Смотрела за завтраком "Скандал в Богемии". Наверное, когда засмотрено до дыр, можно обратить внимание на какие-то интересные мелочи. "Но нет ничего важнее мелочей".

Холмс, король Богемии и Уотсон врываются в дом Ирен Адлер. Когда они входят в гостиную, Уотсон снимает шляпу. Король это делает, когда Холмс передает ему фотографию Ирен. А Холмс снимает свой цилиндр, когда начинает читать письмо Ирен. И мне так подумалось - Уотсон просто крайне воспитанный и учтивый человек, то бишь джентльмен. А и король, и Холмс сняли шляпы, когда как бы оказались лицом к лицу с дамой сердца. Наверняка, все это не экспромт, а выверено и отточено до милиметра.




Ну, и сразу по ходу вспомнилась совершенно лишняя , по-моему, ухмылка короля в нашем сериале, когда Холмс попросил у него фотографию Ирен.

А что касается Гранады, еще под конец подумала, что , возможно, Ирен все-таки любила короля гораздо сильнее, нежели Годфри Нортона. По крайней мере, так мне показалось. У нее было очень страдающее лицо, когда она бросала в море их фотографию. А будучи рядом с королем, она, наоборот, выглядела счастливой

Сегодня день рождения Пушкина.
Вспомнился один, возможно, не самый известный рассказ Юрия Олеши. Я прочитала его в далеком детстве в сборнике "Круглый год". И к слову сказать, благодаря этому рассказу, памяти о нем, написала довольно неплохое выпускное сочинение, которое даже удивило моих учителей) Просто вовремя нахлынуло вдохновение.

Сегодня перерывала свои богатства в поисках нужных фанфиков о Холмсе, а потом перерывала другие богатства в поисках нужной книги, чтоб приложить иллюстрации. Они небольшие, но очень изящные, и даже в чем-то пушкинские. Но после этих поисков у меня в комнате можно снимать "Постоянного пациента")



Школьники вошли в маленькую комнату, в которой лежал их больной товарищ. Он уже поправился, но врач велел ему провести в постели еще денек-другой.

– Рассаживайтесь! – сказал хозяин комнаты. Тут же он рассмеялся. Рассмеялись и гости.

Рассаживаться было не на чем. Вся обстановка комнаты состояла из кровати, стула, ночного столика и комода.

Все же расселись: двое сели на стул, двое в ногах больного, двое примостились на подоконнике.

Не удалось устроиться только одному из гостей. Он был менее поворотлив, чем остальные, и в борьбе за места оказался побежденным.

Впрочем, он ничем и не выразил своего недовольства. Как видно, уже одно то, что он находился в этой комнате, делало его счастливым. Он, не спуская глаз, смотрел на хозяина комнаты, и взгляд его был полон любви.

– Пушкин, – спросил он, когда шум улегся, – ты сочинил новые стихи?

– Да, Виленька, – ответил хозяин комнаты.



– Ну, прочти! Прочти же! – воскликнул неповоротливый гость. Теперь его неповоротливость исчезла. Он перебегал от одной группы школьников к другой, размахивая руками, как будто хотел обнять и тех, и других, и третьих. Обнять от радости, что его товарищ сочинил новые стихи.

– Да будет тебе, Виленька, – сказал кто-то. – Ну, читай, Пушкин!

Пушкин уже не лежал, а сидел на постели.

Лучи заходящего солнца косо падали на стену, у которой он сидел, и в этих лучах лицо его казалось золотым.

В руках у него появилась тетрадка. Он перелистал ее и, найдя то, что искал, громко прочел заглавие. С первых же слов школьники поняли, что сейчас они услышат стихи, в которых будет говориться о них. Так оно и оказалось. Пушкин читал стихи о своих товарищах.

Они находились тут же, в комнате, и слушали, не сводя с него глаз.



Все эти мальчики тоже сочиняли стихи, но, слушая стихи Пушкина, они понимали, какая огромная разница между тем, что сочиняли они, и тем, что сочинял их удивительный сверстник. Разница была такая, как между оловянным солдатиком и живым воином на вздыбившемся, с разлетающейся гривой коне.

На этот раз им особенно нравилось то, что читал Пушкин. Еще бы, ведь в этих стихах он вел с ними товарищескую беседу, называя каждого из них по имени! То и дело раздавались взрывы хохота. Школьники узнавали свои смешные черты в том или ином стихе этой веселой песни:

Дай руку, Дельвиг! Что ты спишь?
Проснись, ленивец сонный!



