И как иллюстрация к фику о миледи вот этот клип

Ну, раз я пока здесь и, чтоб не мучить людей своими бесконечными философскими и бунтарскими идеями, я все же, как обещала, попробую тут воссоздать что-то вроде фанфиковой)) истории Атоса. То же самое пытаюсь сделать с Холмсом. Но там дело с одной стороны проще, с другой - сложнее. Проще потому, что в основном все это я сама перевожу и стало быть имею к этому некоторое отношение, что же касается Атоса то все это исключительно русскоязычные и совсем не мои фики, которыми собираюсь просто поделиться. Ну, по сравнению с Атосом по Холмсу тут целая вселенная. Кстати, встречались и по мушкетерам англоязычные фики. Читала что-то про то, как Атос с Гримо наблюдали за первыми шагами Рауля. Кстати, забегая вперед скажу фики про детство Рауля это особая статья. Люблю

Ну, а пока иду с самого начала. Автор следующей эпопеи Lys

Мне показалось, что здесь очень характерный Атос. А то вот читала одну вещь про юного Холмса, который по духу не имел с ним ничего общего кроме непроходящего депресняка и имени. А здесь в юном графе уже проглядывает Атос. Ну, так мне кажется.

Почти первая любовь миледи

Часть 1

На фоне ровного зеленого поля фигурка всадника казалась игрушечной. Конь то вставал на дыбы, то совершал немыслимые кульбиты – всадник явно рисовался своей ловкостью и умением, словно желая показать все, на что способен. Анна тихонько засмеялась: «Ну какой он все-таки мальчишка! Надо будет сказать ему, чтоб был осторожнее, он, конечно, великолепно держится в седле, но конь есть конь, мало ли что может случиться».

Мальчишка…. да, нет, сиятельный граф! Как менялось его лицо, когда он разговаривал с арендаторами или отдавал приказания слугам, едва уловимое, выражение надменности, холодное высокомерие – и они терялись, бледнели и со всех ног бросались выполнять его волю. Сеньор! Анна вспомнила, как однажды прибежал запыхавшийся отец Клавье, путаясь в словах и красный от радостного возбуждения рассказал, что ему удалось повидать графа и рассказать об их бедственном положении и добрый граф обещал помочь. А ее брат (она даже про себя называла его братом) вдруг вспылил, заявив, что они не нуждаются ни в чьей помощи, и язвительно поинтересовался, не слишком ли много отец Клавье рассказывал графу о красоте его сестры. Они поругались, Клавье обвинил брата в неблагодарности и сказал, что ноги его здесь не будет, пока кюре не одумается и не извинится. Конечно, брат был не прав – если бы не отец Клавье, он бы никогда не получил прихода и им бы только и оставалось, что умереть с голоду посреди дороги, но все же Анна была рада, что тот ушел. Этот потный толстяк, лицемерно закатывающий глаза, был ей неприятен, противны его слащавые речи и то, как он норовил погладить ее по спине приговаривая «Бедная девочка!»

Через несколько дней, утром, когда брат уже ушел в церковь, Анна прямо в дверях столкнулась с молодым человеком – это был сам граф. Сейчас ей казалось странным, как она могла остаться равнодушной глядя на это лицо. Но тогда, вся во власти своего оцепенения, она смотрела на его длинные пушистые ресницы, видела как он красив и это совсем не трогало ее. Анна заметила, как расширились его глаза – она знала о своей красоте и глупо делать вид, будто не знаешь, какое впечатление производишь. Граф очень учтиво представился, спросил где брат и предложил сопроводить ее в церковь. Он был вежлив настолько, что это казалось дерзостью, они ни на секунду не дал им забыть кто он такой. А вечером слуга принес ей шкатулку с дивным набором – серьги и ожерелье. Слуга что-то втолковывал девушке, совал драгоценности в руки, а она никак не могла понять, что ему надо и хотела только одного – снова остаться в одиночестве, и, оттолкнув шкатулку сказала только: «Это не мое!» На следующий день граф сам нашел ее в садике, он что-то сбивчиво объяснял, за что-то горячо извинялся, а Анна хотела, чтоб он скорее ушел и оставил ее в покое, чтоб они все оставили ее в покое.
В ту ночь ей плохо спалось, все казалось, что в комнате кто-то есть. Явственно слышалось чье-то дыхание и у Анны пересохло в горле, сразу заныло плечо; она сжала кулаки, пытаясь совладать с паникой. Холодные пальцы коснулись ее ног и девушка инстинктивно прижала колени к груди. Легкий вздох был ей ответом и она осталась одна. Больше в ту ночь Анна не спала, она была уверена, что если уснет, ее ждет кошмар, от которого она уже не проснется…

