Приют спокойствия, трудов и вдохновенья — @дневники: асоциальная сеть

четверг, 22 июня 2017

17:08

Рассвет

Когда мы служим великим, они становятся нашей судьбой

Тем холодным ноябрьским утром 1887 года я проснулся от звуков музыки. Конечно, если это можно назвать музыкой. На весь дом раздавались резкие, довольно хаотичные скрипичные ноты, временами прерываемые тихими аккордами стаккато, и все это сливалось в один мощный звук, в котором не было ни мелодии, ни ритма. Предыдущей ночью я мало спал – и, на мой взгляд, было еще слишком рано – семь утра, если быть точным.
Издав стон, я с трудом удержался от желания положить на ухо подушку и вообразить, что я живу в обычном доме. Но под звуки такой какофонии, звучащей в доме, я бы уже не смог заснуть. Поэтому я вылез из теплой постели и стал поспешно одеваться, желая спуститься вниз и как можно скорее оборвать этот концерт, а потом попросить у хозяйки чашку кофе.
- Достаточно, Холмс! – воскликнул я, преодолев лестничный пролет со всей быстротой, на какую был способен. – Черт возьми, вы думаете, что делаете?!
Шерлок Холмс стоял у большого окна и играл на скрипке. Услышав, что я вошел, он перестал играть и повернулся; восходящее солнце бросило тень на его высокий силуэт. Я еще не совсем проснулся и прищурился, чтобы его увидеть. Он выглядел как предвестник правосудия, и у меня было какое-то отдаленное впечатление , что в этот раз меч этого правосудия направлен как раз на меня.
«Его невежество было также поразительно, как и его знания.»
Я вздрогнул, услышав знакомые слова из уст человека, для которого я их написал.
«О современной литературе, философии и политике он почти не имел представления. Мне случилось упомянуть имя Томаса Карлейля, и он наивно спросил, кто он такой и чем знаменит. Но когда оказалось, что он ровно ничего не знает ни о теории Коперника, ни о строении Солнечной системы, я просто опешил от изумления. Чтобы цивилизованный человек, живущий в девятнадцатом веке, не знал, что Земля вертится вокруг Солнца, - этому я просто не мог поверить.»
Я замер, думаю, что, открывая и закрывая рот, но, не произнося при этом не звука, я был похож на какую-то рыбу.
- Мой брат прислал мне это сегодня утром, - объяснил Холмс. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что он указывает на что-то своим смычком. Я проследил за этим указателем, пока мой взгляд не упал на кофейный столик, где лежал «Рождественский ежегодник Битон».
У меня перехватило дыхание, когда я прочел рельефную надпись на обложке журнала; мой первый литературный опыт, «Этюд в багровых тонах». Я знал, что этот выпуск выходит сегодня, но никак не ожидал, что Холмс так быстро получит экземпляр журнала. Полагаю, я должен благодарить за это его брата, Майкрофта. Хотя видел, что Холмс совсем не рад.
- Мой дорогой Холмс, - начал я, ибо, хотя голос моего друга был достаточно спокойным, он вел себя так, словно во всех подробностях излагал улики против подозреваемого. – Вы не можете отрицать, что даже гордитесь неосведомленностью в некоторых областях, которые считаете неважными, так как это позволяет вам сохранить место, как вы это называете, в вашем мозгу для того, что может пригодиться в вашей профессии!
- Да, Уотсон, но мне кажется, что вы преувеличили мое незнание, это похоже на какого-то ребенка, разве нет? И думаю, что совсем не обязательно, чтобы сегодня все в Лондоне узнали о моих возможностях.
- Вы поставили акценты совершенно не там, - возразил я. – И вы совершенно не обратили внимания на все мои лестные высказывания о вас.
- Немного уксуса портит весь котелок, доктор, - сказал он, и я едва удержался от того, чтобы раздраженно не закатить глаза.
«На мой вкус, Холмс слишком одержим наукой. Это у него уже граничит с бездушием. Легко могу себе представить, что он впрыснет своему другу небольшую дозу какого-нибудь новооткрытого растительного алкалоида… просто из любопытства, - чтобы иметь наглядное представление о его действии.»
Мой друг бросил многозначительный взгляд на кофейник, стоящий на столе, затем снова взглянул на меня. – На вашем месте, я был бы осторожен, Уотсон. Никогда не знаешь, что ждать от таких эксцентричных типов, не так ли? Кто знает, что однажды могут добавить в ваш утренний кофе!
- Холмс, честное слово, - я протянул к нему руки с жестом полной невинности. - Надо быть непроходимым идиотом, чтобы хоть на секунду поверить половине того, что рассказал мне Стэмфорд. В любом случае, он говорил полушутя. Я включил в рассказ его суждение лишь для того, чтобы добавить немного драматизма к вашему характеру, чтобы было интересно читателям. Главный герой, совершенно нормальный и находящийся в полной безопасности, обычно ужасно тупой!
