Темные тучи

Через двадцать минут я должен был выйти из дома, а все мои галстуки были просто в ужасном состоянии и явно не годились для того, чтобы я надел их на званый обед. Сам собой напрашивался вывод, что стоит попросить галстук у моего компаньона, но Холмс весь день не выходил из своей комнаты и видимо, был чрезвычайно занят. Но чувство острой необходимости оказалось сильнее моей робости, и пять минут спустя я постучался в его дверь. На мой стук никто не отозвался, тогда я постучал еще раз и потом осторожно приотворил дверь.
- Холмс?
Он не занимался своим исследованием. И даже не расхаживал по комнате, попыхивая трубкой.
Единственный в мире сыщик-консультант лежал на своей кровати в рубашке без жилета и в одном носке.
- Холмс, вы себя хорошо чувствуете?
Я попытался встретиться с ним взглядом, но он безучастно смотрел в потолок. Кто этот человек? Куда девался «самый энергичный из всех европейских сыщиков», вечно выискивающий что-нибудь, наподобии какой-нибудь ищейки, пребывая в вечном поиске новых улик и новых приключений?
Легкая щетина на его лице напугала меня еще больше; обычно к этому времени дня он всегда был безупречно выбрит.
- Должно быть, вы больны, - мягко сказал я, приложив ладонь к его лбу.
Он закрыл глаза.
- Нет. Возьмите себе галстук, если сможете найти его в этом… - он махнул рукой в сторону одежды, разбросанной по полу, и его рука снова безвольно упала вниз.
Я не стал спрашивать, откуда он узнал о цели моего вторжения в его спальню. И все приятные мысли об обеде в моем клубе мгновенно улетучились из моей головы.
- Холмс, что случилось? Вы уверены, что не больны?
Я проверил его пульс – он уныло наблюдал за моими действиями – и найдя его вполне нормальным, вгляделся в его лицо ,показавшееся мне сейчас воплощением безысходности.
- Холмс, у вас депрессия?
- Ничего такого, о чем стоило бы беспокоиться. Вы знаете, что каждый месяц луна прибывает , а потом идет на ущерб. Сейчас у меня период подобного «ущерба».
- Не могу поверить, что это вы…
- Вам кажется это столь странным, Уотсон?
Я опустил взгляд.
- Никак не думал, что вы можете быть подвержены депрессии. Я полагал, что ваша энергия неиссякаема…
- Так считает и большинство людей. Но, как видите, они неправы. Мир видит меня, когда я поднимаюсь на вершину; где я победитель, и весь мир у моих ног. Но в низинах я брожу в одиночестве.
- Что вы имеете в виду?
- Только то, что сказал. Но когда наступает подобная реакция, и мой рассудок оказывается во власти тьмы, я в состоянии с этим справиться. А сейчас, Уотсон, - он тяжело вздохнул – вам лучше уйти.
- Но…
- У вас нет причин для беспокойства, эти приступы черной тоски всегда проходят. Возьмите же один из моих галстуков и отправляйтесь на обед. Вы опоздаете, если замешкаетесь.
Опечаленный, я переключился на предметы туалета, разбросанные по комнате. Минуту спустя я извлек из этой беспорядочной кучи черный галстук и довольно чистый воротничок.
- Нашли то, что нужно?
В отблеске тусклого солнечного света лицо Холмса казалось еще бледнее, чем это было на самом деле.
- Нет, но я нашел кое-что для вас.
Он только хмыкнул, когда я положил перед ним галстук и воротничок.
- Если моя небрежность в одежде задевает вас, Уотсон, просто уйдите из комнаты. Кажется, я уже предлагал вам это.
- Нет-нет, Холмс, дело совсем не в этом. Я только пытаюсь помочь.
- Мой дорогой, мне ничем не поможешь, во всяком случае, сейчас. Идите и развлекайтесь.
- Хорошо, Холмс, если вы этого хотите, - медленно сказал я.- Я буду дома через несколько часов и зайду осведомиться, не стало ли вам лучше. Вы не будете против?
- Пожалуй… - он замолчал, и легкая улыбка тронула его губы.- Пожалуй, нет. А сейчас, Уотсон, вы должны надеть этот черный галстук и идти в ваш клуб.
Он осторожно вложил галстук в мою руку.
Ни один из моих галстуков не был таким мятым, как этот, но когда я одел его и взглянул в зеркало, то подумал только о бликах солнечных лучей на этих складках.

…Рассказывает инспектор Лестрейд
- Лестрейд, да любому слабоумному идиоту ясно, что …
- Гм-гм!
Я уже хотел было огрызнуться, но сдержался, услышав, как предостерегающе покашлял доктор, удивленно приподняв брови. И… чудо из чудес, лицо этого невыносимого сыщика слегка вспыхнуло под этим строгим взглядом.
- Что ж, полагаю, не стоит рассчитывать, что любой полицейский будет обладать моими познаниями…
Я усмехнулся, не обращая внимания на его колкость, но доктор еще выше приподнял бровь (если только это возможно), и забарабанил пальцами по краю стола. Холмс вздохнул.
- Примите мои извинения, инспектор.
А он интересный, этот компаньон Холмса. Увы, кажется, сейчас его главное занятие – играть роль посредника между этим гением и нами, простыми смертными

Я начала в прошлый раз говорить о двух сборниках: "ШХ и талисман дьявола " и "ШХ и Золотая птица"

Первую книгу я в прошлый раз описала, а вот , взявшись за вторую, вспомнила Ливанова, который боялся перечитывать перед съемками Конан Дойля. Из этих двух книг вторая мне нравилась больше, но это , видимо, исключительно на безрыбье.Сейчас я ее очень долго листала, но даже процитировать ничего не захотелось.
Герои, правда, более или менее , в характере. Они там колесят по Европе и Азии, за ними охотятся китайские убийцы, и Ватсон даже возглавляет небольшой военный отряд, чтобы помочь Холмсу. В книге присутствует инспектор Мак- Дональд. В целом неплохо, такой авантюрный приключенческий роман.

А подробнее хочу остановиться на книге "Секретный архив Шерлока Холмса Тайны Бейкер-стрит". Мне кажется туда входили 3 тома, но один из томов был посвящен исключительно Майкрофту. Один - был на тему"Холмс на орбите", что говорит само за себя. Поэтому речь пойдет только об одном, 1-м томе.



Довольно интересные рассказы и неплохо написанные.

Генри Слизар "Дарлингтоновский скандал".

"Несколько минут Холмс не произносил ни слова. Его глаза были закрыты, а дыхание участилось. Я встревожился, помня о неладах с его здоровьем, коснулся его плеча.
- Думаю, мистеру Холмсу следует лечь в постель, - строго сказал я инспектору. - Последние три дня он не важно себя чувствовал, и боюсь, что ваш визит сильно его утомил.
Лестрейд быстро поднялся.
- Простите, - сказал он. - Я понятия не имел...
- Конечно, не имели! - отозвался я/ - Потому что мистер Холмс предавался одному из своих любимых развлечений - притворяться кем-то другим. В данном случае здоровым человеком!
Расстроенный инспектор удалился через несколько минут, рассыпаясь в извинениях за свою бесчувственность. Но когда я вернулся к Холмсу и стал настаивать, чтобы он немедленно лег, он посмотрел на меня так странно, что я подумал, не вернулся ли к нему жар, который одолевал его целых два дня.
- Я бы хотел повидать доктора, - заявил Холмс.
Я напомнил ему, что все еще ношу это звание.
- Но я хочу повидать особенного доктора, Уотсон.
- Почему?
- Потому что, - ответил Холмс голосом звучным, как церковный колокол, - это вопрос жизни и смерти. Не моих, друг мой, - добавил он, видя удивление на моем лице."


Довольно интересный рассказ Пэт Маллен "Дело женщины в подвале", который как бы является некоторым сиквелом к "Собаке Баскервилей"

"1 мая 1893 года.
Вчера вечером, у театра, на Лестрейда совершено покушение. Выстрел прозвучал буквально над моим ухом, и я все еще наполовину глух. Л. имел наглость заявить, что со временем становится ясно, насколько была преувеличена слава Холмса. Я мог бы убить его сам.
5 мая 1893 года
Прошли два года и один день после гибели Холмса.
6 мая 1893 года
Сэр Генри Баскервиль женится. Надеюсь, это означает, что он полностью оправился от перенесенного им страшного потрясения. Мне становится легче, когда я вижу, сколько добра сделал Холмс за свою жизнь, о чем свидетельствует выздоровление и счастье Б....."
"Чтобы переменить тему, я показал ему трость.
- Ее подарил мне Холмс. Она тяжелая, как дубинка, сверху маленький компас, а если отвинтить крышку, то вместе с ней вытаскиваешь вот это... - Я продемонстрировал итальянский стилет. - А вот здесь, в центре, если повернуть вот этот серебряный цилиндр, находится маленькая фляжка для бренди. Это была одна из любимых вещиц Холмса, - добавил я,позволяя сэру Генри обследовать трость. - Ему всегда нравились такие игрушки.
- Он был хотя и странным, но превосходным человеком, - печально произнес сэр Генри. - Редко встречаешь такой благородный ум!
Я почувствовал, что меня одолевают эмоции."

В сборнике немало рассказов о персонажах Канона (Ирэн Адлер, Майкрофт, Профессор Мориарти) и даже о самом ... Конан Дойле. Есть рассказы-воспоминанияо детстве и юности Холмса и Уотсона. Один из них - "Баллада о Белой чуме" П.С.Ходжелл.

"- "Denn die Todten reiten schnell", -внезапно процитировал Холмс насмешливым тоном. - "Скачут быстро мертвецы". Мы еще не умерли, мой дорогой Уотсон. Но это упущение быстро исправится, если вы опрокинете нас в канаву.
Я был настолько удивлен, что едва этого не сделал, ибо Холмс уже довольно долгое время не удостаивал меня ни единым словом - как будт в нашем теперешнем положениини был повинен только я!
- Мой дорогой Холмс, - отозвался я, подражая его тону, дабы скрыть вполне естественную нервозность. - Вы должны признать, что наша ситуация приближается к нелепой. Потеряться в дебрях Суррея! Сколько сейчас времени?
- Глубокая ночь, - отозвался он. - Третья стража. Час колдовства.
- Иными словами, около полуночи, - сердито уточнил я.
- Это вам пришло в голову вытащить меня в деревню.
- Зато вам пришло в голову возвращаться через эту дикую местность... Ну, это уж чересчур.
- "Дети ночи, - снова процитировал Холмс, прислушиваясь к отдаленному вою. - Их музыка повергает в дрожь!"
Рассказ очень готичный, с воспоминаниями о детстве, Рождестве и... вампирах. Помню, у меня осталось некоторое послевкусие. Не скажу, что сильно приятное. Но, возможно, придется прочитать не один раз.

"Но боль утихает, и годы идут,
Легендою сделав былую беду.
Лишь старец согбенный льет слезы рекой
Не в силах забыть о жене молодой.
О, ветка омелы!.."

Словом, рекомендую. Довольно атомосферный сборник

Вот, даю ссылку. И на этой странице есть ссылки на другие фанфики, о которых я уже говорила

rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=4037684

Легкий утренний домашний фанфик без претензий. К сожалению, пришлось его восстанавливать. Решила пусть будет здесь.