Больше всех восхищался тот, кого называли Виленькой. Поэзию он считал призванием своей жизни, и вместе с тем ничего не было для него труднее, как написать стихотворную строчку. Он сочинял стихи и во время уроков и по ночам, но, как он ни старался, строчки у него получались такие, что их даже трудно было выговорить. Но упорно жег он свечу в своей комнате. Он верил, что когда-нибудь и у него из-под пера вылетит стих, такой же легкий, такой же звонкий и так же попадающий в сердце, как стих Пушкина.

Пушкин любил Виленьку за его преданность поэзии, за трудолюбие, за непобедимое желание во что бы то ни стало добиться цели.

Ясно было, что стихотворение, посвященное товарищам, не обойдется без упоминания о Виленьке. Все ждали: что же именно скажет Пушкин о злополучном поэте? Всегда есть в среде школьников один, над которым посмеиваются. Хоть и любят, но все же посмеиваются. В школе, где учился Пушкин, посмеивались над Виленькой.

Виленька, наслаждаясь, слушал звонкую речь поэта. О том, что Пушкин, может, упомянет и его, он меньше всего думал. Он вообще забыл о себе, весь отдавшись поэтическому восторгу. Он чувствовал по голосу поэта и по его жесту, что чтение подходит к концу, и очень страдал от этого: ему хотелось, чтобы Пушкин читал вечно!

И вдруг он увидел, что Пушкин смотрит на него. Он понял, что сейчас прозвучат строчки, которые относятся прямо к нему. Он весь превратился в слух. Но услышать помешали ему остальные слушатели. Они разразились таким громким хохотом, что он даже поднял руки к ушам.

Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее!
Все бросились тормошить Виленьку. Ему повторили то, что прочел Пушкин.


– Вот какие ты стихи сочиняешь! – крикнул кто-то. – Такие скучные, что от них заснуть можно!

– Давайте-ка хором! Хором! – крикнул кто-то другой и запел:

Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее!
Виленька, как сквозь туман, видел вокруг себя синие мундирчики школьников, их красные воротники. И, словно издали, доносились до него их веселые голоса, певшие хором:

Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее!
Но тут белая рубашка появилась среди синих мундирчиков. Пушкин, вскочив с постели, подбежал к другу.

– Что я должен сделать, чтобы ты простил меня? – воскликнул он. – Ну, говори! Что же ты молчишь? О, как я себя презираю! Что я должен сделать?

Глаза Пушкина горели. Маленькими руками он комкал рубашку на своей широкой груди. Видно было, что он готов на все.

– Что я должен сделать? Ну, говори!

– Я тебя прощу, если ты…

– Ну?

– Если ты…

– Ну, говори!

– Если ты еще раз прочтешь это дивное стихотворение! Ах, Пушкин, Пушкин…

И Виленька обнял друга.

– Ах, Пушкин! – повторял он. – Ведь я знаю, что ты добрый друг! А если судишь меня строго, то ведь это потому, что ты знаешь, как высок долг поэта. Ты и себе строгий судья, а что я перед тобой? Ну, прочти, прочти еще раз! Тебя можно слушать вечно, Пушкин!

1949

Итак, вот оно еще одно доказательство того, что все что есть хорошего в Сети, надо сохранять. Этот единственный в своем роде фанфик я сохранила чуть больше года назад, а сейчас все его составные части подпорчены водяным знаком фотобакета. Короче, очень рада, что вовремя спохватилась, а собиралась тоже не раз и все забывала.

Итак фанфик Sub rosa автор Professor Pangaea

Это собственно переписка. Переписка посредством телеграмм. Наверное, они все скажут сами за себя. Выкладываю, как есть.




















































Надеюсь, что ничего не перепутала эти телеграммы никак не хотели вставать в нужном порядке. Так что сейчас просто тупо выложила, перечитывать все это буду потом.