- Гм, - прозвучал красноречивый ответ. Холмс протянул руку и открыл журнал кончиком своего смычка, как будто не желал прикасаться к этим страницам руками. – Тогда давайте теперь оставим сомнительные впечатления обо мне Стэмфорда и будем придерживаться ваших слов.
Я глубоко вздохнул и пошел за кофейником. Я был уверен, что если я пока обошелся без кофе, то сейчас оно мне понадобится. Я налил себе чашку, а Холмс тем временем продолжал.
«-Ха,ха! – он захлопал в ладоши, сияя от радости, как ребенок, получивший новую игрушку.»
Прочитав это, он посмотрел на меня так, как если б я оскорбил его мать. Я залпом выпил кофе, как будто это был бокал бренди, и налил себе еще одну чашку.
- Итак, Уотсон, после такого клеветнического портрета, какой нормальный преступник воспримет меня всерьез?
- Право же, Холмс, - в моем голосе невольно прозвучали гневные нотки. – Но вы именно такой! Вы были охвачены такой радостью, совершив это открытие, что прямо таки лопались от гордости! Как молодой отец, показывающий всем своего первенца…
- Уотсон, я вас умоляю! – воскликнул он. – Больше никаких живописных метафор!
У меня вырвался невольный вздох. Я сидел за столом, пил вторую чашку кофе гораздо медленнее, чем первую, чтобы оттянуть время, так как понял, что это будет довольно щекотливое дело.
- Дорогой друг, - сказал я, - я старался показать вашу страсть к научным исследованиям. Если бы полицейские инспекторы работали с таким энтузиазмом, то думаю, у вас было бы гораздо меньше работы! Завершение этого дела говорит само за себя. Вы, конечно же, понимаете, что я описываю ваши дела потому, что очень высоко ценю Вас и ваши методы работы.
Холмс слегка сморщил нос при моих последних словах.
- И вы проиллюстрировали это, описав меня, как прыгающего от радости ребенка?
Я поставил на стол свою опустевшую чашку с гораздо большей силой, чем это было нужно, потому что почувствовал, что этот человек не желает ничего понимать.
- Холмс, хотите знать, что я подумал, когда впервые увидел вас в той лаборатории?
- Не уверен, что хочу этого, - сказал он просто.
Его плечи поникли, но он тут же выправился и повернулся, чтобы убрать свою скрипку; когда он делал это, солнечный луч осветил его благородное лицо. Сердце у меня так и упало – хотя мой друг никогда бы не признался в этом, сейчас я был уверен, что где-то в глубине души, признающей лишь логику, его гордость была уязвлена, и виновен в этом был я.
Поэтому, я набрал в легкие побольше воздуха и сказал ему правду.
- Холмс, больше года я пребывал во мраке. Эта война была бесчеловечной, кровавой и жестокой. И хотя солнце палило нас своими лучами, я, право же, совсем не чувствовал этого – по крайней мере в душе – очень долгое время.
Мой друг успокоился и с интересом смотрел на меня, так как прежде я никогда об этом не говорил.
- Потом я был ранен, а затем болен, и к концу всего этого я был, словно привидение, жил как во сне. Я плыл в Англию, потом поехал в Лондон, начисто лишенный энергии и желания что-либо делать. И, как и многие другие в депрессивном состоянии, я был уверен, что я никогда уже не буду таким, как прежде.
«В Лондоне я некоторое время жил в гостинице на Стрэнде и влачил неуютное и бессмысленное существование» - тихо процитировал Холмс.
Я улыбнулся, ибо теперь такие безрадостные воспоминания были не властны надо мной.
- Ну, а затем меня познакомили с загадочным человеком, который, только взглянув на вас, казалось, знал о вас все. Совершенно не похожий на того хладнокровного ученого, о котором говорил мой приятель, он казалось, излучал жизнь, опытным путем проверяя ее высоты и глубины. Вот только, он притянул меня в свою траекторию, и прежде, чем я это понял, я сам оказался на свету.
Лицо мое вспыхнуло, и я был не в силах взглянуть на моего друга, поэтому приступил к третьей чашке кофе. Когда я снова поднял глаза, Холмс с задумчивым видом смотрел в окно. Кажется, его раздражение ушло, и я облегченно вздохнул.
- Мой дорогой Уотсон, кажется, вы и в самом деле романтик. Сомневаюсь, что есть какой-то способ излечить вас от этого.
Я рассмеялся, а он улыбнулся мне и повернулся, чтобы взять свою трубку.
- Однако, если вам будет от этого легче, - весело сказал я, - Когда я буду писать об этом последнем деле с вашим братом, я сосредоточусь на более рациональных ваших качествах. Это пойдет? Шерлок Холмс, «мозг без сердца, человек, настолько же чуждый человеческих чувств, насколько он выделялся силой интеллекта.» Преступному миру будет, о чем подумать, не правда ли?