Одеяло

Конечно, вручить мне одеяло - это был прекрасный жест, продиктованный самыми благими побуждениями, и, поистине, холодная сырая декабрьская погода не предвещала ничего хорошего для моего раненого плеча. Но также верно было и то, что по ночам у меня было достаточно воспоминаний об афганском периоде моей жизни и без той знойной жары, которую таило в себе ватное одеяло, которое дала мне миссис Хадсон. Целую неделю я крутился и вертелся под этим пушистым облаком, терпя в собственной постели подлинные муки, не желая обижать нашу дорогую хозяйку. И вот, наконец, был вынужден признать, что мое мрачное настроение и темные круги под глазами говорят сами за себя, неважно, хочу я этого или нет. Наконец, в конце недели, когда полностью иссякли и моя решимость мириться с выданным мне одеялом, и мое терпение, я принес это проклятое одеяло в гостиную и бросил его на диван. Я страдал от жары, вместо того, чтобы спать. А миссис Хадсон, я был уверен, страдала от чувства вины из-за того, что вместо ночного отдыха я мучился от жары. И я думал, что ничего уже нельзя было поделать, кроме как убрать его куда-нибудь подальше и больше об этом не вспоминать.
Холмс ходил взад-вперед перед камином и курил, глубоко погруженный в свои мысли. И было похоже, что в последнее время он спал еще меньше, чем я. Но в данный момент мое терпение было на исходе, чтобы беспокоиться еще и из-за него, и я лишь просто спросил:
- Полагаю, вы не просили принести завтрак?
Он снизошел, чтобы признать, что разумеется нет, что с моей стороны глупо задавать такие вопросы и еще более глупо прерывать подобными вопросами ход его мыслей. И полоснул по мне острым взглядом. Видимо, его терпение также было на исходе.
В доме 221б по Бейкер-стрит в то время не был проведен звонок, поэтому я решил,, что будет благоразумно оставить пока Холмса расхаживать по гостиной и курить, а самому тем временем спуститься вниз и поговорить с миссис Хадсон. Холмс, как правило, преодолевал отсутствие связи с нижним этажом очень просто. он не спускался сам, а просто громко кричал. В тот момент подобная мысль лишь усилила мое раздражение, поэтому прежде, чем оставить его в одиночестве (чего он по видимому, очень желал) я сообщил, что пойду узнать насчет завтрака. Он ничего не ответил, раздраженно упав на диван и бросив недокуренную сигарету за каминную решетку.
Наша поистине святая хозяйка была уже в кухне, несмотря на то, что никто еще не просил принести завтрак. Увидев это, я почувствовал, как мое недовольство утихло само собой.
- Доброе утро, доктор, - сказала она с приветливостью, которая казалась особенно замечательной по сравнению с настроением Холмса или моим собственным. - Вам что-нибудь нужно?
Я остановился на пороге.
- Я , собственно, пришел попросить принести завтрак, - признался я.
Миссис Хадсон понимающе улыбнулась.
- Мистер Холмс редко вспоминает о еде до полудня. А вы поднимаетесь, как часы, и всегда с аппетитом.
Наверное, я выглядел удивленным, и она пояснила:
- По меньшей мере, половина того, что я подаю, всегда бывает съедена, и это не потому, что мистер Холмс вдруг оценил мою стряпню.
- А, - понял я.
- Но сегодня вы поднялись немного рано, - продолжала она, - поэтому у меня еще не все готово. Надеюсь, у вас не возникло проблем со сном?
- О, нет, - возразил я, - вовсе нет.
Но потом вдруг подумал, что лучше все прояснить.
- Однако, - быстро добавил я, - стало уже совсем тепло, и мне больше уже не нужно это теплое одеяло.
Миссис Хадсон нахмурилась. Конечно, это была явная ложь, мы оба знали, что температура все еще оставалась низкой, так что было довольно холодно. Тем не менее, она, кажется, поняла.
- Тогда я поднимусь и заберу его, если вы так хотите.
- Благодарю вас, - искренне ответил я.
Пока мы разговаривали, она положила на блюдо яичницу с беконом и тосты и поставила все это на поднос.
- Вы можете отнести это наверх, доктор, - сказала миссис Хадсон, указывая на тарелки и столовые приборы, завернутые в салфетки.
- Конечно, - сказал я, довольный тем, что, наконец,избавлюсь от одеяла и готовый угодить хозяйке.
- Знаете, мистер Холмс тоже не спал, - заметила миссис Хадсон, когда я поднимался вслед за ней по ступенькам. - Я слышала, как он ходит ночами. И это его настроение! Вряд ли оно улучшится после последних вечеров.
- Я поговорю с ним, - решительно предложил я.
- Все в порядке, - отклонила мое предложение миссис Хадсон. - Но я очень беспокоюсь за него, что он столько времени не спит.
- Думаю, он ведет расследование, - попытался я найти объяснение происходящему, но миссис Хадсон покачала головой.
- Только со вчерашнего дня. А я могу сказать, что он уже почти целую неделю не смыкает глаз.
Достигнув площадки, я переложил тарелки в одну руку, чтобы другой открыть дверь перед миссис Хадсон, которая несла поднос, и, когда мы вошли в гостиную, то прервали наш разговор о Холмсе, дабы он ничего не услышал. И удивленно поняли, что он его, в любом случае, не услышит.
Забавно, что он был там же, где я его оставил, только натянул на себя брошенное мной одеяло и спал крепким сном.
Мы с миссис Хадсон стояли и смотрели на него некоторое время. Нам редко удавалось увидеть Холмса таким спокойным, за исключением тех случаев, когда перед ним вставала сложная задача, и он погружался в размышления. Сейчас же он свернулся калачиком в углу дивана, почти с головой закутавшись в одеяло, так что его лицо почти полностью было скрыто. Был виден лишь лоб да взлохмаченные темные волосы.
- Думаете, он не мог заснуть из-за холода? -шепотом спросила меня миссис Хадсон.
В ответ я лишь пожал плечами. И сейчас я подумал, что я привык к жаркому климату и высоким температурам, а мой компаньон плохо переносил холод.
- У него же совсем нет мяса на костях, - продолжала наша хозяйка, горестно качая головой. - Неудивительно, что он дрожит от холода по ночам.
- Кажется, что теперь он, наконец, согрелся, - вот все, что я мог ей на это ответить.
Миссис Хадсон кивнула, затем повернулась ко мне с видом заговорщика.
- Пусть это одеяло останется у мистера Холмса.
Разумеется, я согласился. Старое одеяло, причинившее мне такие мучения, до сих пор очень дорого Холмсу, также, как и его старый халат

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Сейчас готовлю к выкладке один фик и мне пришла в относительно человечности Холмса. Это буквально несколько слов. Но хотелось поделиться.
Последнее время я как-то натыкаюсь в разных фиках и в книжке про детство братьев Холмс на ту идею, что из двух братьев Шерлок был наиболее человечным. Ну, это не открытие, конечно))
Просто вот в книжке даже, когда они совсем маленькие показано, что Майкрофта волнует сам процесс наблюдения и выводов, но больше он любит получать информацию из книг и он очень холоден, даже будучи ребенком. Маленький Шерлок же обожает брата, и он любит делать выводы на основании наблюдений и общения с людьми. Хотя видно, что он несколько менее, по сравнению с Майкрофтом,владеет даром дедукции, о чем он сам говорит в Каноне.
И еще совсем недавно натыкалась на маленький совсем фик, где миссис Хадсон заключает, что Майкрофт очень холодный и где-то равнодушный человек, по сравнению с младшим братом. Она делает этот вывод уже после возвращения Холмса. Имея опыт общения с Майкрофтом и , услышав некоторые разговоры братьев.
Вообще вышеупомянутая книжка нравится все больше. Возможно приведу потом хотя бы отрывки

Уж если я чего решил, я выложу обязательно))

Маленький фанфик о Франсуа ле Вилларе. Честно говоря, ничего особенного, но это довольно редкий для фиков персонаж, и я решила его перевести.

Прагматик, или моя первая встреча с Шерлоком Холмсом
(рассказывает Франсуа ле Виллар)

- Скорее! – крикнул он мне по-французски, и я прикладывал все усилия, чтобы не отстать от него в темноте. Мягкого света уличных фонарей явно не хватало, чтобы осветить нам дорогу. Особенно если учесть, что точное направление этой дороги было неизвестно, ведь мы преследовали преступника, чьи передвижения по городу были более, чем непредсказуемы.
Мы выслеживали его от ЛеМана до Реннеса и потом до Плерэна, и, кажется, наконец, настигли его. Шесть месяцев работы были потрачены не напрасно. Но вот сейчас, в самый последний момент казалось, что он снова ускользнет от нас.
Я говорил мистеру Холмсу, что нам нужно позвать подкрепление, но он выказал такое пренебрежение к официальной полиции, что я не стал настаивать. А вот сейчас оно было нам крайне необходимо, это подкрепление.
- Рю-Моцарт! Он направляется к театру! – крикнул он мне, слегка обернувшись, когда я изо всех сил старался догнать его. Для меня раскрытие преступления – это исследование места его совершения, и подобное исследование ни в коей мере не предполагает погоню за опасными преступниками по темным переулкам. Такая работа годится для стажеров, но никак не для офицера полиции с семилетним стажем.
Неожиданно я со всего маху наскочил на что-то в темноте. Оказалось, это мистер Холмс, и мы снова бросились вперед.
- Мистер Холмс, что -?
-Тише, - резко зашипел он и указал мне на аллею. – Нам туда, - сказал он, и я уловил в его голосе нотки приятного волнения. Этот человек любил опасную работу, но это не для меня. Не для моих нервов.
Он бросился к аллее, и я был вынужден последовать за ним, хотя боялся даже предположить, к чему это приведет. Через минуту мистер Холмс остановился перед какой-то дверью и указал мне на нее.
- Что скажете об этой двери? – спросил он, и я попытался разглядеть ее в темноте. Она была плотно закрыта, и можно было видеть слой пыли перед входом. Можно было подумать, что это обычный вход для прислуги, которым никто не пользуется. Но на дверной ручке пыли не было.
Я указал своему спутнику на этот факт, и он посмотрел на меня, как бы предлагая продолжать. Так я и сделал, сказав, что наш подопечный, должно быть, вошел через эту дверь, перепрыгнув через порог, дабы создать видимость, что этим входом давно не пользовались. И более того, этот человек, видимо, знаком и с этим зданием и с его владельцами, раз он смог отпереть дверь и проникнуть внутрь так быстро и аккуратно.
Когда я сказал все это, к моему несказанному удивлению, мистер Холмс зааплодировал. Затем он поразил меня еще больше, вернувшись по аллее к парадной части здания.
- И что теперь, мистер Холмс? – воскликнул я, начиная терять голову, так как был в полном замешательстве и без его необычного поведения. Для него-то, конечно, все это было в порядке вещей.
- Он будет ждать, что мы войдем через ту же дверь, что и он. И если мы хотим выполнить задуманное и остаться в живых, то делать этого не будем.
Его легкомыслие беспокоило меня не меньше опасности, которой мы подвергались, но его, казалось бы, совершенно не трогало мое беспокойство или же он просто не заметил его – вынув из кармана целую связку отмычек, он начал возиться с дверным замком парадного входа.
Подобная дерзость совершенно ошеломила меня. Мистер Холмс был самый поразительный сыщик, какого я только встречал, но его методы были весьма неблагоразумны. Однажды этого человека найдут мертвым в какой-нибудь такой аллее.
Он открыл дверь поразительно быстро, и, взглянув на меня, приложил палец к губам, требуя тем самым полной тишины, после чего мы вошли внутрь дома. Там царила кромешная тьма, но, видимо, мистер Холмс что-то видел, ибо он, молча, пошел дальше.
Я застыл в дверях, боясь пошевелиться; казалось, что как только я обнаружу свое присутствие, то тут же буду застрелен из невидимого оружия, и вдруг изнутри дома я услышал какой-то звук. Мне подумалось, что преступник, возможно, увидел слабый свет, проникавший с улицы, и поспешил закрыть дверь (не так бесшумно, как мне бы хотелось), после чего оказался в полной темноте.
Внезапно я услышал крик и звуки борьбы. Я бросился вперед, натыкаясь в темноте на стены и мебель, и вероятно, получив при этом не меньше ссадин и синяков, чем те двое, дерущихся где-то неподалеку, о чем явно свидетельствовали доносившиеся до меня звуки.
Наконец, я кое-как доковылял до места действия, и как раз во время, ибо тут же раздался выстрел, и я наткнулся в темноте на чье-то тело, а потом упал на другое.
- Черт возьми, Франсуа! – услышал я голос Холмса, и потом рядом со мной снова послышались шарканье ног и звуки борьбы, видимо, схватка еще продолжалась. Стыдно признать, что я поспешил выпутаться из этого клубка тел и стал отступать, пока не достиг стены, где остановился в ожидании неминуемой развязки. Она не замедлила наступить – раздался стон и глухой звук от падения тела, а потом в темноте раздался звонкий голос Шерлока Холмса.
- Пожалуйста, спичку, Франсуа - властно сказал он. Трясущимися руками я достал спичку, и чиркнув ей, увидел мистера Холмса, стоявшего с видом триумфатора над нашей бесчувственной добычей. Я слегка вздрогнул, увидев его торжествующую улыбку, а он зажег огарок свечи, осветившей всю комнату желтоватым светом.
Окинув взглядом место схватки, я быстро заметил рану на голове лежавшего передо мной человека, валявшийся рядом револьвер с кровавым отпечатком на рукоятке и пулевое отверстие в стене, как раз напротив меня.Я также заметил вспыхнувшее лицо мистера Холмса и яркий блеск его глаз. Уверен, что весь этот бедлам доставил ему большое удовольствие.
- А теперь, - он снова улыбнулся, потирая руки, - если вы найдете какой-нибудь транспорт, мы доставим его в ближайшее полицейское управление.