В общем, решила потихоньку продолжить. Как-то тяжело шел пролог, и я не особо с ним заморачивалась, считая на тот момент, когда переводила, что предназначен он исключительно для моего личного пользования. Эти фирменные прологи автор всегда писала в настоящем времени, а на русском это не всегда приемлемо выглядит. В общем, я сделал все, что мог - не судите строго. Пролог совсем коротенький. Следующая глава уже потихоньку близится к завершению. Да я еще последнее время хваталась за десяток переводов разом. Все потому что хочется всего и сразу, а невозможно объять необъятное




Пролог

Где-то вдали слышен какой-то шум. Какой-то неясный, отдаленный, настойчивый стук, повторяющийся через неравномерные интервалы. Бесчувственность окутывала меня, как саван, не давая выскользнуть из своих крепких объятий. Но чем больше я приближался к той грани, что отделяла меня от реальности, тем сильнее ощущал и нечто другое – боль, пронзительную, тошнотворную, мучительную боль, исходящую из моей левой лодыжки.
Я чувствую ее, позволяю ей овладеть всем своим существом и со стоном, который не в силах сдержать, вновь впадаю в беспамятство. Накатывает тошнота и я не в силах противиться ей. Я пытаюсь повернуться и обнаруживаю, что крепко придавлен к земле. Мои ноги прижаты чем-то тяжелым, телом крупного животного. Его шкура все еще теплая, жизнь еще теплится в этом теле. Это животное мне знакомо; я чистил скребком вот эту самую шкуру до тех пор, пока она не начинала блестеть, словно отполированная мебель. Теперь оно было мертво; лежало здесь с перерезанным горлом, и некогда лоснящийся и шелковистый круп был теперь каким-то тусклым и лишенным блеска.
Я пытаюсь приподняться, и мои пальцы скользят по липкой от крови соломе. Эта кровь не моя, она принадлежит этому несчастному животному.
Мне также не слишком – то повезло, ибо я в ловушке и не могу двинуться с места, придавленный его мертвым телом. То, что меня оставили в живых, ни о чем не говорит; ведь мне же было сказано, что я должен умереть, и то , что я дышу, говорит лишь о том, что меня еще ожидает какая-то неизвестная мне ужасная участь.
Когда мои чувства постепенно пришли в норму, я услышал испуганное ржание и всхрапывание других встревоженных лошадей. Запертые в стойлах, испуганные, они встают на дыбы и бьют копытами в запертые на засов двери. Я улавливаю принесенный сквозняком слабый запах дыма и слышу треск вспыхнувшей соломы. И внезапно понимаю весь ужас сложившейся ситуации.
Пожар; то, чего смертельно боится каждый конюх.
Учитывая наличие бочки с горючим, огонь стремительно пронесется через все строение и поглотит все на своем пути еще до того, как успеют поднять тревогу. И этот ад уничтожит всё, солому и тела, и мертвые и живые.
Я пытаюсь повернуться, не обращая внимания на боль в моих разбитых ногах, заставляя их поневоле вертеться и тереться одна б другую. Я зарываюсь здоровой рукой в солому и вонзаю ногти в прогалины между камнями. Я пытаюсь освободиться, но пальцы скользят по покрытым кровью камням, и все мои попытки тщетны. Я продвинулся менее, чем на четверть дюйма. И все еще был крепко прикован к земле.
Где-то за пределами этих четырех деревянных стен я слышу нарастающий рев пламени. Теперь уже видны просочившиеся ко мне клубы дыма, от которого у меня перехватывает горло, и я начинаю кашлять. В соседнем стойле поверх ограды я вижу гнедую кобылу Артемиду, с обезумевшим взглядом вставшую на дыбы, ее отчаянное ржание было совершенно оглушительным.
Ее страх заставляет меня продолжать свои усилия, и я тщетно пытаюсь крепче ухватиться за камень. От натуги и отчаяния я вскрикиваю, когда мои пальцы соскальзывают, обламывая ногти. Я знаю, что никто этого не услышит. Никто не придет. Они ждут, когда мы умрем, эти несчастные создания и я, их помеха, и будем погребены под руинами этого здания.
