В то время, как Гримо и мажордом проводили археологические раскопки на берегу, Рауль наслаждался недолгой свободой. Таких минут у него бывало крайне мало (как считал он сам) или чрезмерно много (с точки зрения всех остальных).
Побродив по пустым комнатам, мальчик спустился в оранжерею. У графа была чудесная коллекция цветов и кустарников. Пытливый натуралист не обнаружил бы здесь разве что лилий…
Рауль потрогал пальчиком атласные лепестки роз, попытался догнать невесть откуда залетевшую бабочку, и затем его взгляд упал на грядку прекрасных ирисов. Рауль вспомнил, что эти цветы очень по душе графу, и решил сделать ему приятный сюрприз. Нарвав небольшой букетик, мальчик отправился в библиотеку, где, как он помнил, граф частенько проводил послеобеденные часы.
Однако в библиотеке виконт столкнулся с небольшим затруднением. Он видел, как горничная ставила букеты в вазу с водой, но, оглядевшись, он не обнаружил в библиотеке никаких сосудов. Правда, на низком столике стоял графин с вином, приготовленный для хозяина и его гостя, и пара бокалов. За неимением лучшего мальчик рассудил, что лучше поставить букет хоть в какую-то жидкость, чем оставлять вянуть вот так, на столе…
Рауль расположил ирисы в графине, отошел, критически осмотрел. Чувство композиции подсказало ему другой вариант. Он подошел снова, вынул букет, налил из графина в оба бокала, поставил в них по одному ирису, остальные водрузил обратно в графин и удовлетворенно кивнул. Только вот при этом на столе получились лужи… Но что за беда – лужи прекрасно вытираются покрывалом с кресла, причём от этого покрывало становится даже красивее.
читать дальше
— Арамис, пройдёмте в библиотеку, посидим с часок. Там, по крайней мере, прохладно, и нам никто не помешает. Затем, когда немного спадёт жара, можно будет прогуляться в лес. Думаю, мы возьмём с собой Рауля, он очень любит лесные прогулки. А пока отдохнём, приятно проведём время, предадимся воспоминаниям… Я распорядился подать анжуйского вина. Помните, мы частенько пили его в дни нашей молодости, в Париже.
— Да, дорогой Атос, великолепно помню. Вам в те дни особенно нравилось именно это вино.
— О да, оно и сейчас одно из моих любимых. Прошу вас,— с видом самого гостеприимного хозяина Атос распахнул перед своим другом двери библиотеки.
В следующую секунду оба друга застыли с выражением крайнего недоумения на лицах перед изысканным натюрмортом, с таким старанием созданным Раулем четверть часа назад. Ирисы в графине с вином… ирисы в хрустальных бокалах… Густо-бордовые пятна на золотистом покрывале, неумелой рукой наброшенном на одно из кресел.
Первым от созерцания этого художественного беспорядка оторвался Арамис:
— Милый друг, у вас всегда так необычно сервируют стол?— с комичной серьёзностью спросил он Атоса, не выдержал, фыркнул и весело расхохотался.
Обескураженный Атос не сразу смог ответить.
— Простите, д’Эрбле. Мне так неловко перед вами… Без сомнения, это дело рук виконта…
— Вы так полагаете, Атос?
— Разумеется. Кому же ещё в моём доме могла прийти в голову мысль поставить букет в графин с вином?
— В таком случае, Атос, вам следует подумать о том, чтобы пригласить учителя и начать обучать мальчика рисованию. У него, определённо, есть художественный вкус. Посмотрите, любезный граф, с каким чувством симметрии расположены ирисы. Настоящий талант! — всё больше забавляясь, говорил Арамис. Он хотел добавить ещё что-нибудь в том же духе, но осёкся, взглянув на лицо Атоса, мрачневшее с каждым его словом.
В ответ на весёлую речь Арамиса граф с самым хмурым видом покачал головой.
— Мне следует подумать о том, как научить этого мальчика послушанию и хорошим манерам. Ещё раз прошу прощения за Бражелона. После суматохи из-за поисков столового серебра и вот этого безобразия у вас, должно быть, сложится впечатление, что Рауль дурно воспитан. И оно, по всей видимости, будет верным, должен признать… к своему стыду.
— Полноте, Атос, не стоит так огорчаться.— Арамис всерьёз встревожился из-за участи, грозившей маленькому виконту де Бражелону. Аббат находил это дитя очень славным, а историю с серебром и ирисами — презабавной, и ему вовсе не хотелось, чтобы ребёнка наказывали. А то, что Атос обдумывает примерное наказание, сомнению не подлежало. Достаточно было бросить взгляд на его посуровевшее лицо.
«Чёрт возьми, неужели Атос, взявшись воспитывать ребёнка, вдруг растерял чувство юмора? Бедный мальчик!» — подумал Арамис, и торопливо продолжал:
— Посмотрите на всё это с другой стороны. Виконт хотел сделать вам приятное, это же очевидно! Вы мне сами не раз говорили, что поселившись в деревне, полюбили природу, скромные полевые цветы! Вот он и старался, приготовил для вас букет. А то, что ребёнок не делает разницы между вазой с водой и бокалом с вином, только похвально! Было бы предосудительно, если бы в пять лет мальчик уже понимал, что такое вино…


Разумеется, это было бы предосудительно.
В качестве "промежуточного варианта" Атос, который в данный момент занимался гостем и не склонен был принимать какие-либо важные решения, решил приставить к маленькому виконту невозмутимого Гримо.
Наступила пора отдыхать. Виконта раздели и уложили в кроватку для дневного сна.
- Хочу сказку! - потребовал мальчик.
Гримо замялся. Его привычка объясняться с другими людьми не позволяла ему вести длинные светские беседы.
- Ты не знаешь сказок? - удивился юный Рауль, когда молчание слуги затянулось более, чем на две или три минуты. - Давай я тебе подскажу начало. В одной прекрасной стране жили-были король и королева. И не было у них...
Виконт сделал паузу.
Гримо подумал и сказал:
- Детей.
- Правильно! Королева очень печалилась, и король тоже. Однажды король поехал в лес на...
Гримо опять подумал.
- На охоту! - и уточнил. - На оленя.
- Правильно! Конечно, на оленя.
- Спать. - строго приказал Гримо, пытаясь избавиться от пытки. Но виконт никак на предложение не отреагировал. Напротив, его живые глазенки весело блестели.
- Но ты же не дорассказал мне сказку!!!

* * *
Через полчаса, не более, заглянувший в комнату человек мог бы обнаружить интересную картину: сидя на стульчике у детской кроватки, крепко спит худой долговязый мужчина лет сорока. В руке у него зажата игрушечная лошадка. Сон мужчины крепкий, но беспокойный.
А в кроватке никого нет...
Рауль, которому надоело рассказывать сказки самому себе, отправился на поиски собеседника.


Малыш рассудил, что будить уставшего после суеты и раскопок на берегу пруда Гримо, чтобы сообщить ему о своём намерении прогуляться, было бы нехорошо, и изо всех сил старался ему не мешать (как видим, у мальчика было доброе сердце). Рауль тихонько выбрался из кроватки, сам оделся, взял в руки башмачки и на цыпочках вышел из детской, бесшумно прикрыв за собой дверь. Здесь он обулся и резво сбежал вниз по лестнице. Исчезновение виконта из дома осталось никем не замеченным. Для начала Рауль навестил садовника в оранжерее, и попытался вызвать его на светский разговор, засыпая вопросами о жизни цветов. Но садовник, ожидавший, что вернувшийся в имение граф де Ла Фер нынче непременно заглянет в оранжерею, с достойным всяческих похвал рвением приводил в порядок грядки, несколько запущенные им в последние две недели. Занятый прополкой и рыхлением земли, он не склонен был отвечать на вопросы любознательного мальчика о том, что чувствуют цветы и общаются ли они друг с другом на особом «цветочковом» языке. Разумеется, такая беседа с садовником скоро наскучила Раулю, он ещё немного потоптался рядом, наблюдая за его работой, и покинул оранжерею, отправившись бродить по аллеям парка. Он пробрался в самый дальний угол, где на большой поляне вразброс росли несколько живописных старых дубов. Во время прогулок с опекуном Рауль уже бывал здесь и приметил одно дерево с широким дуплом, в которое ему очень хотелось забраться. Хотя дупло было расположено не высоко, Атос запретил ему это делать, сказав, что виконт ещё слишком мал, чтобы лазить на такие большие деревья. Он тогда собирался ещё добавить, что юному дворянину вообще не пристало лазить по деревьям, но отвлечённый каким-то вопросом Рауля, забыл об этом существенном дополнении. Так как последняя их совместная прогулка состоялась незадолго до отъезда Атоса из Блуа, Рауль полагал, за долгих полтора месяца он достаточно подрос. Хватаясь за нижние сучья дерева, напряжённо пыхтя, мальчик добрался-таки до заманчивого дупла, которое показалось ему уютным и вполне подходящим для игры в «свой домик». Немного повозившись, Рауль весьма удобно улёгся в нём, свернувшись калачиком, и затих. Внутри старого дерева было таинственно и тепло, пахло летом и высохшей на солнце древесиной. Мальчик замечтался и незаметно для себя заснул, погрузившись в волшебные сладкие сны.

В десять часов вечера дверь в комнату Рауля отворилась. После долгой беседы с Арамисом, после всех приятных воспоминаний, граф пребывал в прекраснейшем расположении духа. Он решил зайти к Раулю перед тем, как отправляться спать, А уж этот день был действительно долгим!
Первым, что бросилось в глаза Атосу, был спящий Гримо. Граф решил не тревожить сон слуги и подошел к кровати виконта. Кровать была пуста. Резким движением Атос тряхнул Гримо. Слуга мгновенно проснулся.
- Где Рауль? -спросил он.
- Спит. - Было ответом.
- Где же он спит, если его здесь нет?!
Гримо молча посмотрел на кровать виконта, а затем на Атоса. Этот вззгляд сказал больше, чем мог бы сказать своими речами.
- Найдите виконта. - сказал Атос.

У ворот замка остановилась телега, гружёная бочками с сельдью. Зловоние распространялось на целое лье вокруг. Сидевшей на телеге просто, но опрятно одетой дородной женщине необходимо было решить очень сложную задачу - слезть с телеги, причем сделать это можно было только задом и, ни в коем случае не допустив задирания многочисленных юбок выше положенного, то есть выше щиколотки. Помощь возницы была с негодованием отвергнута. После невероятных усилий, сопровождавшихся кряхтением и чертыханьем, ей удалось спустить сначала одну, потом другую ногу на вымощенную камнем площадку у ворот. Заняв твердую позицию, женщина огляделась.

Мы сможем в этот момент окинуть беглым взглядом новый персонаж. Одежда женщины указывала на ее принадлежность к третьему сословию, а по своеобразной шнуровке корсажа безошибочно угадывалась профессия - вскармливание детей в дворянских семьях. Ее росту позавидовал бы любой гвардеец или швейцарец. На вид женщине можно было дать не больше тридцати-тридцати трех лет. О цвете ее волос мы не сможем сказать ничего – все они были спрятаны под чепец, накрахмаленный столь туго, что зазевавшийся воробей мог бы разбиться в лепешку о его торчащие оборки. Румянец на щеках женщины свидетельствовал об отменном здоровье, плотно сжатые губы - о решительности, а нахмуренные брови не сулили ничего хорошего вознице, который не без опаски поставил рядом с ней внушительный сундук и какие-то узлы. Было очевидно, что спутники провели в дороге не самые лучшие минуты своей жизни.
Порывшись в многочисленных складках платья, женщина с величественным видом вручила парню монету и вместо благодарности произнесла:
- Из-за тебя, негодяй, я провоняла селедкой до конца моих дней! Как я пойду завтра к мессе, по-твоему? Что обо мне подумают люди?
Возчик попытался ответить в том духе, что, дескать, одно лье можно было потерпеть, а от ворчания, сопровождавшего селедку всю дорогу, она могла и испортиться, но получил немедленно отменную оплеуху.
- Я научу тебя обращению с приличными людьми, мерзавец! – заверещала его бывшая спутница, прицеливаясь с намерением поразить еще и второе ухо обидчика. Тот справедливо счел за благо быстрее ретироваться.