Не прошло и часа, как мы уже сидели в местном отделении полиции, в двух милях от места вышеназванных событий, и мистер Холмс услаждал слух полицейских чиновников деталями этого дела. Меня несколько возмутило, что он упомянул обо мне только, когда попросил зачитать бессвязное признание, сделанное нашим пленником, которое я второпях записал в свой блокнот, пока мы ждали кэб.
- Господи, эти записи совершенно беспорядочны, Франсуа. Вам придется поработать над этим в будущем, - предостерег он, проглядев мой блокнот, после чего продолжил свой рассказ. Возможно, от меня было мало толку во время активных действий, но я тоже участвовал в этом деле. Но он не сказал об этом ни слова.
Другие офицеры усмехнулись, когда услышали, как он называет меня по имени. Уж не знаю, каковы были его побуждения, но я находил это довольно уничижительным. Возможно, в этом и состояло его намерение.
Он закончил свой рассказ, зажег сигарету и взглянул на меня, как бы ища одобрения. Или скорее, некоего подобия согласия. Этот человек был невыносим. Весьма выдающийся, но невыносимый. Ну, конечно, без его помощи мы бы не раскрыли это преступление, но его манеры были просто ужасны.
Один из полицейских, стоявших вокруг стола, что-то тихо сказал, остальные засмеялись. Мистер Холмс поинтересовался, что их так развеселило, и они засмеялись снова.
Я почувствовал, что смеются над нами, или уж, во всяком случае, надо мной, но мистер Холмс, казалось, ничего не замечал. И я не удивился, ибо, как мне показалось, этот полицейский говорил на бретонском диалекте, который известен, в основном, лишь уроженцам этого края. Но, видимо, он все-таки понял, что подшучивают именно над нами, потому что повернулся ко мне с недовольной миной.
- Ведь мы провели это дело довольно успешно, разве нет? – спросил он , и то, что он признал мое участие буквально ошеломило меня.
- По-моему, да, - неуверенно ответил я, не зная, к чему он клонит.
- Они говорят по-английски? – спросил он, переходя на этот язык.
Я пожал плечами, а он повернулся к ним и спросил их уже на английском:
- Каково ваше мнение о Франсуа и о том, как он провел это дело?
Никто не ответил, но несколько человек в замешательстве взглянули на меня. Я был чрезвычайно смущен, но Холмсу сказал, что, кажется, они не понимают.
- Вот, значит, как, - усмехнулся он, затем после того, как я спросил его, к чему относится его замечание, он рассмеялся. Другие полицейские начали испытывать неловкость, и я понял, что причина его смеха уже другая.
- Вы говорите по-французски очень хорошо, - сказал я, чувствуя себя некомфортно от такого веселья.
- Надеюсь, что это так, - ответил мистер Холмс, быстро становясь серьезным. – Если б я не мог говорить на языке своих предков, то это сильно бы расстроило мою семью.
- Вы… ваша семья из Франции? –нервно спросил я.
- О, да, и, надо сказать, я стыжусь, что не знаю бретонского. Видимо, мне нужно будет его изучить, - сказал он, глядя на все еще растерянных офицеров.
- В действительности на нем говорят немногие, - сказал я, все еще неуверенный в том, что на уме у этого человека. Его глаза блестели так же, как и в начале расследования.
Мистер Холмс откинулся назад и глубоко затянулся.
- Что ж, думаю, я могу на некоторое время остаться во Франции, и это было бывесьма интересно.
- Остаться во Франции? – должно быть, он услышал нотки ужаса в моем голосе, потому что выпрямился и с любопытством посмотрел на меня.
- Да. Кажется, ваши полицейские достаточно квалифицированы, и ваша помощь будет бесценна для моих исследований, - сказал он, и мне показалось, что он слегка нервничал. Я не совсем был уверен, чего он хотел, но знал, что мне вполне достаточно уже тех шести месяцев, что я провел в обществе этого человека. На большее меня не хватит.
- Видите ли, сэр, э… Я не знаю, к расследованию каких дел меня привлекут в будущем. И судебное разбирательство, а также его последствия, вероятно, займут некоторое время. Вам, как человеку действия, это может показать скучным, и я не уверен, что являюсь очень хорошей компанией, - поспешно забормотал я.
Кажется, последнее утверждение было серьезной ошибкой. Так как мистер Холмс ничего на это не сказал, но взгляд у него был такой, словно я каким-то образом его обидел. Но через секунду этот взгляд исчез; на смену ему пришел холодный взгляд, который заставил меня поежиться.
- Что ж, тогда не буду мешать вашей работе. Все доказательства по этому делу я пришлю завтра утром с посыльным, - сказал он, поспешно вставая, и направился к двери.
- О…, но вы, конечно же, присоединитесь к нам на судебном процессе? - спросил я, чувствуя, что куда-то падаю.
- Сомневаюсь. Вероятно, как вы сказали, это будет скучно, - ответил он лаконично. – Хорошего вечера, джентльмены, - сказал он по-французски и ушел.
- Я… дам вам знать, когда будет суд, хорошо? – крикнул я ему вслед. Но ответа не последовало, я увидел лишь, как его фигура исчезла во мраке ночи.
Я повернулся к своим спутникам, которые вопросительно смотрели на меня. Единственное, о чем я подумал, так это о том, что все их насмешки теперь вполне можно отнести уже в мой адрес.

Сегодня памятная дата.



4 мая 1891 года у Рейхенбахского водопада сошлись в смертельном поединке "опаснейший преступник и искуснейший поборник правосудия своего времени."

Больше ничего не буду говорить, а просто выложу нечто из зарисовок с Бейкер-стрит, которая напомнит не только о "Последнем деле Холмса", но и непосредственно о нашем любимом сериале.

Фанфик все той же KCS, которая предагает в описании вспомнить еще и о начале серии "Скандал в Богемии" ("Видите, Ватсон, я ждал вашего возвращения" )

Итак,




Нет ничего важнее мелочей

Полусвязная телеграмма доктора объясняла еще меньше, чем газеты, но Марта Хадсон была сильной женщиной и она приветствовала своего (единственного теперь) жильца, выражая молчаливое сочувствие, а в душе лишь надеялась, что, может, когда-нибудь он снова будет больше похож на человека, нежели на какую-то призрачную тень.

За чашкой чая Уотсон пытался пробормотать какие-то объяснения, и вот , наконец, поднялся наверх, в гостиную. Она подумала, что успела убрать все, что более всего напоминало об относительно недавнем пребывании здесь погибшего мистера Шерлока Холмса, так что доктор сможет предаться своему горю без лишних мучительных напоминаний.

Эта надежда рухнула, когда после часа ужасной тишины, она вошла и увидела, что доктор пристально смотрит на каминную полку. К неоплаченным счетам была приколота маленькая записка-напоминание, написанная знакомым небрежным почерком:

26 апреля – Уотсон возвращается из отпуска! Не забыть ,купить сигары.

Она увидела застывший взгляд доктора и коробку с сигарами,которую он прижимал к груди.

Вернемся к нашим буржуйским фанфикам.

Вообще , я хотела более или менее следовать хронологии. Мы закончили со временем знакомства наших героев. Но у меня есть два фанфика так сказать "до Уотсона". А потом уже пойдем дальше))

Итак сегодня я предлагаю незаконченный фанфик Tetraphobia "Четыре кусочка сахара" Он довольно длинный , в нем две больших главы, но и все. Это единственная работа автора., которая, насколько я поняла, сама писала на английском, который не ее родной язык. Мне показалось, что очень своеобразно написано, я как могла, пыталась это показать.
Фанфик про детство Холмса. Очень близок по настрою к моему клипу на ту же тему.

Четыре кусочка сахара

Глава 1

Сухие и спокойные.