Я говорю себе, что так легко не сдамся. Шерлок Холмс, несмотря на свои недавние неудачи, сможет выпутаться из этой переделки. Однако, лучше было бы если бы его вообще здесь не было.
Умереть сейчас – это значило полностью признать свое поражение. Внутри меня не умолкал внутренний монолог, распекая за самомнение, когда я поверил, что могу быть чем-то большим, нежели просто пешкой в чужой игре. И похоронят то, что от меня останется, в могиле для нищих, под чужим именем. Мой брат никогда об этом не узнает, хотя, возможно, и догадается о чем-то подобном и будет утешаться сознанием того, что он давно все это предугадывал.
Такая мысль, как минимум, мучительна.
Я говорю себе, что время еще есть. Я продолжаю свои попытки вырваться.
Обманывая, таким образом, себя, я кашляю и задыхаюсь от едкого дыма. Огонь поглощает все на своем пути, и на стенах пляшут отблески пламени, которое становится все ближе. На фоне этого рева огня меня оглушает еще и ржание запертых лошадей, а некоторых из них уже заставили умолкнуть безжалостные языки пламени.
Я протягиваю дальше правую руку, и мне удается найти более твердую опору. Левая рука с тремя сломанными пальцами – сейчас скорее помеха, нежели поддержка, поэтому я твердо всаживаю локоть в землю и подтягиваюсь изо всех сил. Боль просто невыносима; она сводит на нет все мое несчастное усилие. Но на самом пике поражения я вдруг чувствую, что могу двигать ногами. Нахожу еще одну расщелину средь камней и подтягиваюсь вновь. Медленно, мучительно, один дюйм за другим я продвигаюсь, пока, наконец, внезапно мои ноги не оказываются на свободе.
Я заставляю себя встать, не обращая внимания на боль в лодыжке. Средь удушающего дыма мне приходится на ощупь отыскивать засов, и вот он, наконец, открыт. Я, шатаясь, выхожу из огня, закрыв своим пальто нос и рот и по пути, открываю стойла. Несколько лошадей , обгоняя меня, исчезают во мраке ночи. И тут я вижу, что ко мне приближается знакомая фигура.
Задыхаясь, я почти падаю в его объятия.
- Мистер Холмс, слава благим небесам! – говорит Лестрейд, предвосхищая мое падение и осторожно опуская меня на землю. – Когда я не получил от вас никаких вестей, я боялся самого худшего, поэтому пришел сюда искать вас. – Выражение его лица меняется, когда он видит ссадины у меня на лице и сломанные пальцы. – Кто это сделал?
Я не в силах говорить. Мое горло пылает, и голова идет кругом от дыма. Мне нужно так много сказать ему, но у меня пропал голос.
Тут из темноты выбежала еще одна фигура. И я узнал в ней Дэнни Палмера, молодого конюха, при свете пожара в его широко распахнутых глазах плясали алые искорки, он явно был потрясен.
- Где Артемида? – закричал он. И прежде, чем мы успели остановить его, он бросился в полыхающую конюшню.
Лестрейд крикнул ему остановиться, но тщетно. Затем, оставив меня, он вскочил и побежал следом за порывистым юношей. Я пытался удержать его, но мог сейчас лишь шептать. Адское пламя не знает удержу, и когда томительно долгие секунды истекают, здание начинает издавать треск и стон. Наконец, я вижу, как из самой его середины выскакивает лошадь и галопом несется ко мне, за ней стелется дым от ее подпаленного хвоста. Позади я вижу Лестрейда, который поддерживает молодого человека.
Я знаками прошу их быстрее идти вперед, подальше от бушующего пламени. Перекрывая его рев, крыша издает последний болезненный стон и начинает сгибаться. Я могу лишь наблюдать, как отказавшись от этой неравной борьбы, она прогибается. Я закрываю лицо от летящих углей, когда балка с грохотом падает на землю. Горящая древесина теперь представляет собой баррикаду у входа в конюшню, и теперь я никак не могу разглядеть ни Палмера, ни Лестрейда.
Я боюсь худшего.
Беру себя в руки, зная, что должен идти назад в огонь. Если кто-то из нас выживет этой ночью, это будет просто чудо.
Я не смог предотвратить гибель «русской старухи». Но я уж точно попытаюсь спасти Лестрейда, если только он еще жив.

