по пустынным коридорам, мои шаги отбивали четкий ритм стаккато по полированным доскам паркета. Как я и предполагал, они гнались за мной, как целая свора гончих, побуждая своими криками и других примкнуть к этой травле.
Моей целью было выскочить на улицу. Чтобы не творилось за величественными стенами Тэнкервилльского клуба, я был уверен, что оно не выдержит критики в холодном свете дня. Я знал, что снаружи, даже если там еще и не было Лестрейда, они не посмеют поднять на меня руку на глазах у всех. Ведь даже самый тупоумный из лондонских полицейских не сможет не заметить кровавого убийства, совершенного у него на глазах.
Но я никак не ожидал внезапного появления Джефриса, поднявшего тревогу и готового с пистолетом в руке воспрепятствовать моему побегу. Этот человек был полон сюрпризов, и большинство из них были отнюдь не приятны. Мы яростно глядели друг на друга; он практически подзадоривал меня попытаться проскочить мимо него. С минуту я подумывал выбить у него из рук оружие. Однако, у меня за спиной раздались громкие крики настигавшей меня своры. Я нырнул в ближайшую открытую дверь и оказался на лестнице для слуг.
Подняться наверх значило оказаться в ловушке верхних комнат; нечто подобное сулил и спуск. Исходя из соображения, что если выпрыгнуть из окна нижнего этажа, то полученные повреждения должны быть несравненно легче, нежели при прыжке откуда-нибудь сверху, я побежал вниз.
С такими мыслями я направился к первой же двери, которую увидел, спустившись с лестницы. Но в спешке я забыл, что за этой дверью был гимнастический зал, пол которого я натирал целую вечность до мучительной боли в спине и коленях, и в нем был только один выход, тот через который я вошел. Я знал, что уже поздно исправлять этот промах, ибо следом за мной сюда уже ворвались мои преследователи во главе с майором Хэндимэном.
- Ну, что же, мистер Холмс, - сказал он, выступая вперед и держа в руке трость с вкладной шпагой. – Вы думали так легко ускользнуть отсюда после того, как так опорочили меня? Теперь вы у меня в руках, негодяй!
- Лучше быть негодяем, чем убийцей! – воскликнул я.
Он остановился и взглянул на меня из-под полуопущенных век, придававших ему сходство с какой-то хищной птицей.
- Сэр, вы вновь повторяете свои клеветнические домыслы. За тот позор, которым вы запятнали мое доброе имя, я требую сатисфакции!
- Не бойтесь, в суде у вас будет такая возможность.
- О, нет, мистер Холмс, я требую этого немедленно! Вы забываете, где находитесь, сэр. Это Тэнкервилльский клуб. Здесь действуют другие правила. Здесь мы устанавливаем собственные законы.
Порка, которой он намеревался подвергнуть меня, вскоре была забыта, и его глаза вспыхнули недобрым огнем, когда его взгляд упал на стойку с рапирами. Ему в голову пришла куда более заманчивая идея, и он выхватил оттуда саблю. Другую майор бросил мне, и я имел глупость поймать ее правой рукой, до крови содрав кожу на месте ожога.
При других обстоятельствах я бы счел свои шансы на победу в таком поединке довольно высокими. В Университете я делал успехи в благородном искусстве фехтования, но с тех пор, как приехал в Лондон, меня занимали совсем другие вещи, и последнее время я почти не практиковался. Вдобавок к этому моя правая рука сейчас была совершенно бесполезна, что вынуждало меня действовать левой. Учитывая, сколь немногое говорило в мою пользу и стоя лицом к лицу со вторым по своему мастерству фехтовальщиком по эту сторону Альп, я не был уверен, что выйду победителем из этой схватки.
- Дуэль, сэр, - сказал мой противник – До первой крови, а потом я жду от вас извинений. Если же нет…
Он доказал, что это была не пустая угроза, опробовав большим пальцем насколько отточено острие. Это соприкосновение с ребром его оружия, которому предполагалось бы быть тупым, тут же повлекло за собой появление капельки крови на его пальце. Как и пристало военному клубу, здесь применяют настоящее боевое оружие , не предназначенное для спортивных поединков. Зазубрины и выемки, которые я заметил на своем собственном клинке, могли быть сделаны только на поле битвы. Я надеялся, что тот, кто шел некогда в бой с моей саблей, был удачливее меня.
- И я предпочитаю саблю, - с видом знатока сказал Хэндимэн. – Это воистину оружие мужчины. Я вижу, мистер Холмс, вы держите его с привычной легкостью.
- Полагаю, имея дело со мной, вам потребуется приложить больше сил, нежели с вашим последним противником.
- Ха! Но ведь он не был джентльменом. Хардинг был опустившийся мерзавец из отбросов общества, трусливый слюнтяй. А вы, сэр! Волк в овечьей шкуре, насколько я могу судить. Пришли шпионить за нами, а? Но то, что происходит в Тэнкервилле, остается в его стенах, в чем вы скоро убедитесь!
Он поднес эфес к лицу в знак традиционного салюта противников, а потом стал приноравливаться к гарде. Я отбросил в сторону сюртук и жилет, а потом ответил на его жест. Не имеет значения, что то, к чему мы готовились приступить, было запрещено двадцать шесть лет назад актом парламента; на собственном печальном опыте я убедился, что члены клуба Тэнкервилль устанавливают свои собственные правила, к которым относится заключение пари на исход запрещенных законом поединков, таких как этот; и сейчас как раз этим и занимались остальные члены клуба, столпившиеся у задней стены зала в ожидании начала поединка.
Во время схватки – термин «фетовальный тур» был слишком элегантен, для описания того, что имело место в тот вечер – он яростно нападал, я же лишь защищался. Он бросился на меня, как сумасшедший, выписывая передо мной смертоносную дугу своим клинком, заставив меня отступить. Если б я хоть немного замешкался , то был бы разрублен пополам мощным ударом, обрушившимся на то место, где секунду назад была моя голова.
Огромная сила этого человека была поистине ужасна. Он не отрывал от меня своего безумного взгляда, глаза налились кровью, из полуоткрытого рта вырывался почти звериный рык. Если я и был обманут его заверением, что мы будем сражаться до первой крови, одного его вида было достаточно, чтобы я все понял. Он намерен был взять надо мной верх и убить, в этом я был уверен. Бешеные удары его сабли были слишком смертоносными, и цель их была только одна – зарубить меня, и каждый свирепый выпад, который делал майор, был направлен на то, чтоб вогнать саблю мне в живот по самую рукоять. Я мог лишь парировать его столь агрессивные удары, но это продолжалось слишком долго; у меня уже ныло плечо, рука налилась тяжестью, а со лба градом катился пот.
Наш танец смерти закончился, когда, ничего не замечая, я наткнулся на стену и, ударившись об нее, лишился последних остатков силы духа, которые еще теплились во мне. Что-то мелькнуло у меня перед глазами, и я почувствовал резкую боль над левым глазом. Я инстинктивно поднес руку к лицу и омочил пальцы теплой кровью, которая текла со лба, заливая мне глаза и щеки.
Хэндимэн пристально смотрел мне в глаза, его взгляд светился триумфом. Он победил. Однако, как я вполне справедливо предположил, этого было недостаточно.
Острие его сабли коснулось моего горла.
- На колени, негодяй, - прошипел он сквозь зубы. – Я хочу услышать ваши извинения, мистер Холмс. А уж потом мы поглядим, что с вами делать.
Я и не вздумал повиноваться и сказал, что никогда не склонюсь перед ним.
- Вам не следовало совать нос в мои дела, юноша, - сказал он.– Нет в мире человека, что пересек бы мне дорогу и дожил до того, чтобы мог похвастаться этим.
- Полиции все известно. Они арестовали вашу сообщницу. Ей есть, что им рассказать.
Он приподнял бровь.
- Так вам известно о мадам Дюбуа? А вы умнее, чем я считал. Не то что бы это имело какое-то значение… Она ничего не скажет.
- Когда она узнает, что замешана в нескольких убийствах, уверен, что она с радостью расскажет им вполне достаточно, чтобы отправить вас на виселицу, Хэндимэн.
Он невесело рассмеялся.
- Таких людей, как я, не вешают , как обычных преступников, мистер Холмс.
Учитывая сложившуюся обстановку, я был рад, что еще мог сохранять поразительное спокойствие. Это было как нельзя более кстати сейчас, когда я стоял перед убийцей, которому, тем не менее, не под силу было запугать меня.
- Такие, как вы, переоценивают свою значимость, - сказал я.
Он прищурился, и по его губам скользнула зловещая улыбка.
- Уходите! – крикнул он через плечо своим спутникам. – Мне нужно кое-что обсудить с этим мерзавцем.
Остальные, занятые обсуждением своих игорных долгов, замолчали. Преподать какому-нибудь прохвосту урок – это одно, но когда речь заходит об убийстве, каковы бы не были их личные чувства, они предпочли бы не участвовать в этом последнем акте. Лучше уйти и сказать потом, что им ничего не известно - в таком духе они действовали и прежде, и сейчас весьма благоразумно молча удалились.
Вот почему никто не задавал вопросов, когда в ночь убийства по всему дому раздавались крики Хардинга. Тэнкервилльский клуб был во власти Хэндимэна и сети его агентов, и никто не пожелал выступать против него ради убитого стюарда. В мою защиту также никто не произнесет ни слова, когда мне придется один на один столкнуться с Хэндимэном и его саблей.
После того, как зал покинул последний член клуба, преданный Джефрис закрыл дверь и прислонился к ней, сунув пистолет в карман пиджака. Я не сомневался, что на крайне невероятный случай моей победы, ему было приказано позаботиться о том, чтобы его хозяин не остался не отомщенным.
- А теперь, - сказал Хэндимэн, - берите свое оружие.
Так я и сделал, хотя был совершенно без сил и полуослеп от крови, все стекавшей мне на глаза, и подозревал, что наш поединок может быть совсем коротким.
- Но Хардинг… почему он? – спросил я, все еще не в силах отдышаться и, надеясь выиграть время и оттянуть неминуемый конец. – Почему он должен был умереть?
- Потому что пытался шантажировать меня. Сказал, что ему известно, все , что мы делаем. Сказал, что также хочет принять в этом участие, идиот. – Хэндимэн презрительно фыркнул. – Он был жалким лжецом. Оказалось, что ничего он не знал. Мы выяснили это уже позже.
Из этого я заключил, что я был не первый, кто пошел таким путем. Хардинг, будучи, как и я, расстроен тем, что не может добыть никаких доказательств, которые подтвердили бы его подозрения, пошел на то, что счел единственным логическим выходом. Предложив свои услуги и дав понять, что ему известно гораздо больше, чем это было на самом деле, он надеялся завоевать доверие Хэндимэна и таким образом, получить желаемое. У меня был почти такой же план, но теперь у майора уже был опыт расправы со шпионами.
- Несомненно, он признался в этом, когда вы пытали его, - сказал я.
Он злобно усмехнулся.
- О, да, он был весьма разговорчив. В отличие от вас он был не очень вынослив. Он визжал, как заколотая свинья, мистер Холмс, и сказал нам все, что нас интересовало, о своем покойном зяте, Джоне Соммерсе, о своем приятеле-конспираторе, Финсбери, и о его пьянчуге-отце, шлифовщике алмазов. Мы временно отложили расправу с Финсбери, но тут появились вы и нам пришлось взять дело в свои руки. А пса все же жаль, - сказал он, глядя на то место, куда упал труп собаки.
Теперь, когда майор заговорил, я услышал уже достаточно, чтобы сообщить полиции. Видя, что он отвлекся, я схватил саблю и ударил его по щеке. Хэндимэн испустил яростный крик боли и упал на колено, прижав руку к лицу и приказывая своим миньонам задержать меня. Когда я бросился к ним, близнецы Сэлсбери остолбенели, а потом бросились врассыпную. У меня на пути стоял лишь Джефрис, и у него был пистолет.
- Стойте, Холмс, - сказал он. – Не думайте, что я не выстрелю.
Я считал, что он скорее болтун, чем человек дела. Действительность показала, что я не прав, ибо он выстрелил тут же, как только я бросился к нему. Я услышал свист пролетевшей пули и кинулся на него, прежде, чем он смог выстрелить еще раз. Он вскрикнул, когда вырвав у него оружие, я оттолкнул его. Я распахнул дверь – и тут же столкнулся с новой проблемой.