Сильными и холодными, такими холодными, были эти маленькие ручки, уцепившиеся за ее палец. Храбрыми и требовательными. И почему-то пугающе властными для такой крохи. Он был охвачен страхом и пугающим одиночеством – после того, как его извлекли из теплого, мягкого гнездышка и заставили лицом к лицу столкнуться с огромным пространством холодного небытия. Его легкие заполнял свежий до горечи воздух, маленькие веки обжигал ослепляющий свет. Как же мог он не кричать и не рыдать в отчаянии? Крепко сжимая свои маленькие кулачки и цепляясь за любое теплое человеческое существо, до которого только мог дотянуться.
Не имея ни малейшего понятия, каким страхом преисполнилось и все ее существо, и даже этот тонкий палец, когда вокруг него обвились эти маленькие ручки. Он еще не мог видеть ни ее испуганного лица, ни дрожащих губ, ни широко открытых карих глаз, глядящих на маленькое существо у нее на руках, которое так требовательно кричало. Не в первый раз она держала на руках свою собственную плоть и кровь. Такое уже было семь лет назад. Но тогда перед ней был малыш с широкими, округлыми маленькими плечиками и пухлыми, лениво сложенными ручками.
В нем не было ничего общего с этой уверенной цепкой хваткой тонких пальчиков. Она никак не ожидала появления этого крошечного, худенького, хрупкого создания, которое нуждалось в ее материнской заботе. Какое пугающее это было зрелище; такое беспомощный ребенок. Сильный и властный, но сейчас такой беспомощный.
Внезапно ей на плечо легла тяжелая шероховатая ладонь, и она могла лишь быстро высвободиться из пугающих цепких ручек и стереть бегущие по щекам жалостливые слезы. Жалкий вид! Она плачет, как девчонка, до глубины души напуганная таким маленьким и безвредным созданием. И, тем не менее, она ничего не могла с собой поделать. Стиснула зубы, но сделать ничего не могла. Все ее существо было наполнено чем-то безымянным и властным, и оно омрачало ее чувства. Это была слабость. Слабость, которая не смогла противостоять такому полному смятению чувств. Это была не она. Это не могла быть она. Невозмутимая женщина с рациональным умом, в любых условиях сохранявшая свою гордость и чувство собственного достоинства.
Она не пыталась улыбнуться – и к чему? Ложь, лишенная всякого смысла. Нет. Она оставалась хладнокровной, величественно сидя на кровати, несмотря на покрасневшие, припухшие глаза и явные следы пролитых слез. Ни разу не повернулась она к высокой фигуре мужчины, рука которого все еще давила ей на плечо. Она уже знала, что найдет на этом холодном лице человека, занятого собственными мыслями. И она не могла это принять. Пока еще, нет.
- Я пошлю за няней, - услышала она серьезный, даже суровый голос. И ничего не сказала в ответ, только кивнула и снова провела рукой по влажной щеке. Эти слезы все не иссякали, как бы сильно она не противилась этому. Против ее воли они продолжали течь, хоть в этом и не было ни малейшей необходимости. Но никто в окружении этой несчастной женщины не посмеет и обмолвиться об этом. Никто не пойдет на такой риск еще один раз.
Как только у нее забрали это беспомощное создание, огромное облегчение овладело всем ее существом. Еще несколько капель соленой влаги стекли на ее подбородок, но уже скоро ее глаза, наконец, высохнут. И будут сухими и спокойными, такими, как им и надлежит быть.
Оставшаяся часть этого дня тянулась мучительно медленно. Она ни на дюйм не двинулась с того места, где сидела, лицом к большому окну, все такая же величественная. Солнце зашло за крыши домов, и цвет небес изменился с голубого на розовый, затем красный, и, наконец, пурпурный – пока все краски не потухли и весь город покрыли темные тени, уступая лишь маленьким капелькам звезд и призрачному сиянию луны. Всю эту картину за окнами комнаты она наблюдала со своей постели – вдалеке от пугающего живого существа, которого она судорожно вручила няне. Время от времени то один, то другой осведомлялся о ее самочувствии и спрашивал, не может ли он чем-то быть полезен. Она резко отсылала их, одного за другим. Уединение было сейчас единственным средством от болезни, которая медленно подтачивала ее обычно такую сильную натуру. И вот теперь в какое несчастное разбитое создание она превратилась! Это было невыносимо.
Когда две прохладные женские руки погрузились в копну ее волос, ее веки медленно опустились, плотно сомкнувшись. У нее были прекрасные густые, черные волосы. Изысканные женственные локоны: тонкие и сильные, мягкие и густые – как она гордилась ими, этими великолепными прядями. И как идеально они подходили к ее чертам. Возможно, лицо ее и не отличалось совершенством; и, тем не менее, его описание, с тонким подбородком, изящно очерченным ртом и щеками, чуть тронутыми румянцем, было бы не полным без орлиного носа, густых черных бровей и темных блестящих глаз под ними – постоянно холодных, вечно недоступных. Странная смесь утонченности и решимости. Так же как и ее волосы.
Но куда же исчезла эта ее гордость? Как могла она покинуть ее в такую отчаянную минуту? Как посмела оставить ее, даже не извинившись, вновь делая ее угнетенной и слабой! Она не могла с этим смириться. По крайней мере, не ради этого беспомощного малыша. Она все еще помнила те нелепые медицинские слова , что потрясли ее тогда, семь лет назад.
«Боюсь, сэр, что у нее может быть некоторое подобие послеродовой депрессии.» Депрессия! Да как он смел – депрессия! Она не какая-нибудь слабоумная, наподобие этих жалких женщин – нет! Она не из тех, кто поддается эмоциям – да никогда! Она просто не желала прикасаться к этому существу – этому маленькому сморщенному созданию, которое заходилось плачем и сводило ее с ума. Она не испытывала к нему ненависти. Она бы не хотела как-то повредить ему. И сама она не плакала – не плакала! Ее руки не дрожали! Они были уверенны, спокойны и прекрасны. Как смел он считать иначе!
Но сколько бы она не кричала и не требовала, он просто пристально смотрел на нее, и в глазах его читалось нечто такое, что было бы слишком больно признать. Нечто такое, что наносило мучительный удар по ее гордости, доброе по своей природе, но все равно вызывающее ярость: нечто очень близкое к жалости.
Она чувствовала себя пристыженной. Ужасно пристыженной. Успешная, честолюбивая женщина с сильной волей, она потерпела фиаско в качестве матери. Она никогда бы не потерпела подобной слабости. Никто не принудит ее к тому, что предписал ей вышеупомянутый доктор. И каждое утро она будет заставлять себя входить в его комнату и подходить к колыбели – такой маленькой и легкой. Она будет брать на руки пухленького малыша и ни разу не допустит, чтобы они дрожали. Но сможет вытерпеть это не больше пары минут – пока все ее существо не будет охвачено ужасом. После ребенок перейдет в распахнутые объятия няни, а мать выбежит из комнаты. Устремившись к спасительному уединению, горя желанием забыть.
Какой это был удар, когда она поняла, что всему этому сужено повториться. После того, как она семь долгих лет терпела эту обузу – молча сохраняя дистанцию, тайно избегая всех возможных контактов с ребенком – и теперь все это повторится. На ее руках окажется еще один малыш, и она только и может делать вид, что обнимает его. Что ей остается, кроме как принимать равнодушный вид? Ей остается лишь молча ждать и изо всех сил сдерживать слезы. Ее глаза, как всегда, сухие и спокойные.
Все впустую. Тяжесть этих восьми многострадальных месяцев – не говоря уже о том, как ей удалось перенести девятый; и когда этот ребенок, наконец, родился, и муки ожидания должны были прекратиться, его рождение принесло все тот же ужас, все ту же дрожь, всю ту же слабость, что преследовали ее эти семь лет, что предшествовали его появлению на свет. Даже хуже того – ее страх был еще сильней. Что-то не так было с этим ребенком с холодными ручками. Она была уверена, у нее не было никаких сомнений – что-то с ним было не так.
* * *
Когда она вновь открыла глаза, комната была освещена оранжевым отблеском. На ее ночном столике стояла свеча. Она никого не видела и не слышала ничьих голосов. Но свеча горела и от этого мерцающего пламени ее взор прояснился. «Тем лучше», - подумала она, ибо это было именно то уединение, которого она хотела – единственное средство от недуга, который медленно подтачивал ее силы.
- Я буду соблюдать дистанцию, - сказала она про себя, скрестив на коленях свои тонкие руки. – Буду держаться на расстоянии и больше не буду к нему прикасаться. Больше я не буду с ним встречаться. На руках у нянек он будет в полной безопасности и мое участие не потребуется. Я больше не буду себя мучить. Ибо я не могу вновь стать столь слабой и беспомощной из-за маленького ребенка. Я не заслужила такой позор. И он ничем не заслужил такое бремя.
Итак, это было решено. И воплощено в жизнь. Хрупкому, худенькому, беспомощному малышу суждено было расти без материнской ласки – Шерлоку Холмсу суждено было не понаслышке узнать, каким бывает одиночество.