Набрела тут на несколько картинок-гифок. Кажется, это из игры на тему Холмса. Не помню точное название. Не скажу, что большой любитель такого компьютерного изображения, но сегодня эти изображения Бейкер-стрит показались мне очень атмосферными. А сама квартира завидно просторной. Спальни, как в лучших домах) И немного удивил портрет Достоевского, не самый характерный писатель для Холмса и Уотсона.
Решила, пусть это будет здесь

Во время своей болезни сделала внезапное открытие.
Случайно натолкнулась на один пост Tenar. Вот здесь tenar.diary.ru/p219401692.htm

Помню, что она раньше уже опасалась как бы Westron Wynde не решила издавать свою историю о молодом Холмсе и не попросила ее удалить "Скользкое дело о дрессированном питоне" И вот оно случилось.
Если вдруг кому интересно перевод можно теперь найти вот здесь shbb.diary.ru/p184961134.htm

После этого я вскоре также зашла на фанфикшн.нет И очень удивилась, увидев среди новых фанфиков "Дело Постернской тюрьмы". Сначала даже решила, что это какое-то продолжение. А потом пошла на страницу автора и обалдела. Удалено практически все. Осталось 7 фанфиков. Среди них тот самый "дрессированный питон" и почему-то "Дело о безумии". Продолжения "Питона", переведенные мной присутствуют, но везде оставлено по две главы(!) Как я понимаю для затравки. И в качестве рекламы. Наверное, поэтому и "Питон" оставлен полностью, чтоб было желание узнать, что дальше. Там были незаконченные вещи и некоторые довольно слабые на мой взгляд. Но были и совершенно замечательные многосерийные фики, от которых не осталось и следа. Со зрелыми Холмсом и Уотсоном в разные периоды Канона - перед самой свадьбой Уотсона; сразу после нее; после возвращения Холмса
Ну, что я хочу сказать. Я, конечно, не сильно удивлена. У меня уже был с ней печальный опыт, когда она внезапно удалила "Дело об обмане"и даже мои намеки, что фанфик очень хорош, не подействовали. Удалила и все, хозяин - барин.
Мне интересно, что ею движет сейчас. Решила опубликовать все написанное? Я в этом почему-то не очень уверена, потому что к тому же она удалила и свой аватар.
Я очень рада, что в свое время сохранила у нее все, что можно. И меня не связывают с ней никакие обязательства, которые могли бы меня вынудить удалить свои переводы или не выкладывать новые.
Как автор, она мне нравится, хотя ее отношение к своим читателям все же оставляет желать лучшего.
На всякий случай, для тех кому интересно вот те работы Westron Wynde, которые можно почитать здесь.
Начну с продолжений "Скользкого дела о дрессированном питоне, переведенном Tenar
"Тайна Тэнкервилльского леопарда" -morsten.diary.ru/?tag=5594637
"Ужасное дело чарующего хироманта" -morsten.diary.ru/?tag=5620177
"Особое дело Постернской тюрьмы" - morsten.diary.ru/?tag=5655384


Ну, и то, с чего все начиналось)
Дневник Майкрофта Холмса -morsten.diary.ru/?tag=5521450
Дар Рождества morsten.diary.ru/p212668069_dar-rozhdestva-ewe-...

Ну, уж как-то так вышло, что случайно вновь обратил на себя внимание Холмс Питера Кушинга. Это притом, что фильмы я смотрела давно и тогда они ничем особым мне не запомнились. В голове были другие Холмсы. Определенно надо их пересмотреть.
А пока, опираясь исключительно на гифки, хочу заметить, что мне очень по душе роль пожилого Холмса в исполнении Кушинга. Очень энергичного, и на мой взгляд, более, чем в характере - но повторю такое впечатление произвели именно гифки. Которыми и хочу поделиться







Вот здесь все: и нервный и порывистый и совсем не старый душой Холмс, понимающий и заботливый Уотсон и то, что называется "химией" между нашими героями


И еще... Когда-то поразили меня вот эти гифки, сделанные на интервью Кушинга 1973 года. Это конечно, мои фантазии, но мне здесь явно видится Холмс 1920-х , а может и более позднего периода, очень пронзительный - во всех смыслах этого слова - язвительный, явно, с чувством юмора.Несмотря на возраст очень порывистый, живой Холмс

Промо-фото Кушинга к фильму "Собака Баскервилей"

