1925-1926

Манящий Голливуд

Голливуд – это место, где вам заплатят тысячу долларов за поцелуй и пятьдесят центов за вашу душу.

Мэрилин Монро.

В начале их отношений Бэзил и Уида приняли решение, которое имело смысл для каждого из них, но со временем легло бы огромным бременем на плечи Бэзила. По сообщениям, Уида зарабатывала 1500 долларов в неделю в качестве сценариста –20 000 долларов в сегодняшних деньгах – в то время как Бэзил на Бродвее зарабатывал 500 долларов в неделю (примерно 6500 долларов сегодня), но душа Бэзила пылала неистовыми амбициями, а его перспективы на этом поприще казались безграничными, и именно Уида попросила освободить ее от контракта со студией Парамаунт. Это позволило бы ей быть со своим женихом так часто, как она хотела, и помогать управлять его карьерой, вместо того чтобы тратить много времени на проекты на Западном побережье. У обоих уже были прежде отношения, в которых работа и вынужденная разлука тяжким грузом легли на одного или обоих партнеров, и в конечном итоге привели к расставанию. Они были влюблены, и ни один из них не хотел расставаться друг с другом, так что это соглашение было, пожалуй, единственным способом двигаться вперед.
Уида была не глупа. Она знала, что звезда Бэзила восходила очень быстро, и была вероятность, что скоро он будет зарабатывать более чем достаточно, чтобы обеспечить ей тот образ жизни, к которому она привыкла, тогда как Бэзил первый готов был признать, что вел довольно "монашеское" существование, и был счастлив, если у него была кровать, где можно было спать, вещи, которые можно надеть и какая-то еда, чтобы перекусить. Возможно, он был одним из наименее материалистичных людей шоу-бизнеса того времени.




Бэзил написал о своей реакции на решение Уиды:

«Если оглянуться назад, это может показаться здравым смыслом, но, кроме того, это требовало мужества и преданности, которые, по мнению многих друзей Уиды, «превосходили обычные представления о долге». Сэмюэл Голдвин был возмущен решением Уиды и пообещал купить ей тысячу пианино, если она откажется от идеи выйти замуж за «этого актера». Джек Милтерн, который на собственном опыте знал экстравагантность Уиды, был искренне против нашего союза, и я уверен, что было множество других, которые знали нас обоих и которые могли пожелать нам лишь счастливой, хотя и несколько ограниченной в масштабах «интрижки».»

Это могло быть, чем угодно, только не интрижкой.
Тем временем, «Лебедь» стал чем-то сродни феномену. Изнурительный тринадцатимесячный тур по США, выступления в переполненных залах Чикаго, Милуоки, Сент-Луиса, Бруклина, Вашингтона, Филадельфии, Ньюарка, Ривьеры (Нью-Джерси), Бостона, Нью-Хейвена, Олбани, Кливленда и Питтсбурга наложили свой отпечаток на актерский состав.
Во время тура Бэзил также снялся в своем первом американском немом фильме, снятом в 1924 году, "Труппа с Эллен", сыграв в фильме значительную роль. Журнал «Variety» сообщил, что роль соперника главного героя «прекрасно сыграл Бэзил Рэтбоун». Это был еще один маленький, но жизненно важный шаг в верном направлении.
Помимо этого летом 1924 года Бэзил еще и приехал в Англию, чтобы попытаться убедить свою жену Марион дать ему развод – что до сих пор она упорно отказывалась делать, возможно, надеясь, что однажды между ними может произойти примирение. Развод был последним, неизбежным этапом брака, который фактически закончился много лет назад, но для того, чтобы жениться на Уиде, необходимо было официально оформить разрыв отношений между Бэзилом и той, что десять лет была его женой. Позже, в интервью в журнале «True Story», он объяснил: "Я происходил из консервативной семьи, которая не верила в развод … И если кто-то из Ретбоунов женился, то он оставался женатым, независимо от обстоятельств. Они едва простили мне выбор актерской профессии. Я слишком хорошо знал, какой будет их реакция на развод". Но, в конце концов, и, возможно, видя всю бесполезность сопротивления, Марион, наконец, согласилась на то, чтоб придать законный порядок их раздельному проживанию.
Уида и Джек Милтерн, ее близкий друг, который был на двадцать три года старше Бэзила, поехали в Англию, где Уида нашла красивый дом на берегу Темзы, чтобы снять его на лето. «Лебедь» взял паузу на летние каникулы, так что никаких срочных рабочих обязательств не было, и у Бэзила наконец-то появилась возможность зарядиться энергией. Это было великолепное английское лето, напомнившее Бэзилу о том, что, хотя его сердце теперь находилось в Америке, он все еще любил время от времени приезжать домой. Уида и Бэзил наслаждались долгими прогулками или ездили на лодке по Темзе до местного паба в этой идиллической местности в Пэнгборне, в графстве Беркшир, примерно в 60 милях от центра Лондона.
Бэзил повидался с друзьями и семьей и покончил с некоторыми делами, но встреча с отцом не входила в его планы, поскольку он, к сожалению, скончался в возрасте 68 лет 13 июня – 32–й день рождения Бэзила - и за несколько недель до того, как он приехал домой на лето.
В своей автобиографии он вспоминал об этой поездке и его явно утешало то, как ушел из жизни его отец:

«Я был полон решимости, чтобы мы с Уидой поженились как можно скорее, и для этого мне нужна была как юридическая консультация, так и возможность убедить Марион в том, что наша долгая разлука теперь должна быть оформлена юридически. У этого визита домой была и другая, менее радостная цель. Мой дорогой отец умер в мой день рождения, тринадцатого июня. Он был очень болен, но был на пути к выздоровлению и поправлялся в деревне, где был со своей сестрой, моей тетей Этель. "Папочка" умер, так же, как и жил, в обстоятельствах, которые, полагаю, можно назвать "драматическими".
Было прекрасное раннее летнее утро, и он удобно устроился у окна своей спальни, глядя на
только что расцветший розовый сад. Тетя Этель принесла ему поднос с завтраком и письмо от меня. Она постояла там, пока он вскрывал мое письмо и читал его ей. Это сделало его очень счастливым.
Примерно через полчаса тетя Этель вернулась в его комнату, чтобы забрать поднос с завтраком. Его завтрак остался нетронутым, и он, казалось, мирно спал, мое письмо все еще было у него в руке. Он был мертв. Мне хотелось бы думать, что моя мать была где-то поблизости, чтобы встретить его. Хорошо было бы, если бы Уида узнала моего отца, который бы так сильно любил ее. Она пришлась бы ему по вкусу (буквально была бы его «чашкой чая») … Да благословит его Господь."


Теперь Бэзил лишился обоих родителей, и его развод был улажен, но во время поездки не было никаких упоминаний о его сыне Родионе, которому тогда было 8 лет ,что в последующие годы будет терзать его потомков. После шестинедельного пребывания в Англии Бэзил отплыл в Бостон, чтобы успеть к сентябрьскому представлению "Лебедя", которым откроет сезон "Эмпайр" в Нью-Йорке, и спектакль будет идти большую часть следующего года, завершившись восьминедельным показом в Сан-Франциско с апреля по конец мая 1925 года.

В том же году Бэзил также снялся в своем пятом немом фильме "Невеста в маске", вновь получивший положительные отзывы; но опять же, это был не тот фильм, что привлек бы к нему внимание общенациональной аудитории. Однако это была его первая голливудская картина , которая еще больше укрепила его первоначальную любовь к Калифорнии.