День у меня сегодня вышел плодотворный, только переводить некогда))

Итак...

В прошлом посте я поставила точку, увидев чрезвычайно интересную цитату, где Дойл говорит о Христе. И помимо всего этогосразу наткнулась там на то, что опять же мы можем считать совпадением.

"По моему мнению, слишком много внимания уделено смерти Христа и слишком мало – его жизни, ибо именно в этой последней заключаются истинное величие и настоящий урок. Это была жизнь, которая даже в тех ограниченных воспоминаниях, что дошли до нас, не содержит в себе ни единой черты, которая не была бы прекрасной, жизнь, полная естественной терпимости к другим, всеохватывающего милосердия, умеренности, обусловленной широтой ума, и благородной отваги; жизнь, устремленная всегда вперед и вверх, открытая новым идеям и все же никогда не питающая горечи в отношении тех идей, которые она пришла упразднить, хотя порой даже и Христос теряет терпение из-за узости ума и фанатизма их защитников. <...> Больше ни у кого и никогда не было такого могучего здравого смысла или такого сострадания слабому. Именно эта восхитительная и необычная жизнь является истинным центром христианской религии. <. > Если бы человечество искренне посвятило себя изучению этой жизни и подражанию ей, вместо того чтобы забивать себе голову мистической и противоречивой философией, насколько выше был бы сейчас уровень культуры, благополучия и счастья на нашей планете!"

И вновь я не могу не думать о Каноне. Выше приведенные строки невольно опять вызывают в памяти и "Священные улики" и все мои подозрения насчет связи между Холмсом и Спасителем. И я даже , наверное, озвучить эти мысли не могу, они какие-то смутные и возможно, слишком смелые)

Приведенная цитата из книги Дойла "Новое откровение".
"Далее в этой же главе Дойл (затратив на это всего один абзац) разъясняет, что такое Бог и как «там» все в принципе устроено: над духами недавно усопших землян имеется множество других духов, их превосходящих и иерархически соотнесенных, («назовите их „ангелами“, если вы желаете говорить языком старой религии»). Над этими высокоразвитыми духами находится самый Высший Дух – «не Бог, поскольку Бог столь бесконечен, что недосягаем для нас, – но тот, который ближе других к Богу и который, до известной степени, представляет самого Бога: это Дух Христа». Дух Христа любит и защищает планету Земля; он жил среди землян, чтобы преподать им пример идеальной жизни, и теперь по-прежнему питает к ним самые добрые чувства, несмотря на их несовершенство. Во всяком случае, именно так рассказывают духи, которые общались с медиумами. Был ли медиумом сам Христос, обладал ли он высокоразвитыми духовными способностями (которые мы назвали бы экстрасенсорными)? О, разумеется: иначе как бы он мог излечивать больных, идти по воде и совершать другие деяния, которые описывали его биографы-апостолы и которые церковь трактует как чудо? Сильными медиумами были и сами апостолы, и ничего сверхъестественного в этом нет."