Всадник, прекратив выделывать кульбиты, пустил коня в галоп. Анна следила за ним с невольным восхищением – как он великолепен! У нее дрогнуло сердце – кажется, конь споткнулся? - но нет, показалось! Опять эта его нарочитая небрежность, ну как так можно! В прошлый раз, когда она нежно выговаривала ему, он играл ее пальцами, легонько подбрасывая кисти рук, а потом вдруг дунул ей в лицо и засмеялся, глядя на разметавшиеся волосы. Анна рассердилась, а он, сделав серьезное лицо, пообещал, что купит себе деревянную лошадку, чтоб она не боялась за него… Анна обернулась – граф уже шел к ней.


- Я вижу, что деревянную лошадку Вы так и не купили, и предпочитаете пугать меня своим безрассудством.
- Каюсь, не купил. Я был занят – ловил для Вас зайца!
- Зайца?
- Да, я вспомнил историю маркиза де Карабаса и решил поймать Вам в подарок зайца. Вы представляете, как это трудно?
Он с комичной серьезностью покачал головой:
- Очень, очень трудно!
Анна не выдержала и рассмеялась, потом, утирая слезы, сказала:
- Но Вы ведь не маркиз де Карабас и почему мне надо дарить зайца?
Он стал серьезным, по-настоящему серьезным и тихо ответил:
- Потому что Вы – моя королева.

Его глаза были так близко, огромные, они закрыли для нее весь мир, стали для нее всем миром, они и этот одуряющий, мучительно-сладкий запах сирени.

Теплый нежный ветер шелестел листьями. В комнате за столом сидел молодой человек. За окном было темно и ему казалось, что это темнота шелестит и шепчет о чем-то. Окно было распахнуто и единственная свеча едва не гасла от ветра. Человек следил за тенями на стене – ветер играл пламенем, как хотел. До сих пор он не мог, не успевал ничего понять, обдумать – обстоятельства несли его так стремительно, что он задыхался. И вот сейчас он отброшен в сторону, жизнь по-прежнему несется вскачь, только он уже бессилен ее догнать и уже не имеет значения понимает он что-либо или нет, ничего уже не имеет значения.
Дверь распахнулась и вошла девушка:
- Завтра он придет просить у тебя моей руки!
Свеча погасла.


Настроение у молодого графа де Ла Фер было великолепное. Он вышел из конюшни и, улыбаясь, посмотрел вокруг. Все также, с улыбкой, кивнул конюхам, чистившим с лошадей с интересом посмотрел на резвившихся в пыли воробьев и легкой походкой направился через двор, легонько похлопывая по голенищу хлыстом. Конюхи за его спиной понимающе переглянулись:
- Ишь, - шепнул рыжий, - идет чисто танцует!
- Ага! Прям взлетит щас!
- Небось опять у своей был, эк его разобрало!
- Кто бы мог подумать, что он может так втрескаться?
- Ты, того, потише, услышит – башка у тебя потрескается, узнаешь тогда…Давай лучше, коня чисть!