Бэзил Ретбоун в фильме "Невеста в маске"

Он вернулся в Нью-Йорк после нескольких недель съемок и появился в нескольких спектаклях в приютившем его городе и его окрестностях, а также в Массачусетсе, в то время как Уида строила планы на неизбежно пышную свадебную церемонию.
Ее рождественский подарок Бэзилу в 1925 году сам по себе был историей, поскольку они спасли от почти неминуемой смерти немецкую овчарку. Они встретили одного своего друга, актера Джорджа Ревенанта, , в его гримерке после спектакля, и он познакомил их со своим трехлетним псом Морицом, который до этого был послушной полицейской собакой, и Ревенант объяснил, что его верный товарищ убил овцу, и через несколько дней он должен был предстать перед судом ; когда будет вынесен вердикт, собаку почти наверняка уничтожат.
Уида быстро придумала историю, которая не только бы помогла спасти Морица от смерти, но и к тому же в результате этого его будет ждать новый дом и новая жизнь с ними на Манхэттене. Они заплатили Джорджу 200 долларов, и тут же было решено, что Морица тайком уведут, и будет сказано, что он был украден. Джордж согласился – ему была невыносима мысль о том, что его собаку усыпят в расцвете сил, и он знал, что, вероятно, Морица ждет прекрасная жизнь с Бэзилом и Уидой. Это положило начало любви Бэзила к собакам, и они будут окружать его большую часть его жизни в Америке.

После отъезда в Филадельфию Мориц был спрятан в гостиничном номере, который Бэзил забронировал на пару недель в не особо известном, не связанном с шоу–бизнесом заведении, под названием "Сильвания", в то время как Уида остановилась в Отеле "Ритц". План сработал идеально. Мориц был послушен и каждый вечер ходил на работу с Бэзилом, спал в его гримерке до окончания спектакля, а затем под покровом темноты возвращался обратно в отель. Хотя и маловероятно, что ФБР искало Морица по всей стране, расклеив повсюду объявления с его приметами, но всего одна фотография, сделанная папарацци, на которой он мог быть запечатлен с Бэзилом, могла означать для него смертный приговор. Когда страсти улеглись, Мориц в конце концов вернулся в Нью-Йорк вместе со своими новыми хозяевами и, несмотря на то, что вначале он понимал только немецкие команды, стал неразлучен с Бэзилом, которого с тех пор редко видели без собаки.





Уиде , по прежнему, удавалось создавать отличные сценарии, и истинная личность Морица так и не всплыла на поверхность в течение следующих одиннадцати лет, пока он был рядом с Бэзилом. Можно добавить, что суд поверил рассказу Джорджа о том, что его собака была украдена, и на этом дело было закрыто.
Тем временем Уида прокладывала себе путь к браку с Бэзилом. 18 июня 1925 года газета "Нью-Йорк Ревью" сообщила: "Бэзил Рэтбоун, исполнитель роли Элси Фергюсона в театре Билтмор, признал свою помолвку с Уидой Бержер, бывшей женой кинорежиссера Джорджа Фицмориса. Фицморис был разведен с женой в декабре на основании его ухода из семьи.’
Несколько лет спустя Бэзил напишет, что он не был уверен, как Уида отнесется к разводу со своим мужем; он сказал: «Я знал, что она разошлась со своим мужем, но я не знал, как она относится к разводу». Правда заключалась в том, что Уида очень спокойно отнеслась к разводу, пройдя через этот процесс уже дважды! Она уже была миссис Берджесс и миссис Уидок в своих предыдущих браках, но в автобиографии Бэзила об этом не упоминалось, что указывает на возможность того, что он даже не знал, что станет ее четвертым мужем – возможно ли, чтобы Бэзил не знал о предыдущих браках Уиды? Возможно, была веская причина, по которой он не особенно хотел, чтобы об этом узнал весь мир, поскольку трижды разведенная женщина наверняка заставила бы о себе говорить обозревателей светской хроники и писателей из шоу-бизнеса.
После двухлетнего ухаживания 34-летний Бэзил и 39-летняя Уида поженились 18 апреля 1926 года. Оба были разведены, поэтому оказалось трудно найти церковь для бракосочетания, и в конце концов их свадьба состоялась в квартире их друга Джозефа Томаса на Манхэттене под председательством отца Хэмпдена из Голландской реформатской церкви.



«TheMovieMirror» сообщила:
«Лучший друг Бэзила любезно предоставил роскошные апартаменты на Парк-авеню, и великолепный люкс на верхнем этаже, расположенный высоко над толпой идущих внизу людей, превратился в изысканные декорации. Одна комната была специально превращена в маленькую часовню, и перед алтарем, усыпанным цветами, с послушниками, кадящими благовониями, Бэзил обменялся кольцами со своей невестой. На саму церемонию была приглашена дюжина избранных гостей, но после этого триста почетных гостей заполнили квартиру для веселого приема.
На следующий день Бэзил приступил к съемкам в Нью-Йорке своего последнего немого фильма, с бюджетом 250 000 долларов (около 4 миллионов долларов в сегодняшних деньгах), под названием"Великий обман ", и следующие несколько месяцев ему предстояло играть немецкого агента по имени Риццио.
Фильм пользовался успехом и снова привлек внимание к Бэзилу Рэтбоуну более широкой американской аудитории, но оказалось, что это только верхушка айсберга, и уже не за горами еще бОльшие успехи. Но один факт, который всплыл вскоре после их свадьбы, противоречит образу Уиды как богатой женщины. Она была кем угодно, только не состоятельной дамой. Хоть это и правда, что до встречи с Бэзилом она работала на крупной студии, , похоже, большая часть слухов о ее предполагаемом богатстве, возможно, была искусно преувеличена. Она явно была женщиной с дорогими вкусами, и ей, безусловно, нравилась светская жизнь и общение с высшим обществом, но действительно ли она выписывала чеки, которые могли нанести серьезный ущерб ее банковскому счету? Шикарный дом на Лонг-Айленде, дорогая машина, одежда и вечеринки - все это стоило небольшого состояния. Если бы у нее было много денег, ничто из этого не стало бы серьезной проблемой (хотя, возможно, это и не могло продолжаться до бесконечности), и это, безусловно, позволяло ей постоянно находиться в поле зрения высшего общества.
Могла ли она вообще рисковать, когда искала четвертого мужа? Хотя в ее решении перестать работать, быть рядом с Бэзилом и сосредоточиться на его карьере, безусловно, есть нотка благородства, в сегодняшних деньгах она зарабатывала бы добрых 80 000 долларов в месяц. Казалось бы, это слишком огромная сумма, чтобы отбросить ее так небрежно. И если ее вера в то, что место женщины - рядом с ее мужчиной, была такой непоколебимой, возникает вопрос, почему она не перестала работать, когда вышла замуж за своего предыдущего мужа, Джорджа Фицмориса?
И почему всего через восемь недель после того, как она стала миссис Бэзил Рэтбоун, Уида подала заявление о банкротстве? В уведомлении, опубликованном в "Нью-Йорк Таймс", подробно говорилось, что личные активы Уиды составляли всего 150 долларов, а обязательства - 9 399 долларов – примерно 150 000 долларов в сегодняшних деньгах. Что-то не складывалось, и дело было не только в банковском счете Уиды.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Наверное, вдогонку к предыдущему посту. Не смогла удержаться.