Я , кстати, о таком читала в каких-то продвинутых книгах. Что под Богом там много разных других богов, типа, того же Зевса. Правда, как в одной вселенной могут сосуществовать Зевс и Христос - выше моего понимания)

Наверное, я была несправедлива к Чертанову. Он уделяет много внимания учению спиритизма и вот ниже мы видим, что и тут Дойл все же верен себе - он считает, что несомненное достоинство спиритизма в том, что он представляет свидетельства и факты.

"Воображаемый оппонент замечает Дойлу, что христианская религия и так дает веру в бессмертие души – зачем нужно подтверждать ее показаниями духов? На это доктор отвечает, что традиционные религии потому и воюют друг с дружкой, что все они основаны на слепой вере; спиритическая же религия – единственная, которая основана на уликах и показаниях свидетелей. Спиритизм не верит: он наблюдает факты и анализирует их с помощью логики – тут уж, извините, двух мнений быть не может, и потому именно спиритическая религия способна примирить всех, кроме разве что безнадежных глупцов. Спиритизм – единственная теория, примиряющая религию и науку; его откровения не приписываются древним пророкам или каким-либо очевидцам, жившим в глубокой древности и само существование которых представляется мифом и может быть законно взято под сомнение. Они были удостоверены учеными. Дуглас Хоум летал по воздуху, это видели десятки уважаемых и почтенных людей. Предметы двигаются, столы вращаются, призраки материализуются и расхаживают по комнатам, поют и играют на музыкальных инструментах, медиумы выделяют эктоплазму, которая вполне материальна и приятно пахнет озоном. Религия, в которой нет места вере, – да религия ли это? Хотя книга Дой-ла и называется «Откровением», мир духов автор постигает методом отнюдь не откровения, а исключительно научного – во всяком случае, наукообразного – познания, где единственным критерием истины является практика; иной мир дает о себе знать самыми что ни на есть материальными проявлениями."

В другой его книге "Жизненном послании" большое внимание уделено Библии, но тон уже более жесткий. «Мумия и ангел находятся в самом неестественном соседстве» – это о Ветхом и Новом Заветах. По мнению Дойла, противоречие между этими двумя текстами, механически объединенными под одной обложкой, является одной из главных причин того, что официальная христианская религия изжила себя. Ветхий Завет с его восхвалением жестокости и мстительности отвратителен и приносит вред; лишь Новый Завет есть подлинно христианская книга. Но и ее клерикалы толкуют формалистически-буквально, выхолащивая из нее главное – дух Христа, личность Христа. Доктор замечает, однако, что и Евангелие не стоит воспринимать чересчур буквально, ибо это всего лишь записи, сделанные биографами. «Утверждать в наши дни, что каждый должен буквально раздать все бедным, или что английский военнопленный, умирающий от голода и пыток, должен буквально любить его врага Кайзера, или что два супруга, которые ненавидят друг друга, должны быть навсегда прикованы друг к другу и жить в мучительном рабстве лишь потому, что Христос говорил о святости брака, – все это – гнусная пародия на его учение, пародия на человека, который являл собой образец разумности и здравого смысла!» Опять этот «здравый смысл» – верующего человека это вряд ли обидит, но все-таки довольно неожиданная характеристика Христа, правда? Однако для Дойла она абсолютно естественна: он, хотя и называл Христа «высшим духом», но воспринимал его не как теологическую абстракцию, а исключительно как реального человека – и, вероятно, не раз воображал себе, как «на той стороне» они встретятся, сядут у камина (быть может, даже за трубочкой, раз Рэймонд Лодж утверждает, что там есть табак) и потолкуют обо всем на свете – о войне, о бурах, о суфражизме и, быть может, даже о Шерлоке Холмсе немножко.

****

"7 сентября 1919 года медиум Эван Пауэлл на сеансе «привел» к доктору дух его сына Кингсли. Дойл описал свой разговор с сыном в письме Лоджу: «Вдруг я услышал голос: „Джин, это я...“ Моя жена вскрикнула: „Это Кингсли!“ Я сказал: „Это ты, мой мальчик?“ Он сказал тихим шепотом: „Отец...“ и после паузы добавил: „Прости меня.“ – „Мне не за что прощать тебя. Ты самый лучший сын“, – ответил я. Потом я ощутил на своем лбу дуновение поцелуя. „Скажи, ты счастлив?!“ – воскликнул я. И услышал в ответ очень мягкое: „Я так счастлив.“»

Доктор жаждал общения с сыном и другими близкими постоянно; начиная с 1920 года роль посредника время от времени начала исполнять Джин. «Моя жена всегда неодобрительно относилась к моим исследованиям в области спиритуализма, считая этот предмет неприятным и опасным. В скором времени ее собственный опыт убедил ее в обратном.
До сих пор неясно – и вряд ли когда-нибудь станет ясно, – в какой степени Джин Дойл разделяла веру мужа, а в какой подыгрывала ему, руководимая жалостью и любовью; вполне возможно, смешивалось то и другое. Существует и такая точка зрения, что тщеславной женщине было попросту приятно выступать со сцены, привлекая всеобщее внимание. Автоматическое письмо – самый простой способ выдать себя за медиума, не обладая никакими специальными умениями; Джин даже не утруждала себя тем, чтобы изменить почерк или писать на каких-либо других языках, кроме английского. Почему она согласилась быть медиумом, хотя никогда не обнаруживала к этому ни малейшей склонности? Она всегда была всецело «от мира сего» – практичная, честолюбивая, общительная; что на самом деле водило ее рукой, когда она записывала на бумаге послание от Малкольма – вера, надежда или жалость? С другой стороны, доктор и сам был честолюбив, энергичен и (умеренно) практичен – а стал бескорыстным проповедником. "

Скажу сейчас своими словами) В частности и насчет того, почему у меня было какое-то тягостное ощущение. Вот вроде бы веришь Дойлю, и все, что он говорит разумно и в самом деле были какие-то реальные свидетельства существования мира духов. Но там потом наряду с этим был ряд несколько сомнительных обстоятельств. Некоторые были даже трагичными - некоторые люди настолько поверили Дойлю, что кто-то покончил с собой, чтоб скорее оказаться на той стороне, кто-то совершил преступление, также из этих соображений.
Потом были случаи мошенничества медиумов и Дойля даже обвиняли в пособничестве. Жена Дойля проводила сеансы встреч с духами их умерших родственников очень часто, но в основном говорила с сыном и матерью мужа, почти никогда с его умершим братом. Предполагается, что боялась попасть впросак, ибо не все знала о детстве мужа и об их общих воспоминаниях. То есть , в других случаях могла писать полную отсебятину. Насколько я поняла Гудини обвинял ее в обмане, Дойл защищал, и это одна из причин их ссор.