@темы: Шерлок Холмс, Этюд в багровых тонах, Первые годы на Бейкер-стрит

URL

15:29

Эта пресловутая Швейцария

Когда мы служим великим, они становятся нашей судьбой

Захотелось это здесь выложить. Пропущенная сцена к "Исчезновению леди Фрэнсис Карфэкс". Хоть фанфик пиши

You died there, you damn fool.

@темы: Шерлок Холмс, Арт, Исчезновение леди Френсис Карфэкс

URL

среда, 21 июня 2017

13:28

Когда мы служим великим, они становятся нашей судьбой

У автора sagredo есть серия фанфиков под названием "тема с вариациями". К ней относится и фанфик "Песни без слов", который я вчера выкладывала. Я еще буду возвращаться к этой серии, а сейчас хочу предложить перевод фанфика из нее под названием Lapsus Linguae (Оговорка). Мое мнение полностью совпадает с мнением автора, которая, написала, что вот он всплыл у нее в голове и она его записала, а теперь не знает, что с ним делать. Понимает, что он совсем не в характере,но допускает, что в какой-то вселенной такое могло бы иметь место.
Я точно также немного колебалась, уже переведя фанфик, но вот все-таки решила выложить

Тема с вариациями

Lapsus linguae (Оговорка)

Я увидел, что он сидит на краю постели, одетый в ночную рубашку, прижав колени к груди и обхватив себя руками, словно, чтоб не дать себе рассыпаться на части. Во всей фигуре Холмса чувствовалось какое-то странное напряжение, неподвижность застывшей ледяной статуи, нарушаемой лишь , как я заметил, легкой дрожью в плечах. Это напомнило мне его манеру плакать, и когда при моем появлении он поднял голову, его серые глаза покраснели, а на щеках были видны следы слез.
- Господи, - тихо сказал я, чувствуя, как напряжен мой голос от беспокойства. – Холмс, что случилось?
Он покачал головой, в отчаянии стиснув зубы и сжимая губы в одну тонкую линию.
- Я не знаю, - беспомощно ответил мой друг, хриплым от слез голосом. – Я проснулся, и это началось… и я не мог остановиться.
Он отвернулся, сердито вытирая глаза рукавом рубашки.
Я оставил свой чемоданчик на пороге и подошел к нему, чтобы сесть рядом. Легко предположить, думал я, что он просто измучен и переутомлен после сложного дела, которое только что завершил, но некий инстинкт внутри меня настаивал, что тут нечто большее. Что-то, в чем Холмс не желал признаваться и себе, также, как и мне. Я видел, как это изводило его последние недели, когда он работал над этим делом.
- Не просите меня объяснить, Уотсон, - прошептал Холмс, словно предугадывая мои мысли, после чего уткнулся подбородком в колени и устремил неподвижный взгляд на мерцающий свет единственной лампы, освещавшей комнату.
Я покачал головой.
- Нет, дорогой друг. Я не стал бы.
Однако, я протянул руки, чтобы обнять его.
Сначала Холмс вздрогнул, метнув на меня почти панический, дикий взгляд, но я обхватил его руками прежде, чем он начнет протестовать, как делал это в подобных случаях.
- Все в порядке, Холмс, - проговорил я, привлекая его ближе к себе. – Успокойтесь.
Он прижался к моей груди, но глаза его были все еще широко распахнуты, остекленевшие от слез, иего взволнованное дыхание стало учащаться, пока вновь не задрожал подбородок.
Я был охвачен волной страха и сожаления, гадая, не допустил ли серьезный промах, но, наконец, Холмс сделал судорожный вздох и проговорил:
- Уотсон…
- Ш-ш-ш – зашептал я и еще крепче обнял его. Он повернул голову и прижал ее к моей рубашке, подавляя рыдание.
- Я не могу выбросить это из головы, - произнес Холмс с дрожью в голосе и закрыл глаза, по его лицу снова потекли слезы.
- Что? – спросил я.
- Ее. Как мы нашли ее. Я помню все. Следы от веревок на ее руках – их было четыре на правой руке и семь на левой. Черт… почему я не перестаю видеть это? – Он задрожал еще сильнее, задыхаясь от рыданий. – Почему … все это теперь? Я не понимаю.
Я размышлял над тем же самым. Он видел и более жестокие убийства.
- Возможно, вам станет легче, если вы мне об этом расскажете, - мягко предложил я.
- Зачем? Вы видели все то же, что и я.
- Чтобы избавиться от этого. Снять груз с души.
Холмс еще долго ничего не говорил, вцепившись в меня, пока, наконец, более-менее не успокоился. Я уже почти готов был отказаться от этой идеи , как от еще одного своего предложения, оставленного им без внимания, но к моему удивлению мой друг неожиданно начал описывать сцену, воспоминания о которой причиняли ему такие страдания.