На тему того, что наш сериал известен всему миру и наш Холмс считается самым-самым. Только поймите правильно, сама я его в общем-то люблю и никогда не забуду того, что он значил для меня когда-то. Просто надо понимать, что за границей его знают, мягко говоря, не все. Уже поэтому речь о самом-самом лучшем Холмсе всех времен и народов не идет. И если его знают даже не все шерлокианцы, то чего уже говорить о "простых смертных")

Короче, на фейсбук на странице все тех же "Норвежских исследователей Миннесоты" выложили хорошо известный кадр



А ниже вот такой диалог по поводу данного кадра:

Уилл Томас: Рейхенбах?

Мэри Ловинг: Думаю, да.

Идя от конца, нахожусь уже на 30-х страницах своей работы над ошибками, вернее, даже ее проверки. Предвкушаю, как буду писать содержание. Хотя в зависимости от обстоятельств, то думаю сделать то же, что было ( а вначале вообще хотела лишь внести поправки в старое содержание), то иногда думаю сделать что-то более развернутое. Тема "Шерлокианцы" сама по себе может быть слишком обширной, тогда как в ней и интересный разговор о Мастере, и экскурсия на гранадовскую Бейкер-стрит. То же и со всем остальным. Тема Рождество заключает в себе слишком многое, хотя я понимаю, что не мыслимо перечислять все статьи, рассказы и прочее. И снова звучат в голове слова о том, что тому, кому интересно, этого содержания не надо вообще, он и сам все найдет, а если неинтересно, никаким содержанием человека не заманишь. Так что будет, наверное, что-то среднее.

***

Прочитанное несколько вечеров назад напомнило мне о моих "Тристане и Изольде". Эту книгу Бедье с иллюстрациями Воловича принес когда-то отец и как всегда ей надо было вылежаться) Вчера нашла ее на полках, и мысленно еще раз поблагодарила отца. Я почти никогда ни о каких книгах не просила, если что потом), уже прочитав что-то и желая продолжения. Он что-то приносил и даже не уговаривал прочесть. это потом само случалось, бывало, что и очень не скоро. Так вот было и с "Тристаном и Изольдой". И сама книга и ее иллюстрации, наверное, дали когда-то очень много и моему чувству прекрасного, и, надеюсь, моему языку.
Но то, что я прочла пару дней назад, заставило вспомнить даже больше иллюстрации, нежели текст. Вспомнить, как параллели других героев и, наверное, какое-то поэтическое изображение "непростой любви" , хотя бывает ли она простой? И за трагическими фигурами Тристана и его королевы мне виделись другие образы. Обреченные страдать вместе и порознь. Которые не могут быть вдали друг от друга, но и рядом быть им совсем не просто. И "демоны" вокруг тоже очень понятные.









***

Ну, и вот еще, если ничего не изменится, придется мне, наверное, оттачивать свой "слуховой" английский. Хотя это легче сказать, чем сделать. Но очень уж интересен Холмс Клайва Меррисона. Есть , правда, еще одна книга об этих постановках, но там, в лучшем случае, отрывки. Да и книги сейчас "оттуда" добывать все же ох, как непросто...

Для начала скажу, что когда-то наткнулась на ебэе на книгу The crowded box-room Теодора Блегена. Что-то вроде "переполненной кладовой", хотя я думаю, что скорее речь идет о чердаке). Книга была как бы от общества "Норвежских исследователей Миннесоты", которых я долгое время так и считала скандинавами, и имя Блегена мне показалось вполне себе норвежским. Я и раньше про эту книгу что-то слышала и очень обрадовалась, хотя была она довольно дорогой, хотя встречались и более дорогие экземпляры аж с трехзначными цениками. И вроде все хорошо, но Бандеролька тогда мне отказала из-за того, что это вроде антиквариат - с тех пор побаиваюсь заказывать у них старые книги и журналы, хотя журналы приходилось покупать и старее. Но скоро мне очень повезло, потому что внезапно попался сборник этого общества, куда кроме этой книги входило еще три и что характерно было все это раз в пять дешевле.
Но это чисто коммерческая предыстория. И сейчас речь пойдет о статье "Холмс и оксфордский стиль" из части "Культивирование Шерлока Холмса". Это будет последняя статья на тему университета, и она как раз уже где-то на грани между университетом и Бейкер-стрит - прекрасный выбор, чтобы тему университета, наконец-то закрыть.

Мне статья очень понравилась, и Холмс там рассматривается с довольно интересной стороны. Хотя в какой-то момент подумалось, что вот так по винтикам все разбирать - это не есть хорошо. Но это с одной стороны, а с другой - при таком подробном разборе узнаешь иногда самые неожиданные вещи. Ну, и все время ловлю себя на мысли,что если те же европейцы и американцы плохо знают нашу культуру, то и мы полно всего не знаем о культуре Европы и Америки. Говорю не о самых известных книгах, писателях и культурных явлениях, а о многом другом, из чего эта культура складывается. Это очень чувствуется, когда читаешь такие статьи, где полно неизвестных имен и цитат. И попробую внизу дать кое-какие примечания.
По ходу дела интересно было узнать, что Милнс, слова которого тут позже приводятся и о котором я немного написала в примечаниях, это тот джентльмен, что ухаживал за Флоренс Найтингел в одноименном фильме ( с участием Бретта), и которого играл Тимоти Далтон - как же все связано)

Подумалось еще, что Уайльд приложил руку к рождению Холмса еще до "Знака четырех")

Холмс и оксфордский стиль

Джозеф Б.Коннорс


1.
Мне хотелось бы предложить новое решение к одной из старейших канонических задач. Возможно, это самая старая задача, ибо Артур Бартлетт Морис привлек к ней внимание еще в 1902 году. Я имею в виду часто обсуждаемое противоречие между рассказом Уотсона в начале Канона, когда он процитировал Томаса Карлейля, и Холмс «наивно спросил, кто он такой и чем знаменит» и более поздним разговором в «Знаке четырех», когда Холмс спрашивает Уотсона, как идут дела с его Жан Полем.

«- Прекрасно. Я напал на него через Карлейля.
- Это все равно, что, идя по ручью, дойти до озера, откуда он вытекает.»

Если предложенное мной решение верно, оно, как побочный результат представит «больше данных» для продолжения исследования еще одной старой канонической загадки; часто задаваемого, но на самом деле так никогда и не решенного вопроса о том, учился ли Холмс в Оксфорде или в Кембридже, или же ни в том и ни в другом, или, наоборот, в обоих этих университетах.
Нет необходимости останавливаться здесь на первоначальной небрежной неточности Уотсона, который приравнил познания Холмса в литературе к нулю, потому что космополитическая эрудиция Холмса и его библиофильство были уже изучены многими специалистами. Временами встречающееся предположение, что Холмс после своих ранних разговоров с Уотсоном, основательно «подучил» прежде игнорируемые им вопросы, можно без долгих рассуждений отвергнуть.Ссылки Холмса на литературные источники позволяют ощутить его давнее и близкое знакомство с литературой. Кроме того, как заметил Роджер Ланселин Грин, не в характере Холмса было пытаться овладевать всевозможными знаниями по ускоренной программе.
Неизбежный вывод – то, что Холмс намеренно мистифицировал Уотсона, когда тот заговорил о Карлейле. Но зачем он это сделал? В начале их знакомства, когда Уотсон еще даже не знал о профессии своего компаньона, Холмс вряд ли стал бы разыгрывать доктора просто ради того, чтобы позабавиться. Кажется ясным, что и в этом случае и тогда, когда он притворялся, что ничего не знает о солнечной системе, Холмс выбрал особую систему ведения разговора. По крайней мере, Гевин Брэнд, я думаю, указывает как раз в верном направлении, когда говорит, что вопрос о Карлейле был задан «в то время, когда Холмс хотел уделить все свое внимание еще нераскрытому делу и не хотел быть втянутым в разговор о Карлейле или о чем-либо еще».