Эпилог

Пять дней спустя я вновь приехал в тюрьму.
На этот раз уже не как заключенный, а в качестве посетителя. Послушно следуя за охранником, ведущим меня по лабиринту коридоров Бродмура, я ощутил нечто вроде дурного предчувствия. Двери, для открытия которых требовалось несколько ключей, тихий звук гудевшего где-то вдали тюремного колокола и стоны безумцев за железными решетками живо напомнили мне все то, что я изо всех сил старался забыть.
Однако, мне необходимо было приехать сюда, эту миссию я не мог препоручить никому другому. Я приехал, чтоб увидеться с Мостейном Джонсом, художником, изготавливающим прекрасные копии и выдающим их за подлинники, который в настоящий момент был пациентом тюремной больницы. Он опасался, что то, что я подозревал на счет его работодателя, было правдой. Но у меня в кармане было верно средство, способное развязать язык самым отъявленным молчунам. Так или иначе, он все мне расскажет.
Джонс сидел на своей больничной койке и выглядел значительно лучше, чем тогда, когда я видел его в последний раз. Судя по всему, он был рад приходу посетителя, хотя когда он узнал меня, его глаза широко распахнулись от удивления и тревоги. Так как нам необходимо было поговорить с глазу на глаз, охранник сел на стул у двери и зашелестел газетой, приготовившись к долгому ожиданию.
- Холмс, это, в самом деле, вы? – воскликнул Джонс, когда я уселся рядом с ним. – Я едва смог узнать вас с отросшими волосами. – Он робко улыбнулся. – Вас выпустили? Ну, да, конечно, должны были выпустить. – Он понизил голос. – Мы тут слышали о том, что произошло в Постерне.
Он имел в виду, что миру поспешно было объявлено о том, что Постерн невозможно более использовать в качестве тюрьмы. Заключенные были рассредоточены по другим тюрьмам, штат тюрьмы был распущен, ворота заперты. Некоторые компании, занимающиеся вторсырьем, уже предлагали свои цены на то, что останется от этих мощных стен, когда все будет кончено . Постерн будет стерт с лица земли и память о гнусных деяниях людей, на которых была возложена забота о его заключенных, будет похоронена вместе с ним.
Понадобилось несколько дней, чтобы идентифицировать личности девятнадцати жертв. Все их преступление заключалось в том, что они были бедны и одиноки. Поэтому и было решено, что их жизни ничто по сравнению с ценностью их тел, и, обманув ничего не подозревающего палача, можно было заработать несколько дополнительных фунтов, которые могли стать вполне подходящей платой за изысканный ужин для таких негодяев, как доктор Мартин.
Их некому было оплакивать; Мерридью тщательно следил за тем, чтоб за воротами тюрьмы не оставалось никаких скорбящих родственников, которые начнут потом задавать вопросы. Им и посмертно было отказано в должном уважении. Этих несчастных похоронили в общей могиле, выкопанной в тюремном дворе. Упокоятся ли они с миром, зная, что правосудие настигло Мерридью? Меня не мог не волновать этот вопрос. Я чувствовал, что важно, чтоб кто-то знал об этом, даже если с меня и взяли слово хранить молчание – как поется в песне – Помни меня, но ах! – забудь мою судьбу*.
Все это время я раздумывал, знал ли Джонс о случившемся в Постерне. В конце концов, я решил, что, нет, не знал. Если б у Джонса было хоть слабое подозрение о той участи, что могла его ожидать, он бы никогда не решился на тот дерзкий поступок, что совершил в отношении своего нанимателя. То, что у него вообще хватило безрассудства пытаться угрожать ему , говорило о глубине охватившего его отчаяния.
Нет ничего, что было бы ему не по силам, - сказал мне тогда Джонс.
В том, что касалось него, все было устроено так, чтоб его посадили в Постернскую тюрьму и следом за ним туда были направлены двое убийц , очаровательно названные Стиксом и Стоунсом. Этот человек, обладавший столь большим влиянием, по мнению Джонса, не знал о побочном заработке Мерридью.
Кроме того, он сказал мне, что Вамберри был тоже его человек. Джонс считал, что он был казнен – что вновь говорило о его неосведомленности – и это давало ему ложную надежду. Но я подозревал и ничем не мог этого доказать, что в дело тогда вмешался этот таинственный наниматель Джонса, точно так же, как он уже делал в предыдущих восемнадцати случаях. Но это были лишь мои подозрения и ничего больше. Из того немногого, что пожелал сообщить мне Майкрофт, я знал, что доктор Мартин и другие выдали Мерридью, сказав, что заправлял всем именно он.
Мерридью же не произнес ни слова. Его господин требовал абсолютной преданности, даже под страхом смерти, и его подручные были готовы платить столь высокую цену.
Таким образом, у меня оставался лишь Мостейн Джонс, последнее звено в этой разорванной цепи. Он еще более похудел и осунулся с нашей последней встречи. Охранник сказал, что его раны зажили и он уже на пути к выздоровлению. И он даже предположил, что, возможно, на следующей неделе, он уже покинет больничную койку.
Это значит, что времени у нас было мало. В отличие от Джонса я отнюдь не был убежден, что он здесь находится в большей безопасности, нежели в Постерне. Он говорил мне раньше, что думает сбежать; но судя по этой тюрьме и его ослабленному состоянию, я сомневался, что ему удастся далеко уйти.
- Как же это любезно с вашей стороны, то, что вы приехали посетить меня, - сказал Джонс, чувствуя неловкость от моего молчания. – Хотя вас я менее всего рассчитывал здесь увидеть…. После того, что случилось.