На крики из дверей замка показалось несколько слуг. В окне на втором этаже мелькнуло заплаканное детское лицо.
Женщину здесь ждали. Навстречу ей выбежал крестьянский мальчик лет десяти и лакей в ливрее.
- Марион приехала! Это наша Марион! – вопил мальчишка.
- Да не ори ты так, Блезуа*, от тебя оглохнуть можно, – не менее громко отозвалась гостья. - Да что ж ты так скачешь? Не свали меня. Совсем распоясался, негодник. Давно тебя никто, видать, не драл как следует? – Она потрепала его по щекам с такой силой, что не будь тот, кого называли Блезуа, подготовлен к подобным ласкам, он запросто полетел бы кувырком. – Возьми мой узел и неси осторожней, знаю я тебя, вечно что-нибудь перепутаешь или сломаешь. А ты, Оливен*, - обратилась она к лакею, бери сундук. Ты всё так же удишь рыбу? Учти, останешься холостяком! Девицы любят, чтоб ухаживали за ними, а не за удочками. Здоров ли граф? А где Гримо? – она тараторила без умолку, не обращая внимания, отвечают на ее вопросы или нет.
Постепенно на крыльце собрались все или почти все обитатели дома.
Пробравшись сквозь ноги взрослых, со ступенек сбежал Рауль, стремительно пересек двор и с разбегу бросился на шею женщине.
- Марион! Моя дорогая Марион! Ты приехала! – захлёбывался он от восторга.
- Ах, ты мой ангелочек! Как же я по тебе соскучилась! Да как же ты вырос! Совсем большой стал. Я привезла тебе сушеной вишни, которую ты так любишь. Никто ведь, кроме Марион, не привезет ребенку сушеной вишни. Пойдут в сад да нарвут с деревьев, вот деревенщины, - она явно продолжала вести с кем-то неоконченный спор.
- Вишню!!! Ты привезла мне сушеную вишню?! О, Марион!
- Рауль, кто позволил вам выйти из комнаты? – строгий голос графа прервал пылкие восторги двух старых друзей.
Атос, привлеченный шумом и суматохой во дворе, показался в окне своего кабинета и в подробностях некоторое время наблюдал трогательную встречу кормилицы и малыша.
– Вы забыли, что наказаны и до вечера должны оставаться в своей комнате? Гримо, проведи Марион в кабинет.

- Боже мой, да что же ты успел такого натворить, что тебя на весь день заперли? - спросила Марион. - Ведь еще и восьми утра нет.
Она опустила мальчика на землю. Тот, глубоко вздохнув, попытался объяснить, что произошло:
- Я сидел в дупле, - голос ребенка начал дрожать. - А сначала я похоронил убитых героев. А потом я принес ирисы и разлил вино. А Гримо не стал рассказывать сказку… потом нашел дерево…
В его глазах появились слёзы, губы предательски задрожали.
Марион решительным жестом зажала нос мальчика в свой передник и заставила его высморкаться.
- Иди к себе. Я поздороваюсь с графом и приду.
Рауль побрел в свою в комнату. Марион вошла в дом вслед за ним.

Теперь мы пройдем в кабинет Атоса, уже знакомый нам, как ни парадоксально, по событиям, которые произойдут много-много лет спустя.
Граф сидел за столом. Его гость занимал кресло в глубине комнаты.
- Любезный Арамис, мне необходимо переговорить с женщиной, которая будет отныне приглядывать за Раулем. Это его бывшая кормилица.
- Я пройдусь по саду, сегодня чудесное утро, – сказал Арамис, и тонкая улыбка скользнула по его лицу.
- Нет-нет. Надеюсь, этот разговор займет не более пяти минут, если мне удастся вовремя остановить ее болтовню. И потом мы сразу вернемся к нашим делам. Я прошу Вас не покидать меня, так как, признаюсь, эта особа способна вывести меня из равновесия.
«Должно быть, это необыкновенная женщина,» - подумал Арамис, но из природной деликатности решил оставить свою мысль при себе, ограничившись ролью наблюдателя.

Вошла Марион. Она поздоровалась с графом почтительно, но не теряя достоинства, потом важным кивком отдельно поприветствовала Гримо, следовавшего за ней.
- Я получила ваше письмо, господин граф и решила вернуться к вам, так как мне больше нечего было делать у маркиза де Лавальер*, – Бог прибрал и эту девочку, на всё его воля.
Перекрестившись Марион продолжала:
- А как горюет госпожа де Лавальер*! И ее можно понять. Шутка ли – пятое дитя похоронить! Но похороны были великолепны, и отпевание тоже, как полагается в благородной семье. Только за цветы было заплачено не меньше пятидесяти су…
- Послушай Марион, - перебил ее Атос. – Я хочу, чтобы ты присмотрела за Раулем. У тебя это хорошо получалось раньше. Условия я изложил в письме. Если ты здесь, значит, ты их принимаешь. Порядки этого дома тебе известны.
- Я хочу лишь знать, сохранилось ли моё право выбирать еду для господина Рауля по собственному усмотрению? – Марион воинственно подбоченилась и воздухе запахло скандалом.
- Да, - коротко ответил Атос. - Тебе подготовили комнату рядом с той, которую занимает мой воспитанник.
Разговор можно было считать оконченным. Но отделаться от Марион было не так легко.
- Ваше сиятельство, я слышала, что Рауль сурово наказан. Я должна знать, за что. Сделайте милость, расскажите, что произошло. Я могу узнать правду только от вас. Из этого господина, - она недобро кивнула в сторону Гримо, - и слова не выжмешь. Когда вы увеличите мне жалование, я стану платить ему по денье за слово, и мне не придется расспрашивать ваше сиятельство. Оливен способен болтать только всякую чушь… А жена Шарло* глупа, как пробка. Я слыхала, что мальчику не рассказывают сказки. Это правда? – в ее голосе послышалась угроза.
Гримо предусмотрительно сделал шаг назад.
- Рауль очень расшалился в последние дни, - начал Атос.- Зарыл столовое серебро в песке, залил вином несколько книг в библиотеке. А вчера вечером исчез. Когда его хватились, оказалось, что кровать пуста и платья нет на месте. Его искали везде. Даже спускались в колодец.
Граф умолчал о двух вещах. О роли Гримо, ибо было ясно, что Марион никогда не простит, что Рауль потерялся, пока тот спал. И о том ужасе, который он сам пережил, когда опасались, что ребенок упал в колодец.
- В два часа ночи мы нашли его в дупле старой шелковицы, что растет за конюшней. - продолжал Атос тоном, в котором не было ни тени ночных треволнений. - Он забрался в туда, и не смог выбраться самостоятельно. Видимо, труха провалилась под тяжестью мальчика. Его криков никто не слышал, так как все были с другой стороны замка. В результате пришлось спилить дерево, чтобы вытащить его оттуда.
- Боже милостивый! – взвизгнула Марион. – До чего довели ребенка! Вот что значит, дитя без присмотра. А ведь он был всегда таким послушным и спокойным. При мне ничего подобного не происходило. Шутка ли – столовое серебро! На моей памяти ничего кроме раскроенной кадки, в которую он врезался головой, из посуды не пострадало. Ну, те горшки с полки не в счет, они всё равно были старые. Кадка-то разлетелась в щепки, хорошая, дубовая была кадка. А от мальчишки из-за какой-то кадки все равно не убудет, подумаешь шишка, а хотя бы и большая шишка – тараторила она, - ребенок-то здоровый. Ух, какой здоровый, таких поискать, а уж я-то детей повидала на своем веку, поверьте, - Марион неожиданно обратилась к Арамису, который едва сдерживал смех. - Однажды наелся кузнечиков и стрекоз – хотел попробовать, будет ли вкусным ужин у карася, которого ему подарил Оливен, и который жил у нас три дня в серебряном тазу. Так его даже не пропоносило! Ой, что же я говорю такое! Ведь с благородными господами о таком не говорят…
Воспользовавшись замешательством Марион, Атос продолжил.
- Рауль сегодня останется в своей комнате до вечера. Сладкого за обедом он не получит. Марион, имей ввиду, под сладким я понимаю и сушеную вишню, которой ты балуешь Рауля. Я предупредил его, что следующая шалость закончится розгами.
- А вот это, господин граф, совершенно правильно! – с воодушевлением воскликнула кормилица. - Только благодаря розгам из обычного ребенка получается поистине благородный дворянин. Кто бы подумал? Какой-то простой орешник – а сколько важных вельмож выросло!


Комната Марион была совсем маленькой, но светлой и опрятной. Из мебели в ней находились только комод, два стула и кровать. Сундук и узлы уже воцарились посредине. Теперь туда вплыла, шурша юбками, и сама Марион в сопровождении Рауля и Блезуа.
Справедливо решив, что заточение пройдет для малыша менее болезненно, если он займется делом, Марион заявила мальчикам, что распаковывать вещи они будут вместе с ней. Возражать Марион было опасно.
Для начала в углах были развешены пучки каких-то трав. Запахло лавандой и зверобоем. Марион утверждала, что это поможет от дурного глаза и отгонит привидений.
Блезуа принес молоток и гвозди, которые потом сам заколачивал в стену. Он клятвенно обещал Гримо, выдавшему инструменты, вернуть их через час. Гримо и Оливену необходимо было до обеда соорудить крышку на колодец.
Прежде всего над кроватью водрузили распятие. При этом женщина непрестанно осеняла себя знамением и поминала Св.Женевьеву и Св.Екатерину. Потом заняли своё место над комодом раскрашенные литографии с портретами короля Людовика XIII, Анны Австрийской и Генриха IV. По поводу царствующего монарха женщина высказала особую почтительность, пожелав ему долгих лет жизни, после она рассыпалась в восторженных выражениях в адрес его отца. Мимоходом Раулю был обещан вышитый орден Святого Духа, «совсем такой, как у нашего доброго короля и деда господина графа*». Анна Австрийская не удостоилась никаких похвал. Поджав губы Марион пробормотала что-то вроде «наша государыня, мать дофина», но было совершенно очевидно, что королева-испанка не вызывала ни ее одобрения, ни верноподданнических чувств.
Рауль поинтересовался, нет ли у нее еще и портрета господина кардинала. В ответ на это Марион сделала страшные глаза и строго-настрого запретила произносить это имя в ее комнате.
- Кто говорит Ришелье, тот говорит Сатана*, - важно произнесла она.