По какой бы то ни было причине, Холмс в ту минуту хотел положить конец любым обсуждениям Карлейля или цитатам его творчества. Как замечает Бренд, мы не знаем обстоятельств, при которых это было сказано; и добавлю – не знаем, в какой точно форме это было сделано. Нам не известно, точно ли процитировал Уотсон Холмса, когда писал, что тот «наивно спросил», кто такой Карлейль и чем он знаменит. Холмс задал прямой вопрос, наподобие известного редакторского вопроса Гарольда Росса «Кто он?»?* Или же с ленивой улыбкой, взяв свой личный справочный указатель, он сказал что-то вроде: «В моем поле зрения есть Эгнус Карлейль, Кройдонский фальшивомонетчик, и конечно, гнусный Малькольм Карлейль из Майл Энд Роуд, но ваш Карлейль до сих пор ускользал от моего внимания»?
Полагаю, Уотсон в это мгновение стал жертвой особого риторического приема. Более того, я думаю, что в подобной технике особенно искусны были бывшие студенты Оксфордского университета. Это был один из ингредиентов той сложной, необъяснимой, почти неуловимой манеры поведения, которую иногда называют «Оксфордским стилем».
Мы можем наблюдать поразительную иллюстрацию этого приема в необычайных дебатах между представителями Оксфорда и Кембриджа, которые имели место в Оксфордском союзе 29 ноября 1829 года, результат вызова, брошенного Кембриджским союзом. Группа блестящих, серьезных кембриджцев – Артур Генри Хэллэм, Томас Сандерленд и Ричард Монктон Милнс – позже лорд Хоутон – отправились в Оксфорд, чтобы вступить в дебаты на тему, кто был более выдающимся поэтом: Байрон или Шелли. Оксфордские участники дебатов, Френсис Дойл, позже преподававший там поэзию, и Генри Маннинг, позже кардинал Маннинг–поддерживали сторону Байрона, который в Кембридже получил степень магистра. Кембриджская группа выступала за превосходство Шелли, который был изгнан из Оксфорда (вместе со своим ближайшим другом, юношей по имени Томас Джефферсон Хогг), что было последствием публикации памфлета «Необходимость атеизма».
Отчеты о дебатах в мемуарах викторианской эпохи передают самые разные впечатления. Маннинг, спустя многие годы бросая взгляд назад, запомнил их, как полный разгром оксфордцев ревностными и горячими кембриджскими ораторами. Но не всем кембриджским делегатам дебаты запомнились именно с такой точки зрения, как нам известно из биографии Монктон Милнса**, написанной Джеймсом Поупом-Хеннесси:
«С точки зрения Кембриджа дебаты увенчались совсем не таким успехом, какого можно было пожелать… Оксфордские молодые джентльмены казались такими же элегантными и спокойными, как и их комната, и расхаживали вокруг камина с вызывающей невозмутимостью. И что хуже всего, они утверждали, что никогда не слышали о Шелли, и один из них даже прикинулся, что считает, что кембриджцы приехали, чтобы выступать в поддержку Шенстона.»


Монктон Милнс
И разве среди этих оксфордцев начала XIX века мы не видим очень четкого примера игры того типа, что практиковал Холмс, когда делал вид, что никогда не слышал о Карлейле?
читать дальше
Непризнание известных имен , очевидно, было характерным и для самого Оксфорда и для представителей его университета. Когда в 1857 году Текерей неудачно баллотировался от Оксфорда в Парламент, он уже лет десять был известен, как автор «Ярмарки тщеславия». Его оппонентом был Эдвард Кардвелл, который до этого несколько лет представлял в Паламенте Оксфорд. Первый визит в город Текерея с его предвыборной кампанией привел его в замешательство. Позже, встречая своего оппонента в лондонском клубе «Афина», он заметил: «Вы же знаете, Кардвелл, что я потерпел неудачу у ваших избирателей. Я, конечно же, не ожидал, что все они читали мои романы, но я определенно думал, что большинство из них слышали обо мне; но все они задавали один и тот же вопрос: «Кто, черт возьми, этот Текерей?»

Когда молодой художник Уильям Ротенштейн летом 1893 года посетил Оксфорд, чтобы сделать там литографии портретов некоторых оксфордцев, одним из них был критик Уолтер Патер***, который поехал поступать в Оксфорд в 1858 году и был избран в Совет колледжа Брасеноус в 1864-м. Одна характерная черта Патера особенно поразила художника. «У него была неприятная для молодых людей привычка, - вспоминал он, - притворяться полностью невежественным в отношении вещей, о которых он был прекрасно осведомлен.» Патер был оксфордским современником влиятельного философа Ф.Брэдли, стипендиата из Мертон-колледжа. Т.С.Эллиот, скрупулезный исследователь работ Брэдли, обращает внимание на «его привычку вызывать у собеседника дискомфорт, признаваясь в неведении какого-либо факта»(хотя Эллиот приписывает эту привычку неподдельной скромности Брэдли).

Вот более современный пример из биографии весьма утонченного оксфордца Ивлина Во, написанной Кристофером Сайксом. Сайкс описывает его попытки убедить Во позволить кинематографистам начать работу над экранизацией его романа «Возвращение в Брайдсхед».
Имел место примерно такой диалог:

«Во: Вы понятия не имеете, что эти люди могут захотеть сделать с моей книгой.
Сайкс: Имею. Я видел много фильмов, и прочел рассказ Бичкомбера о фильме Сола Хогвоша под названием «Жизнь Баха».
Во: Он ведь был музыкант, да?»

Тонкое искусство симулирования незнания предмета, либо для того, чтобы скрыть его несовершенное знание, либо для того, чтобы заманить собеседника в ловушку, или - чаще всего -, чтобы выразить презрение или скуку, без сомнения, является частью древней традиции, возможно, первоначально практиковавшейся средневековыми оксфордскими клерками; более коварными и высокомерными, чем кроткий клерк Чосера из Оксенфорда. Это была лишь часть из того арсенала, что был в распоряжении оксфордских насмешников. С. Дэй Льюис и Чарльз Фенби в своей очаровательной антологии «Анатомия Оксфорда» проиллюстрировали оксфордские остроты любопытным воспоминанием сэра Ричарда Стила, проживающего сперва в Крайст Черч, а потом в Мертон колледже между 1689 и 1692 годами. В «Татлер» №197 ****(5 июля 1710 года) Стил говорит о том, каково иметь дело с надоедливым собеседником:

«Я помню, в юности в университете была такая шутка в тех случаях, когда какой-нибудь малый пытался выглядеть слишком красноречивым... или если он одерживал над нами победу в споре... то подшучивая над ним, мы закрывали один глаз. Если бы по такому случаю каждый из нас предложил бы добровольному оратору понюшку табаку, это, вероятно, произвело бы тот же эффект. »

Занятный набросок Стила об оксфордской жизни в семнадцатом веке предсказывает, я полагаю, ту ситуацию, в результате которой Уотсон пал жертвой той особой формы социальной стратегии, которую я исследую. Зачем Уотсон процитировал Карлейля? Не стал ли он за завтраком, говоря языком Стила, слишком красноречивым, возможно, в ответ на передовицу «Таймс»? (Мы знаем, что даже в самом начале их жизни на Бейкер-стрит, Уотсон, не стесняясь, проявлял свой вспыльчивый нрав, судя по его бурной реакции на статью Холмса «Книга жизни»: «Что за дикая чушь! … В жизни не читал такой галиматьи».) Или он старался одержать в разговоре верх над новым знакомым, одним духом выпалив на память параграф из «Перекроенного портного»? Или же он – и это представляется мне наиболее вероятным - сообщал Холмсу о каком-то деле, связанном с Карлейлем, независимо от того, хотел Холмс этого или нет? Трудно представить, чтобы Холмс прикрыл один глаз, хотя, возможно, в этот раз он прикрыл оба, как он это иногда делал. Возможно, вместо табакерки он протянул ему персидскую туфлю , как бы говоря "наполните вашу трубку и курите". В любом случае, нам известно, что, в сущности, он осадил Уотсона, сказав: «А кто такой Карлейль?»