- Джонс, я не стану лгать вам, - сказал я. – Я здесь как раз из-за того, что случилось.
- Вы имеете в виду, то, что я выдал вас Мерридью? Я же просил у вас прощения…
- Нет, я говорю о попытке покушения на вашу жизнь.
С его бледного лица схлынул последний румянец.
- Холмс, я уже говорил вам, я не могу назвать вам его имя.
- Он уже пытался покончить с вами и потерпел неудачу. Почему вы думаете, что он вновь не попытается это сделать?
Джонс тяжело дышал, и взгляд его испуганно заметался по комнате.
- Я уже получил хороший урок, - сказал он чуть громче. – И больше не сделаю ничего подобного.
Охранник посмотрел на нас поверх газеты, закатил глаза и вновь вернулся к своему чтению.
- Холмс, они следят за мной, - прошептал Джонс, схватив меня за руку. – Мне нужно доказать свою лояльность. Пожалуйста, уйдите.
- Не раньше, чем я узнаю его имя.
- Я не могу! – Черты его лица исказились от ужаса. – Когда я произношу его имя, оно сразу вызывает в моей памяти образ всего самого гадкого и отвратительного, что только можно себе представить. Зачем вы хотите знать его? Какой вам от этого прок?
- Потому что я хочу призвать его к ответу, Джонс.
- Вы, обычный вор? Да что вы можете сделать?
Настала пора раскрыть правду в надежде на то, что в ответ на мое доверие и откровенность, он ответит тем же.
- Я не вор. Никто не сажал меня в тюрьму ни за какое преступление. И мое имя вовсе не Генри Холмс. Это был просто удобный псевдоним.
- Тогда кто же вы?
- Я – Шерлок Холмс. Детектив-консультант.
Он уставился на меня с непонимающим видом.
- И что это значит?
- Для вас это означает свободу. – Я вытащил из внутреннего кармана пиджака лист бумаги. Учитывая то, как мне пришлось лебезить перед старшим братом, чтобы его получить, этот документ стоило охранять не менее надежно, чем самые дорогие бриллианты. – Это приказ о досрочном освобождении – вашем досрочном освобождении. Мне стоит лишь отдать его начальнику тюрьмы, и вы сегодня же выйдете на свободу.
- Он меня найдет.
- Вы поедете поездом в Ливерпуль, а там сядете на пароход до Нью-Йорка. А что уж вы будете там делать и куда пойдете – это ваше дело.
Он протянул руку , чтоб взять у меня документ. Я отдернул руку.
- Ведь они настоящие, эти документы? Вы меня не обманываете?
- Такие же настоящие, как стены этой тюрьмы.
Он облизнул сухие губы.
- Очень хорошо. Я скажу вам. – Джонс нервно оглянулся на охранника. – Дайте мне бумагу и карандаш.
Я вырвал листок из своей записной книжки и протянул ему. Джонс прикрывал листок рукой, когда писал, а затем плотно сложил его и вложил мне в руку.
- Обещайте, что вы не заглянете в него, пока не выйдете за ворота, - сказал он. – У него повсюду шпионы. – Он нервно сглотнул. Он узнает о моем предательстве. Мне ни за что не доехать до Ливерпуля.
Я сжал его влажную ладонь.
- Доедете , Джонс, потому что я сам поеду с вами до самой пристани. А после этого вы будете уже под присмотром судового врача.
Слабая улыбка тронула его губы.
- Ну, если между нами будет Атлантический океан, возможно, у меня и будет шанс.
- Ну, вот и отлично, - сказал я, поднимаясь. – Теперь мне нужно встретиться с начальником тюрьмы. Я буду ждать вас у ворот.
Так я и сделал. Начальник тюрьмы , казалось, был немного расстроен, что столь неожиданным образом должен выпустить заключенного, и угрюмо отдал приказ, чтоб Джонса подготовили к освобождению. Он предложил мне подождать в его кабинете, но с меня уже было довольно серых стен и окон с решетками. Меня через множество дверей вывели наружу. По дороге, заглядевшись, я натолкнулся на молодого голубоглазого охранника с волосами цвета пшеницы, вследствие чего выронил свою драгоценн" -ую записку.
- Ничего, сэр, - сказал молодой человек, улыбнувшись и протягивая мне мою бумагу. – Это моя вина. Все в порядке.
Я больше не думал об этом, пока не оказался на свежем воздухе, где слабые лучи зимнего солнца пробивались сквозь толщу облаков, и записка Джонса буквально обжигала меня сквозь ткань брюк, готовая прожечь дыру в моем кармане. Пальцы мои дрожали, когда я раскрывал сложенную записку, чтоб узнать , наконец, имя этого человека.
У меня перехватило дыхание. У меня в руках был чистый лист бумаги.
Минуту спустя я уже отчаянно барабанил в дверь, требуя впустить меня обратно. После мучительно долгой задержки я вновь оказался внутри тюрьмы, умоляя сопровождавшего меня в тюремную больницу охранника поторопиться. Казалось, чтоб открыть каждую дверь, что встречалась нам на пути, требовалась целая вечность, и к тому времени, когда мы дошли до больницы, я уже твердо знал, что меня там ждет.
И я не ошибся. Доктор, стоявший возле кровати Джонса, качал своей седой головой, глядя на безжизненное тело с посиневшими губами и остановившимся взглядом. У него на груди все еще лежала подушка, оставленная там после того, как было исполнено ее ужасное предназначение.
Молодого блондина, подменившего мою записку и задушившего после этого Джонса, так и не нашли. Когда тело накрыли простыней, я не мог не подумать о том, что его гибель была напрасной. Если б он шепнул мне имя этого страшного человека, то я бы, по крайней мере, знал, кто приказал с ним расправиться.
И вот в итоге, его убийца мог свободно продолжать творить свои гнусные дела, по крайней мере, пока.
Но как-нибудь я все же узнаю его имя.
И тогда у него будут все основания хорошо запомнить мое.