"На осень у доктора Дойла была запланирована поездка в Скандинавию. Но она не состоялась.

«– Мы чувствуем, что вы необходимы более здесь, в Англии. Англия ведет мир за собой. Если Англия примет наши идеи, то мы таким образом проложим путь к любой другой стране. Вы ослабите нашу энергию, если уедете сейчас. Нужно быть здесь и ковать железо, пока горячо.

– Но зимой я и так буду читать лекции здесь.

– Мы хотим, чтобы вы остались, но мы не можем запретить вам ехать. Поверьте, что мы видим дальше, чем вы.

– Я приму ваш совет».

Этот диалог с мудрым Финеасом (духом) состоялся 17 июля 1924 года. Нас не оставляет подозрение – быть может, несправедливое, – что леди Конан Дойл просто надоели бесконечные поездки. Так или иначе, но Дойлы остались дома."

"Осенью 1928 года Дойл с семьей отправился в Африку. Почти тридцать лет спустя он возвращался туда – не только затем, чтобы проповедовать, но и чтобы показать своей семье места, где проходила «великая бурская». Деннис и Адриан были уже взрослыми – такие же здоровенные «столбы», как их отец в юности, оба заядлые автогонщики, губители девичьих сердец. Для них поездка была приятным развлечением. Джин-младшая училась в выпускном классе и ехать в Африку ей не хотелось: нужно было готовиться к экзаменам, много заниматься. «Мой отец всегда учил нас принимать самостоятельные решения с самого раннего возраста, и он хотел, чтобы я сама решила, ехать мне или нет. После долгих размышлений я решила не ехать, но мой отец сказал, что это ужасно огорчит мою мать. Я снова подумала – согласна ли я причинить боль матери? Конечно, я этого не хотела и потому согласилась ехать. И я очень рада, что поступила так, потому что это были последние годы жизни отца, и сама поездка оказалась очень интересной». Самостоятельные решения – а на дочь все-таки надавил. Стоил ли того Блумфонтейн, где доктора принимали без особой теплоты?"

Ну, и о грустном

"После смерти Дойла проводить соседа в последний путь собрались почти все жители Кроуборо. Цветы и телеграммы прибывали по железной дороге вагонами. Весь парк грузовых автомобилей Кроуборо обслуживал в тот день только одного человека. Присутствовавшие отмечали, что атмосфера на похоронах была скорее торжественная, чем мрачная. Члены семьи не выглядели убитыми. Среди многочисленных венков от домашних наличествовал венок от собаки доктора – ирландского терьера Пэдди. Некоторые гости сочли это проявлением дурного тона.
По желанию доктора, его тело похоронили не на кладбище, а в собственном саду, под буками, около розария, в вертикальном положении, как предписывали обряды спиритуалистской церкви (последнюю деталь, впрочем, некоторые исследователи называют глупой выдумкой). Десять лет спустя рядом с ним положили тело его жены. В 1955 году Деннис и Адриан, проживавшие наследство, продали «Уинделшем». Его купила местная администрация – под дом для престарелых. Тела эксгумировали и перезахоронили в одной могиле и в одном гробу – согласно воле Джин, высказанной ею еще при жизни, – в Нью-Форесте, на маленьком кладбище близ церкви Всех Святых в деревне Минстед. Похоронить нечестивого доктора внутри церковной ограды не позволили, и могила находится позади церкви, под большим старым дубом.
После смерти матери Деннис и Адриан уже через других медиумов продолжали получать приветы и сообщения от обоих родителей. Обо всем этом написаны тонны статей. Джин-младшая, когда ее впоследствии спрашивали, говорила ли она со своими мертвыми родителями, не желала отвечать на этот вопрос."

Наши герои в детстве и юности










Больше всего мне тут понравился Майкрофт-Клюев. Вспомнила про "Детство ШХ" и рассудительного маленького Майкрофта)

Выкладываю перевод одного из фиков о встрече Холмса и Виктора Тревора во время хиатуса. Есть еще один гораздо более слэшный) Хотя и тут без слэша, конечно, не обошлось.

Изо всех сил старалась передать смысл и в то же время избежать косноязычия. Боюсь, что это удавалось не всегда, но сделала все, что могла.

Автор mainecoon76

Ценность доброты

- Я не могу, - решительно сказал мне Шерлок Холмс.
Я внимательно вглядывался в его черты, но обнаружил, что, увы, ничего не могу в них разглядеть , и всего менее – тоску, которую я надеялся там увидеть. Не то, что бы меня удивила его реакция: с тех пор, как он накануне без всякого предупреждения появился у меня на пороге, измотанный от своих скитаний и гонимый ветром, как пятнистый орел, и вновь возбуждающий мой ум своими поразительными способностями. В глубине души я знал, что не в силах удержать его, ибо легче приручить индийского тигра, чем связать узами Шерлока Холмса. Во всяком случае, он стал холоднее и был гораздо менее доступным, чем тот студент, которого я когда-то знал, самодостаточный и не нуждающийся в чьем бы то ни было обществе.
Но не в моей натуре принимать неприятный факт без борьбы.
- Друг мой, здесь вам не о чем беспокоиться, - возразил я. – Ваши враги никогда не найдут вас здесь. Вы же не можете вечно бежать. Взгляните сюда, - я указал жестом на расстилавшийся перед нами обширный пейзаж, живописную равнину, окрашенную теплыми оттенками заходящего солнца, окаймленную окутанными туманной дымкой лесами и горами, вздымавшимися на горизонте. Воздух был наполнен ароматом чайных листьев, и царившую вокруг тишину нарушали лишь стук копыт наших лошадей да естественные звуки природы. Этот вид неизменно наполнял мое сердце гордостью.
- Разве вы не говорили мне, что мечтаете, уйдя на покой, поселиться в каком-нибудь тихом уголке? – напомнил я ему об одном ночном разговоре, произошедшем двадцать лет назад. – А это, друг мой, лучше, чем пчеловодство. Здесь места, полные романтики и приключений, и необъятный простор для исследований для такого пытливого ума, как ваш.
Холмс усмехнулся этой моей слишком очевидной попытке убедить его.
- Я вспомнил, что у вас есть эта романтическая жилка, Тревор, - ответил он. – Но вы, может быть, вспомните, что у меня ее как раз нет. У меня есть долг, который я должен исполнить.
- В Лондоне?- я недоверчиво покачал головой. – Вы же сказали мне, что поймали этого «паука». Пусть другие разрушат его паутину. Конечно, если только в самом Лондоне нет чего-то такого, по чему вы… - Я замолчал, не произнеся опасного слова «тоскуете» и вместо этого сказал: - хотите вернуться туда? Это же всего лишь город, Холмс. Вы не настолько сентиментальны, чтобы страдать из-за какой-то точки на карте.
Мой друг прищурился, глядя прямо перед собой и ничего не отвечая, умышленно игнорировал мой вызов. Значит, дело не в Лондоне.