2.
Изучение одной этой детали поведения Холмса навело меня на мысль посмотреть, можно ли увидеть другие элементы «Оксфордского стиля» в его речи или поведении в обществе. Конечно же, сам Холмс, стакиваясь с такой старой задачей, как канонический Оксфордско-Кембриджский вопрос , принимал решение в течение нескольких минут, подробно изучив персону, о которой идет речь. Могут ли быть сомнения, что Холмс, который мгновенно мог определить военного или врача по их манере держаться и поведению, легко бы разоблачил оксфордца, по каким бы то ни было причинам прикидывающегося кембриджцем, и наоборот, применив свои обычные методы наблюдения?

Говоря об Оксфордском стиле, как о чем-то почти необъяснимом, я , конечно же, имел в виду, что ему вряд ли можно найти какое-то общепринятое объяснение. Этот термин, очевидно, для разных людей имеет различные значения. Однако, я думаю, что почти каждый, кто использовал этот термин, в нижеследующем описании, составленном Уоллесом Блэр-Фишем в 1925 году, найдет , по крайней мере пару фраз, которые вызовут его одобрение:

«… эта беспечность, служащая своего рода защитой, это отсутствие энтузиазма (которые, возможно, ближе всего подходят к тому, что подразумевается под «Оксфордским стилем»)…Быть невозмутимым, небрежным, высокомерным – одним словом, лишенным эмоций, с врожденными качествами брамина или самурая: это Оксфорд.»

Шерлок Холмс был необыкновенно сложным человеком (вот почему ни в театре, ни в кино ни одному актеру не удалось передать этот характер во всей его полноте); но деталь за деталью разве не напоминает это описание некоторые черты Холмса, таким, каким иногда видел его Уотсон в ранние дни их знакомства? Такого Холмса, каким по большей части видел его весь остальной мир?
При первой же возможности увидеть Холмса за работой, которая выпадает Уотсону, когда они приезжают в Лористон Гарденс, он был поражен необычной беззаботностью своего компаньона. «С беспечностью, - пишет он, - которая при таких обстоятельствах граничила с позерством, он прошелся взад и вперед по тротуару, рассеянно поглядывая на небо, на землю, на дома напротив и на решетку забора.» Уотсон тут же получил возможность увидеть еще один элемент Оксфордского стиля в той самоуверенной высокомерной иронии, с которой Холмс отвечает на бессмысленные замечания Лестрейда и Грегсона. Когда Грегсон, описывая ужасное «умственное перенапряжение», которое он испытывал, сказал: «Вам это знакомо, мистер Холмс, мы же с вами одинаково работаем головой», Холмс серьезно ответил: «Вы мне льстите». Минутой позже Грегсон , торжествуя, что он посетил фирму, где был сделан цилиндр Дреббера, а Холмс – нет, веско говорит ему: «В нашем деле нельзя упускать ни единой возможности, хоть и самой малой.» На что Холмс отвечает: «Для великого ума мелочей не существует».
В том же разговоре мы сталкиваемся еще с одним оружием из оксфордского арсенала: преднамеренный или риторический зевок. Грегсон повествует о том, как он допросил мадам Шарпантье:

«Временами она даже не говорила, а шептала так тихо, что я еле разбирал слова. Но все, что она сказала, я записал стенографически, чтобы потом не было недоразумений.
- Очень любопытно, - сказал Холмс, зевая. - Ну, и что же дальше?»

Шерлокианский зевок – это еще одно выражение «той беспечности, служащей своего рода защитой, того отсутствия энтузиазма», и оно имеет несомненное родство с техникой притворного неведения. Холмс воспользовался им для несколько иной цели во «Втором пятне» после его поспешного обследования тайника под ковром. Вернувшись в комнату, Лестрейд увидел, что «Холмс стоял, небрежно прислонившись к камину, с унылым и страдальческим видом, едва сдерживая безудержную зевоту.»
Можно подумать, что одним из множества таких доказательств является рассказ о полночной скачке по болотам Хьюго Баскервиля и его буйных компаньонов. (Чего бы ни отдал любой из нас, чтобы сидеть у камина на Бейкер-стрит и впервые слушать эту историю?) Но какова же первая реакция на нее у Холмса? Он «зевнул и бросил окурок в камин».

Самая впечатляющая демонстрация оборонительной беспечности Холмса и бесстрастной небрежной презрительности происходит во время его разговора с напыщенными, высокомерными или угрожающими персонами. Холмс выказывает не слишком много уважения к королю Богемии, когда берется за его дело:

«- Я приехал из Праги инкогнито специально затем, чтобы обратиться к вам за советом.
– Пожалуйста, обращайтесь, – сказал Холмс, снова закрывая глаза.»

В конце дела он проявляет еще меньше уважения:

«– Что за женщина, о, что за женщина! … Разве я не говорил вам, что она находчива, умна и предприимчива? Разве она не была бы восхитительной королевой? Разве не жаль, что она не одного ранга со мной?
– Насколько я узнал эту леди, мне кажется, что она действительно совсем другого уровня, чем ваше величество, – холодно сказал Холмс.»

Лорд Сент Саймон («Знатный холостяк») делает ошибку, сказав Холмсу: «Разумеется, вам не раз приходилось вести дела щекотливого свойства, сэр, но вряд ли ваши клиенты принадлежали к такому классу общества, к которому принадлежу я. – Да, вы правы, это для меня ступень вниз», - говорит Холмс. - …Последним моим клиентом по делу такого рода был король.»

Ответы Холмса доктору Гримсби Ройлотту и Нейлу Гибсону, каждый из которых, кажется, готов был дойти до рукоприкладства – образцы оборонительной беспечности; в каждом случае, если использовать собственное описание Холмса параллельного столкновения – буян получил удар прямой левой. «Что-то не по сезону холодная погода нынче, - говорит он разъяренному Ройлотту. - Впрочем, я слышал, крокусы будут отлично цвести». Когда Гибсон замахивается огромным кулаком, Холмс, «лениво улыбаясь», тянется за трубкой и предостерегает Золотого короля: «Не шумите, мистер Гибсон. Я понимаю, что после завтрака даже незначительный спор выбивает из колеи. Поэтому я думаю, что прогуляться и спокойно подумать на свежем воздухе будет в высшей степени полезно для вас.» Разве по манере выражаться, выбору слов, тону это не Оксфордская речь?

Подозреваю, что близкое сравнение риторики Холмса на протяжении всего Канона и риторики избранных известных оксфордских студентов 1860-х и 1870-х может многое объяснить. Я, например, убежден, что известный шерлокисмус , выбранный для комментария Рональдом Ноксом в 1910 году был продуктом Оксфордской жизни середины Викторианской эпохи, хотя тот факт, что Нокс, будучи сам оксфордцем, не узнал его, показывает, что как и многие такие, легко запоминающиеся лингвистические структуры, эта имела лишь временную популярность. Так называемый шерлокисмус также использовал и Оскар Уайльд, чья оксфордская карьера охватывает годы с 1874 по 1878 (т.е. годы, которые следуют или даже слегка совпадают с периодом, который некоторые биографы Холмса считают периодом его пребывания в университете). Рассмотрим сперва структуру двух классических примеров шерлокисмусов, процитированных Ноксом, в каждом из которых возникает парадокс в силу превращения чего-то негативного во что-то категорически позитивное:


«– Есть еще какие-то моменты, на которые вы посоветовали бы мне обратить внимание?
– На странное поведение собаки в ночь преступления.
– Собаки? Но она никак себя не вела!
– Это-то и странно, – сказал Холмс.»