* Из Плача Дидоны - "Дидона и Эней - опера Генри Пёрселла на либретто Наума Тейта

***
Страшно рада, что закончила эту часть. Остается последняя. Кстати, сейчас в оригинале прочла, что автор считала следующую часть под названием "Злостная клевета на инспектора Лестрейда" заключительной, что она должна непосредственно подвести нас к "Этюду". А мне казалось, что там по сюжету был намек на продолжение и даже приводилось название... Но, так или иначе, на настоящий момент следующая часть последняя
Стра

Ричард Уоллес (Richard Wallace)

Во время Первой мировой войны и после нее он жил во Франции и в 1919 году сделал ряд иллюстраций к рассказам о Холмсе. У него был удивительно легкий, живой стиль, поразительно ясно передающий характер изображенного персонажа.

Взгляните на этого Холмса-Олтемонта в его "Последнем поклоне"


Лично для меня он был, правда, несколько неожиданным и вначале показался слишком массивным для Холмса)

Потом несколько иллюстраций к "Умирающему детективу"







Не скажу, что я от них в восторге, но что -то такое в них есть, особенно после моего вчерашнего погружения в Дорр Стила и его иллюстрации к последним рассказам о Холмсе. Не сразу поняла насчет Холмса с сигаретой) , видимо, это тот момент, когда он попросил ее у Калвертона Смита.

"Алое кольцо". Такая довольно таки домашняя сцена. Примечательны худые ноги Холмса в шлепанцах, а у Уотсона слегка взлохмачены волосы, словно он недавно встал



Еще один художник - Джон Фланаган. В 1924 году он сделал иллюстрации к двум рассказам Конан Дойля - "Знатный клиент" и "Три Гарридеба"


Шинвелл Джонсон, видно, что он прожил нелегкую жизнь


Мисс Вайолет де Мервиль выглядит тут застывшей и отчужденной , а если процитировать Дойля "непреклонной и далекой".


Холмс, Уотсон и китайский фарфор

"Три Гарридеба" - ключевая сцена




Американский художник Джон Патрик Нельсон иллюстрировал "Загадку Торского моста" в 1922 году. В журнале, в котором он работал, текст часто обрамляли иллюстрации и это создавало весьма драматический эффект. Нижеследующие иллюстрации создают некий контраст - на первой полиция находит ложную улику, а на второй Холмс находит верное решение.