Внезапно, когда я внимательно изучал его худощавое лицо и яркие серые глаза, взгляд которых не желал встречаться с моим, в глубине души у меня зародилось подозрение. Конечно, это не вероятно, но все же…
- Холмс, - осмелился я, наконец, заговорить, - может быть, существует какая-то другая причина для вашего возвращения. Вы, - и я почувствовал, что краснею от собственной смелости, - кого-то там оставили?
Какую-то минуту казалось, что он обратился в камень, застывший, как те странные многорукие боги и богини, которым поклоняется местное население. Я не ждал ответа, но он повернулся ко мне с насмешливой улыбкой.
- Ревнуете, Тревор?
Про себя я отметил, что эта его черта нисколько не изменилась. Он по-прежнему мог читать по людям, так же, как другие читают книги, и он никогда не боялся сказать вслух о результатах своих наблюдений, даже если это и шло вразрез с правилами вежливости и этикета.
Но я и сам не был слишком уж горячим приверженцем этих правил.
- Да, - прямо сказал я. Он засмеялся, услышав такой честный ответ.
- Простите, - продолжил он уже более мягким тоном, и я заметил, что его напряжение несколько ослабло. - Но это действительно так… в общем, у меня есть друг, и он думает, что я погиб. И я должен исправить сложившуюся ситуацию.


В двух этих предложениях было больше информации, чем могли донести простые слова. Шерлок Холмс не принадлежал к числу тех, кто с легкостью использует слово «друг», и вновь у меня внутри все сжалось от чувства невосполнимой потери; однако я совершенно не мог понять, почему он счел нужным оставить друга, который, несомненно, оплакивает его, вместо того, чтобы воспользоваться его помощью в качестве союзника на вражеской территории.
- Почему бы вам не написать ему письмо? – спросил я, искренне недоумевая. – Большинство согласились бы пережить потрясение от драматического появления восставшего из мертвых ради того, чтобы знать, что он все еще жив.
- Я не могу. Пока не закончу свои дела.
- Но почему…
- Потому что они причинят ему вред, вот почему! – сердито прервал он меня, выходя из себя от отчаяния, не имевшего ко мне никакого отношения. – Они используют его, чтоб добраться до меня. Этого не будет. Я смогу оберечь его , даже если это будет последним, что я сделаю в своей жизни.

Вот так я и получил его, признание, которого не хотел услышать, а он, я уверен, не собирался произносить. Только на минуту передо мной промелькнуло нечто, скрывавшееся за этим спокойным, холодным фасадом и я увидел измученного человека, с усталым и напряженным от беспокойства лицом. Чтобы овладеть собой ему потребовалось всего несколько секунд, а я смотрел на него , испытывая одновременно жгучую ревность, грусть, но кроме того, я почувствовал как меня затопляет волна сочувствия – к нему и таинственному незнакомцу, которому каким-то чудесным образом удалось завоевать столь сильную привязанность моего друга, и все равно потерявшему его.

- Холмс, - сказал я через минуту, хотя и был уверен, что он предпочел бы закончить этот разговор; но если мне и в самом деле придется его отпустить, то пусть уж он, по крайней мере, удовлетворит мое любопытство. – Холмс, вы думаете, что ваш друг оценит вашу заботу? То есть то, что вы делаете, чтобы оберечь его?
- Скорее всего, нет.
- И, тем не менее, вы думаете, что он с радостью примет вас, когда вы вернетесь.
Он не ответил сразу же, рассеяно перебирая руками густую гриву его гнедого жеребца.
Конь фыркнул от удовольствия. Откуда-то издали до нас донесся пронзительный крик дикой обезьяны.
- Надеюсь на это, - наконец, произнес Холмс. – Он добрый человек.
Его глаза не отрывались от какой-то отдаленной точки на горизонте, словно бы он мог проникнуть взором сквозь тысячи миль через множество земель и морей и увидеть там знакомую фигуру.


Ну, эпитет «добрый», конечно не нуждается в подробном описании, но в устах Холмса он прозвучал так, словно титул, который предполагалось писать с заглавной буквы: добрый человек, исключительный человек, почти святой по сравнению с нами, простыми смертными, которые лишь стараются вести достойную жизнь и зачастую им это так и не удается. Я спрашивал себя, насколько же добр должен быть человек, чтобы оказаться под столь горячим покровительством и надежной защитой того, кто, как я воображал, предпочитал быть одиноким островом, не нуждающимся в ничьем обществе, кроме своего собственного. И я заходил в своих раздумьях еще дальше и не мог понять, как это могло быть, что Шерлока Холмса привлекала не какая-нибудь интересная личность, а просто добрый человек. Добрый, это значит, порядочный, верный, сердечный, смелый и великодушный: человек, который никогда не станет близким по духу Холмсу, потому что моего друга, как бы восхитителен он не был, навряд ли можно назвать добрым человеком. Любезность и доброта никогда не были самыми сильными из его достоинств, этот недостаток роднил нас, и если этот незнакомец, сам, будучи человеком добрым, видел эти пороки и все же считал Холмса другом, он, должно быть, и вправду, святой.
Я гадал, какова будет реакция этого добряка на обман, обошедшийся ему так дорого, а ведь эти недоверие и манипуляция были всего лишь упрямым желанием Холмса оградить его от какой бы то ни было опасности. Боюсь, что Холмс не знал, какие опасности таит в себе человеческий ум, а если знал, то, очевидно, считал, что его друг выше этого.
Когда последние лучи заходящего солнца исчезли за горизонтом, на видневшийся вдали величественный профиль Гималаев пала тень, и я знал, что пора поворачивать лошадей назад. В этих краях темнеет рано.
- Холмс, - медленно произнес я, пуская коня легкой рысцой. – Если бы это был я, то не знаю, простил ли бы вас.
- Не простили бы, - спокойно сказал он, как будто мог сказать это наверняка, несмотря на то, что уже немало лет миновало со времени нашего близкого знакомства. Возможно, он и в самом деле, точно знал это. – И вы были бы правы, потому что я не заслуживаю прощения. А мне нужен тот, что простит.


Он уехал на следующее утро, и я наблюдал, как он удаляется, идя навстречу неизвестности, ожидавшей его впереди, со своим багажом, настолько скудным, что он был просто увязан в небольшой узел и приторочен к седлу. Шерлок Холмс аскет по натуре, и потребности его совсем невелики; он рассказал мне, как смог выжить в самых ужасных условиях. Это стоило мне несколько бессонных часов той ночью, но я смог, наконец, принять тот факт, что не смогу ни привязать его к этому дому, ни удержать от того, чтобы броситься навстречу опасности, если таково было его решение; и еще труднее было принять то, что единственный человек, которому, возможно, такое и было под силу, был не я. Ему нужен был тот другой, принимающий и понимающий его уникальность, не ограничивающий его свободу, прощающий ему ошибки , который не привязывал его к себе никакими узами, и тем не менее, давал опору его исключительному интеллекту, мягко направлял его и учил прислушиваться к голосу собственного сердца. Ради него же самого я искренне надеялся, что его друг справится с этой задачей.


Много лет спустя и чисто случайно – хотя нам, простым смертным, не дано понять, существует ли такая вещь, как чистая случайность – я наткнулся на старый и довольно зачитанный журнал «Стрэнд мэгэзин», и к своему крайнему изумлению нашел там рассказ, тронувший меня до глубины души: повесть о горе и воскрешении, о дружбе и надежде, а еще более о прощении и непоколебимой преданности.

И в глубине сердца я был рад, что Шерлок Холмс, наконец, вернулся домой.

Прочла тут небольшой и довольно проходной фик. Ничего особенного. Но сейчас захотелось поделиться небольшим отрывком.

И хочу сказать, что мы с Лестрейдом сделали один и тот же вывод.