«- Откуда вы знаете?
- Я следил за вами.
- Я никого не видел.
- Я на это и рассчитывал.»

Рассмотрим следующие два анекдота, рассказанные в книге Х. Монтгомери Хайда «Оскар Уайльд»(Нью-Йорк,1975). В первом из них Уайльд разговаривает с Бирбомом Три после первого представления «Женщины, не стоящей внимания»:

Уайльд: - Я всегда буду относиться к вам, как к лучшему критику моих пьес.
Три: - Но я никогда не критиковал ваших пьес
Уайльд: Именно поэтому.

Во втором Уайльд жалуется Ричарду Ле Галльену вскоре после публикации книги последнего «Религия литератора»
Уайльд: - Ну, вы были очень жестоки ко мне в этой книге – весьма жестоки…
-Ле Галльен: - Господи, Оскар, я не знаю, что вы имеете в виду, говоря, что я был жесток к вам… Не помню, чтоб я вообще упоминал там ваше имя.
Уайльд: -Ах, Ричард, в этом-то все и дело!

Исходя из того, что мы здесь видим, в двух мужчинах совершенно разных темпераментов, может быть длительное влияние, возможно, косвенное или даже давно забытое, остроумного преподавателя середины Викторианской эпохи: отголосок какого-то одного запомнившегося отрывка в лекции, беседе, даже в наставлении – разновидность словесной находки, которую цитируют и широко имитируют.
Возможно, этот же остроумный преподаватель, которого я вообразил, также несет ответственность и за язвительный анализ устройства этого мира, который засел в голове, явно, не одного студента. «В этом мире неважно, сколько вы сделали, - с горечью произнес Холмс в конце «Этюда в багровых тонах». - Самое главное - суметь убедить людей, что вы сделали много.» А комментируя лживое сообщение о том, как он «ходил по Пиккадилли с маком или лилией в руке», Уайльд заметил: «Это мог бы сделать любой. Самое главное – заставить людей поверить в то, что это сделал я.»

Н.П.Меткалф, Баринг Гоулд и другие исследователи, изложившие свои взгляды по известному вопросу, вполне могут быть правы, утверждая, что Холмс учился и в Оксфорде и в Кембридже. Но, хотя я признаю, что те сведения, которые я представляю здесь на ваше рассмотрение, скорее способны навести на размышления, нежели являться какими-то окончательными выводами, для меня лично нет сомнений в том, какой университет наложил на Холмса свой несомненный отпечаток. Я убежден, что если кто-то из его современников был наделен теми же дарованиями, что и Мастер, он бы отметил, наблюдая за Холмсом: «Помимо тех очевидных фактов, что он часто имеет дело с химическими препаратами, что он играет на скрипке, что он боксирует, и что он провел некоторое время в Оксфорде, я ничего не могу сказать.»

*Гарольд Уоллес Росс (; 6 ноября 1892 – 6 декабря 1951) - американский журналист, который в 1925 году вместе со своей женой Джейн Грант стал одним из основателей журнала New Yorker и был его главным редактором. Он был внимательным и добросовестным редактором, который старался, чтобы его текст был ясным и кратким. Один из известных вопросов, обращенных к его авторам, был "Кто он?" Росс считал, что единственными людьми, с которыми был знаком каждый в англоязычном мире, были Гарри Гудини и Шерлок Холмс.

**Ричард Монктон Милнс, 1-й барон Хоутон, ФРС (19 июня 1809 - 11 августа 1885) - английский поэт, покровитель литературы и политик, решительно выступавший за социальную справедливость.Милнс получил частное образование и в 1827 году поступил в Тринити-колледж в Кембридже. Там он увлекся литературой и стал членом знаменитого клуба "Апостолы", который затем вошли Альфред лорд Теннисон, Артур Халлам, Ричард Ченевикс Тренч, Джозеф Уильямс Блейксли и другие. Он восхищался блестящей грамотностью женщин-писательниц и был верным другом семьи Гаскелл из Манчестера. Он поддерживал Мету, дочь писательницы Элизабет Гаскелл, в ее работе в качестве представителя Манчестерской женской образовательной ассоциации и в Совете Северной Англии по содействию высшему образованию женщин. The Spectator сообщил после смерти Меты в 1913 году, что "Лорд Хоутон однажды сказал, что беседы и общество, которые можно встретить в доме Гаскеллов в Манчестер –Плимут-Гроув, - это единственное, что делает жизнь в этом городе сносной для людей с литературными вкусами". Милнс был настойчивым поклонником Флоренс Найтингейл (которая в конце концов отказалась выйти за него замуж) и одним из ее самых верных сторонников наряду с государственным деятелем Сидни Гербертом.

***Уолтер Патер - Английский эссеист и искусствовед, главный идеолог эстетизма - художественного движения, исповедовавшего девиз «искусство ради искусства».

****Татлер - Британский литературный и общественный журнал, основанный Ричардом Стилом в 1709 году и издававшийся в течение двух лет. Он представлял собой новый подход к журналистике, в котором публиковались искусные эссе о современных нравах

Разбираясь в дневнике, решила завести отдельный тэг под "Тезея" Мэри Рено. Несколько раз его цитировала, а надо бы и больше - не книга, а песня. Прекрасный образец шедеврального перевода - в другом это самая обычная книга.

Ну, и вот вытащила еще кусок из комментариев в совсем другом посте. Раньше тут были такие комментарии, что их можно цитировать отдельно...

"Возможно, многое в античности и ее богах я открыла благодаря прекрасной книге Мэри Рено "Тезей" Я уже о ней говорила, и наверное еще буду не раз говорить и цитировать. И вот здесь приведу кое-что относительно отношения богов и людей, которые в них верили.

"Когда богам нужно, они дают знать о себе. Я много думал об этом. Сын Талая свалился с дерева - меня сук выдержал, а под ним сломался, - он сломал себе руку, меня высекли, а бог не послал знака. Наверно, был недоволен. "

Про Аполлона, которого называли "Убийцей Тьмы" - очень точный, по моему, эпитет для бога - покровителя искусства.

"Он не любит слез, как солнце не любит дождя; но печаль он понимает. Принеси ему свою печаль в песне – и он тебя избавит от нее."

"Всегда надо почитать богов тех мест, куда попал; где бы ты ни был – всегда."

И сейчас прочитала еще одну, мне неизвестную, которая очень понравилась, хотя в ней говорится совсем о другом.

"Когда мы служим великим – они становятся нашей судьбой."

***
Ну, вообще вот листая свой - и не только свой - дневник, подумалось, что надо бы, как минимум, перечитать Чертанова о Дойле. А лучше бы и еще что-то о нем. Еще более продвинутое. Надо поглядеть. Но пока Чертанова и так... неспешно. Сейчас дочитаю Крестовского, и, наверное, все же потихоньку возьмусь за Дойля. Или даже параллельно.
И "Тезея" бы неплохо. Читала раза четыре и каждый раз как заново. Поразительный голос у этой книги.