Подробности, которые он помнил, были экстраординарны. Количество и точное нахождение следов на шее убитой, точное расположение ее вещей, разбросанных по комнате, следы и отметины на ковре, даже точные подробности касательно погоды, которая была в тот день, когда мы обнаружили тело – все было тщательно и безжалостно зарегистрировано в его уме.
В одном пункте, однако, он ошибся.
Холмс начал достаточно спокойно излагать мне вышеупомянутые факты, но по мере того, как он говорил, его волнение росло, глаза вновь увлажнились и, в конце концов, он едва мог произнести сквозь слезы хоть слово.
- И ее кольцо, - в отчаянии пробормотал, наконец, Холмс. Я гладил его по волосам, пока он говорил, пытаясь успокоить, но замер на месте, когда его повествование, кажется, неожиданно отклонилось от фактов преступления, которое мы расследовали. – Он снял кольцо, – выдохнул Холмс и затем, кажется, окончательно потерял контроль над собой.
Бывали случаи, когда я видел у него слезы на глазах – как бы редки они не были – но я никогда прежде не видел, чтобы он плакал вот так. Это и вся история с кольцом , подумал я сначала, столь же ясно, как открытое признание, говорили о том, что Холмс горевал не по убитой в его последнем деле. Эта молодая женщина была не замужем и была убита ее сестрой. Его упоминание о кольце и человеке, который снял его, не имели никакого отношения к этому делу.
Я мог лишь поддерживать его, пока он рыдал, бормоча ему какие-то банальности и чувствуя себя совершенно бесполезным. Я не мог сказать, оказывали ли мои усилия какое-нибудь успокоительное воздействие, но хорошо было уже хотя бы то, что тот изнурительный темп , в котором он бросился расследовать это дело, оставил его совершенно без сил. Вскоре эти внезапные рыдания перешли в редкие всхлипывания, и Холмс осел у меня на руках, безвольный и недвижный, словно неживой, в полном изнеможении. Я продолжал держать его, пока глаза его не закрылись и тело не отяжелело от сна.
Но в ту ночь мне было этого недостаточно. Вопрос Холмса засел у меня в мозгу, как заноза, и непрестанно беспокоил меня.
Почему это дело, и почему сейчас? Какой аспект выделил его из числа множества других, делая его таким мучительным для моего друга, чтобы вызвать такую реакцию? И, на исходе ночи я начал сомневаться могло ли быть что – то в глубине его души, что произвело такой эффект.
В моем распоряжении было только совершенно нелогичное упоминание о кольце и больше ничего. Может, в самом деле, это было что-то вроде оговорки в духе Фрейда, которая была связана с чем-то личным для Холмса и совершенно ужасным для него?
Он был, в конце концов, размышлял я, глядя на его измученную горем, бесчувственную фигуру, довольно молодым человеком, который по роду своей деятельности повидал немало насилия и смертей – также как и я. Разве не горевал я подобным образом по солдатам, изрубленным на поле битвы – которых даже не знал? Если я когда и сомневался в человечности Холмса, то теперь уж у меня не было на это никаких оснований. Возможно, ноша соболезнования, свойственная всем людям , пережившим чью-то смерть, стала слишком тяжела, тем более, что Холмс имел склонность скорее сдерживать свои чувства, чем открыто признавать их. Может быть, причиной этой вспышки послужило не что иное, как время. Также вполне возможно, что ошибка насчет кольца и была именно ошибкой, деталью из какого-то другого расследования, которая вдруг всплыла в памяти, и была включена в его рассказ лишь из-за взволнованного и беспорядочного состояния его ума, вот и все.
Но если же нет…
Что могло значить для Холмса убийство женщины и потеря ее кольца? Из какой главы в его прошлом просочились такие воспоминания? Каким образом это могло быть столь ужасным для него, что он мог упомянуть об этом лишь косвенно?
Наконец, когда водянистые сероватые лучи рассвета просочились сквозь шторы, я был вынужден признать, что ничуть не продвинулся, и считать этот момент полной тайной для меня.
Я бросил взгляд на Холмса, раздумывая остаться ли с ним или идти к себе в спальню. Он выглядел совершенно бесчувственным, спал, как крайне измотанный человек, ничего вокруг не сознавая. Наконец, я тихонько выскользнул из под его неподвижных рук, и мягко опустил его голову на подушку. Он не пошевелился.
Когда я проснулся уже довольно поздно и присоединился к Холмсу в гостиной, то почти готов был поверить, что ничего из событий минувшей ночи на самом деле не происходило – настолько мой друг выглядел обычно, был таким же спокойным и хладнокровным, как всегда. Так или иначе , мы больше не говорили об этом. Больше он не упоминал об убитой женщине или ее кольце – а я его не спрашивал