Когда бесконечные юбки, сорочки, чепцы и прочие предметы женского туалета постепенно заняли свое место в недрах комода, из глубины сундука появилась корзинка, из которой выглядывали обрезки лент и ниток.
- Рауль, - строго произнесла Марион, - и ты, Блезуа тоже. Выслушайте меня внимательно. Я предупреждаю вас обоих, что если вы прикоснётесь к этой корзине без моего позволения, это будет самый несчастный день в вашей жизни. Вы знаете оба, я шутить не люблю.
- Да, Марион, я знаю, - ответил Рауль. – Меня предостерегал господин граф, когда сказал, что ты снова приедешь к нам жить.
- Как так? – спросила Марион.
- Он сказал, что нельзя прикасаться к твоей корзине с рукоделием. Потому что если я рассыплю иголки и пуговицы, ты никогда этого не простишь мне, а все наши люди, лошади и собаки оглохнут от крика, который поднимет Марион.
- Он так и сказал?
- Да.
- Ну что ж, - хмыкнула Марион. – Господин граф совершенно прав. Блезуа, я слышала, что тебя пристроили помогать на кухне? – Марион неожиданно сменила тему. - Это должно быть большое облегчение для твоих родителей, трудно прокормить такую ораву ртов. Они должны молить небо за господина графа, и благодарить его за то, что не видят теперь твою нахальную рожу целый день. Граф очень добр к тебе, но ты всё же очень налегай на варенье в буфете, когда думаешь, что тебя никто не видит.
- Ой, Марион, я же забыл тебе сказать, что сегодня утром граф подарил мне пистоль, – воскликнул Блезуа.
- Тебе? Пистоль!? – толстые щеки Марион затряслись от изумления. – Ты даже не знаешь как он выглядит!
- На, смотри, он совсем новый! - Блезуа вынул изо рта золотую монету, чтобы продемонстрировать ее.
- В своем ли уме граф? Да за что? – Марион недоверчиво разглядывала монету.
- Это я ночью нашел Рауля. Правда, господин Рауль? Скажите!
- Да это правда, - вздохнул малыш.
- Как это произошло? – Марион начала кое-что понимать.
- Меня послали поискать садовую лестницу, когда собирались лезть в колодец. Ох, и суматоха была. Все сбежались во двор, собрались у колодца, кричали «Рауль! Рауль!», факелы повсюду горели…
- Не отвлекайся, – перебила его Марион.
Раулю этот рассказ был явно не по душе. А Блезуа между тем продолжал:
- Я видел, где отец вчера оставил лестницу и пошел в сад. Но видел-то я днём. А ночью всё совсем не так. Я забрел к конюшне. Совсем ничегошеньки не видно было. Шел-шел, и вдруг ка-ак треснулся головой об дерево, аж искры из глаз полетели. И слышу, будто кто-то плачет тихо из-под земли. – Блезуа перешел на шепот. - Мне так страшно стало. Думал, это дух. Я перекрестился и прочел Pater noster три раза, как ты меня учила. А потом набрался храбрости и спрашиваю…
- Блезуа! Что же ты за бестолочь!* - возмутилась кормилица. - Сколько раз я тебе говорила, ни в коем случае не разговаривай с духами!
Блезуа растерялся…
- Ладно, продолжай дальше, – подтолкнула его Марион.
- Я спрашиваю: «Кто ты?» А дух мне и говорит: «Блезуа, миленький, помоги мне отсюда выбраться, только господину графу ничего не говори.» Я удивился. Почему, думаю, господин Рауль утонул в колодце, а дух его бродит у конюшни?
- Блезуа, ты глупец, - Марион отвесила парню легкий подзатыльник. – Да разве ты не знаешь, что духи могут бродить где угодно, хоть возле конюшни, хоть возле курятника, а хоть и в столовой… Ну, и что дальше было?
- А что дальше? – продолжал Блезуа. – Это всё. Я прибежал к графу и сказал, что дух господина Рауля плачет в шелковице. Шелковицу пилили час - такая она большая. А лестницу я так и не нашел.
- Да уж… - подвела итог Марион. – Ну-ка, Блезуа, снимай рубаху.
- Это еще зачем? – с опаской спросил Блезуа.
- У тебя ворот почти оторвался. Матери-то поди и некогда зашить, всё в огороде копается. Я зашью, а ты пока сбегай в сад, да принеси мне немного вишни и абрикосов на пирожки. Да не мелькай в саду голым животом и смотри, не попадись на глаза господину графу или господину Гримо…
На Рауля было жалко смотреть. Он потупился и закусил губу. Марион полезла за корзиной с рукоделием и принялась за сорочку Блезуа.

- Ну, что было, то было… - философически заметила Марион после минутного молчания. – Рассказывай, что у тебя нового кроме спиленных деревьев.
- Да так, ничего особенного…
- А кто этот господин в гостях у графа? – поинтересовалась кормилица. – Я что-то его не припомню.
- Это господин д`Эрбле, - оживился мальчик. – Он мне привез в подарок настоящего боевого коня!
- Час от часу не легче! Кто же такому…- Марион подбирала слова, - непоседе дарит коня! Неужели настоящего?
- Конечно! Я сейчас!
Рауль выбежал в смежную комнату и тут же вернулся. В руках он держал палку, на которую была насажена выпиленная из дерева лошадиная голова.
Конь был как конь. Только не совсем обычного цвета.
- Хороший конь, - со знанием дела сказала Марион. – Только почему у него такая странная масть? Конь настоящего шевалье должен быть черным или гнедым, в крайнем случае, в яблоках. Оранжевыми бывают апельсины или тыквы, а про коней я что-то не слыхала*.
- А он и был гнедым, - беспечно ответил Рауль, - Это господин граф велел его перекрасить. Он сказал, что знает одного благороднейшего рыцаря, у которого был конь такого цвета*.
- Ну, его сиятельству видней, - согласилась Марион. - Однако, Рауль, - авторитетно продолжала она, - ты всё равно не можешь ездить верхом на этаком коне.
- Почему? – удивился мальчик.
- Ну, подумай сам, что сказали бы люди, если б увидели Карла Великого, или, скажем, Роланда на коне, у которого нет хвоста.
- Действительно… - растерялся Рауль. – А что же делать?
- Я, пожалуй, смогу тебе помочь. Но ты обещай, что потом мы вместе смотаем пряжу в клубки.
И хотя это было самое скучное занятие в мире, Марион не стала дожидаться согласия. Она вытащила из корзины ворох обрезков ткани и лент, в мгновение ока соорудила некое подобие метелки и привязала крепко накрепко к палке.
- Всё. Готово! Теперь осталось только подковать, и можешь отправляться в бой! Но сначала мы пообедаем.

Вечером перед сном кормилица принесла Раулю тёплого молока. Малыш уже забрался под одеяло.
- Завтра после мессы мы пойдем с тобой на Луару. Блезуа говорит, что ты почти не умеешь плавать*. Посмотрим, правда ли это. Выпей-ка молока, тебе это прибавит сил.
Рауль отпил из глиняной кружки, но затем рука у него дрогнула и он расплескал молоко, вылив на себя.
- Господи, ну что же это такое, - сварливо сказала Марион. - Ничего не можешь сделать, не напроказив. Посмотри, теперь вся сорочка залита, ну-ка, снимай ее немедленно.
- Но сорочка белая, и молоко белое, - возразил мальчик, возвращая кружку. - Высохнет, и ничего видно не будет.
- Ты же не мужлан какой-то чтоб носить платье в пятнах. Ты видел когда-нибудь благородного дворянина в заляпанной молоком одежде? Такого благородного, как граф?
Рауль подумал минуту, всё тщательно взвесив.
- Но граф не пьет молока, - заметил он. – Граф пьет только вино.
Марион растерялась.
- Марион, а какую сказку ты мне расскажешь? – поинтересовался мальчик, не заметивший молчания кормилицы.
Это вопрос вернул Марион в обычное состояние духа.
- Тебе, пожалуй, не стоит рассказывать сказки, иногда из этого Бог знает что выходит. Я подумаю пару недель, какая из них менее опасна.
- Тогда я сам тебе кое-что расскажу.
- Я слушаю.
- Знаешь, Марион, - Рауль понизил голос, - я знаю, кто граф на самом деле.
- Ох, Рауль, опять ты за старое взялся, - заворчала кормилица. – В прошлый раз ты решил, что его сиятельство на самом деле герцог Синяя Борода. Дернула же меня нелегкая – не к ночи будь помянута (Марион перекрестилась) – рассказать тебе про Синюю Бороду. Ты тогда весь дом вверх дном перевернул в поисках подвалов, в которых господин граф прячет убитых жён. Мне показалось, твой опекун был очень недоволен*.
- Нет-нет, Марион, - с горячностью возразил Рауль, не повышая, однако, голоса, - на этот раз я точно узнал, кто он.
В голосе мальчика было столько серьезности и неподдельной искренности, что Марион невольно поддалась на его уверения.
- И что тебе известно?
- Марион! Я открыл его тайну.
- Какую?
Марион спохватилась, раздираемая самыми противоречивыми чувствами. С одной стороны, ее сжигало острое любопытство, ибо как все женщины, она была наделена этим качеством в избытке. С другой стороны, разве можно позволять ребенку рассказывать так запросто о чужих тайнах? После непродолжительной внутренней борьбы чувство долга на некоторое время одержало верх. Это был почти подвиг для Марион.
- Рауль, ты ведь знаешь, что рассказывать чужие тайны строжайше запрещено!
- Но ведь граф - не чужой? – возразил он. – И ты - не чужая?
Под действием этого железного довода Марион сдалась. Пересохшими от любопытства губами она произнесла тоже шепотом:
- И что тебе известно?
- Я знаю, что граф на самом деле… не граф! – Рауль приблизил свои губы к уху Марион, чтобы поведать ей нечто необычное.
- Я давно заметил, - тихо и быстро продолжал он, - что граф иногда бывает очень странным, совершенно не похожим на себя. То есть, как будто он это - не он. То есть, внешне он совершенно такой же. Но на самом деле он ведет себя очень странно… Говорит так медленно и мало. И у него такой голос – низкий-низкий становится. Он смотрит на меня и не видит… Это происходит обычно поздно вечером или даже ночью, когда он остается один… Никто не может входить к нему, кроме Гримо… А однажды он три дня не выходил из своей комнаты!..
- Да, я, кажется, понимаю, о чем ты говоришь, – в голосе Марион послышалось разочарование и облегчение одновременно. – И ты… Ты его боишься, моё сердечко? - в последнем вопросе звучало явное беспокойство.
Рауль задумался на некоторое время.
- Не-ет, - и потом добавил твердо, как будто решив что-то окончательно, - я не боюсь его.

- Понимаешь, Рауль, - Марион пришла к выводу, что необходимо кое-что объяснить малышу, - я думаю, что у графа что-то болит внутри.
- Болит? Как это - болит? – удивился Рауль.
- Ну, помнишь, у тебя болел живот, когда ты наелся неспелых абрикосов и никому ничего не сказал, а мы все решили, что ты выпил уксусу и начали отпаивать тебя молоком, пока Шарло не нашел кучу косточек под деревом в саду?
- Да, помню. И что, у графа болит живот?
- Ну, вроде того… Может, и живот болит тоже… Господин граф не хочет, чтоб об этом узнали и начали болтать, и поэтому ничего не говорит. Он пьет вино как лекарство и от него бывает такой немного странный. Но ты его не бойся.
Марион нежно погладила мальчика по шелковистым волосам большой и теплой ладонью.
- Марион, скажи, а граф умрет?
- Нет, - голос Марион был исполнен непоколебимой уверенности. – Граф никогда не умрет. Такие люди, как он, никогда не умирают.
- А ты, Марион, умрешь? – не унимался мальчик.
- Конечно. Если ты еще хоть четверть часа будешь мучить меня глупыми вопросами, я обязательно умру от усталости прямо у тебя на глазах. Свечу тушить?
- Нет, Марион, постой. Я тебе не всё еще сказал. У графа есть тайна, - продолжал настаивать Рауль, - и я это точно знаю! Я это нашел! Я всё покажу тебе. Это на чердаке.
- Хорошо, завтра ты мне все покажешь. А теперь спи.