Пыталась хоть как-то разгрузить браузер, где совершенно уже безумное количество закладок. Мне уже даже об этом написали с техподдержки, когда делала принтскрин с экрана: что за мощный у меня комп, что он все это тянет)) А он не мощный) Это тот самый б/у ноут, о котором я вчера говорила, с 7 виндоусом, и работает идеально, вот только бы почистить его было бы неплохо. Но с закладками работать уже реально неудобно, а все нужно)) Потому стала ходить смотреть, что бы можно сохранить да закрыть закладку.
Очень смешно. Пока проглядывала и искала, что бы закрыть, сделала еще несколько закладок)))) Зато настроение поднялось.
Ну, и вот совершенно внезапно нашла вот это. И это надо зафиксировать.

Совершенно внезапные иллюстрации с Мордаунтом. Это сейчас немного из другой оперы, но это все же тоже мое, поэтому пусть будет.



Мордаунт в приемной Мазарини

А вот это действительно прелестно. Мордаунт в мире, где все правильно) И самой иногда приходили в голову такие идеи

Ну, просто в двух словах.
Один человек мне тут как-то сказал, что жаль, что не пишу о "бытовухе". Наверное, она у всех разная...Было время - да еще и недавно совсем - когда писала. И когда здесь были люди, кого это как-то интересовало и с кем можно было поговорить. Просто так писать монологи о своих проблемах и тревогах уже не имеет смысла. Очень откровенно писать уже не смогу, и пишу уже чисто для истории что-то.

Пошли слухи о прекращении удаленки, вот это будет трагедия. Безо всяких шуток. Единственное, что это лучше, чем безработица. А вообще, представляю себя в такую вот обычную пятницу... тихо спящую за ужином. С разбитыми ногами и воспаленными глазами - освещение стало какое-то дурацкое. Дома сутки сижу за ноутом, на работе через два часа начинают слезиться глаза.

А вчера вечером, когда предвкушала, как я сейчас тихо мирно доделаю "Университет", вырубился планшет. А у меня к нему прикреплен пароль от удаленки. Ну, я беспечная, конечно, знаю, что он на ладан дышит и такое уже бывало. С ужасом поняла, что , возможно, придется тащиться на работу. Вечер был испорчен, но около полуночи планшет ожил. Надо купить замену, не то, что бы были для этого средства, но хоть что-то, куда можно перенести необходимое.

Кстати, мой самый лучший ноут - б/у, так что это совсем не страшно. Последний ноут, купленный, как положено , пришлось разбирать, и делать переподшивку или как это там называется...

Ну, и вот у всех, наверное, свои приоритеты. Мой гардероб, т.е. одежда, оставляет желать лучшего. И я как-то обхожусь, хоть и знаю, что оно все уже, мягко говоря, не новое. Зато вот некоторые книги "везу" оттуда самыми причудливыми маршрутами по соответствующей цене. В жизни есть главное и не главное.

А посылки, кстати, сказать, торчат пока в Берлине. Дело не столько в немцах, сколько в наших дельцах-перевозчиках. И тот, кто говорит, что мы обойдемся без этих буржуев, пусть заглянет на сайт "Бандерольки". Вы представляете интернет-магазин, который говорит, что прием заказов остановлен до утра - уже их по колено просто. И это я неделями раздумываю, купить ли пару журналов, люди заказывают посылки десятками килограммов. Это при том, что еще не все можно вывозить в Россию. Отсюда задержки, жалобы и прочее.

Кстати, вот на тему санкций и импортозамещения. Появились проблемы с ...газировкой) Люблю ее вообще-то. Фанта плавно исчезла. Появляются аналоги, причем белорусские. Лимонад "Добрые традиции" теперь только в стеклянных бутылках, а это тяжеловато) Купила тут просто попробовать две бутылки какого-то еще лимонада. Можно выпить, если умираешь от жажды. Если не умираешь, то вряд ли.

Проверяю свои темы и картинки. Очень живенько идет, хотя я целенаправлено над этим не сижу. Как закончу, будет содержание. На огромные картинки почти забила. Не всегда адекватно удается их уменьшать.

Вспомнила тут клип, что недавно пыталась тут обсудить.

Вот сегодня остро почувствовала "пепел сожженых мостов". И даже, наверное, еще больше. Это когда ты о чем-то грустишь и все время вспоминаешь. А, на самом деле, вот этого всего давно уже нет. Это, как моя бывшая дача. С закрытыми глазами могу пройти по ней и почувствовать запах сырости и старых покрывал, все так же, не открывая глаз, пройтись по участку, вдохнуть запах куста смородины и даже почувствовать запах ужина, который готовит бабушка...

А этого места просто нет. И хорошо, что не вижу, что там на этом месте, что там вырубили и что построили наши родственники. Но это я к слову.

Возвращаясь к тому, о чем говорю - а здесь это, возможно, только один человек поймет - мне показалось, что ничего этого не только нет, но и даже никогда не было. И даже меня, как будто здесь не было. Никаких следов...

"Неужели это все, что осталось от того чувства..."

Этот пост из серии внезапных. Как я уже сказала, имя автора статьи из предыдущего поста кое о чем напомнило. А надо сказать, что мне, конечно, знакомы уже многие имена шерлокианцев, хотя часто бывает, что имя знакомо, а спроси меня, чем точно знаменит его владелец, я могу и не ответить. Но это не только странные, но и очень интересные люди и я уже стала изучать не только статьи о Холмсе, но и информацию о самих шерлокианцах. Стала отводить под самых-самых отдельные темы. Надеюсь, что когда скоро буду делать новую версию содержания, то скажу там о них в двух словах. Но вернемся к нашей теме)
Как-то мне запомнилось, что именно с Роджером Ланселином Грином была связана какая-то очень темная (в прямом смысле этого слова) и загадочная история. О которой я вообще прочитала в другом дневнике и была тогда под впечатлением. Но это было давно, в шерлокианцах я тогда не особо разбиралась, и много чего не знала. Потому оно мне просто запомнилось, как страшная и таинственная история.
Потом еще не так давно попадался на глаза маленький пост где-то на тумблере, где в двух словах говорилось о том же самом и уже была фотография этого Ланселина Грина. На фотографиях он часто попадался и я для себя его как-то отметила, как человека со странностями. Ну, чисто по внешности)



Ну, и вот, и как-то вдруг подумала, что надо ж, он эту статью написал еще в 1970 году. И я - еще на работе - полезла в интернет. И поняла, что статью, на самом деле, написал именно Роджер Ланселин Грин, а тот, о ком я вспомнила, его сын Ричард. Уже интересно, потому что это целая династия шерлокианцев)
Ну, и к слову сказать Роджер Ланселин Грин, автор статьи"В университете" -британский биограф и детский писатель. Он был академиком Оксфорда, входил в состав литературной дискуссионной группы Inklings вместе с К. С. Льюисом и Дж. Р. Р. Толкином. Он оказал положительное влияние на своего друга К.С. Льюиса, побудив его опубликовать "Льва, ведьму и платяной шкаф".Жил в Чешире в поместье Поултон-Холл, которым его предки владели более 900 лет; он был лордом поместий Поултон-Ланселин и Лоуэр-Бебингтон. (Не зря он там упоминал о Чешире). Полагаю, что он был и членом шерлокианских сообществ, по крайней мере, Лондонского, раз написал статью в их журнал, но сейчас точную информацию найти не могу, хотя вроде мне что-то такое попадалось.
Но сейчас речь пойдет о его сыне Ричарде Ланселине Грине. И я так чувствую, что растяну это на два поста, чтоб не было слишком большой "простыни")

Но пока попробую отделить зерна от плевел и для начала пусть здесь будет рассказ о самом Ричарде Ланселине Грине.