@темы: Шерлок Холмс, Тема с вариациями, Первые годы на Бейкер-стрит

URL

06:27

Только раз в году

Когда мы служим великим, они становятся нашей судьбой

Наверное, с моей стороны несколько самонадеянно в свой день рождения выкладывать фанфик о дне рождения Холмса, но вот решила это совместить.
Дни рождения с некоторых пор не очень люблю, мягко говоря, и когда на работе заканчивается официальная часть с облегчением вздыхаю.
Потом уже можно расслабиться и по возможности получить от этого дня удовольствие :pozdr3:

Итак

С Днем рождения (автор silverfoxstole)

Сборник "Наброски из записной книжки доктора"

День рождения Шерлока Холмса был тайной о семи печатях. Точно так же как ни разу я не слышал, чтобы он рассказывал о своем прошлом и личной жизни, также он никогда не упоминал и о дате своего рождения. Лишь некоторое время спустя после нашего знакомства я узнал, что мой компаньон был на два года моложе меня, а еще позже – о том, что его семья происходит из старинного дворянского рода. Мы прожили на Бейкер-стрит уже девять или десять лет, когда он сообщил мне, что у него есть старший брат Майкрофт.
Хоть в Англии у меня не было родственников ( за исключением троюродной сестры Молли, связь с которой я потерял после того, как ушел в армию), круг моих друзей и знакомых был достаточно широк , и в день своего рождения я всегда получал пару открыток и несколько поздравительных телеграмм . Однако к большому моему удивлению время шло, а мой друг не получал никаких поздравительных посланий. Даже на Рождество, когда полки над моим столом были заставлены поздравительными открытками, стол Холмса и его полки оставались такими же, как обычно. Я знал, что у него мало друзей и это был его сознательный выбор, но это полное отсутствие контакта с внешним миром впервые навело меня на мысль, что мой друг должно быть сирота, и у него нет никаких родственников, которые могли выказать знаки внимания. И признаюсь, мне было очень жаль, когда недели неумолимо следовали одна за другой, а письма, которые приходили на имя Холмса были исключительно от торговцев или же его клиентов.
Не помню точно, как мне удалось узнать дату рождения Холмса, но уверен, это было на третий год нашего совместного проживания на Бейкер-стрит. Я тут же решил, что это событие необходимо отметить, в чем заручился поддержкой миссис Хадсон, которая с готовностью откликнулась на мое предложение. Неделю назад , возвращаясь от одного из своих пациентов, я заметил в одной из ювелирных лавок на Риджент-стрит прекрасный подарок для моего друга – и сейчас, когда я в этот знаменательный день входил в гостиную, он, завернутый в нарядную упаковку лежал у меня в кармане.
Холмс сидел, забравшись с ногами в свое кресло, и лениво пускал в потолок кольца дыма. Глаза его были закрыты, лицо – совершенно бесстрастно, но я видел, что, несмотря на всю эту апатичность, вся его худощавая фигура была как-то необычно напряжена. Когда я довольно громко захлопнул за собой дверь гостиной, он не пошевелился и даже не открыл глаз. Сейчас, когда после двадцати лет нашей дружбы, мне известны все его привычки, оглядываясь назад, я мог бы сказать, что в тот момент он явно был под воздействием кокаина, но тогда я еще не подозревал об этом его пороке. Я осторожно вытащил из кармана маленький сверток и положил его на стол, поближе к локтю Холмса, а потом сел в свое кресло у камина и развернул «Ивнинг Стандард».
В комнате царила полная тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов да потрескиванием поленьев в камине. Краем глаза я наблюдал за Холмсом, но прошло никак не меньше четверти часа прежде, чем он проявил признаки жизни. Мой друг открыл глаза, совершенно по- кошачьи потянулся и положил на стол свою давно потухшую трубку. При этом он тут же заметил мой сверток, который лежал там, среди окурков и разбросанных газет. Холмс взял его в руки, и на его лице я впервые увидел что-то вроде замешательства.
- Что это, Уотсон? – спросил он и я улыбнулся.
- По-моему, это совершенно очевидно.
- Гм… - Холмс какое-то время колебался, осторожно держа сверток с таким видом, как будто опасался, что он вот-вот взорвется, - полагаю, вы оставили на моем столе одну из своих покупок.
- Вовсе нет. Я специально положил сюда эту вещь.
Он взглянул на меня широко открытыми глазами.
- Вы хотите сказать…
- Ну да. Это для вас, - я улыбнулся еще шире и, вставая, протянул ему руку. – С Днем рождения, Холмс!
К моему удивлению, он не ответил, а продолжал пристально смотреть на меня, кажется, происходящее вызвало у него одновременно и шок, и удивление. Казалось, мой друг пытался что-то сказать, но не мог произнести ни единого слова, и я не на шутку забеспокоился. Но прежде, чем я решился спросить Холмса, все ли с ним в порядке, он, кажется, смог преодолеть этот странный паралич и начал вскрывать упаковку с детским энтузиазмом. Клочки бумаги полетели на ковер, и через минуту Холмс держал в руках мой подарок – серебряный портсигар, на котором были выгравированы его инициалы.
- Ну как? – спросил я после нескольких минут молчания. – Что скажете? Он вам нравится?