Подождав пока из комнаты Рауля донеслось ровное посапывание, Марион накинула шаль прямо поверх сорочки и нижней юбки, взяла в руки свечу вышла из комнаты.
В замке уже было по ночному тихо и темно. Все спали.
Поминутно крестясь, шепча под нос молитвы и шарахаясь от собственной тени, Марион спустилась вниз по лестнице, пересекла столовую и библиотеку, поднялась на второй этаж в другом крыле замка.
Из под плотно зарытой двери выбивалась узкая полоска света.
- Входите, - отозвался на стук граф де Ла Фер.
Марион решительно потянула дверь на себя.
Атос поднял глаза и с удивлением и беспокойством взглянул на кормилицу.
- Что-нибудь с Раулем? Он здоров?
- Мальчик спит, с ним всё в порядке, - успокоила его Марион и затворила за собой дверь.
Атос почти незаметно с облегчением вздохнул. Свеча, горевшая в дальнем углу комнаты, освещала ее слабым и неровным светом. Комната была обставлена очень просто, мы даже скажем аскетично. Из распахнутого окна на свет слетелись мотыльки, а в саду надрывался сверчок. Граф еще не ложился, постель была не смята. На небольшом столике рядом с креслом, в котором он расположился, стояла бутылка вина и стакан, наполовину заполненный светло-соломенной жидкостью*. Внимательный взгляд заметил бы еще одну бутылку, но уже пустую, рядом с ножкой кресла. Атос был без камзола, ворот его рубашки небрежно распахнулся, волосы были схвачены кожаным шнурком сзади, руки, как на портретах Тициана или Ван Дейка, соперничали белизной с фламандским полотном расстегнутых манжет. Его взгляд, с приходом Марион на минуту оживившийся, снова потух.
- Господин граф, мне совершенно необходимо переговорить с вами с глазу на глаз о чересчур важных вещах. Прошу прощения за беспокойство в такой поздний час, зато нам никто не помешает. В этом доме невозможно ни на минуту остаться в одиночестве, кто-нибудь непременно вертится рядом.
Марион, похоже, пыталась распалить себя перед боем.
- Я слушаю тебя.
- Ваше сиятельство, я буду говорить с вами о вещах, за которые вы, конечно, можете меня уволить, отказать от дома или даже поколотить, - Марион уперлась правой рукой в бок и в ее голосе послышалось страшное сомнение в предрешенности исхода возможной схватки с графом. Поза женщины была не лишена величия, так как при этом в левой руке она продолжала высоко держать непотушенную свечу. В целом ее фигура напоминала героиню древнегреческой трагедии.
Удивление Атоса возрастало. Он явно не понимал, к чему клонит Марион.
Не дожидаясь ответа, Марион пошла в атаку:
- Когда вы живете один, вы вольны поступать, как вам заблагорассудится: рядиться в женское платье, сделаться гугенотом или магометанином, скакать верхом на осле или ловить бабочек. Ваши сумасбродства никого не касаются, если на вас не смотрит ребенок.
- Говори яснее, Марион, - Атос нахмурился.
- Ваша свобода закончилась в тот день, когда здесь появился мальчик, да простит меня Господь за эти слова. Я надеюсь, что вы поймете, наконец, что с присутствием Рауля надо считаться. Откуда ему знать, что такое настоящий дворянин и как необходимо держать себя в благородном обществе, не имея доброго примера! Кто покажет ему, каким он должен стать? Пылящиеся в библиотеке портреты ваших славных предков,*, да упокоит Господь их души? Или, может быть, Оливен с Шарло, не способные отличить мушкет от пищали? Или я - Мария-Анна Лапайетри*, безграмотная крестьянка? Тогда как вы… вы… – Марион завелась не на шутку.
Ее глаза готовы были вылезть из орбит, лицо раскраснелось. Однако, надо отдать ей справедливость, она из всех сил старалась кричать как можно тише, почти шепотом, что придавало сцене известный комизм.
- Ты считаешь, что у него нет хорошего примера?
- Я считаю, что у него мог бы быть самый лучший пример во всем королевстве…
Утонченная смесь нахальства, лести и назидательности, к которой прибегла Марион в качестве последнего средства, казалось, разбилась в дребезги о бесстрастие графа.
Атос мрачно смотрел в пол. Потом медленно поднял глаза на женщину и глухо произнес:
- Это всё, Марион?
Воцарилось молчание.
- Ты можешь идти.

Вместо того, чтобы публиковать в январском выпуске рождественские рассказы, кое-кто мог бы и написать про день рождения своего друга, который был шестого числа



-Это, что, рождественский рассказ?



- Нет, ну, если хотите, я могу написать о том, как мы напились на вашем дне рождения...
- Не смейте

Давно хотелось поделиться этим . И вот как раз более, чем подходящий случай. Эта книга когда-то была настоящим откровением. Чуть позже расскажу о ней.

На мой взгляд одно из самых прекрасных описаний русского старинного Рождества.

Иван Шмелев "Лето Господне"


"Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же... Не поймешь чего - подскажет сердце.

Как будто я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он - редко, выпадет - и стаял. А у нас повалит - свету, бывало, не видать, дня на три! Все завалит. На улицах - сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на фонарях - вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит - и рухнет мягко, как мука. Ну, за ворот засыплет. Дворники сгребают в кучи, свозят. А не сгребай - увязнешь. Тихо у нас зимой и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только в мороз визжат полозья. Зато весной услышишь первые колеса... - вот радость!..

Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче. Увидишь, что мороженых свиней подвозят, - скоро и Рождество. Шесть недель постились, ели рыбу. Кто побогаче - белугу, осетрину, судачка, наважку; победней - селедку, сомовину, леща... У нас, в России, всякой рыбы много. Зато на Рождество - свинину, все. В мясных, бывало, до потолка навалят, словно бревна, - мороженые свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат, рядами, - разводы розовые видно, снежком запорошило.

А мороз такой, что воздух мерзнет - Инеем стоит; туманно, дымно. И тянутся обозы - к Рождеству. Обоз? Ну, будто поезд... только не вагоны, а сани, по снежку, широкие, из дальних мест. Гусем, друг за дружкой, тянут. Лошади степные, на продажу. А мужики здоровые, тамбовцы, с Волги, из-под Самары. Везут свинину, поросят, индюшек - "пылкого морозу". Рябчик идет, сибирский, тетерев-глухарь... Знаешь - рябчик? Пестренький такой, рябой... ну, рябчик! С голубя, пожалуй, будет. Называется - дичь, лесная птица. Питается рябиной, клюквой, можжевелкой. А на вкус, брат!.. Здесь редко видишь, а у нас - обозами тянули. Все распродадут, и сани, и лошадей, закупят красного товару, ситцу - и домой, чугункой. Чугунка? А железная дорога. Выгодней в Москву обозом: свой овес-то и лошади к продаже своих заводов, с косяков степных.

Перед Рождеством на Конной площади в Москве - там лошадями торговали - стон стоит. А площадь эта... - как бы тебе сказать?.. - да попросторней будет, чем... знаешь, Эйфелева-то башня где? И вся - в санях. Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи - как дрова лежат на версту. Завалит снегом, а из-под снега рыла да зады. А то чаны, огромные, да... с комнату, пожа-луй! А это солонина. И такой мороз, что и рассол-то замерзает... - розовый ледок на солонине. Мясник, бывало, рубит топором свинину, кусок отскочит, хоть с полфунта, - наплевать! Нищий подберет. Эту свиную "крошку" охапками бросали нищим: на, разговейся! Перед свининой - поросячий ряд, на версту. А там - гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик... Прямо из саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия - без весов, на глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни - большие сани - везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины... Богато жили.

Перед Рождеством, - дня за три, на рынках, на площадях лес елок. А какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь" - тычинки. У нашей елки... как отогреется, расправит лапы, - чаща. На Театральной площади, бывало, - лес. Стоят, в снегу. А снег повалит - потерял дорогу! Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает. Собаки в елках - будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым столбом. Сбитенщики ходят, аукаются в елках: "Эй, сладкий сбитень! калачики горячи!.." В самоварах, на долгих дужках, - сбитень. Сбитень? А такой горячий, лучше чая. С медом, с имбирем - душисто, сладко. Стакан - копейка. Калачик мерзлый, стаканчик сбитню, толстенький такой, граненый, - пальцы жжет. На снежку, в лесу... приятно! Потягиваешь понемножку, а пар - клубами, как из паровоза. Калачик - льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До ночи прогуляешь в елках. А мороз крепчает. Небо - в дыму - лиловое, в огне. На елках иней, мерзлая ворона попадется, наступишь - хрустнет, как стекляшка. Морозная Россия, а... тепло!..

В Сочельник, под Рождество, - бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар - из чернослива, груша, шептала... Ставили под образа, на сено. Почему?.. А будто - дар Христу. Ну... будто. Он на сене, в яслях. Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь - звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон - другая... Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени.

Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок - мороз и не щиплет. Выйдешь - певучий звон. И звезды. Калитку тронешь - так и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По улице - сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух... - синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы - белые виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный звон, певучий - плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо, звон-виденье, славит Бога в вышних - Рождество.

Зайдешь к Бушую. Это у нас была собака, лохматая, большая, в конуре жила. Сено там у ней, тепло ей. Хочется сказать Бушую, что Рождество, что даже волки добрые теперь и ходят со звездой... Крикнешь в конуру: "Бушуйка!" Цепью загремит, проснется, фыркнет, посунет мордой, добрый, мягкий. Полижет руку, будто скажет: да. Рождество. И - на душе тепло, от счастья.

Мечтаешь: Святки, елка, в театр поедем... Народу сколько завтра будет! Плотник Семен кирпичиков мне принесет и чурбачков, чудесно они пахнут елкой!.. Придет моя кормилка Настя, сунет апельсинчик и будет целовать и плакать, скажет: "Выкормочек мой... растешь..."

И в доме - Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы не горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет, святой. Окна совсем замерзли. Отблескивают огоньки лампадок - тихий свет, святой. В холодном зале таинственно темнеет елка, еще пустая, - другая, чем на рынке. За ней чуть брезжит алый огонек лампадки-звездочки, в лесу как будто... А завтра!..


А вот и - завтра. Такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло буграми. Солнце над Барминихиным двором - в дыму, висит пунцовым шаром. Будто и оно дымится. От него столбы в зеленом небе. Водовоз подъехал в скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся седая. Вот мороз!..

Позванивает в парадном колокольчик и будет звонить до ночи. Приходит много людей поздравить. Перед иконой поют священники, и огромный дьякон вскрикивает так страшно, что у меня вздрагивает в груди. И вздрагивает все на елке, до серебряной звездочки наверху.

Приходят-уходят люди с красными лицами, в белых воротничках, пьют у стола и крякают.
Гремят трубы в сенях. Сени деревянные, промерзшие. Такой там грохот, словно разбивают стекла. Это - "последние люди", музыканты, пришли поздравить.

Вот уже и проходит день. Вот уж и елка горит - и догорает. В черные окна блестит мороз. Я дремлю. Где-то гармоника играет, топотанье... - должно быть, в кухне.

В детской горит лампадка. Красные языки из печки прыгают на замерзших окнах. За ними - звезды. Светит большая звезда над Барминихиным садом, но это совсем другая. А та, Святая, ушла. До будущего года.

Для праздничной атмосферы нужно немного музыки, особенно если речь идет о таком празднике, как День рождения Шерлока Холмса.

Это один из моих любимых клипов. Из тех времен, когда я только начинала изучать дневники.

Клип Логастр - "Сказка о молчании". Ну, он, конечно не об одном только Шерлоке Холмсе. И прекрасно передает дух и атмосферу Гранады. Говорит о том, что о самом главном там молчат...