"Сперва он замечал совсем немногое, тут же забывая об этом. Рука Холмса подолгу задерживалась на плече Уотсона. Они часто смотрели друг на друга, не отводя взгляда, словно делясь каким-то секретом. Когда он входил в комнату, где кроме них никого не было, они тут же прерывали свой разговор.
Но вскоре эти знаки становились все более и более очевидными.
Они стали едва-едва касаться друг друга на публике, невооруженным глазом было заметно, что эти прикосновения были крайне сдержанными, а порой они отворачивались друг от друга , стараясь скрыть смущение.
Но он по-прежнему не обращал на это внимание. Холмс часто помогал ему - он был ему обязан бессчетное количество раз за те дела, в которых благодаря ему, добился успеха. И кроме того - хотя технически это было незаконно, они никому не причиняли вреда.
Сначала он испытал некоторое отвращение. В конце концов, сама природа инвертов была противоестественна. Но трудно испытывать отвращение к такому человеку как Шерлок Холмс - он требовал уважения к себе, не произнося ни слова. Его гениальность была непостижима, и казалось, что сила его личности затмевала все его пороки и недостатки.
И если Шерлок Холмс мог любить мужчину - то это не может быть дурно."

Итак, начинаю выполнять обещания)

Рылась вчера в своих папках и отрыла один из обещанных фиков о генерале Гордоне. Рылась вчера и продолжу это делать и сегодня, потому что надо откопать Виктора Тревора, ну и достать поближе "Дело о безумии".
Была у меня мысль прокомментировать свои поиски, потому что натолкнулась на сокровища, о которых почти забыла. Ну, и вообще, можно сказать, что преисполнилась огромным энтузиазмом. Там в самом деле не паханное поле, не паханное, но очень плодородное))
И вновь обратила внимание на папки со слэшем, которых очень много и за который тоже надо потихоньку браться

Итак,

Безмолвный город


- Вы хотите сказать, что видели тот дворец, где погиб Гордон? – спрашивает меня Уотсон, и его взгляд уносится куда-то вдаль вслед за его воспоминаниями о таких же ужасных полях сражений.
Да. Я его видел. Минуло почти десять лет и это место представляет собой печальное зрелище, оно совсем заброшено; суровый климат и битва, которая велась в его залах и коридорах, разрушили это здание. Оно говорило со мной; укрывшись в одном из его уголков ,спустя столько лет я все еще мог читать его столь же просто, как любую книгу, в то время как скорбный крик эхом проносился по городу от минарета к минарету; оно говорило о погибших надеждах и разбитых мечтах. О честном человеке, выполнявшим свой долг, не думая о последствиях, человеке столь похожим на моего дорогого Уотсона, что мне не трудно было представить, как он стоит плечом к плечу с генералом Гордоном, готовясь к этому последнему роковому штурму дворца.
Ветер вздыхал и стонал в полуразрушенных стенах , а песчаный дождь падал вниз через крышу; в этом дворце не было жизни. Местные жители утверждают, что он населен призраками убитых, и многие клянутся, что видели призрак генерала в полном воинском облачении, стоящего на верхней площадки этой роковой лестницы. Я нашел здесь убежище; погибший соотечественник простер ко мне руку, чтобы дать пристанище и укрыть от тех, кто жаждал моей крови с той же жестокостью, с которой была пролита и его собственная.
После минутной паузы я очнулся и мягко ответил Уотсону:
- Да, печальное зрелище, руины. Его кровь все еще на тех ступенях.
Я вздыхаю и не могу заставить себя обременить этого преданного и великодушного человека рассказом о тех двух днях, что я провел в этом одиноком и безмолвном месте в то время, как мои преследователи разыскивали меня по всему городу. Или о последовавшей за этим удивительно спокойным выжиданием погоне, безумной и едва не ставшей роковой погоне по окраинам Хартума, а потом и по пустыне. Хотя немного позже я, может быть, и расскажу ему о своих дальнейших странствиях с караваном, на который я случайно натолкнулся; он обладает жизнелюбием и это каким-то восхитительным образом роднит его с теми людьми, моими спутниками из каравана.
Отбросив в сторону эти воспоминания, я делаю усилие и, придя в более светлое расположение духа, заканчиваю свой рассказ. Нас ждет впереди целая ночь тяжелой работы, и, дай бог, потом еще будет время для рассказов о дальних странствиях.

Задумалась после нашего разговора о язычестве и сменившим его христианстве и вспомнила стихотворение Алексея Толстого, которое когда-то большое впечатление, хотя, возможно, я и не все в нем поняла. Но его строки порой звучат для меня очень музыкально

Коринфская невеста

Из Афин в Коринф многоколонный
Юный гость приходит, незнаком,-
Там когда-то житель благосклонный
Хлеб и соль водил с его отцом;
И детей они
В их младые дни
Нарекли невестой с женихом.

Но какой для доброго приема
От него потребуют цены?
Он — дитя языческого дома,
А они — недавно крещены!
Где за веру спор,
Там, как ветром сор,
И любовь и дружба сметены!

Вся семья давно уж отдыхает,
Только мать одна еще не спит,
Благодушно гостя принимает
И покой отвесть ему спешит;
Лучшее вино
Ею внесено,
Хлебом стол и яствами покрыт.

И, простясь, ночник ему зажженный
Ставит мать, но ото всех тревог
Уж усталый он и полусонный,
Без еды, не раздеваясь, лег,
Как сквозь двери тьму
Движется к нему
Странный гость бесшумно на порог.

Входит дева медленно и скромно,
Вся покрыта белой пеленой:
Вкруг косы ее, густой и темной,
Блещет венчик черно-золотой.
Юношу узрев,
Стала, оробев,
С приподнятой бледною рукой.

«Видно, в доме я уже чужая,-
Так она со вздохом говорит,-
Что вошла, о госте сем не зная,
И теперь меня объемлет стыд;
Спи ж спокойным сном
На одре своем,
Я уйду опять в мой темный скит!»

«Дева, стой,- воскликнул он,- со мною
Подожди до утренней поры!
Вот, смотри, Церерой золотою,
Вакхом вот посланные дары;
А с тобой придет
Молодой Эрот,
Им же светлы игры и пиры!»

«Отпусти, о юноша, я боле
Непричастна радости земной;
Шаг свершен родительскою волей:
На одре болезни роковой
Поклялася мать
Небесам отдать
Жизнь мою, и юность, и покой!

И богов веселых рой родимый
Новой веры сила изгнала,
И теперь царит один незримый,
Одному распятому хвала!
Агнцы боле тут
Жертвой не падут,
Но людские жертвы без числа!»

И ее он взвешивает речи:
«Неужель теперь, в тиши ночной,
С женихом не чаявшая встречи,
То стоит невеста предо мной?
О, отдайся ж мне,
Будь моей вполне,
Нас венчали клятвою двойной!»

«Мне не быть твоею, отрок милый,
Ты мечты напрасной не лелей,
Скоро буду взята я могилой,
Ты ж сестре назначен уж моей;
Но в блаженном сне
Думай обо мне,
Обо мне, когда ты будешь с ней!»

«Нет, да светит пламя сей лампады
Нам Гимена факелом святым,
И тебя для жизни, для отрады
Уведу к пенатам я моим!
Верь мне, друг, о верь,
Мы вдвоем теперь
Брачный пир нежданно совершим!»