- Мне… - тут он запнулся, и я снова заволновался, ибо никогда еще за все время, что знал его, не видел, чтобы Шерлок Холмс не мог найти, что сказать. Он сидел совершенно неподвижно, не отводя взгляд от портсигара, который держал в руках.
- Я заметил, что ваш портсигар имеет уже довольно изношенный вид, и подумал, что вот этот вполне подойдет и к тому же, он намного прочнее, – я лепетал первое, что пришло мне в голову и прекрасно осознавал это, но чувствовал, что должен как-то заполнить паузу в разговоре, и начал уже опасаться, что все пошло не так, как я вначале предполагал. – И вы всегда могли бы…
- Уотсон… - при звуке его голоса я замолчал и увидел, что Холмс пристально смотрит на меня. – Я не могу принять это, он, должно быть, стоил вам целого состояния!
Я пожал плечами, чувствуя, как раненое плечо слегка заныло.
- Это неважно. Он нравится вам?
- Да, очень, но…
- Вот и прекрасно, остальное не важно.
- Но почему? Почему вы сделали это?
Он проговорил это довольно сконфуженно, что в свою очередь озадачило меня. Можно было подумать, что прежде ему никогда не приходилось получать подарки в день рождения… На этой мысли я запнулся, вспомнив вдруг отсутствие поздравительных открыток за минувшие два года и отсутствие каких бы то ни было семейных контактов, что, собственно, и побудило меня на этот поступок… Но неужели это в самом деле было так?
- Потому что я захотел сделать вам подарок, - просто ответил я. – Я не мог допустить, чтобы такой день прошел незамеченным.
Холмс фыркнул и покачал головой.
- До сих пор все так и было.
Почувствовав, что возможно, желая сделать другу приятное, допустил серьезный промах, я сел в свое кресло. Некоторое время, наклонив голову, Холмс вертел портсигар в руках. Редко можно было увидеть его таким задумчивым, если он не был занят очередным расследованием.
- Холмс, - сказал я наконец, - но неужели раньше никто не поздравлял вас с днем рожденья?
Через минуту он снова занял свое кресло, положив ногу на ногу, и вздохнул.
- Нет, с тех пор, как я уехал из дома. Честно говоря, никто кроме меня никак не выделял этот день из череды других, и вскоре я нашел, что пожалуй легче забыть о нем вместе с остальным миром, особенно если мне и без того есть чем заняться. В конце концов, что такое день рождения – это такой же день, как и прочие. И нет ничего приятного в том, чтобы праздновать этот день наедине с самим собой, не говоря уже о том, что это довольно глупо.
- Мне кажется это просто ужасно, - сказал я.
Холмс поднял на меня взгляд, и на его губах мелькнула какая-то странная улыбка.
- Да-да, полагаю, что вы должны смотреть на это именно так. Но уверяю вас, мне все это безразлично.
Холмс старался держаться непринужденно, но я ему не поверил, заметив нервозность, с которой он ерзал в своем кресле, его длинные тонкие пальцы барабанили по гравированной поверхности портсигара. Этот разговор явно вызывал у него чувство неловкости, и я решил, что если он не хочет больше говорить на эту тему, то я не буду настаивать. Больше я ничего не говорил, и наконец, Холмс взглянул мне в глаза с присущей ему безмятежностью. Он снова бросил взгляд на портсигар, словно только сейчас впервые смог его, как следует, разглядеть, затем встал и подошел ко мне.
- Благодарю вас, - сказал он, крепко пожав мне руку, - я, право, очень тронут, дорогой друг.
Я кивнул и смотрел, как он прошел в свою комнату, где нашел свой довольно поношенный кожаный портсигар, задняя сторона которого грозила вот-вот оторваться. Когда он переложил свои сигареты в новый и засунул его в карман сюртука, я встал. Не говоря ни слова, я сходил в прихожую за нашими шляпами и тростями. Увидев, что я протягиваю ему цилиндр и трость, Холмс нахмурился, а я чуть не рассмеялся при мысли, что уже второй раз за день поставил в тупик Шерлока Холмса.
- Мы идем обедать, - объяснил я. – Я угощаю.
Холмс удивленно приподнял брови и покачал головой.
- Нет! Нет, нет, нет, Уотсон, я не могу этого позволить! У вас сейчас почти нет средств – я категорически запрещаю вам подобные траты!
- А я запрещаю вам подобные запреты, - откликнулся я. – Я этого хочу и сделаю.
Холмс беспомощно посмотрел на меня.
- Но почему? – спросил он.
Это прозвучало довольно искренне: он действительно не понимал.
Я улыбнулся.
- Потому что вы мой друг, и именно так поступают друзья. Ведь мы же друзья, не правда ли?
Какие-то мгновенья он просто смотрел на меня, а затем его лицо озарила ответная улыбка.
- Но ваши траты…
- О, не беспокойтесь, расплатитесь со мной в день моего рождения, - заверил я его с самым серьезным видом.
Холмс от души рассмеялся, откинув голову назад, и напряжение, царившее у нас в гостиной этим днем, улетучилось как по мановению волшебной палочки.
Несколько минут спустя появилась миссис Хадсон, неся праздничный торт с зажженными свечами. И тут, несмотря на то, что Холмс отчаянно пытался сохранить на лице маску холодного безразличия, он вдруг отчаянно заморгал, и я готов поручиться, что тогда в его глазах заметил первые следы слез.