Начинаю выкладывать этот сериал. У него нет определенного автора, насколько помню, это было совместное творчество. Части будут весьма условны

Трудное детство Рауля де Бражелона

Часть 1



Типа пролог

Прекрасное июльское утро только-только вступало в свои права. День обещал быть жарким и ясным.
Но слуги, суетившиеся во дворе замка Ла Фер, уже не замечали ни солнышка, ни чистого неба.
После полуторамесячной отлучки неожиданно явился хозяин замка, граф де Ла Фер. Явился не один, а в сопровождении шевалье, одетого в сутану, но державшегося в седле с непринужденностью человека военного.
Какая поднялась суматоха! Графа ждали, но на целую неделю позже. Естественно, слуги позволили себе расслабиться, и сейчас с тревогой ожидали наказания. Надо сказать, что граф наказывал кого-либо исключительно в состоянии подпития, а такое случалось нередко.
Но сейчас граф был трезв. Более того, он явно пребывал в отличном настроении.
- Мои скромные владения! – сказал он, делая жест в сторону парка, окружавшего особняк.
- Здесь очень мило! – шевалье, сопровождавший графа, не без любопытства оглядел только что отремонтированный фасад замка. – Хорошее вложение английских денег, граф. Я вас поздравляю.
Граф сдержанно кивнул. Но видно было, что ему приятно.
Подошел управляющий домом.
- Приготовьте комнату для аббата д`Эрбле. И накрывайте стол для завтрака! – распорядился хозяин. – Где Гримо?
- Господин Гримо с господином виконтом сейчас выйдут!
И вправду: спустя пару минут на крыльце дома показалась долговязая худая фигура Гримо. Верный слуга вел за собой мальчика лет пяти, который сонно потирал глазенки. Увидев графа, мальчуган вырвал руку из руки Гримо и побежал вперед:
- Господин граф, господин граф вернулся!
- Виконт, я рад вас видеть! – сказал тот, кого мы знаем под именем Атоса.
Мальчуган церемонно поклонился, не без любопытства поглядывая то на опекуна, то на его спутника.
Малыш был похож на маленького ангелочка.
- Прелестное дитя! – сказал аббат, улыбаясь.
Виконт поклонился и ему.
На этом приветствия прекратились.
- Гримо, я жду вас после завтрака в столовой. Вы расскажете мне, как обстоят дела и как вел себя Рауль.
Последовал молчаливый кивок. С хозяевами не спорят. Кроме того, Гримо привык молчать даже тогда, когда ему было, что сказать.
Все проследовали в дом…


Завтрак нельзя было назвать изысканным, ведь графа, тем более с гостями, здесь не ждали, но сервирован он был безукоризненно. По окончании трапезы граф пригласил шевалье осмотреть свои владения.
Час спустя они вернулись. Жаркое июльское солнышко побуждало искать укрытия в прохладном каменном доме. Граф проводил друга в его комнату, где тот собирался отдохнуть и заняться корреспонденцией, и спустился в столовую. Там его уже ожидал Гримо.
- Итак, Гримо, расскажите мне, что произошло за время моего отсутствия, - сказал Атос, усаживаясь на стул. – Прежде всего, всё ли в порядке с Раулем?
Гримо, немного подумав, кивнул.
- Что-то не так, Гримо? – встревожился граф, хорошо знающий, что у его слуги каждый взгляд и каждая секунда промедления исполнены смысла. – Здоров ли виконт?
На этот раз Гримо кивнул уверенно.
- Что же тогда? Что случилось?
Гримо пожал плечами и указал на внушительных размеров буфет, расположенный в углу столовой. Атос подошел поближе и увидел, что нижние дверцы не висят на петлях, а отломаны и стоят рядом.
- Качался, - лаконично сообщил Гримо.
Атос улыбнулся:
- Он же ребенок!
Гримо приблизился к буфету и из самого дальнего угла достал нечто, напоминающее покорёженный серебряный блин. В этом предмете после тщательного изучения Атос узнал свою лучшую вазу для фруктов, которой так дорожил его отец.
- Перевернул и прыгал, - поведал Гримо.
Атос уже не улыбался. Он хмурил брови.

— Гримо, друг мой, помнится, перед отъездом я приказывал вам хорошенько приглядывать за поведением моего воспитанника, не так ли?— всё ещё спокойным, ровным тоном осведомился граф де Ла Фер.
— Но я, сударь… — как бы не были обыкновенно коротки реплики Гримо, на этот раз Атосу удалось его перебить:
— Как же могло случиться это безобразие, Гримо?! Выходит, мальчик был оставлен без присмотра? — в голосе Атоса появились суровые требовательные нотки.
Гримо, собрался было в двух словах поведать графу о том, как сложно ему, немолодому уже человеку, уследить за пятилетним, полным сил и выдумки ребёнком, о своей занятости, как старшего слуги в доме, — ведь ему, помимо выполнения своих обязанностей няньки приходилось в отсутствие хозяина контролировать работу и всех остальных слуг, иначе эти лентяи окончательно запустили бы дом… В общем, Гримо, мог бы многое рассказать своему господину о тяготах своей жизни, но едва открыв рот, он тут же сжал губы и молча, покаянно кивнул. Действительно, какими бы весомыми не выглядели оправдания, возразить на главное обвинение было нечего: в тот злополучный вечер, «мальчик был оставлен без присмотра».
Немного полюбовавшись видом своего преданного слуги, который стоял сейчас перед ним в выражавшей раскаянье позе, Атос проговорил:
- Пришлите виконта в мой кабинет, Гримо. Я хочу побеседовать с ним. — И, прихватив с собой бесформенные остатки старинной вазы, Атос направился на второй этаж.

Через несколько минут задумчиво расхаживавший по кабинету из угла в угол граф услышал в коридоре приближавшиеся шаги, после чего в дверь робко постучал детский кулачок. Атос подошёл к двери, распахнул её, жестом пригласил Рауля войти. Плотно прикрыв дверь, граф повернулся к своему воспитаннику. Начинать «беседу» он не спешил. Атос прошёл за стол, опустился в кресло и сделал Бражелону знак подойти.
Мальчику, который бывал в кабинете Атоса лишь изредка, так как ему запрещалось самовольно переступать порог сей «священной комнаты», было явно не по себе. Граф призывал его сюда, как правило, чтобы сообщить о своём очередном отъезде и взять с него обещание во всём слушаться Гримо во время своего отсутствия, либо для строгих внушений после шалостей и объявления наказания. Поскольку предположить, что граф собирается покинуть имение, едва вернувшись из долгой поездки, не мог даже пятилетний ребёнок, а водружённая на стол испорченная ваза служила ярким напоминанием об одном недавнем очень весёлом вечере, после которого, правда, Гримо укладывал виконта спать с весьма мрачным видом, догадаться о причине официального вызова пред ясные очи обожаемого опекуна было нетрудно. Виконт в тревожном предчувствии грозы остановился посреди кабинета, растерянно глядя на графа.





- Рауль, - начал Атос, - это сделали вы?
И он качнул головой в сторону остатков вазы. Мальчик взглянул на них, потом на графа и прошептал:
- Да...
- Рауль, ответьте, я разрешал вам брать столовое серебро?
- Нет... - виноватый и трогательный взгляд из-под пушистых ресниц.
- Зачем же вы это сделали, Рауль? - голос Атоса стал строгим и настойчивым.
Юный виконт помедлил и тихо сказал:
- Я хотел сделать землю для моих солдатиков. Чтобы они победили всех врагов на земле и были самыми смелыми...
На минуту воцарилось молчание. Атос был поставлен в тупик. Наконец он вымолвил:
- А кто сказал вам, что земля плоская, виконт?
- Кормилица...
- Земля круглая, Рауль. Круглая, как яблоко. Когда вы подрастете, вам об этом расскажут учителя.
Мальчик очень удивился. Но тут же вспомнил, что граф знает всё на свете, и сразу поверил.
- Однако зачем же, - продолжал Атос, - вы сломали серебряную вазу?
Рауль, почувствовав, что граф не очень сердит, стал объяснять, как он попытался расплющить корзинку для хлеба, но в результате получил лишь обломки веточек. Как он соорудил землю из салфеток, но она всё время прогибалась и солдатики сыпались с неё, что не пристало самым победоносным воинам в мире. И как он наконец догадался сделать землю из старой вазы, какая она была большая и устойчивая, и как его солдатики победили всех неприятелей!
Атос почувствовал, что он не может сердиться на этого ребенка. Однако дисциплина - прежде всего, поэтому он сказал:
- Виконт, вы поступили очень дурно. Вы будете наказаны и в течение недели не получите ваших любимых персиков и слив.
Рауль потупился, сознавая свою вину. Затем, взглянув на опекуна и прочитав на его лице, что аудиенция окончена, шагнул к двери.
- Рауль! - окликнул его Атос. Мальчик обернулся и увидел, что граф улыбается.
- Кто же был врагами ваших солдатиков, Рауль?
- Кто был врагами? - переспросил мальчик, пораженный тем, что самый умный в мире человек не может догадаться о такой простой вещи. - Конечно же, ложки из буфета!

Получасом позже этого признания мажордом и Гримо проводили ревизию столового серебра из буфета.
- Вилки. Сорок штук.
- Двадцать семь, - вытирая холодный пот с лица, констатировал факт мажордом.
- Ложки. Сорок штук.
- Тринадцать. Боже, граф убьет меня за растрату, а я ведь ничего не трогал! Пресвятая Мадонна, спаси и сохрани! Святой Антуан, сжалься!
Гримо покосился на товарища и продолжил зачитывать опись.
- Ножики столовые. Сорок штук.
- Девять! Я опозорен!!!
- Малые десертные ложки на длинной ручке. Десять штук.
- Ни одной!!!
Когда они дошли до конца списка, мажордом рвал на себе волосы. Он бурно выражал свое отчаяние, в то время как Гримо сохранял полнейшую невозмутимость.
- Что делать? - всхлипывал мажордом. - Что делать? Посуды на три с лишним тысячи ливров! Вилки, ложки, бокалы, тарелки... Никогда не расплачусь!!!
- Не будешь! - сказал Гримо, захлапывая тетрадь. - Незачем.
- Но почему?
- Солдаты.
- При чем тут солдаты?! Что вы несете?!
- Похоронил! - ответил Гримо. - Трупы - похоронил. Играл в войну. Одержал победу. Врагов хоронят. Хороший мальчик.


..."Трупы врагов" были захоронены в "кургане", насыпанном на берегу пруда.
Извлекая их из могилы, мажордом плакал как ребенок.

Просто захотелось написать обычную дневниковую запись.

Сегодня сделала вылазку. Честно говоря с неохотой, домосед я, а на горизонте уже маячит выход на работу - то есть метро, автобусы, трамваи, масса нервотрепки на работе и один сплошной недосып. Но как-то бодренько пробежалась-проехалась до магазина и еще салатик после этого нарезала. И как сказали в одном фильме: ну, вот, выглянуло солнышко, и нам как будто нечего бояться.

Перед Новым годом настроение было сильно подпорчено крайне неприятной и очень болезненной ссорой, услышала массу пренеприятных эпитетов в свой адрес, как всегда расстроилась и даже решила на дневнике поставить точку, тем более, что в нем как раз был мертвый сезон. Безрадостное настроение усугубило 31-е число, проведенное на работе, с которой я с трудом смогла уйти только в пять часов. Все оставшееся время до полуночи я бегала, как та белка в колесе. И можно сказать, что только-только пришла в себя.

От довольно напряжной работы в предпраздничный день был один положительный момент - поняла, что самостоятельно научилась ориентироваться в новом для меня участке работы. И в экстренных условиях справилась со всем быстро и без ошибок

Ну, и постепенно все как-то налаживается. Пишутся переводы), ожил дневник, и даже думаю, что надо сделать его поярче в плане картинок, фоток и гифок. Постараюсь чередовать приятное с полезным: фанфики, исследования, фотки, рассказы о книжках и кино

Закончила смотреть французский сериал "Николя Ле Флок" Когда-то начинала, но досмотрела только сейчас. Люблю главного героя с его смешливостью, несмотря на все опасные повороты. Как всегда и тут нахожу какое-то сходство с Холмсом, в этом маркизе, служащем в парижской полиции времен Людовика ХV , с его уличными мальчишками, верными друзьями и заботливой хозяйкой, балующей его разными вкусностями. Понравилось, что он покинул Францию перед самой революцией, можно надеяться, что у него все будет хорошо



Теперь вот смотрю "Зверинец". Сериал не первой свежести, но у меня много пробелов)

Вот такой подарок сделал всем сэр Артур!

Всех с Новым годом , бодрого настроения и прекрасных новых впечатлений!