Глава 2

Бедный птенец


Бледный утренний свет просочился меж его тонких пальцев, скользнул вниз по запястьям и спустился ниже по его трепетным маленьким рукам, протянутым к облакам у него над головой. Сероватый цвет небесного свода казался таким ярким, ему приходилось держать глаза полузакрытыми, так они были защищены опущенными веками и длинными темными ресницами. Из-под которых можно было лишь едва различить серебристое мерцание зрачков, пять лет назад в первый раз взглянувших на этот мир, лишенный материнской любви.
В нем были лишь мелькнувшие женские руки, которые он видел через замочную скважину; шелест юбок перед дверью; напевание мотива старинной песни где-то за стеной. Все это неизменно оставалось за барьером полнейшей изоляции. За исключением тех, столь редких мгновений, когда жалея этого маленького нежеланного ребенка, ему давали перед сном подержать в руках портрет его матери.
- Это леди Алета, молодой хозяин. Не правда ли, она красавица, ваша матушка?
И независимо от собственного мнения, эти люди всегда улыбались – эта добрая успокаивающая улыбка, которой так не хватало искренности.
Он редко отвечал на эту улыбку, лишь кивал, и острый взгляд его печальных глаз скользил по каждой черточке лица незнакомки, в совершенстве переданной на этом портрете, словно запоминая его черты, прежде чем они снова сотрутся из его памяти. И им на смену придут лишь случайные тайные мгновения, когда перед ним быстро промелькнет та неизвестная, которая ни разу не предстала перед ним воочию, ни разу не погладила его по голове, не назвала по имени. Он даже не тосковал по ней, ибо, невозможно чувствовать отсутствие того, что никогда тебе не принадлежало.
И, тем не менее, он знал с тех пор, как в первый раз услышал, как она напевает за стеной, что это кто-то очень важный. Знал по тому, как болезненно сжималась его маленькая грудь каждый раз, когда ему говорили не подходить к той закрытой двери. Каждый раз, когда няня затаскивала его в пустую комнату, дабы та особа могла беспрепятственно пройти через кабинет.
- Кто это поет в гостиной, Бри? И чья шляпа лежит на столе?
Не скоро получил он ответы на свои вопросы, да и ответы эти произносились второпях, так, чтобы никто не видел; он не был полностью удовлетворен этими ответами, не был полностью уверен в их правдивости. Теперь он знал ее имя и уже знал, что должен называть ее «мама» Хотя не мог в полной мере усвоить, что означает это слово. Для пятилетнего мальчугана, никогда не знавшего материнской любви это было все равно , что «заря», «роза» или «парк» - просто слово из четырех букв.
Однако, у него были брат и отец. И того, и другого он видел очень редко и еще реже имел возможность говорить с ними. Какими они были холодными и отчужденными – даже, когда сильная мужская рука строго похлопывала его по затылку или же когда во время ужина на нем задерживался взгляд пары мальчишеских глаз цвета стали – он чувствовал, что он ужасно далек от них. Ужасно мал и далек.
- Они мне не нравятся, Бри, - как-то пробормотал он. – Они ужасно высокие
И что могла сделать бедная няня кроме, как бранить беспомощного малыша, крепко уцепившегося за ее юбку .
- Не говорите таких ужасных вещей, молодой хозяин. Это же ваша семья. Вы должны любить и уважать их.
Она горестно вздыхала. Никогда больше не повторит он тех слов, сорвавшихся с его уст в момент первого осознания горькой истины; он приложит все усилия, чтобы выполнить то, что как он понял, от него требуется.
Но вскоре он убедился, что это было не так легко. И пройдет ужасно много времени прежде, чем на смену этому детскому страху придут другие чувства. Прежде, чем он узнает о тоске, из-за которой его брат вырос таким молчаливым, ибо у него , в отличие от маленького Шерлока, была мать, которой он лишился. Прежде, чем он поймет, каким болезненно одиноким человеком стал его отец, который не мог взглянуть на собственных детей так, чтобы тут же не вспомнить, какую ношу взвалила на плечи семьи его бедная жена.
А пока он мог только бояться этих ужасно неловких моментов за обеденным столом. Молчание, отстраненность, одиночество – причем, одиночество втроем – он был слишком мал, чтобы понять это. Но его голод никогда не будет утолен. Вряд ли какая-нибудь еда сможет проскочить внутрь через это узкое горло, ибо его внутренности были наполнены мучительным страхом, который не оставлял места для какой-нибудь пищи.
Он рос очень худым и очень серьезным – пугающе серьезным для такого маленького ребенка. Рос без матери, вечно мучающийся сознанием собственной ненужности; другие дети также избегали его. Нормальные дети, как он их называл. Ибо они, в отличие от его домашних, не являлись неизбывным воплощением тишины и тоски. Казалось, для них не существовало ничего, кроме их простого детского счастья, пищей для которого служило, кажется, все, что их окружало. И счастье это, в свою очередь, простиралось на весь окружающий их мир. Разражаясь взрывами хохота и полными веселья улыбками. Он называл их – «нормальные дети» - он не был одним из них.
И они это знали. Конечно же, они это знали. Держались на безопасном расстоянии и старались не встречаться с ним взглядом, как говорили им родители. Говорили снова и снова – в крайнем нетерпении защитить плоды своей любви от несчастного нежеланного отпрыска этой семьи.
- Ева! Ева, дорогая, нет! Не подходи слишком близко. Иди сюда, играй с твоими маленькими друзьями. Вот умница – иди сюда.
Они нашептывали это вновь и вновь. Вновь и вновь он это слышал. И наконец, пришло время, когда он не смел подолгу задерживать взгляд на каком-нибудь ребенке. Даже если это останется незамеченным, чувство стыда, испытанное при аналогичном инциденте, слишком свежо было в памяти, чтобы он с легкостью согласился пережить нечто подобное , чувствовать смущение и неловкость. И хотя он не знал, как может сказаться на нем это смятение, при их приближении он будет съеживаться и стараться держаться подальше. Он боялся того, что могли ему сказать, или скорее боялся того, что уже было сказано. Ибо не всегда дети росли такими сдержанными и молчаливыми, как его родной брат. Сперва, когда он был еще слишком мал, чтобы уходить в сторону и не понимал, что надо постараться быть незаметным, они смотрели на него с презрением. Морщась, словно перед ними был прокаженный.
Вырастая, они стали враждебными и непримиримыми. Совсем юные и такие заносчивые. Их научили добиваться превосходства. Научили брать верх над слабыми. Так они и делали, эти нормальные дети; они не боялись тыкать в него своими маленькими пальчиками с видом обвинителей.
- Ты не имеешь права разговаривать с нами! У тебя нет матери! У вас неправильная семья!
И как же мог он доказать, что они неправы? Какие мог найти слова, будучи вот так вот приперт к холодной кирпичной стене?
« - У меня есть мать. Я видел в гостиной ее портрет. Я нашел на столе ее шляпу. Я слышал, как она напевает.» Но он будет молчать, не позволив ни единому звуку сорваться со своих плотно сжатых губ. Они лишь отозвались эхом где-то у него в голове. Ибо, как глупо, думал он, как глупо с моей стороны говорить нечто подобное. Полагать – да еще с такой уверенностью – что один взгляд мельком на портрет под стеклом может заменить отсутствующую особу, о которой они говорили. Портрет – это не мать – говорил он себе, стиснув зубы в холодном, безумном порыве страдания; портрет – это просто портрет. Он не дышит. Не проявляет заботы. Это портрет и ничего больше.
C этих пор он замолчал; его голос рассыпался в прах где-то в пространстве, и пал мертвым грузом к его ногам. Позволяя его гонителям с их враждебным намерениями испытать теплый вкус победы. Которая озарила их лица улыбками, а вслед за ней последовала настоящая атака резких обвинений, от которых он не мог защититься. Он мог лишь слушать. И каким-то образом постепенно эти горькие, язвительные слова пустили корни в его пустом желудке. Может быть, у меня нет матери, думал он поздно ночью, с головой укрывшись одеялом и глядя в темноту, поглотившую все его существо. Может быть, у меня, и правда, неправильная семья. Может быть, - думал он, мрачно глядя в окружавший его полумрак, - может быть, они и правы.

- Шерлок! Шерлок, ну где же вы? – раздался в отдалении голос Бри, прозвучавший из открытого окна и донесшийся до него сквозь листья и ветви. Он прищурился, слегка нахмурив свои маленькие брови, так как солнце слегка ослепило его, коснувшись зрачков , свет будто смыл всю окружавшую его действительность, как волна, затопившая песчаный пляж.
Пара маленьких рук отказалась от своей неудачной попытки достичь небес, и он стал тереть ими глаза; лишь после этого он сел в густой траве, в которой до этого лежал бог знает как долго. Перед его глазами сейчас было лишь смутное размытое пространство, лишенное очертаний, массы и объема. Однако, он будет тереть глаза и дальше, пока перед его взором не появится все, что он хотел; окружающий его мир постепенно вновь восстановится во всей своей полноте. И когда это произошло (довольно медленно), первое, что увидел мальчик, была пара маленьких крыльев, распростертых на зеленом одеяле травы. Коричневых, и синих с серебром на самых кончиках – такие оттенки были у легких перышек, которые наслаиваясь одни над другими, образовывали эти цветовые сочетания.
Он бросил взгляд своих серых глаз на бездыханную грудь птички, лежавшей между его ног. Его изогнутые, покрытые синяками коленки казались подобием некоей рамы для трехмерной картины с изображением мертвого птенца. Того самого, которого он вытащил из под вороха сухих листьев и вынес на солнце, чтобы поближе рассмотреть его безжизненное тельце. Его совсем не испугало то, что сердце птицы больше не билось; вероятно, она была в таком вот виде уже несколько дней, подумал он. И даже сейчас, когда его взгляд пытался прорвать туманную пелену перед глазами, а его ум был где-то на грани между явью и сном, даже сейчас он не боялся этого маленького символа смерти. Это зрелище завораживало его. После всех этих домашних уроков, которые он подслушивал, тихо подкравшись к двери кабинета, где его старший брат занимался со своим учителем – тем самым, который вскоре будет учить и его.
- Шерлок? О, слава богу! Молодой хозяин, скажите на милость, где же вы были? В доме поднялась такая суматоха , а ваш отец спустился вниз и – О, боже! – выдохнув, вскрикнула она, прервавшись на полуслове.
Зашуршав юбками по траве, Бри бросилась к мальчику и его безжизненному другу; она остановилась лишь тогда, когда увидела, что это маленькое создание у ног Шерлока спит вечным сном. У нее перехватило дыхание, она поднесла правую руку к груди и замерла на месте, точно сделанная из камня. Ее небольшой рот все еще был приоткрыт, но с губ не сорвалось ни единого слова.
Мальчик повернулся к ней лицом. Побледневшая и ошеломленная, она стояла ,замерев над ним, еще пару секунд, в течение которых он не слышал ничего, кроме шепота ветра, ласкающего кроны деревьев точно какой-то невидимой рукой. И невзирая ни на что другое, безучастное к самому времени и всем красотам человеческого бытия, маленькое пурпурное пятнышко внезапно появилось на левой стороне ее передника и неожиданно притянуло к себе взгляд его глаз цвета стали, и все остальное в этот миг утратило для него свой блеск – она испекла пирог, черничный пирог – вот оно что.
Один миг и эта мысль унеслась прочь.
Наконец, она заговорила, впервые с той минуты, как между ними укоренилось молчание.
- О, молодой хозяин, ради бога! Вы снова играете с мертвыми зверушками? Господи, что же мне делать теперь с этой птицей!? От нее же пойдет смрад на весь дом! А в саду я, наверное, не смогу ее похоронить – миледи была бы так недовольна!
Так она причитала. А он слушал; наблюдал; замечал. Хотя и оставался совершенно спокойным, совершенно по-детски пряча между коленями птенца, словно какое-то маленькое сокровище. И все это время она стояла, взволнованно сжимая руки, и взгляд ее теплых зеленых глаз блуждал то туда, то сюда; пожираемая беспокойством, силясь найти ответ на бесконечное множество вопросов. Это было уже не в первый раз – о, нет, уж точно, не в первый. Лишь на прошлой неделе она застала его, стоящим у подоконника, на котором лежала горстка мертвых пчел; он рассматривал их через лупу своего отца. Немногим ранее она также видела его – и в какой ужас пришла бедная няня – c мертвой белкой, он тыкал деревянной палкой прямо в ее открытую рану. И это невзирая на червей, уже в избытке копошащихся в мертвой плоти; его это, казалось, ни капли не волновало. Он был так поглощен своим необычным занятием – почему же? – спрашивала она себя. Милая смелая Бри неожиданно задрожала , как лист, перед маленьким ребенком. Это не хорошо, нет. Это определенно было неправильно. Она не должна была поддаваться панике.
И она не поддавалась. Пять мертвых пчел были отправлены в мусорную корзину вместе с очистками и остатками от ужина. Мертвая белка была вручена подруге портнихе – бедняжке так не терпелось сделать шарф, чтобы позже продать его. Значит, мертвая птица вскоре будет выдворена подобным же образом, как только она придумает какой-нибудь план. И она успокоилась.
Хватит нервно сжимать руки, сказала она себе. Больше ее встревоженные глаза не станут рыскать по всему саду, как пара диких жеребцов. Она сурово посмотрела на крошечное создание, грудь которого никогда больше не затрепещет, и, сунув руку за пазуху, вытащила оттуда полинялый носовой платок.
- Возвращайтесь к себе, молодой хозяин, ибо ваш отец ищет вас по всему дому! У горничной истерика, а ваша мать – -- о, забудьте о ней! Идите, дорогой, идите же! Я позабочусь об этом создании, а вы идите!
Казалось, он целую вечность был не в состоянии оторвать взгляд от маленького холодного тельца птицы, пока ее извлекали из ее гнездышка и торопливо засовывали в нянин платок. Пальцы Бри дрожали как у маленькой девочки, когда она коснулась слабеньких крыльев, и, конечно же, она старалась не смотреть в эти безжизненные глаза. От птицы шел тяжелый отвратительный запах, заставивший ее поморщиться, но он не сможет сломать силу ее воли; она избавится от птенца и избавится быстро.
Так мог бы сказать мальчуган пяти лет, ибо это отражалось в ее глазах, словно полыхающее пламя, но разве бы он посмел воспротивиться этому? Его маленькие ноги уже двигались, инстинктивно неся его к дому, словно он был привязан каким-то невидимым канатом, и теперь он тянул и тянул его назад, в его комнату. Сперва медленно, так как он с трудом мог оторвать взгляд от своего маленького друга; затем быстрее, когда птенца уже не было видно, и он исчез в ладонях няни. После этого Шерлок повернулся к холодным стенам дома, распахнувшего свои объятия, дабы принять его в свои мрачные чертоги.
Остался всего один шаг, и он уже может проникнуть в тускло освещенную кухню, но неожиданно его маленькие ноги остановились. Стол, засыпанный мукой; еще не испеченный пирог, ждущий на балконе своего часа; еще не разожженная жаровня в углу; хлопочущая кухарка, вытирающая руки об свою юбку – все ему знакомо. Все обыденно. И, тем не менее, среди всего этого есть нечто такое, что не вяжется с этим помещением. Не осыпано мукой и не пахнет свежевыпеченным хлебом. Кто-то высокий, суровый и мрачный – почти незаметный в желтом сиянии газовых ламп – живой человек, хотя и совершенно неподвижный.
- Отец? – произносит мальчик полушепотом. Слоги медленно, почти неуловимо, срываются с его губ, словно он хочет поделиться каким-то секретом. И по его спине пробегает дрожь, когда на него устремляется взгляд знакомых холодных глаз, оторвавшись от невидимой точки на кухонной стене, к которой он был прикован минуту назад.
- Шерлок. Что ты делаешь? Разве ты не помнишь, что я сказал тебе на прошлой неделе? Ты забыл , что твой брат уезжает в Хэрроу? Ты должен быть уже готов; твоя мать –
Однако, точно также как Бри , и горничные, и дворецкий он не смел продолжить. Не мог, когда речь шла о ней - его матери, той, что была на портрете, обладательнице шляпы, напевавшей за стеной; нет, он не должен продолжать. Поэтому, вздохнув , он остановился и его мрачный взгляд задержался на перепачканной одежде его младшего сына, который совсем недавно сменил белое младенческое одеяние на костюм мальчика из респектабельной семьи.
- Господи, ты только посмотри на себя! Вся эта трава и грязь на твоей одежде. Сын, тебе не стыдно? Осталось лишь полчаса до приезда экипажа, а вид у тебя весьма… плачевный.
В действительности ему было стыдно – и гораздо сильнее, чем в те минуты, когда он стоял окруженный детьми. Ибо отнюдь не подозрительность вызвала этот до жестокости холодный взгляд отца. Это было откровенное осуждение. Вернее, самое искреннее разочарование. Обычно бледные щеки мальчика вспыхнули огнем; голова его поникла, а взгляд был прикован к грязному полу кухни. Тем не менее, он не извинился. Не извинился и не сделает этого впредь; ибо это было слабостью. Он выглядел бы слабым и жалким; Холмсы не извиняются; они, вообще, вряд ли даже когда ошибаются – сто раз он слышал, как это говорил тот человек, что сейчас навис над ним , словно мраморная колонна.
Кухарка, неодобрительно качая головой, исподтишка наблюдала, как их хозяин, Сайгер Холмс обхватил тонкое запястье сына и потащил его за собой к двери. Пока они шагали по темным коридорам, проходя через несколько пустых комнат и мимо многочисленных лестниц, которые наводняли дом подобно надоедливым насекомым, Холмс-старший твердил еще что-то о послушании, соблюдении приличий и ответственности. Хотя ум его сына уловил лишь совсем немногое из этого потока слов; его внимание было сосредоточено на руке, крепко обхватившей его запястье.
Эта твердая хватка была такой знакомой и так много значила; для пятилетнего мальчугана, который едва ли когда разговаривал с членами своей семьи и практически никогда не видел своей матери, это был символ близости. Сильное, требовательное и очень властное, это рукопожатие подразумевало тепло и силу без агрессии; обладание без собственничества ; контроль без манипуляции. И, наконец, это был контакт, приксновение – то , чего ему так отчаянно не хватало – от которого не пошатнулся ни авторитет отца, ни чувство собственного достоинства самого Шерлока.
Но кроме чувства стыда, которое он ощущал, мальчик испытывал также чувство безопасности и близости, ибо лед отчужденности между ними был взломан – по крайней мере, на какое-то время. И он дорожил им, как сокровищем, как птенцом, которого недавно лишился, и произнес про себя не то просьбу, не то молитву:пожалуйста, пусть я вырасту таким же сильным и вызывающим восхищение, как мой отец, и чтобы я так же мог взять кого-то за руку и вот так же, без слов, сказать этим все, все что нельзя сказать словами .
…