@темы: Шерлок Холмс, ДР, Про меня, silverfoxstole, Наброски из записной книжки доктора, Первые годы на Бейкер-стрит

URL

00:22

Песни без слов

Когда мы служим великим, они становятся нашей судьбой

Прежде, чем выложить этот перевод, хочу сказать, что сложнее перевода сцены какого-нибудь побоища или драки, может быть только описание музыки. По крайней мере, для не музыканта. Прошу прощения, если оно выглядит неуклюже - но я старалась, как могла.

Песни без слов

Это уже не первая моя попытка описать игру моего друга на скрипке. Насколько мне известно, большая часть сочиненной им музыки никогда не будет записана его собственным пером, нотам большинства его сочинений суждено жить лишь в те мгновения, когда они звучат впервые. Я чувствую, что лучшее, что я могу для них сделать, не обладая достаточными познаниями по теории музыки, это лишь как-то описать их, как это может сделать писатель. Я давно уже подозреваю, что такое описание позволит на мгновение заглянуть в его ум – и , может быть, в его сердце.
Если у него нет никого, ближе меня, то я не могу объяснить, откуда берет начало его музыка. Когда Холмс знает, что у него есть публика, его игра достаточно искусна, но, когда он играет только для себя, я вдруг ощущаю, как меня держат в напряжении те звуки, что поднимаются ко мне с нижнего этажа, словно послание в бутылке, не предназначенное для меня, но все же каким-то необъяснимым образом выброшенное волнами на берег. Редко, когда игра самых прославленных скрипачей вызывала у меня такое волнение, и я не могу представить, чтобы мой друг создал такие мелодии, не испытывая столь же сильных чувств.
То, что я слышу сегодня, довольно сложно и состоит из множества слоев. Я представляю, как длинные, быстрые пальцы проворно движутся по струнам в манере, понятной лишь моему другу, находя свой путь, словно каким-то замечательным инстинктом, и рождая звук, который, кажется, исторг не один инструмент, а два, слившись в единой гармонии. Низкие ноты издают гул, а высокие – струятся и качаются, словно потревожили гладь глубокого озера, затем низкие аккорды нарастают и поднимаются, постепенно доминируя над остальными. Здесь и там его смычок ударяет по двум струнам одновременно, потом играет более трех нот разом, темп и громкость звучания чувствительно увеличиваются до тех пор, пока ясные, пронзительные ноты не берутся всего на одной струне, один из двух фантомных инструментов, вызванных им к жизни, играет соло.
Эта пьеса отнюдь не веселая. Она переходит в тему, которая повторяется снова и снова, постоянно нарастая, пока струны громко не провозглашают заключение. В этом есть что-то призрачное и мимолетное, что-то напоминающее какой-то тайный порыв – хоть я и не могу сказать, почему. Каждая фраза, кажется, заканчивается не последней нотой, а вопросом, и до странности не закончена, словно бы автор не представляет, что делать. В моем воображении я снова вижу мелькающие сквозь деревья проблески лунного света, скользящие по полу нашего купе, когда наш поезд проезжал через лес. Последний поезд до Лондона, на который мы смогли сесть, расследуя очень мрачное преступление, которое были вынуждены оставить нераскрытым.