Глава 2



У моей праведной матушки, упокой Господь ее душу, была раздражающая привычка изрекать пословицы, что больше пристало бы старым девам, нежели разумной матери четверых детей, но любимой ее поговоркой была «Беды всегда приходят троицей».
Кажется, последний раз она произнесла ее после того, как родился Дэвид, и вопящих мальчишек в нашем доме стало уже трое. Что до меня, то после рождения годом позже моей сестры Эстеллы, я был уверен, что для любого человека, желающего сохранить ясность рассудка, наличие одной сестры более, чем достаточно; трех не нужно, благодарю покорно. Но возможно, в словах матери была доля истины; к примеру, три Духа Рождества – это, наверняка, больше среднего числа эфемерных призраков, что может вынести простой смертный.
Однако, я очень надеюсь, что мать была не права, постоянно настаивая на неизменной верности этих старых пословиц, ибо совсем не хочу появления третьего столь же странного предрождественского покупателя, какими были первый и второй, что удостоили меня своим посещением в эти последние два дня. Я уже начинаю думать, не преследуют ли меня призраки, как это случилось с Эбенезером Скруджем в этой проклятой книге. Однако, оба они должны вернуться сюда завтра, и я очень надеюсь, что Бог любит троицу (как гласит еще одна из аксиом, которой руководствовалась матушка) и что потом я избавлюсь от них и им подобных.
Доктор, явившийся сюда в вечер понедельника, был довольно странным, но этот тип, что был здесь сегодня вечером… Я не нахожу слов, чтоб описать его, по крайней мере, таких, какие мог бы использовать в приличном обществе.
Я как раз только что вернулся, поужинав с Гилбертом в кафе неподалеку – нет ничего лучше старого горячего пастушьего пирога в такую холодную ночь, когда замерзают уши даже у лорда Нельсона, стоящего на Трафальгарской площади – и обнаружил Хиггинса, поджидающего меня в моем отделе. На обратной дороге я едва не замерз и теперь очень хотел выпить чашку дядюшкиного колумбийского кофе (к которому не дозволялось прикасаться никому кроме него самого, и Господь свидетель, что этот напиток не в силах был растопить его ледяную душу).
- Здесь был один малый, он хотел тебя видеть.
Персиваль Хиггинс лишь на два года старше меня по возрасту, но, по меньшей мере, на три года младше по смекалке; вот почему дядя назначил его продавцом детской одежды; ни малыши, ни их бестолковые родители, которые верят, что их милым ангелочкам нужны новые свитера и белье к Рождеству, не достаточно сообразительны для того, чтоб понять, что их клерк туповат.
- Кто?
Я ловко увернулся отчрезвычайно грузной дамы, тащившей за собой орущего пятилетку, а затем вынужден был перескочить через деревянную машинку, что укатилась из отдела игрушек и теперь весело неслась по паркету, коварно пытаясь сбить с ног любого, кто встанет у нее на пути.
- Гмм… Доктор. Высокий, усатый, лет тридцати, - лаконично протянул Хиггинс.
Он вручил мне листок бумаги, на котором он записал имя, а рядом наспех было нацарапано, что доктор придет следующим вечером взглянуть на трость, которую я отложил для него, что у него сегодня поздний вызов к больному и он не может ждать моего возвращения.
Что ж, меня это вполне устраивает; чем меньше безумных покупателей в рождественскую пору, тем лучше для бедного клерка.
- Очень хорошо. Спасибо, Хиггинс, - терпеливо ответил я, пытаясь потихоньку вытеснить этого улыбающегося простака из своего отдела, так как его неизменная улыбка начинала раздражать меня. Кроме того, такая безмозглая общительность больше приличествовала детскому отделу, но никак не моему.
- Ты видел новую рождественскую елку в отделе Якобсона?
- Да, Хиггинс. Почему бы тебе не вернуться туда и не посмотреть на нее поближе, если уж она тебе так нравится?
- Ну, тогда я возвращаюсь в свой отдел, - продолжал он, наклоняясь, чтобы поднять заблудшую деревянную машинку и ласково хлопая по ней. – Ты знаешь, что эти машинки сейчас пользуются большим спросом? – спросил он через плечо, пытаясь принять умный вид.
Я покачал головой и стал наводить порядок в журнале регистрации и разбирать прочие документы, пока после обеда сюда не хлынула толпа. Еще три дня до Рождества, и судя по поведению людей можно подумать, что все другие лавки и магазины в городе распродали все рождественские подарки. Полагаю, что я должен быть благодарен судьбе, что не работаю на Бонд-стрит; говорят, что там просто убийственная толчея.
Не прошло и трех минут, как ко мне обратились два джентльмена, желающие купить сигары для своих работодателей; они были слишком привередливы в отношении упаковки этого товара. После того, как я помог молодой паре, что искала подарок для отца леди, двух молодых дам интересовало мое мнение относительно цвета галстука, который лучше бы подошел к жилетам, которые они выбрали для своих мужей. Я , что, похож на франта?Это определенно не мое ведомство, в прямом и переносном смысле слова. Какой-то мужчина, как видно презиравший Рождество со всей его мишурой, схватил первую же вещь, предложенную мной в качестве подарка для его брата (и это были не носки), а я глубоко вздохнул и на короткую минуту передышки прислонился к стене перевести дух перед следующей атакой.
Тогда-то я и заметил его.
Его было бы трудно не заметить, так как он, безусловно, возвышался над большинством людей в магазине, включая и меня. И я считаю, что со стороны Матери Природы крайне несправедливо кому-то даровать чрезмерный рост шесть футов, а прочих оставить слишком низкорослыми. Это не правильно.

Этот человек бросался в глаза не только из-за своего роста, но также благодаря выражению его лица, на котором читался сильный дискомфорт… словно он пришел с сильнейшей зубной болью в приемную дантиста, а не в наполненный праздничной суетой большой лондонский магазин. Я хотел, было, рассмеяться, но передумал. У этого малого был такой несчастный вид, что за весь день я не видел ничего комичнее, за исключением утреннего эпизода, когда Гилберт уронил часы , стоящие семьдесят гиней, а затем наступил на них, расколов циферблат на три части. Его лицо выглядело довольно забавным, хотя я уверен, что сам он вовсе не находил все это столь занятным.
У моего прилавка на тот момент, слава богу, никого не было, и я мог свободно наблюдать, как этот человек украдкой двигался вдоль стены, пробираясь между стеллажами, предметами меблировки и рождественскими украшениями, прилагая все усилия, чтобы не коснуться никого из смеющейся толпы, теснившейся вокруг него среди моря упакованных в яркую обертку и перевязанных цветными лентами подарков. И все это время с его весьма примечательного худощавого лица не сходило выражение крайнего отвращения.
Я забавляясь наблюдал, как он бросился сквозь проход, образовавшийся в толпе, как карась за водяным клопом, и оказался уже почти у моего прилавках, и тут его чуть не сбил с ног полный мужчина, одетый в клетчатый жилет крикливого зеленого оттенка, который спешил к двери, держа в своих пухлых руках сверток длиной почти в три фута. Джентльмен – ибо по его изысканному костюму я видел, что он, в самом деле, джентльмен – гневно посмотрел вслед толстяку, который пробормотал какие-то извинения и пошел своей дорогой. Затем он повернулся и пробрался к витрине с великолепными золотыми и серебряными булавками для галстука. Некоторое время этот человек вяло изучал представленные там предметы, а затем без особой цели направился к следующей витрине с шелковыми носовыми платками разных цветов.
Он издал возглас отвращения, хотя я сомневаюсь, что этот звук относился к выставленным товарам, а следующие его действия были скрыты от меня толпой галдящих покупателей, которые, очевидно, не желали обращать внимания на указатели, которые ясно говорили на чистейшем английском языке, где находится какой отдел, а вместо этого ждали, когда я оставлю свой пост и провожу их в нужном направлении. Я клерк, а не экскурсовод, и если они не в силах прочесть совершенно понятные указатели, то им лучше не бродить по городу в такой час, а сидеть дома и читать букварь.
Этого я им не сказал, хотя хотел сказать, и в весьма недвусмысленных выражениях. Поистине, иногда меня поражает идиотизм современного человечества.
К тому времени, когда я вернулся к своему прилавку, высокий, худощавый джентльмен бродил по магазину, порой он наталкивался на какого-нибудь одинокого покупателя и тогда извинялся, но не более, чем того требовали правила вежливости; было видно, что ему не по себе и покупка подарков к празднику доставляет ему подлинные мучения.
Тут передо мной остановился паренек едва ли старше меня, заслонив мне всю панораму, и покраснев до корней своих светлых волос, спросил, не могу ли я сказать ему, где находится отдел обручальных колец. Я вздохнул и указал молодому болвану в направлении Гилберта, а затем вновь обернулся – и обнаружил, что высокий джентльмен появился вблизи и меланхолично рассматривал товары, выставленные на прилавке передо мной.
Я сразу увидел в нем несомненные признаки человека, который терпеть не может делать покупки, тем более, если он не знает, что купить в качестве подарка. На мой взгляд, худшее, что несет с собой это время – это то, что люди вынуждены выказать свое уважение к родным и близким неким материальным, денежным путем вместо того, чтобы просто продемонстрировать им свою любовь и бескорыстие, нечто, имеющее более продолжительные последствия, чем все безделушки этого корыстного мира.
Джентльмен тер виски с гримасой, предвещавшей приступ мигрени (как я заметил, это еще один симптом периода праздничных покупок), и, наконец, я сжалился над беднягой и, перегнувшись через прилавок, спросил его с самой дружелюбной улыбкой:
- Сэр, могу ли я вам помочь что-нибудь здесь найти?
Он впервые взглянул в мою сторону, и, признаюсь, пронзительный взгляд его серых глаз заставил меня слегка занервничать–для приятного собеседника у него был слишком потенциально опасный вид. Однако, речь его отнюдь не была пугающей, чувство неловкости быстро прошло , и теперь этот человек поневоле забавлял меня.
- Что-нибудь найти…да, это было бы неплохо, - задумчиво проговорил он, с беспокойством оглядываясь на толпившихся вокруг нарядных мужчин и женщин.
- Полагаю, вам нужно купить подарок?
- Зачем бы еще мне бродить по этому… зверинцу? – проворчал он. Я наблюдал за ним с осторожной улыбкой, но к моему веселью примешивалась и известная доля ужаса, когда я увидел, как свирепо он взглянул на ангелочка лет пяти, который разгуливал по магазину, держа в руке большую, наполовину съеденную шоколадную фигурку, которая до того, как ей откусили голову, видимо, была снеговиком.
- А, ну…хорошо, - осторожно ответил я, ибо хотя сантименты (вернее, их отсутствие) были весьма нетипичны для покупателей в это время года, я всем сердцем разделял его взгляды после долгой недели, выведенный из себя назойливыми покупателями и надоедливыми домашними. – Значит, подарок. Сэр, какого рода подарок вы решили приобрести?
Этот пронзительный взгляд вдруг стал совершенно отрешенным, и он смотрел пару минут в одну точку, словно не мог понять, о чем я ему говорю – чего не могло быть, человек с такими глазами не мог не быть гением.
- Э… да какой угодно. – Он неловко потер сзади шею. – Во всяком случае, у меня нет на сей счет никаких идей. Послушайте, здесь всегда такая безумная толчея?
Я усмехнулся, наблюдая за ссорой, вспыхнувшей между двумя сварливыми бабушками, которые не могли поделить последнюю игрушечную трубу , оставшуюся в отделе Якобсона.
- Нет, только в праздники. Если б вы пришли сюда в рождественский вечер, сэр – готов биться об заклад, что на полях самых яростных сражений Афганистана гораздо спокойнее, чем здесь в этот вечер.
Тонкие губы джентльмена чуть дернулись, словно он хотел улыбнуться, но не мог, потому что из-за отсутствия практики не знал, как это делается. А затем его лицо стало печальным, так как он, видимо, вспомнил причину, по которой стоял сейчас передо мной.
- Да… мне нужен подарок, - отрывисто сказал он.
Я кивнул.
- Рождественский подарок, - добавил он, поясняя, как если бы я до сих пор еще этого не понял.
Странный тип, но судя по изысканности его костюма, он, очевидно, мог себе позволить потратить немного денег по своему выбору; и кто я такой, чтоб осуждать его за эксцентричность?
Я снова кивнул.
- Может быть, я смогу лучше помочь вам, сэр, если вы скажете мне, для кого покупаете подарок? – попробовал подтолкнуть его я.
- Для кого?
Он заморгал, словно только что проснулся, и поморщился, когда вдруг на весь магазин раздался чей-то хриплый смех.
- О, да, да, конечно. Это подарок для друга.
Ну, это существенно сузило поле моих поисков.
Я подавил в себе желание раздраженно закатить глаза и просто терпеливо вздохнул, (благодарение богу!) редко имея дело с подобными вещами. Которые были довольно предсказуемы теперь, когда осталось уже так мало дней до Рождества – времени, которое мы вполне справедливо называем «Двенадцатью днями паники», во время которых большинство людей либо так стремятся просто купить подарок, что их уже не волнует, каким он будет, лишь бы только он был красиво упакован и перевязан ленточкой; или же они , не обращая внимания на весь паникующий мир вокруг них, от открытия до закрытия магазина,не нуждаясь в подсказках вашего покорного слуги, рассуждают о том, каким должен быть идеальный подарок,.
Этот последний тип покупателей неизменно присутствовал сейчас в магазине и вечер заканчивался их рассуждениями, а за спиной у них стояли другие раздраженные покупатели, готовые расправиться с ними за то, что не могут приблизиться к прилавку, либо с продавцом за то, что тот позволяет этим чудакам стоять и неторопливо раздумывать, галстук какого цвета больше подойдет для подарка их сыну, внуку, племяннику или троюродному брату мусорщика.
- Ваш друг мужчина или женщина?
Понятия не имею, почему мои слова вызвали у него такой ужас, но худощавое лицо этого джентльмена внезапно исказила гримаса отвращения, и оно стало пунцовым.
- Конечно же, мужчина! – возмущенно воскликнул он, бросая неприязненный взгляд на парочку влюбленных, стремительно направлявшуюся к дверям оптимистично поглядывая на притолоку в надежде увидеть там омелу.
Я раздраженно ущипнул себя за кончик носа – неужели надо клещами вытягивать из него информацию?
- Насколько близкий друг, сэр? От этого может зависеть, какой подарок вы хотели бы ему преподнести, - вздохнул я обреченно, пытаясь обуздать свое нетерпение; никаких других покупателей меня не осаждало, и я не спешил избавиться от этого человека. Пока.
Он вновь посмотрел на меня взглядом без всякого выражения.
-Насколько близкий? – повторил этот джентльмен.
Он провел пальцем за воротником, словно нервничая, а затем поспешно отступил от прилавка, когда какой-то старик прошел вдоль витрин, жадно разглядывая их и совершенно безучастный ко всему, что происходило вокруг.
- Да, - ответил я, когда старикан пошел дальше своей дорогой. Высокий джентльмен вновь приблизился к прилавку, а я продолжал. – Это просто знакомый?
- Нет, думаю, что …больше, чем просто знакомый, - поспешно произнес он, глядя на прекрасный письменный прибор в бархатном футляре, который стоял на прилавке, отложенный для одного покупателя.
- Значит, близкий друг.
- Я… я полагаю, что можно сказать и так, да, - смущенно пробормотал он.
Я заметил, что этот человек продолжал оглядываться вокруг, словно боясь, что его кто-то услышит. Если б подобная мысль о столь самоуверенном человеке не казалась столь нелепой, то я бы решил, что у него паранойя. Поистине, этот тип был очень странным.
- Но у вас есть хоть какая-нибудь идея относительно того, что вы хотели б ему подарить? – терпеливо спросил я.
- Ни малейшей.
Я чуть было не рассмеялся, но вовремя спохватился. Этот малый вздохнул и устремил на меня полу-беспомощный, полу-раздраженный взгляд, и выглядело это довольно забавно. Я уже собирался предложить ему какой-нибудь дешевенький подарок, когда вдруг мой покупатель, перегнувшись через прилавок, понизил свой резкий тон до заговорщического шепота. Я наклонил голову, ибо он был значительно выше меня (еще одна причина, по которой мне так сильно не нравился этот человек) , и настороженно слушал.
- Вы кажетесь мне смышленым пареньком, мой мальчик, так , пожалуйста, скажите мне, - сказал он совершенно серьезно и его пристальный взгляд, направленный на меня, выражал неподдельную тревогу.- Скажите мне, как…как покупают рождественские подарки?
Я прикладывал все усилия, чтоб не уткнуться лицом в железную крышку кассового аппарата или просто спрятать его в ладонях. Неужели он говорил серьезно? Нет, это невозможно.
Почему, почему, ну, почему все…. психи – иного слова не подберу – приходят именно ко мне?