Ричард родился 10 июля 1953 года. Он был младшим из троих детей Роджера Ланселина Грина, детского писателя, знаменитого своими переложениями Гомеровых мифов, а также легенд о короле Артуре. Роджер Ланселин был близким другом Клайва Льюиса и Толкина; Ричард вырос под Ливерпулем, в поместье, которое принадлежало его предкам с 1093 года.

«К тому времени, как Ричард появился на свет, — рассказывал мне один из его родственников, — семейство Грин, как нередко случается в Англии, владело большим замком, но пребывало в бедности. Шторы были ветхие, ковры протерлись до дыр, сквозняки гуляли по коридорам».

У Грина, вспоминали друзья, лицо было бледное, слегка одутловатое; после несчастного случая в детстве он окривел и всегда носил темные очки. Один из друзей Грина говорил мне, что он и взрослым выглядел как «юный Пан» — «пухлое лицо херувимчика и постоянная усмешка, — казалось, и сочувственная, и саркастическая одновременно. Постоянно казалось, будто он скрывает от всех какой-то маленький занятный секрет». Очень застенчивый, нелюдимый, но одаренный строгим логическим умом и цепкой памятью, юный Ричард Грин проводил часы в огромной отцовской библиотеке, разглядывая и читая старые издания детских книг. В одиннадцать лет он подпал под неотразимое обаяние Шерлока Холмса.

Юный Ричард прочел подряд все рассказы, затем принялся их перечитывать. Его строгий, логический ум нашел в «дедуктивном методе» Холмса образец для подражания. Грин, следуя им, учился наблюдать и замечать, в то время как остальные смотрели, но не видели. Он заучил правила Холмса, как катехизис.

С тринадцати лет Грин принялся таскать на темный чердак Поултон-холла различные вещи с местных распродаж. На чердаке было помещение, именуемое «камерой мученика», где якобы водились привидения. Готорн пишет, что там будто бы «томилась в заключении некая дама, замученная за веру». Тем не менее мальчишка бесстрашно лазил на чердак, таская туда скупленное старье, и в конце концов превратил его в своеобразный музей: там появились трубки и персидская туфля, набитая табаком, какие-то неоплаченные квитанции, приколотые к каминной доске ножом, коробочка с таблетками и надписью «Яд!», гильзы. На стенах Грин нарисовал следы от пуль. «Я боялся, стены не выдержат, если я в самом деле начну по ним палить», — рассказывал он впоследствии. Кроме того, там было чучело змеи, старый медный микроскоп и многое другое. На дверях Грин повесил табличку: «Бейкер-стрит».


Слева изображен чердак и сам Ланселин Грин. Его отец, писатель Роджер Ланселин Грин, позирует справа

Основываясь на новеллах Конан Дойля, Грин воссоздал квартиру Холмса и Ватсона с такой точностью, что в его домашний музей наведывались фанаты Шерлока Холмса с других концов Англии. Местный репортер описал в заметке то необычное чувство, которое охватило его, когда он поднялся на семнадцать ступеней — ровно столько было в доме Шерлока Холмса на Бейкер-стрит — и услышал магнитофонную запись, воспроизводящую звуки Лондона Викторианской эпохи — скрип колес кэбов, цоканье лошадиных копыт по камням мостовой и так далее.

Грин сделался самым юным за всю историю этой организации членом «Лондонского общества Шерлока Холмса». Участники общества порой наряжались в костюмы «своей» эпохи — брюки с завышенной талией, цилиндры.

Закончив в 1975 году Оксфорд, Грин решил заняться составлением библиографии. Он охотился за каждым текстом, когда-либо написанным Конан Дойлем, его интересовало все: памфлеты, пьесы, стихи, некрологи, песни, неопубликованные рукописи, письма издателям. Он всюду ходил с пластиковым пакетом вместо кейса и упорно отыскивал интересующие его документы.



В разгар этой охоты Грин узнал, что подобным делом увлечен и Джон Гибсон. Они встретились и договорились о сотрудничестве. В результате в 1983 году издательством Оксфордского университета был опубликован том с предисловием Грэма Грина. Объем этого издания составлял более семисот страниц, и в нем были перечислены и прокомментированы чуть ли не все тексты, написанные рукой Конан Дойля, причем указывался даже сорт бумаги и тип переплета.

Завершив работу над библиографией, Гибсон продолжал, как и прежде, служить в государственном департаменте недвижимости, а Грин к тому времени получил свою долю наследства (семья все же рассталась с большей частью принадлежавших ей земель) и решил, отталкиваясь от уже сделанного, приступить к созданию биографии Конан Дойля.

Создание биографии весьма похоже на работу детектива: Грин старался воссоздать каждое событие в жизни Конан Дойля, как будто воссоздавал картину преступления. В 1980-е годы Грин отправился по следам Конан Дойля, начиная с бедного района Эдинбурга, где тот родился 22 мая 1859 года. Он посетил места, где Конан Дойль рос, воспитываемый набожной матерью и несколько мечтательным отцом. Отец Конан Дойля, кстати, создал одно из первых изображений Шерлока Холмса — в момент, когда детектив обнаруживает труп. Этот рисунок появился на обложке бумажного издания «Этюда в багровых тонах». Грин также собирал сведения, характеризующие интеллектуальное развитие своего «объекта». Он выяснил, в частности, что, занимаясь медициной в Эдинбургском университете, Конан Дойль подпал под влияние рационалистов, в первую очередь Оливера Уэнделла Холмса (чья фамилия досталась бессмертному сыщику). Тогда-то будущий писатель порвал с католицизмом, решительно заявив: «Я никогда ничего не приму на веру без доказательств».

В начале 1980-х Грин опубликовал предисловие к полному собранию сочинений Конан Дойля, выпущенному издательством «Пингвин». Впоследствии он сам помог собрать свои, опубликованные в разных изданиях тексты. Написанные в академическом стиле, они снискали Грину популярность за пределами шерлокианской субкультуры. Одно из эссе, объемом более ста страниц, представляло собой краткую биографию Конан Дойля; в другом Грин подробнее останавливается на рассказе «История разыскиваемого человека». Этот рассказ был найден в сундуке через десять с лишним лет после смерти автора. Вдова и сыновья Конан Дойля продавали его как последнюю неопубликованную новеллу о Шерлоке Холмсе, однако некоторые критики усомнились, что рассказ — подлинник, и даже обвинили в мошенничестве двух сыновей Конан Дойля, которым, мол, понадобились деньги на их чересчур роскошную жизнь.

Грин, однако, убедительно доказал, что, хотя рассказ не принадлежал перу Конан Дойля, не была эта публикация и злонамеренным мошенничеством: рассказ написал архитектор Артур Уитакер и послал его писателю в надежде на сотрудничество. Ученые восхищались работами Грина, находя их «ошеломляющими», «несравненными» и даже «достойными самого Холмса». Однако сам Грин этим не удовлетворялся и хотел рыть глубже, чтобы завершить долгожданную биографию.

Грин хотел создать биографический шедевр, историю жизни, в которой каждый последующий факт однозначно вытекал бы из предыдущего. Он хотел стать и Ватсоном, и Холмсом для Конан Дойля, стать не только жизнеописателем, но и расследователем его жизни. Слова Шерлока Холмса — «Факты! Факты! Факты! Я не могу лепить кирпичи без глины!» — постоянно звучали в его ушах, и Грин понял: чтобы осуществить задуманное, придется отыскать утраченный архив Дойля.

Продолжение следует