Музыка становится мрачной. Тихая и спокойная прежде, теперь же скрипка издает рокот. Смычок скользит по струнам. Ноты становятся выше и вот снова раздаются тройные аккорды, которые звучат почти как фиоритурные переливы, смычок больше не летает по струнам, он наносит по ним острые удары, точно сабля. Мелодия кружится в бесконечном круге ударов и их отражений, напоминая дуэль с невидимым противником. Я никогда не видел, как фехтует этот скрипач, но сейчас легко себе это представил – длинные руки – сильные и изящные, движения быстрые и сбалансированные, агрессия борьбы сменяется чем-то прекрасным, сила возрастает до высот подлинного искусства. Кажется, что скрипка балансирует на грани острия между грубостью и корректностью, а потом музыку трогает усталость. Темп постепенно замедляется, словно под тяжестью чего-то. Я вспоминаю долгие марши по афганским пустыням. Музыка становится монотонно простой, ее нагроможденность распутывается нить за нитью, пока она не звучит так, словно кто-то просто делает шаг за шагом. И вот последний низкий, приглушенный раскат, полу-угроза - полу-капитуляция. Дальше – тишина.
Какую-то минуту все спокойно. Затем внизу, в гостиной я слышу неясный, обрывистый гудящий звук от случайно задетой струны, при укладывании скрипки в футляр, и приглушенный щелчок затвора. Раздаются шаги по ковру перед камином, затем они затихают. Я не слышу, как Холмс пошел спать.
Сам я, несомненно, просижу допоздна, глядя, как оплывает свеча, еще много времени спустя после того, как отложу в сторону ручку. Я буду думать о том, как мой друг сидит один в комнате этажом ниже, может быть, задумчиво курит сигарету. Я буду вспоминать взгляд его беспокойных горящих серых глаз, которые кажутся еще ярче из-за темных кругов под ними, и буду бояться, что услышу звук выдвигаемого(вовсе не запертого) ящика стола, и еще больше я боялся того, что последует за этим. В который уже раз я стану гадать, какие еще более важные тайны может он хранить, и буду беспокоиться о его добровольной отдаленности. И неизбежно я стану спрашивать себя, что хорошего, в таком случае, делаю я для него и сам, оставаясь в своей комнате.
Но я не спущусь вниз. Такая натура, как у Холмса, не потерпит вторжения, и я понимаю, что сейчас не место, и не время, чтобы испытывать, насколько далеко я смогу зайти. И, как всегда, достаточным утешением для меня было представить, каково было бы положение вещей, если бы меня не было здесь, на расстоянии одного лестничного пролета от него. Он так же был бы один в гостиной, но никто бы не услышал музыки, звучавшей в ее стенах несколькими минутами ранее. Никто бы не сохранил его музицирование в прозе насколько это возможно, и не был бы взволнован его музыкой и не пытался бы понять ее. Он сидел бы там один, и никто не узнал бы об этом. И не известно, думал ли бы кто-нибудь о нем? Но я здесь, и у него есть , по крайней мере, хоть это.
И утром, когда мы выйдем к завтраку с уставшими, покрасневшими глазами, проведя ночь без сна, он это узнает.

@темы: Шерлок Холмс, Тема с вариациями, Скрипка Мастера, Первые годы на Бейкер-стрит

URL

вторник, 20 июня 2017