Итак, приступим. Это многострадальный рождественский фик KCS. Я его когда-то, когда только начинала переводить, не закончив бросила, а потом потеряла. Мне он тогда показался довольно стебным, ну, может, так и есть. Сама автор о нем в двух словах написала буквально следующее:

"Это безумие ни в коей мере не задумывалось, как серьезный канонический фик. Я вас предупредила; читайте на свой страх и риск. Веселого Рождества!"

Фанфик в пяти главах и в настоящий момент перевожу четвертую, постараюсь не затягивать. Ну, в крайнем случае, дочитаем это в каникулы.

Теперь еще хочу сказать о таком моменте. В фанфике не последнюю роль играет "Рождественская песнь" Диккенса и ее маленький герой Тим Крэтчит. Надеюсь, что большинство из нас читали эту книгу, или смотрели многочисленные экранизации.



Глава 1



Сего дня, настоящим, торжественно клянусь, что если какой-нибудь самодовольный остряк сделает в моем присутствии ещехоть одно мудрое замечание на тему «Рождественской песни», я тут же схвачу первый попавшийся нож для вскрытия конвертов и пришпилю этого молодчика к ближайшей стене, увитой остролистом. Так сказать, в духе праздника.
Однако, я отнюдь не расположен особо верить в то, что это время любви и бескорыстия, уже по той простой причине, что жестокой Судьбе было угодно, чтобы шестнадцать лет назад я родился в семье гордо носящей фамилию Крэтчетт. И я представить не могу, какой бес заставил мою семью пойти еще дальше и, поддавшись какому-то извращенному чувству юмора, дать мне имя Тимоти.
(Несомненно, в этом повинен все тот же злой дух, что заставил моего отца отдать меня учиться этому чертовски скучному ремеслу, которое я против собственной воли теперь уже освоил и работаю клерком в большом магазине на СэвилРоу. То , что мой единственный, чрезвычайно богатый дядюшка, был владельцем этого магазина, несомненно, имеет самое непосредственное отношение к делу.)
Будучи самым низкорослым среди сверстников, до тех пор пока в седьмом классе мой рост не догнал в развитии мой ум (который довольно внушителен и поистине является моим единственным оружием в противостоянии этому миру) , я, конечно же, счел целесообразным избрать себе другое имя до того, как ко мне навеки привяжется прозвище «Крошка Тим».Моя фамилия даже писалась совсем иначе, чем фамилия моего так называемого литературного тёзки, но это, увы, не имело значения, когда кто-то обращался ко мне или обо мне говорил.
К сожалению, несмотря на то, что я весьма разумно выбрал имя Генри, которым и представляюсь теперь незнакомцам, то первое имечко, к несчастью, прилипло ко мне с самого раннего детства. Все мои школьные годы были довольно плачевны, все они прошли в одной сплошной попытке избавиться от тени литературного героя, что влекла за собой одни насмешки.
Я подумал, что уже сбросил с себя плащ вечного праздничного уныния моего литературного тёзки, когда стал уже достаточно взрослым и высоким для того, чтобы защитить себя от грубых нападок глупцов каким-то иным способом, кроме силы своего разума; но потом настала пора моего обучения профессии клерка в заведении моего одиозного дяди Гарольда,в этом чудовищно огромном магазине, который он любит больше, чем своих родных и близких. Почему меня не могли выучить на переплетчика, или бухгалтера или какой-то другой профессии, где ум ценился бы больше, чем проворство и ловкость продавца?
Думаю, что тот вечер, когда мне сказали об ожидающей меня участи, был единственным в моей жизни моментом, когда я в серьез подумал о том, сбежать и уйти в матросы. Или совершить проступок настолько серьезный, чтоб меня выгнали из дома; позор, определенно, был предпочтительней ожидающей меня скуки.
Гарольд Игнасиус Рауботтом был единственным братом моей покойной матери. Единственная причина, по которой женщина, пусть даже и не самого острого ума, могла выйти за человека по фамилии Крэтчетт, несомненно, состоит в том, что она желала избавиться от собственной фамилиии не особенно задумывалась о том, какую фамилию получит вместо девичьей. Мой дядя – напыщенный, высокомерный старый болван, который куда лучше разбирается в расчетах и в особах прекрасного пола, чем в благопристойности и здравом смысле. Это нахальный, крикливый скряга, который может быть капризным, как трехлетний ребенок, когда не может сделать все по-своему. Его работники выполняют его прихоти и подчиняются его странным причудам больше из жалости, нежели из страха лишиться места, хотя это соображение также нельзя сбрасывать со счетов.
Будучи не служащим, а учеником, я не боюсь лишиться зарплаты и, собственно говоря, был бы счастлив более не служить под его начальством. В силу этого я обращаю внимания на своего эксцентричного дядюшку только в случае крайней необходимости. Пусть его подчиненные пресмыкаются перед ним, как пожелают; я же постигаю основы его бизнеса, а не подробности его личной жизни (большинство из которых отвратительны, учитывая получаемые им прибыли).
Однако, худшее в этой неприятной ситуации то, что дядя питает странное отвращение к прозвищам или кличкам и настаивает, чтобы покупателем я представлялся под тем именем, что было дано мне при рождении. Я уже смирился со странными взглядами в мою сторону в это время года, но только не с искаженным диккенсовским юмором в устах паяцев, считавших, что их остроумие превышает мое терпение.
Дядя был расстроен, узнав, сколько покупателей жаловалось на мою дерзость, хотя у любого адвоката был бы повод начать процесс о моей самозащите. Но общество всегда неодобрительно относится к детям, которые умнее взрослых, не правда ли?
Но в этот вечер в магазине присутствовал один джентльмен, который выказал немало здравого смысла и столько же вежливости и благопристойности – и то и другое было подлинной редкостью в это до смешного торгашеское время года -, и следует отметить, что он был воплощением так называемого Духа Рождества (несомненно, Духа Настоящего Рождества, если процитировать моего рокового литературного приятеля); морем спокойствия в безумной толпе раздраженных мужчин и женщин, громко требующих внимания к себе в один из немногих последних дней, оставшихся до Рождества.
Этот малый терпеливо ждал, хотя в тот момент я едва его заметил, так как был чрезвычайно занят, принимая заказы на гравировку от целой толпы молодых женщин, что были лишь немногим старше меня и которые хихикали и шептали друг другу мое имя, когда я отворачивался с чувством вежливого отвращения, делая вид, что к тому же абсолютно глух. Когда мне, наконец, удалось чуть ли не пинками выставить их на улицу, где кружились хлопья падающего снега, я промокнул лоб платком и прислонился к стене, желая, чтоб этот адский праздник поскорее закончился.
Столпотворение, что продолжалось тут в течение последнего часа, начало иссякать, когда люди отправились домой обедать. Тут я и увидел, что тот человек, которого я заметил перед тем, как был атакован толпой требовательных дам, бродил по отделу канцтоваров, тщательно изучая витрины, где были выставлены приборы для письма и модные авторучки. Это был мужчина крепкого телосложения, довольно высокий, с небольшими усами, и аккуратно одетый; и, похоже, этот джентльмен делал большинство своих покупок в менее дорогих кварталах, чем район Бонд-стрит.
Значит, он, вероятно, искал рождественский подарок или хотел потратить недавний выигрыш. Как бы там ни было, в настоящий момент он направился ко мне, и теперь я заметил, что он слегка прихрамывает и держит в руке типичный «докторский» чемоданчик. Видимо, зашел сюда по дороге домой после посещения больных.
Моя ленивая привычка (пытаться сбежать от этой скуки, наблюдая за людьми, либо смеясь про себя над их нелепостью, либо подмечая детали их наружности) была прервана этим доктором, который шел прямо ко мне, осторожно обойдя женщину, державшую за руки двух маленьких детей, которые неудержимо вопили, к моей радости и глубочайшему огорчению этой леди. Чего же она ожидала, таская маленьких паршивцев по магазину, бог знает, сколько томительных часов?
- Простите, мальчик, но может, у вас найдется немного времени, чтоб помочь мне?
Я удивленно поднял голову, не ожидая столь нетипичной вежливости и такого спокойного тона (в это время года большинство людей просто кричит «Клерк!» и ждет, когда я брошусь к ним со всех ног). Какая-то часть меня возмутилась от того, что меня назвали мальчиком – ибо мне было шестнадцать! – но, по всей видимости, этот человек не хотел меня обидеть. Кроме того, покупатель – это покупатель, обижает он вас или нет, и вежливый клиент гораздо лучше надменного.
- Я здесь специально для этого, - ответил я, с моей обычной (абсолютно показной) праздничной жизнерадостностью. Сколько еще часов оставалось до закрытия? Даже меньше часа, хвала Духу Будущего Рождества. – Ищете подарок, сэр?
- Да, именно, - ответил джентльмен и осторожно опустил на пол свой чемоданчик, который как-то глухо звякнул при этом. Я вдруг заметил, внимательный взгляд его ясных глаз, устремленный на меня из-под котелка, и решил понаблюдать за своими манерами; очевидно, незнакомец был джентльменом, и вероятно, я смогу уговорить его что-нибудь приобрести, если буду достаточно учтив.
- Для члена семьи? Пациента? – осторожно спросил я, стараясь выказать должный клерку энтузиазм, без напора и грубости (дяде Гарольду уже немало жаловались на подобное обхождение со стороны Гилберта из ювелирного отдела).
- Для друга, - довольно дружелюбно ответил доктор, очевидно, не имея ничего против моих вопросов в отличие от того ворчливого старого индюка, что приходил чуть раньше, и который едва не проткнул меня своей тростью, когда я спросил предназначены ли те сережки, что он покупал для его внучки (благодарение богу, он, не настолько стар, чтоб иметь внуков и т.д.)
- Вы уже решили, что хотите ему подарить?