И они меняются дарами:
Цепь она спешит златую снять,-
Чашу он с узорными краями
В знак союза хочет ей отдать;
Но она к нему:
«Чаши не приму,
Лишь волос твоих возьму я прядь!»

Полночь бьет — и взор, доселе хладный,
Заблистал, лицо оживлено,
И уста бесцветные пьют жадно
С темной кровью схожее вино;
Хлеба ж со стола
Вовсе не взяла,
Словно ей вкушать запрещено.

И фиал она ему подносит,
Вместе с ней он ток багровый пьет,
Но ее объятий как ни просит,
Все она противится — и вот,
Тяжко огорчен,
Пал на ложе он
И в бессильной страсти слезы льет.

И она к нему, ласкаясь, села:
«Жалко мучить мне тебя, но, ах,
Моего когда коснешься тела,
Неземной тебя охватит страх:
Я как снег бледна,
Я как лед хладна,
Не согреюсь я в твоих руках!»

Но, кипящий жизненною силой,
Он ее в объятья заключил:
«Ты хотя бы вышла из могилы,
Я б согрел тебя и оживил!
О, каким вдвоем
Мы горим огнем,
Как тебя мой проникает пыл!»

Все тесней сближает их желанье,
Уж она, припав к нему на грудь,
Пьет его горячее дыханье
И уж уст не может разомкнуть.
Юноши любовь
Ей согрела кровь,
Но не бьется сердце в ней ничуть.

Между тем дозором поздним мимо
За дверьми еще проходит мать.
Слышит шум внутри необъяснимый
И его старается понять:
То любви недуг,
Поцелуев звук,
И еще, и снова, и опять!

И недвижно, притаив дыханье,
Ждет она — сомнений боле нет —
Вздохи, слезы, страсти лепетанье
И восторга бешеного бред:
«Скоро день — но вновь
Нас сведет любовь!»
«Завтра вновь!» — с лобзаньем был ответ.

Доле мать сдержать не может гнева,
Ключ она свой тайный достает:
«Разве есть такая в доме дева,
Что себя пришельцам отдает?»
Так возмущена,
Входит в дверь она —
И дитя родное узнает.

И, воспрянув, юноша с испугу
Хочет скрыть завесою окна,
Покрывалом хочет скрыть подругу;
Но, отбросив складки полотна,
С ложа, вся пряма,
Словно не сама,
Медленно подъемлется она.

«Мать, о мать, нарочно ты ужели
Отравить мою приходишь ночь?
С этой теплой ты меня постели
В мрак и холод снова гонишь прочь?
И с тебя ужель
Мало и досель,
Что свою ты схоронила дочь?

Но меня из тесноты могильной
Некий рок к живущим шлет назад,
Ваших клиров пение бессильно,
И попы напрасно мне кадят;
Молодую страсть
Никакая власть,
Ни земля, ни гроб не охладят!

Этот отрок именем Венеры
Был обещан мне от юных лет,
Ты вотще во имя новой веры
Изрекла неслыханный обет!
Чтоб его принять,
В небесах, о мать,
В небесах такого бога нет!

Знай, что смерти роковая сила
Не могла сковать мою любовь,
Я нашла того, кого любила,
И его я высосала кровь!
И, покончив с ним,
Я пойду к другим,-
Я должна идти за жизнью вновь!

Милый гость, вдали родного края
Осужден ты чахнуть и завять,
Цепь мою тебе передала я,
Но волос твоих беру я прядь.
Ты их видишь цвет?
Завтра будешь сед,
Русым там лишь явишься опять!

Мать, услышь последнее моленье,
Прикажи костер воздвигнуть нам,
Освободи меня из заточенья,
Мир в огне дай любящим сердцам!
Так из дыма тьмы
В пламени, в искрах мы
К нашим древним полетим богам!»

Первая часть находится здесь morsten.diary.ru/p215980950.htm


Тупо выложу то, что еще перевела из этой статьи, но дальше, наверное, переводить не буду. Поясню только, что здесь в этом параграфе речь пойдет о Tripos - экзаменах на отличие, которые дают право на степень бакалавра
***

В любом случае, дата 1875-й, которую предложил Белл явно является слишком поздней для «Глории Скотт», основанная на предположении, что Холмс не мог поступить в университет до 1873 года; однако, он считает, что эти события вполне могли произойти в летние каникулы после окончания второго курса. Сама я, подробно рассмотрев этот вопрос, считаю, что дело было в 1872 году. Более ранняя дата может еще больше запутать и смешать всю хронологию «Глории Скотт»; но она в любом случае столь несостоятельна, что еще немного путаницы нисколько не ухудшит положения.
Мы можем пролить некоторый свет на этот предмет, если рассмотрим, что изучал Холмс в университете.
Нам мало известно о родителях Холмса и о его детстве. Мы знаем, что он был благородного происхождения, и то, что он был стеснен в отношении финансов, доказывает тот факт, что во время его первой встречи с Уотсоном в 1881 году он не мог сам целиком оплатить всю их квартиру на Бейкер-стрит. Мы можем, таким образом, заключить, что его отец был не богат, и вполне возможно, что он приехал в Кембридж с условием обучения и получения стипендии в одном из небольших и менее дорогих колледжей. Если бы он был студентом-стипендиатом, то вполне естественно, что он намеревался бы получить диплом с отличием, и, было бы, в самом деле, удивительно, если бы человек с такими исключительными способностями удовольствовался бы сдачей обычных экзаменов.
В те времена, основными экзаменами, которые он мог бы сдавать, были: этика; естественные науки; право и история; теология; математика; и знание древних языков и литературы. Древние языки и литературу мы можем исключить сразу; нет ничего более далекого от сферы интересов Холмса. И случайные упоминания им древних философов никак не могут служить подтверждением, что он готовился некогда к экзаменам по этике. Скорее это говорит о не систематическом изучении, нежели о глубоком знании предмета, тогда как (как указывал преподобный Нокс) некоторая его неопределенность в терминологии говорит о том, что, несмотря на большие способности по части логики, Холмс не был в совершенстве знаком с методами академической философии. Его знание терминологии в области логики также не лишено изъянов.
Столь же уверенно мы можем исключить и математику - не столько вследствие наклонностей его ума, который, кажется, просто создан для изучения и исследования, сколько из-за его утверждения, что «занимался я вовсе не тем, чем мои сверстники». В тот период, как и в последующие, экзамены на отличие по математике в Кембридже были самыми серьезными и наиболее известными из всех. В 1874 году студентов, сдававших экзамены на отличие по математике, было 111 против 71, которые сдавали экзамены по классическим языкам, и было абсурдно предположить, что среди однокашников Холмса не было множества этих студентов-математиков.
Таким образом, наш выбор ограничен правом и историей и естественными науками.
Право, несомненно, весьма его привлекало. Старые экзамены по праву и истории, упраздненные после 1874 года, включали в себя римское право, уголовное право, международное право, правовые вопросы, юриспруденцию и право собственности. Таким образом, юридическая сторона экзаменов была намного больше исторической, которая состояла всего лишь из политической истории Европы и истории Англии. И вполне естественно было бы задать вопрос: мог ли студент, изучающий историю, быть столь несведущ о событиях Крымской войны, чтобы не заметить нелепой ошибки в датах в рассказе старого Тревора о его бурной молодости? (Даты Крымской войны и Золотой лихорадки сами по себе верны; но Холмс, кажется, считает, что военные действия произошли за тридцать лет до «Глории Скотт» и лет за десять до его собственного рождения, тогда как он родился или во время этой войны или перед самым ее началом.)
Ответим, что это вполне возможно. Вследствие той академической теории, что ни одно хоть сколь- нибудь значительное событие не считается историческим, пока не останется в живых тех, кто был его очевидцем, и программа экзаменов на отличие по политической истории Европы ограничена 1817-1830 годами, что же касается истории Англии, то были охвачены годы с норманнского завоевания и смерти короля Джона и по 1647-88 годы. Не было письменных экзаменов по английской ил же европейской истории; так что более, чем вероятно, что человек, сдавший эти экзамены, может быть в полном неведении о событиях, последовавших за 1830 годом. С другой стороны, Холмс, кажется, был знаком с событиями Великой Революции 1647 года, которая как раз относится к тому периоду, о котором было сказано ранее. Экзамены по Истории и Праву не пользовались большой популярностью, в 1874 году насчитывалось только 34 кандидата, сдававших их, однако мы вместе с тем не можем не рассматривать такую возможность.
Но когда мы подходим к экзаменам по естественным наукам, вероятность переходит в уверенность. Это изначально те экзамены, которые по нашим предположениям должен был сдавать Холмс, исходя из его наклонностей и известных нам знаний. Сфера, которую охватывали эти экзамены, была чрезвычайно широкой, включая химию, минералогию, в состав которой входила кристаллография, геологию и палеонтологию, биологию, в которую входила ботаника, анатомия и физиология. Конечно, не предполагалось, что студенты сами ознакомятся со всеми составными частями этой огромной программы обучения, чтобы получить аттестат отличия достаточно было показать знание двух или даже одного из этих всех этих предметов. Исходя из того, что нам известно об интересах Холмса, мы можем предположить, что им были выбраны химия и биология.
Если же мы посмотрим на количество студентов, сдававших экзамен на отличие по естественным наукам, то наше первоначальное предположение почти переходит в уверенность. В 1874 году лишь семнадцать студентов имели дело с этим гигантским набором экзаменационных билетов (включающих в себя 168 вопросов, не считая еще практических работ по анатомии и психологии, физике, химии и минералогии), и эти студенты принадлежали к шести разным колледжам; восемь были из колледжа Святого Джона, четверо – из Тринити-колледжа, двое из Киза и по одному из Клэра, Сидни Сасекса и Пемброка. Студент из любого другого колледжа, сдающий экзамены на диплом отличием, вполне мог заметить, что «точек соприкосновения у нас было маловато».