Дверь спальни захлопнулась за ним, и мгновение спустя он вновь вернулся в реальность, в свою безмолвную и пустую комнату. Голос отца где-то вдали теперь был еле различим, он что-то говорил горничной или дворецкому – это не имело никакого значения; важно было лишь то, что он обращался не к Шерлоку.
Он снова остался один, с окружавшими его привычными вещами и бледным утренним светом, пролившим позолоту на пол под окном. В ожидании прихода Бри он не посмел пошевелить ни единым мускулом. Она скоро придет – да, она всегда приходит.

Выкладываю перевод вот этого фанфика автора Westron Winde (напомню, что это автор "Дневника Майкрофта" Здесь тоже идет речь о Рождестве 1881 года.

Еще от себя хочу добавить, что , кажется, здесь есть некий повтор из "Дневников Майкрофта". И, на мой взгляд, местами речи Майкрофта на грани стеба.

Ну, собственно вот

Дар Рождества

Часть 1. : Рождество 1881 года

Главная проблема в общении с Майкрофтом состоит в том, что он всегда уверен в том, что он прав.
Я признаю, что он превосходит меня в искусстве наблюдения и построения выводов, но боюсь, что в искусстве здравого смысла у него есть некоторые пробелы. Потому что знать что-то теоретически это одно, а вот на практике – совсем другое. Бывают времена, когда холодная логика никак не может заменить доброе сердце, особенно в таких случаях, когда наше мнение идет вразрез с настроением большинства населения. Конечно же, я говорю о нашем отношении к празднованию Рождества.
Если б я мог действовать в соответствии со своими желаниями, то лег бы спать в рождественский вечер и оставался бы в постели до той поры, пока полуночные колокола не возвестят конец Дня рождественских подарков. Добрый король Венцеслав возможно и выглядывал в окно на пиру Стефана, но погода в это время года чаще всего холодная, и те безумцы, что распахнут свои окна, вдохнут полные легкие морозного тумана, а тут недалеко и до бронхита. Закройте ставни, подбросьте угля в камин и нагрейте комнату, чтоб было жарко, как в тропиках. Если вы этого не сделаете, то не поможет даже двойная порция табака и толстое одеяло.
Если бы небеса даровали нам отца, который так же бы пекся о своих фунтах, как о своем комфорте, то я бы провел вполне сносное Рождество в одиночестве. Однако, убедившись в том, что мой банковский счет пуст, я был вынужден искать другое жилье в самом начале этого года. Квартира на Бейкер-стрит, не будучи ни особо респектабельной, ни фешенебельной, обладала одним качеством, искупающим прочие недостатки: дешевой рентой.
Мне сказали, что мистер Уильям Питт Младший и эта примадонна ,миссис Сара Сиддонс некогда жили где-то на этой улице, хотя сомневаюсь, что хоть когда-нибудь их нога переступала порог этого дома. Если бы это было так, я уверен, что плата за квартиру была бы вдвое больше и хозяйка постоянно надоедала бы нам рассказами о том, что «знаете, это был ее стул» или же «да, он умер в этой постели» , словно спать на матрасе покойника это большое преимущество.
Я говорю «нам» потому, что оказался в довольно затруднительном положении и был не в состоянии вносить плату за квартиру, как бы мизерна она ни была. Мне сказали, что в наше время, когда растут и цены на квартиры, и плотность населения, эта мера весьма популярна. Честно говоря, у меня были некоторые опасения на этот счет. Я очень дорожу своим уединением и личным пространством. Мне никогда еще не приходилось делить то площадь с кем бы то ни было, даже с моим братом, так как будучи старше, он вырос и уехал еще до того, как я понял, что означает «вертеться под ногами».
Теперь, когда все это уже произошло, я считаю, что мне повезло. Уотсон оказался дружелюбным малым и проявил большой интерес к моей работе. Он даже заявил как-то, что позаботится о том, чтобы мои заслуги стали известны широкой публике, полагаю, мне должно было польстить такое усердие, но оно наоборот немного меня напугало.
Не раз приходилось слышать рассказы о людях, имена которых по несчастью попали на страницы газет, и до конца своих дней они были обречены терпеть лесть женщин и восхищение мужчин, которые желали бы , чтобы и на них пал отблеск этой славы, которую можно сравнить с некоей экзотической болезнью, за которой гоняются многие, но при жизни она настигает лишь немногих из них, а после смерти и еще меньше.
Что ж, посмотрим. Предполагаю, что интерес будет весьма ограниченный и это меня очень устроит, ибо в большой публичности таится опасность. Теперь даже говорят, что Шекспир на свою беду стал слишком известен, и теперь само его существование под вопросом. Этого вполне следовало ожидать, ибо сомневаться в гениях – в природе человека. И ежели моя известность примет подобные размеры, то подозреваю, что и меня не минует та же участь.
Я говорю об этом потому, что это неотъемлемая часть все того же вопроса. Мы так неплохо уживаемся, я со своей работой, Уотсон со своим ворчанием , что мне очень бы не хотелось нарушить этот баланс. Найду ли я еще кого-нибудь столь же терпимого и терпеливого? Сомневаюсь. Мы весьма неплохо приноровились к «эксцентричностям» друг друга, хотя я лично очень рад, что этот его пес с его адским лаем был настолько любезен, что сбежал, и на этом завершились все наши проблемы.
Что же касается меня, подразумевается, что мне приходится думать над вопросами, выходящими за пределы обычной сферы моих интересов. Было время, когда я спокойно бы играл ночами веселые или грустные мелодии, но теперь я уже помню о том, что другие люди пытаются заснуть. Я ограничил свои ароматические опыты до минимума и поступил также по отношению к своим порокам. И в целом, боюсь, что я стал одомашненным.
Это может привести лишь к мыслям о своем домашнем очаге, с женой и детьми в придачу. А подобному состоянию я намерен сопротивляться всеми фибрами своей души. Чтобы оградить себя от этих чар я окружаю себя милым моему сердцу беспорядком и время от времени позволяю приступам черной меланхолии одерживать надо мной верх. Такое сопротивление поможет отогнать подобные призраки , не вбивая при этом клин между мной и моим компаньоном.
И я никак не ожидал, что такая маленькая неприятность, как Рождество, принесет такой дисбаланс в наше гармоничное существование. Я заметил предостерегающие знаки в начале декабря, когда зашел разговор о том, как нарядно выглядит дом, украшенный еловыми ветками. В тот момент я замешкался и не пресек подобные идеи, но теперь понимаю, что, кажется, поступил опрометчиво.
И не спрашивая моего мнения, мою апатию сочли молчанием в знак согласия. Прежде, чем я осознал, что происходит , я оказался по колено в остролисте, плюще, розмарине и еловых ветках. Над дверью гостиной появилась большая ветвь омелы с ягодами, и начались разговоры о рождественских открытках, подарках и преимуществах индейки перед гусем. Не желая наносить обиду, я, сам того не осознавая, выпустил на волю демона Рождества.
Вот по этой причине в холодный рождественский вечер 1881 года я и отправился в клуб Диоген, дабы проконсультироваться с моим братом относительно такого неожиданного поворота событий. Мне нужен был совет, и поскольку дело было довольно деликатное, я рассудил, что лучше не выносить ссор из избы и разобраться с ним в семейном кругу. Как бы то ни было, кто как ни Майкрофт может посочувствовать и понять мою довольно специфическую проблему?