- Видите ли… - Доктор задумчиво пригладил усы. – Для него довольно трудно выбрать подарок, если вы понимаете, о чем я. Казалось бы, у него вроде есть все, что ему нужно, и он никому не говорит, чего бы ему хотелось.
Я хорошо знал такой тип людей. Точно таким был мой старший брат , Оливер, - весьма раздраженный, когда речь заходит о таких вещах. И я всегда просто покупаю ему шерстяные носки.
- Да, конечно, сэр, - коротко отозвался я, перебирая в уме список того, что обычно дарят на Рождество. – У нас есть прекрасный выбор сигар и портсигаров…
Я умолк, когда он меланхолично покачал головой.
- Он предпочитает трубку.
- Тогда, может, новую пенковую трубку?
Усы доктора слегка дернулись, и по его губам скользнула мимолетная, ласковая улыбка.
- Нет, он слишком любит свои старые трубки, чтобы пользоваться новой.
- А, может быть, что-то из отдела канцелярских принадлежностей? – предложил я, указывая на новейшие авторучки и изысканно украшенные чернильницы.
- Ммм, - этот врач нахмурился, очевидно, погрузившись в раздумья. Я подумал, не предложить ли ему купить носки, но потом придумал кое-что получше.
- А что если какой-нибудь популярный роман? – Лично я и не пожелал бы в качестве рождественского подарка ничего лучше хорошей книги (только, пожалуйста, не Диккенса), ибо нет ничего лучше, чем новая книга. Но, очевидно, этот «непостижимый» друг совсем не ценил приятное чтение, ибо в ответ на мое предложение доктор заулыбался, а потом рассмеялся.
- Нет,- решительно сказал он, посмеиваясь, глядя на аккуратный ряд серебряных фляжек на прилавке у меня за спиной, словно взвешивая в уме, не купить ли одну из них.
- Доктор, вы всегда можете остановить свой выбор на запонках, - улыбнувшись, сказал я уже смелее. Он скорчил гримасу, и напомнил мне этим моего младшего брата Дэвида, когда тот ел недозревшую сливу. И мы оба рассмеялись.
- Я надеюсь, что смогу придумать что-нибудь более оригинальное, - сказал доктор и его глаза азартно сверкнули. Затем он вопросительно поднял бровь. – Вы – наблюдательный молодой человек.
И он выразительно указал на чемоданчик, стоявший у его ног.
Я пожал плечами, чувствуя себя несколько неловко из-за этого комплимента, если можно его считать таковым.
- Я стараюсь. И это полезно, если и не для беседы, то для дела. И потом надо же что-то делать, чтобы нарушить монотонное однообразие этого времени года.
Доктор вновь дернул усом и еще раз огляделся по сторонам нарочито медленно.
- Послушайте, а у вас есть трости? – спросил он внезапно, вновь поворачиваясь ко мне.
- Да, доктор. Вон там, за углом. – И я сделал ему знак следовать за мной.
Он поднял правой рукой свой черный чемоданчик и пошел за мной в отдел аксессуаров, где я остановился у стойки с чудесными тростями, которые скорее были декоративным добавлением к внешнему облику, нежели реальной опорой для ходьбы. Я снял со стены прекрасную трость с серебряным набалдашником, и, вновь опустив свой чемоданчик, доктор взял ее у меня из рук, взвесил в правой руке с видом знатока – почти как если бы выбирал оружие.
Странно. Несомненно, это было очень странно.
- Чудесная вещь, но есть ли у вас трость потяжелее?
- Насколько тяжелее? – осторожно спросил я, ибо мне очень не понравилась оборонительная поза, которую он принял, держа в руках этот наш товар – это было больше похоже на то, что он присвоил себе эту трость, нежели просто проверял ее качество.
- Может, у вас есть утяжеленная? Свинцом или чем-то в этом роде?
Я невольно отступил назад, когда он сказал это с самым невинным лицом, совершенно не понимая, что, в сущности, он только что спросил меня, продаем ли мы оружие в качестве рождественских подарков для друзей и близких.
Пока я раздумывал, как бы так ответить, чтоб потом не пришлось спрашивать его, был ли этот его друг убийцей или вымогателем, или тем и другим одновременно, доктор, должно быть, заметил мою нерешительность, ибо подняв голову, вгляделся в мое лицо. Затем рассмеялся и ободряюще мне кивнул, осторожно вернув трость на место.
- Это не то, о чем вы подумали, мой мальчик, - посмеиваясь, сказал он; без трости в руке вид у него был гораздо безобиднее. – У моего друга опасная профессия и порой он оказывается в ситуации, когда вынужден защищаться, вот и все. Уверяю вас, что все это честно и законно.
У меня, должно быть, был все еще сомневающийся вид, так как доктор продолжал, несомненно, желая меня успокоить.
-Ну, если б мне нужен был не подарок, а оружие, разве бы я пошел для этого в магазин на СэвилРоу?
Верно подмечено, но все равно все это было чертовски странно. Лично я все еще уверен, что этот человек слегка не в себе, а, может, и не слегка, и не важно, врач он или нет. И то, как он обращался с этой тростью… я ни за что не хотел бы перейти дорогу этому малому.
Странно.
- Полагаю…что, нет, сэр, - произнес я, наконец, хотя из предосторожности встал так, чтоб нас разделяла вешалка. – Значит, вы предпочли бы трость?
- Да, эта бы прекрасно подошла – но лучше бы потяжелее, если у вас такие есть, - бодро ответил доктор, вытаскивая из кармана небольшие карманные часы и сверившись со временем.
- Доктор, мне нужно будет сходить на склад и посмотреть там, и это может занять время, - пояснил я. Вынув блокнот, я стал записывать в него для памяти необходимые подробности.
- Прекрасно, так как через полчаса у меня назначена встреча, -и этот джентльмен вновь надел перчатки.
- А какой она должна быть высоты, сэр? - спросил я.
- Самая высокая, какая у вас есть – мой друг выше шести футов.
- Хорошо. Что-нибудь еще?
- А у вас случайно там нет трости с вкладной шпагой?
Неожиданно я прищемил руку ящиком стола и охнул. Этот врач обеспокоенно взглянул на меня, но я энергично замахал рукой, не желая, чтоб этот человек приближался ко мне. Трость с вкладной шпагой? Почему все сбежавшие из Бедлама маньяки приходят только ко мне, а не к Гилберту, Якобсону или Хиггинсу?
- Я…не думаю, что у нас такая есть, доктор, но я проверю, - запинаясь , проговорил я, стараясь как можно незаметнее вглядеться в его проницательные глаза, ища в них признак безумия. Ничего такого я там не увидел, но ведь и тетя Гермиона не выказывала ни малейшего признака того, что сошла с ума, пока однажды утром не пришла к завтраку, спокойно заявив, что она Лукреция Борджа, и тут же рухнула на пол, выпив лошадиную дозу лауданума. Этот доктор – если он, конечно, и правда, доктор, - может быть столь же безумным, как самые буйные обитатели Бедлама, а я могу узнать об этом лишь тогда, когда будет уже слишком поздно.
Вздохнув, я продолжал записывать в блокнот дополнительную информацию; в том числе, и описание сего джентльмена на тот случай, если что-нибудь случится и полиции понадобится точное описание внешности этого малого.
- Хорошо, - выдохнул я, наконец, пытаясь привести свои нервы в порядок. – Когда в следующий раз вы зайдете, у меня уже будет, что сообщить вам, доктор…?
Я вопросительно посмотрел на него.
- Что? – Он поспешно отвернулся от большой витрины, содержимое которой с интересом изучал и обратил ко мне свой внимательный взгляд. – Ах, да, конечно. Уотсон, Джон Уотсон.
С сознанием долга перед общественностью я записал это имя, а в уме решил, что прежде чем мы закроем магазин, надо будет посмотреть, где находится трость – то бишь орудие убийства, так как если отложить это до завтрашнего дня, я, несомненно, об этом забуду.
- Я могу вам еще чем-нибудь помочь, доктор? – спросил я, незаметно подталкивая его к выходу – осталось десять минут до закрытия, еще только десять минут…
- Нет, благодарю вас. Вы и так мне очень помогли, - вежливо сказал доктор. – Я вернусь завтра около полудня… то есть, конечно, если мы не весь день будем гоняться вниз по реке за тем фальшивомонетчиком, - последние слова он пробормотал себе под нос, и я вновь с подозрением взглянул на этого человека. И прежде, чем я успел отойти от этого странного типа, он выпрямился, явно, выходя из задумчивости, и улыбнулся мне с самым благостным видом.
- А как ваше имя, мальчик? – с любопытством спросил он, но, похоже, безо всякого злого умысла.
Несмотря на это, я невольно поморщился. Однако, профессиональная вежливость – это профессиональная вежливость, и мне удалось надеть на себя сияющую улыбку продавца рождественских подарков и произнести вымученное «Крэтчетт. Тимоти Крэтчетт.»В глазах моих при этом вспыхнул воинственный огонек, бросая вызов тому, кто осмелился бы пошутить на тему проклятия моего имени.
В ответ доктор приподнял бровь и вновь дернул усом.
- Я… прошу прощения, - сказал он с едва заметной улыбкой, совсем не смеясь, а скорее сочувствуя – это было совсем новое, непривычное ощущение после довольно долгого и уж точно совсем не рождественского дня.
Я облегченно вздохнул, и доктор с понимающим видом засмеялся.
- Уж поверьте, от меня вы не услышите цитат из Диккенса, - добавил он, надевая на голову котелок и быстро застегивая пальто.
- Благодарю вас, доктор, - ответил я, опираясь на прилавок. Этот человек только что сильно вырос в моих глазах за это проявление обычного (или не такого уж обычного) здравого смысла; возможно, он и не был таким уж сумасшедшим, просто немного странным.
Когда он исчез за снежной пеленой улицы, на прощание поздравив меня с наступающим праздником, мой взгляд упал на стеклянную витрину, которую он изучал перед тем, как мне представиться, и по спине у меня побежали мурашки – но совсем не от холодного ветра с улицы. Я содрогнулся, спрашивая себя, почему имею несчастье притягивать таких эксцентричных покупателей.
То, что он изучал с таким интересом, оказалось коллекцией старинного оружия.
Я не думал, что покупатель рождественских подарков может быть более странным, чем этот доктор – вернее, не думал так до следующего вечера, когда в магазин зашел крайне необычный посетитель, дабы нарушить монотонное течение моего вечера еще более странным образом.

Еще один портрет Джереми