***

Готова признать, что перевод возможно не без греха. Но у меня создалось впечатление, что как-то все топчется на месте и эти экзамены меня порядком утомили. Попутно, кстати создалось впечатление , что система образования там была немного странной

Накопилось кое-чего по мелочи, чем хотелось бы поделиться.

Ну, вот, во первых. Вспоминали мы тут с oscary Виктора Тревора и решила я посмотреть, что про их расставание написано во второй части трилогии "Трещина в линзе" - "Университет". Полезла утром на шкаф, потому как зафигачила книжку подальше, решив, что не стоит к ней возвращаться. Оказалось, напрасно старалась и еще более напрасно поперла ее с собой на работу. С виду про Тревора много - две отдельных главы, но одна из них в основном посвящена тому, как они вместе делают уроки, а вторая "Глория Скотт" - сплошной плагиат. Автор практически целиком передрал у Дойля весь рассказ, изменив на повествование от третьего лица. Ну, и вот только в конце было вот это:

"О, Господи, Холмс, какая же нечистая кровь течет в моих венах! - воскликнул Виктор Тревор и закрыл лицо руками.
Шерлок Холмс пытался успокоить друга и был рядом с ним во время похорон. Но вскоре стало очевидным, что Тревору нужно какое-то время побыть одному. Когда Шерлок сказал, что теперь они встретятся уже в колледже, Виктор сказал ему, что он туда не вернется.
- У меня есть деньги, но они мне не нужны. Вся моя жизнь была построена на лжи и теперь я хочу узнать, кто же я на самом деле такой, - сказал Виктор Тревор."

Вот это , увы , все.

Во-вторых, я вовсе не забросила разные исследования в частности про университет, но разочаровалась в статье Дороти Сейерс. Очень многое притянуто, куча цифр, названий предметов, факультетов и количества студентов, которые ничего не доказывают. По сути ни о чем, и мягко говоря скучновато. В книге еще несколько статей на университетскую тему. Наверное, я все же их хотя бы мельком изучу, а потом лучшее уже тогда буду переводить. Ну и все еще надеюсь перевести брошюру "Холмс в Оксфорде". А пока у одного дядьки вычитала критику этой Дороти Сейерс, что ей лично не хотелось бы, чтобы Холмс учился в Оксфорде, и она пытается подогнать эту задачу под ответ. Может, он и прав, и к тому же , критикуя ее, он еще упирает на то, что она основывалась лишь на "Глории Скотт" и "Месгрейвах" и оставила без внимания "университетские" рассказы - "Три студента" и "Пропавший регбист". В общем, посмотрим, что там дальше.

Ну, и еще хочу сказать просто несколько слов очевидца про сайт Sherlockian.net. У меня это было одно из первых холмсовских мест. Самым первым был Сайт Надежды Чернецкой. Его, кажется, больше нет, не нашла. И там я, наверное, впервые что-то прочла о холмсовских фильмах, в том числе и о Гранаде в первую очередь. Еще там был большой фик автора (я не читала, вот здесь можно посмотреть www.litmir.me/br/?b=73207&p=1) и отсылки на разные ресурсы, а точнее как раз в основном на Шерлокиан нет. Я естественно пошла и утонула в нем. Хоть инглиш я к тому времени сильно подзабыла, но тем не менее. Характерно, что при моем первом приходе на сайт на главной странице было фото из нашего сериала. Это как знак был. И сайт тогда был совсем почти другой.Хотя уже и на тот момент многие ссылки были нерабочими.
Поначалу я просто тупо рассматривала фотки в разделе об актерах. Потом просто тыкалась то туда, то сюда. Там было очень много фанфикшена. можно сказать, что эти фики были разбросаны там как-то хаотично. И я подозреваю, что какие-то рассказы, которые я сейчас помню смутно, я прочла именно там. Увы, сохранила что-то совершенно случайно и лишь некоторое время спустя, когда сайт уже как-то начал загибаться. Всего пару фиков, наверное. И еще одно исследование о странном поведении Холмса, который 24 апреля 1891 года пришел в дом Уотсона совершенно открыто, а ушел незаметно и получается вроде как его подставил. Что там точно было, не помню, надо будет посмотреть.
Был очень хороший автор Foxhound. С оригинальным дизайном, текст был написан красным на черном фоне. Помню что-то было об отношениях Холмса с Элен Стоунер. Отдельно помещался фанфикшн по роману Холмса и Мэри Расселл. Это была первая эротика, которую я прочла о Холмсе. Это уже было откровением на тот момент. Правда, по стилю поведения Холмс там больше походил на Жофрея де Пейрака))
Вообще сайт казался каким-то домашним. Под любым названием можно было найти все что угодно - исследование, статьи, фики, картинки. Очень жаль его, так же как и многие другие утраченные вещи.

Мне кажется, что кое-что там все же с тех времен осталось, но по большей части сайт совсем изменился.

Помню его как-то отрывочно, просто решила сказать об этом