Часть 2: Майкрофт советует

Как обычно, Майкрофта я нашел в небольшой комнате, окна которой выходили на Пэлл Мэлл; эту комнату он закрепил за собой на том основании, что являлся членом-учредителем. Я всегда подозревал, что эти вещи имеют самую непосредственную связь, но поскольку мой брат хранит молчание, то я могу лишь строить предположения.
- Что ты скажешь об этих парнях, Шерлок? – спросил он, жестом приглашая меня присоединиться к нему. На улице под окном стояла группа музыкантов, и, ожидая, когда их куда-нибудь пригласят, как надлежит в это время года, очень энергично играла «Мы, три короля». – Любопытная группа, да?
- Сапожники, - сказал я.
Выражение лица брата стало крайне осуждающим.
- Не нужно занимать такую позицию, старина.
- Майкрофт, я имею в виду, что они делают обувь.
- А, понятно. Не сомневаюсь, что ты сделал такой вывод из-за того, что их ботинки не раз побывали в починке, а причиной мозолей на руках без сомнения является сапожный молоток.
- Да, и к тому же перед ними стоит табличка, гласящая о том, что они собирают деньги для «Благотворительного общества обувщиков», - сказал я несколько нетерпеливо.
Майкрофт поморщился.
- Я надеялся, что ты видишь дальше самых очевидных фактов, брат.
- Боюсь, что мне не до этого. Мне нужен… - Слова замерли у меня в горле. – Мне нужен твой совет.
Я не очень люблю признавать, что иногда бывают ситуации, когда я нахожусь в полном смятении, но временами такое случается. Раз я пришел к Майкрофту, то я признаю это и склоняюсь перед его большим опытом, которым он обязан своему семилетнему перевесу в возрасте. Это также дает ему шанс командовать мной, вот почему к такой консультации я прибегаю, как к последнему прибежищу.
- Тогда ты пришел, куда нужно, - сказал мой брат, и глаза его засияли, как у голодного кота. – Садись же, Шерлок, и сообщи мне все подробности.
Он жестом указал на стул напротив его кресла, в которое он опустился со вздохом глубочайшего удовлетворения, сложив руки на груди и прикрыв глаза. Я счел это сигналом к действию.
- Это личное дело, - начал я.
Он резко открыл глаза.
- Речь случайно пойдет не о деньгах? Только я и сам сейчас на мели.
- Нет, ничего подобного. Дело собственно в том, что некоторое время назад я вернулся в свою квартиру и увидел, что ее украшают остролист и плющ.
Майкрофт надул губы.
- Остролист и Плющ, - задумчиво повторил он. – Ты имеешь в виду двух этих молоденьких официанток из Кафе Ройял? Хорошие девушки, хотя и несколько развязные. Последний раз я был там со старым Мэтьюсом, они называли его «дьяволенок». А ведь ему девяносто три! Однако я ему поражаюсь. Как-то я застал его в кладовке буфетной с миссис Хэкетт, уборщицей. Сказал, что он проверяет состояние ее метлы. Ты скажи!
Я покачал головой. Иногда мой брат понимает меня слишком буквально.
- Майкрофт, не говори глупостей. Я имею в виду, остролист и плющ, вечнозеленые растения.
Он помрачнел.
- А я уж подумал, что скоро передам тебя с рук на руки жене. Формби-Ффоукс – заметь, с маленькой «ф», не путай его с Ффоукс-Формбис из Ист Чадлея – говорил мне, что сэкономил чуть ли не тысячу фунтов в год с тех пор, как его младший брат женился.
- Жаль тебя разочаровывать, - сказал я. – У меня нет таких планов. Относительно же того, что я стою тебе тысячу фунтов в год, ты преувеличиваешь.
- Да, - вздохнул он. – Уверен, что эта сумма ближе к двум тысячам.
- Так вот возвращаясь к моей проблеме, я это увидел. – Я вытащил из кармана ветку омелы, которая до этого висела над дверью гостиной. – Ну? Что мне с этим делать?
Майкрофт сидел с очень серьезным видом.
- Шерлок, я рад, что до этого дошло. Много лет назад ты спросил меня, зачем Господь сотворил девушек, и я сказал, что объясню это, когда ты станешь старше. Что ж, позволю себе заметить, что ты достаточно вырос, чтобы узнать это. – Он прокашлялся. – Я должен сообщить тебе нечто, что может тебя шокировать. Вовсе не феи принесли и положили тебя на порог у двери, несмотря на то, что разные слухи предполагают обратное. Отец и мать заключили…
- Майкрофт, я все это знаю.
Он выглядел довольно удивленным.
- Знаешь? Что ж это большое облегчение. Всегда боялся, что это мне придется сообщать тебе об этом. Я и сам еще не до конца в это поверил.
- И я точно также понятия не имею, что за обычай связан с омелой.
- Полагаю, у тебя не было возможности узнать это на практике, - сказал он, пристально взглянув на меня. – Тот факт, что ты носишь это с собой , заставляет меня заподозрить худшее. Мне жаль разочаровывать тебя, брат, но здесь нет женщин, если ты намеревался на практике…
- Я нашел это в своей квартире. Этот человек, который живет со мной…
-Доктор.
- Да, Уотсон. Это сделал он. Я подозреваю, что он из тех людей, которым нравится отмечать Рождество. В традиционной манере.
Майкрофт состроил гримасу.
- Господи, что за ужасная идея. Что же ты собираешься делать?
- Я пришел сюда как раз за тем, чтобы задать тебе этот вопрос.
Он на минуту замолчал, взяв щепотку табаку и обдумывая свой ответ.
- Мне кажется, - наконец, сказал Майкрофт, - что раз ты вносишь половину платы за квартиру, то у вас совершенно равные права на внешний вид общей части вашей жилплощади. Ты должен занять твердую позицию. Лучше сделать это сейчас, чем позже. Скажи ему, чтобы он убрал всю зелень, а праздничные украшения ,чтоб находились исключительно в его комнате.
- На каких основаниях?
- На тех, которые ты сочтешь подходящими. Скажи, что ты консультировался с юристом.
- Т ы слышал, чтоб кто-нибудь консультировался с юристом по поводу рождественских украшений?
- Ты будешь удивлен, Шерлок. Наш двоюродный дедушка Родерик подал на человека в суд за то, что тот послал ему рождественскую открытку, на том основании, что весть утешения и радости - понятие относительное. Он утверждал, что это совершенно лишено смысла, потому что не может быть гарантировано.
Я покачал головой.
- Нет, Майкрофт, это не годится.
- Тогда ссылайся на семью. Скажи, что твои предки были преданными сторонниками парламентариев, которые стояли за отмену Рождества, и никогда не позволяли в своем доме ничего, что напоминало бы о старых традициях. Кроме того, скажи ему, что поедание минс пай все еще считается правонарушением, и если он будет это делать, тебе не останется ничего другого, кроме как послать за полицией.
- Какая чепуха.
Мой брат внимательнейшим образом изучал свои руки , а потом сказал:
- Ну, в таком случае, ты можешь просто сказать ему, что тебе это не нравится.
- Я не могу этого сделать.
- Почему? – резко спросил он.
Я почувствовал на себе его испытующий взгляд.
- Потому что совсем не хочу его обидеть.
- А!
То, как он это сказал, требовало дальнейших объяснений, и я почувствовал, что должен ответить.
- Украшения это не проблема. Это я перенесу. В конце концов, это же только до Двенадцатой ночи. Если это худшее из всего, что мне приходится претерпевать, то я могу считать себя счастливым, потому что во всех других смыслах он терпим в качестве соседа по квартире, есть люди с гораздо худшими пороками, в том числе и я сам.
Майкрофт выпрямился в своем кресле и посмотрел на меня.
- Тогда, о чем ты спрашиваешь меня, Шерлок?


Часть 3: Дилемма Шерлока Холмса.

Никогда не бывает легко сказать такие вещи, по крайней мере, своему собственному брату. То, что я собирался сказать, встревожит, ужаснет и опечалит Майкрофта. И я не мог его винить. Мне было крайне стыдно, что я должен заводить такой разговор.
- Моя проблема касается этикета, - признался я. – Будучи выходцами из довольно эксцентричной семьи, мы обычно не обсуждаем обычаи, принятые у «нормальных» людей.
Майкрофт глубокомысленно кивнул.
- Поступать иначе было бы святотатством.
- А «нормальные» люди отмечают Рождество.
- Да, я слышал. Второй кузен Тобиас как-то пытался быть «нормальным» во время Рождества, чисто для разнообразия. Поставил дерево в своей гостиной, украсил его игрушками и тому подобным , но стал лишь объектом насмешек в обществе.
- Это потому, что вместо ели он купил дуб.
- Верно. Вот в этом и заключается проблема, когда пытаешься быть «нормальным». Один человек никогда не может превзойти общество. Да и кто бы хотел, черт возьми? Нормальные люди живут и умирают незаметно , в силу своей многочисленности. Одиночка может быть уникален, не похож на остальных прочих. Ну, так что ж, Шерлок, - сказал мой брат, когда его обличительная речь подошла к концу, - если праздничные украшения тебя не волнуют, то в чем же тогда дело?
- В рождественских подарках. Боюсь, что Уотсон что-то купил для меня. С конца ноября у него маниакальный взгляд рьяного покупателя. На днях я как-то упомянул, что потерял щипцы для колки орехов и он, не колеблясь, сказал: - Так, вы любите орехи, да?
- Что, правда, любишь? – спросил Майкрофт. – Это удивляет меня, Шерлок. Лично я никогда терпеть их не мог. – Он покачал головой, словно вспомнив что-то. – Однако, твой вопрос довольно серьезный. На тебя надвигается катастрофа. Ты же понимаешь, что то, как ты поведешь себя в отношении этого дела, определит природу твоих отношений с этим малым? Если ты хочешь, чтобы я помог тебе, я должен знать всю правду, как бы болезненна она ни была. Теперь, как бы ты описал этого доктора Уотсона?
- Ну, он несколько ниже меня, средней комплекции, у него небольшие усы…
- Я не спрашиваю тебя о его внешности.
- Нет. Ну, он… - Я тщетно искал подходящее слово. – Порядочный.
- Шерлок, такое примитивное описание мог бы дать средней руки констебль. Я ожидал от тебя большего. Ну, брат, что ты не договариваешь?
- Не знаю, что ты хочешь от меня услышать.
- Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду и, тем не менее, ты не хочешь признаться в этом либо мне, либо себе самому. Выкладывайте, сэр, и давай без этой нерешительности.
- В таком случае, я нахожу его довольно терпимым.
- Так.
-Может быть, дружелюбным.
- Ах, вот как.
- Ну, хорошо, я нахожу его общество стимулирующим, - сказал я, чувствуя все большую досаду на брата. – Ну, вот, Майкрофт. Ты удовлетворен? Теперь ты можешь прекратить свои на редкость бессмысленные возгласы.
- Ты меня успокоил. Боже мой, в какой-то момент я подумал, что ты произнесешь слово на букву «д».
- Что, «друг»?
Майкрофт в смятении застонал.
- Тише, Шерлок. Я должен поддерживать свою репутацию. Если будет сказано хоть слово, что мой брат носится с такими дружескими идеями, то я стану посмешищем всего клуба. – Он посмотрел на меня с немалой тревогой. – Ведь он же не…, правда? Я имею в виду, он не друг.
Не могу говорить за другие семьи, но последнее время я стал осознавать, что возможно в моем семействе слишком ревностно превозносят достоинства мизантропии. Я не утверждаю, что они совершенно неправы, но я пришел к убеждению, что соблюдая осторожность, можно иметь одного-двух знакомых так, что это не будет слишком обременительно ни для одной из сторон. Не то чтобы я собирался сказать это своему брату; у меня не было ни малейшего желания вызвать у него апоплексический припадок; и это в Рождество, когда легче найти гуся, несущего золотые яйца, чем доктора, готового покинуть свой очаг.
Поэтому, мой ответ был довольно расплывчатый.
- Я предпочитаю думать о нем, как о ценном компаньоне.
- Слава богу, - сказал Майкрофт со вздохом облегчения. – Брат, я иногда беспокоюсь о тебе. Ты слишком похож на кузена Обри. Никогда еще не было человека , у которого было бы столько друзей, и посмотри, что с ним случилось – он спятил, еще до того, как ему минуло сорок. А теперь поговорим о деле, у этого человека много денег?
- Он получает небольшой пенсион.
- Тогда мы можем с полной уверенностью сказать, что если он что-то тебе купил, то вероятно не потратил очень много. Должен сказать из наблюдения за твоими привычками… кстати, насколько он наблюдателен?
- Я бы сказал, средне.
- Тогда, по всей вероятности, ты получишь что-нибудь совершенно ненужное. Говорят, что дорого уже одно внимание, хотя такое внимание не так уж и лестно. В таких случаях, принято быть снисходительным и не выражать своего разочарования.
- Мне бы и в голову это не пришло.
- Далее, есть кое-что хуже, чем получить подарок на Рождество, это не сделать ответного подарка. Ты должен ко всему подготовиться заранее. Поэтому, Шерлок, ты должен что-то купить. Что же касается подарка, то тут важно не проявить чрезмерную щедрость, вызвав всеобщее замешательство, но и не быть экономным, ибо говорят, что ценность подарка отражает ценность ваших отношений. Он пьет?
- Не больше, чем другие.
- Пиво или вино?
- И то, и другое.
- Значит, он не слишком разборчив. Поэтому, я бы посоветовал тебе купить бутылку вина за умеренную цену, то что по вкусу тебе самому , если он вдруг предложит тебе выпить ее вместе. Хочу предостеречь тебя, брат. Не проявляй излишнего нетерпения, дабы вручить свой подарок. Пусть он сделает это первым. Если ты ошибся и окажется, что он ничего тебе не купил, то это может иметь катастрофические последствия по причинам, о которых я тебе сказал. Ты больше его заденешь, чем, если бы ничего не подарил. Думаю, я ответил на твой вопрос.
Да действительно, и поразительно холодным и логическим образом. Это объясняло те прозаические подарки, что я получал, когда был ребенком: словари, тогда, как другим детям дарили книжки с картинками, апельсины вместо конфет, и подзатыльники, если я смел жаловаться.
Однако, я не мог винить его за такое мышление и подумал, что последуй я его совету, все было бы только хуже. Я ушел от Майкрофта, сделал свои покупки и вернулся на Бейкер-стрит. Входя в гостиную, я чуть не натолкнулся на стул, стоявший в дверном проеме, на котором стоял Уотсон, держа в руках еще одну ветвь омелы.
- Непонятно, куда делась одна ветка, - объяснил он, когда я спросил его, что он делает. – Я уверен, что она была там прежде. Думаю, вы не видели, что с ней случилось?
Я сказал, что ничего не знаю о пропавшей ветви и решил, что позже надо убрать эту изобличительную улику в безопасное место. Я смотрел, как он потянулся вверх и поморщился.
- Черт бы побрал, это плечо, - сказал доктор, и его рука потянулась к старой ране. – Оно убьет меня сегодня.
- Ну-ка, позвольте мне, - предложил я. Несмотря на свое огромное нежелание поощрять украшение комнаты зелеными гирляндами, меня обеспокоил серовато-бледный цвет его лица. Омела была должным образом воодружена на положенное место, и Уотсон одобрительно улыбнулся, наблюдая за моими действиями.
- Гораздо лучше, - сказал он. – Ведь неизвестно, Холмс, вдруг на Рождество к вам придет хорошенькая клиентка.
- Будем надеяться, что миссис Хадсон не поймет это превратно.
Он засмеялся.
- Вы снова уходите?
- Нет, я закончил все дела, и остаток вечера проведу дома.
- Хорошо. Я надеялся, что вы будете дома.
Я понял, что у него было что-то на уме и мое присутствие имело к этому непосредственное отношение. Про себя я молился, чтобы мне не пришлось делать из бумаги дурацкие шляпы или играть в салонные игры; хоть я и готов был терпеть некоторые неудобства Рождества, но у моего терпения есть предел.
Переодевшись, я вошел в гостиную, освещенную танцующим пламенем горящих свечей. На столе стоял ужин, способный пристыдить короля Хэла. Все надежды, что я питал, на тихий вечер тут же испарились при виде Уотсона, горящего энтузиазмом.
- Вы проголодались? – спросил он.
- Вполне, - сказал я, бросая взгляд на лосося, которым могла бы наесться семья из десяти человек, чего уж говорить о двух холостяках.
- Если мы съедим не все, миссис Хадсон сказала, что из остального она может приготовить пирог.
- В самом деле? – уныло спросил я. Перспектива лицезреть на столе в течение нескольких недель остатки этой рыбы и дичи отнюдь не вызывала у меня восторга.
- Вероятно, этого слишком много, - сказал Уотсон, когда я вышел из задумчивости. – Но когда же и побаловать себя, как не в Рождество?
Слово «побаловать» вызвало у меня тревогу. И в лучшие времена я могу съесть совсем немного, особенно по сравнению с Уотсоном, у которого, когда он в настроении, нет меры. Я учитываю это, поскольку он намекал, что в его прошлой военной жизни ему не приходилось отведывать изысканных яств, и лишения, раны и болезнь явились причиной того, что Уотсон был таким изнуренным, когда я в первый раз его увидел. Мне было довольно приятно сидеть за столом и составить ему компанию, пока он ел, но если доктор думал, что я собираюсь объедаться до изнеможения, только потому, что этого требуют традиции, то он будет сильно разочарован. Я решил, что лучше предостеречь его теперь, чем внезапно поразить этим фактом в разгар рождественского обеда.
Я собирался изложить свои соображения, но Уотсон меня опередил.
- И подумать только, что в прошлом году в это время я влачил жалкое существование в этой маленькой гостинице на Стрэнде, - говорил он. – Я чувствовал себя старым, больным, лишенным каких бы то ни было перспектив, и спрашивал себя, есть ли вообще какой-то смысл в моей жизни. Они там пытались придать гостинице праздничный вид, но это ведь всего лишь убранство, не так ли? Я хочу сказать, что за Рождество, если вам не с кем его отпраздновать. – Он искрометно мне улыбнулся. – Но в этом году – совсем другое дело, да? Если б кто-нибудь сказал мне тогда, что я встречу вас, Холмс, и что после столь богатого на события года, мы будем вместе отмечать на Бейкер-стрит Рождество, я бы ни за что не поверил.
Судя по его тону, Уотсон не ждал моих комментариев, поэтому я ничего не сказал.
- Вот почему я подумал, что в этом году я должен приложить усилия, - продолжал Уотсон, жестом указывая на буйную растительность, готовую заполонить собой всю комнату. – Обычно я не делаю этого, но этот год, кажется, особым, если вы понимаете, о чем я.
Давным-давно я сказал себе, что сентиментальности нет места в жизни частного детектива-консультанта. Чрезмерные эмоции замутняют рассудок и являются причиной совсем не разумных поступков. Я думал, что с успехом избавился от таких неудобств, полностью избавившись от последних остатков каких бы то ни было эмоций.
Как можно порой ошибаться.
Совершенно неожиданно я решил игнорировать совет моего брата. Я встал из-за стола и принес из своей комнаты бутылку, и не дешевого довольно посредственного вина, что я купил, а очень хорошего, что я хранил для себя. Уотсон смотрел на это сперва удивленно, а затем даже и встревожено, когда я поставил бутылку на стол.
- Что это? – спросил он и на щеках его выступил румянец. – Подарок? Мой дорогой друг…
Я поднял руку.
- Считайте это моим вкладом в этот вечер. Я подумал, что мы могли бы вместе выпить это вино.
Теплое выражение снова вернулось на его лицо.
- Это очень мило с вашей стороны. – Он посмеялся. – Признаюсь, у меня сложилось о вас совершенно неверное впечатление. Я считал вас одним из тех типов, которые терпеть не могут Рождество.
- Если и можно выразить какое-то недовольство, так только по поводу ненужных украшений, что влечет за собой этот праздник, - сказал я, раскупоривая бутылку и наполняя наши бокалы. – С другой стороны, этого требует дух Рождества.
- Как это верно, - сказал Уотсон, делая глоток. – Нам надо делать так каждый год, ввести такой обычай. В конце концов, таким и должно быть Рождество, вы согласны?
Я сел, но тут же вскочил, уколовшись остролистом. Уотсон увидел выражение моего лица и кивнул.
- Ладно, на будущий год пусть будет поменьше зелени. – Он сделал еще один глоток. – Прекрасное вино, Холмс. Это было очень любезно с вашей стороны. Должен признаться, я не знал, что вам подарить, не был уверен, что вы вообще захотите обменяться со мной подарками. На всякий случай, у меня все же есть одна безделица, которая , конечно, не идет ни в какое сравнение с этим вином.
Я старался не выглядеть удивленным, когда он вытащил из кармана медные щипцы для орехов и положил их на стол. Они были необычными, сделаны в форме женских ног в чулках и сапожках, и это больше соответствовало его вкусу, чем моему. Я вспомнил совет Майкрофта относительно мало подходящих подарков и о том, что необходимо покупать то, что наверняка оценят. Этот защитник эксцентричности, наверняка будет раздражен, узнав, что его превзошел человек, чья «нормальность» вызывала у него смех.
- Поскольку мы не вручаем друг другу подарки, - добавил Уотсон, - я подумал, что мы могли бы вместе ими пользоваться.
- Да, - согласился я. – Почему бы нет.
Когда я сказал это, холодная логика вновь вернулась на место, но я буду вечно благодарен за счастливый дар здравого смысла. Постоянно идти против течения – дело утомительное и на этом поприще вы вряд ли найдете много сторонников, так как бывают времена, когда нужно принять условности. Даже самый упрямый брюзга должен согласиться, что есть нечто предназначенное вот как раз для такого вечера, как этот. И, наверняка, это дар Рождества.
- Если каждый год будет, как этот, - удовлетворенно сказал Уотсон, - тогда за то, чтобы их было как можно больше. Счастливого Рождества, Холмс.
- Счастливого рождества, Уотсон, - ответил я. В конце концов, кто бы мог что-то на это возразить?