Они занялись делом, а граф, явно не думавший, как он выглядит в глазах конюхов, той же танцующей походкой шел навстречу двум молодым людям. На вид им было немного за двадцать, по непринужденным манерам и независимым позам в них нетрудно было признать дворян. Не переставая улыбаться, граф пригласил их в дом. В изящно убранной гостиной уже было подано вино. Один из гостей, темноволосый, с холеным белым лицом, покачал головой:
- Что меня восхищает в Вашем доме, граф, тут все делается словно по волшебству!
- Ну, милый маркиз, какое волшебство! Просто Гийом видел, что я возвращаюсь, да еще с гостями.
Второй гость, белокурый, кудрявый крепыш, с толстыми красными щеками, расхохотался:
- Его удивляет!!! Да он от жены порядка добиться не может, не то, что от слуг!
Темноволосый маркиз метнул на дружка недовольный взгляд, но промолчал и занялся вином.
- Слуги это ерунда, - продолжал крепыш. – Вот что поистине вызывает удивление, так это Ваше вино! Оно достойно королей! Где Вы его берете?
- Это подарок бабушки, - мило улыбнулся граф. – Она всегда меня баловала, лучше вина, чем в ее погребах, не было даже у королей, тут Вы правы.
Молодые люди болтали и разной ерунде, пили, а граф смотрел на них, улыбался, и было очевидно, что мысли его далеко.
- Граф, очнитесь! – крепыш помахал рукой перед носом хозяина. – Я уже третий раз Вас спрашиваю!
- Простите, барон. Я задумался. Что Вы сказали?
- Неважно. Расскажите лучше, кем заняты Ваши мысли. В последнее время Вы просто пугаете нас всех. Госпожа де Клермон- ан –Бовези рассказывает о Вас ужасные вещи!
Граф растерянно посмотрел на барона:
- Графиня? Я уже давно ее не видел…
Молодые люди переглянулись и захохотали.
- Я же говорил…- стонал от смеха темноволосый. – Он ничего не помнит!
Улыбка графа стала холодной и его развеселые гости, словно ожегшись об эту холодность, неловко замолчали.
- Простите нас граф, мы ни в коей мере не хотели задеть Ваши чувства, - развел руками маркиз.- Но старуха везде болтает об этом …Вчера, когда она спросила Вас про старый виноградник – тот, что Вы хотели продать – Вы, глубокомысленно рассматривая ее прическу, ответили: «Безусловно, Ваше преосвященство, это был святой Иероним», после чего поцеловали руку ее кузине и ушли, улыбаясь до ушей. Графиня всех уверяет, что Вы были неприлично пьяны.
Граф смущенно улыбнулся:
- Но, право, я….
- Ничего не помню! – подхватил крепыш.
Граф только пожал плечами:
- Я принесу ей свои извинения.
- Ну мы-то знаем, - хитро прищурился барон, - что если Вы и были пьяны, то уж точно не от вина! И, кстати, граф, когда же Вы нас познакомите со своей красоткой? Я, помнится, не был таким эгоистом по отношению к Вам и Балинкуру. – Он кивнул в сторону маркиза. – Мы тогда славно проводили время, Франсуаза была так мила… - Он вздохнул. – А Вы нехорошо поступаете, пряча от нас Вашу…
Граф резко встал.
- Объяснитесь, барон.
Барон, слегка уже захмелевший, не без труда оторвался от кресла, и стал, уперев правую руку в бок.
- Объясниться? В чем? Вы, мечетесь, как ополоумевший олень, пугая все графство…
Маркиз де Балинкур счел необходимым вмешаться. Он рывком усадил барона назад в кресло и успокаивающим жестом коснулся руки графа.
- Ла Фер, барон пьян, у Вас слишком хорошее вино, нам лучше уйти. Извините барона.
Маркиз поволок барона к выходу; тот, набычившись, что- то бубнил под нос. Гости поспешно откланялись и, вкочив на коней, которых, повинуясь взмаху хозяйской руки, подали мгновенно, отбыли. Конюхи исподтишка с любопытством наблюдали за сценой прощания, но, поймав яростный взгляд графа, опустили головы и с утроенным усердием стали полировать лошадиные бока. Граф решительно направился к ним:
- Коня!
Глядя вслед удаляющейся в клубах пыли лошади, рыжий конюх присвистнул:
- Видал? Опять к ней?
Его напарник сплюнул под ноги и резюмировал:
- Точно – совсем спятил!

Отъехав от замка на приличное расстояние маркиз де Балинкур придержал коня:
- Послушайте, барон! Вы в своем уме! Еще немного и он бы Вас вызвал!
Тот пожал плечами:
- А что я сказал? Ей-богу, какие мы чувствительные! Не припомню, чтоб его сиятельство очень возражал против знакомства с Франсуазой! Или его мадам нечто особенное?
- Гм-гм… - неопределенно промычал Балинкур.
Барон оживился:
- Вам что-то известно?
- Видите ли, мой друг, я счел нужным навести справки…
- Проще говоря, Вы сами подбивали к ней клинья! – хохотнул барон.
Маркиз поморщился:
- Барон, Ваша манера разговаривать очень вредит Вам в глазах Ваших друзей, и если Вы не желаете слушать…
- Говорите же, я молчу!
- Так вот, Кретьен, мой слуга, очень расторопный малый, порасспросил служанку, что приглядывает за кюре, и она сказала, что…ну ей показалось…
- Да не мычите Вы! Что ей показалось?
- Что кюре как-то странно относится к сестре.
- Вы хотите сказать, кюре и его сестра… Какая гадость! Балинкур! Не ожидал от Вас! – барон возмущенно фыркнул. – Я… у меня нет слов! Считайте, я ничего этого не слышал!
И, продолжая ругаться, барон пришпорил коня.
- Гадость, конечно, - глядя вслед баронской лошади, протянул маркиз. – Да только что если все проще, и она ему не сестра…
Добравшись до дома, маркиз слез с коня и увидел у входа крупную фигуру барона. Немало удивленный, он поспешил тому навстречу.
- Барон?
- Мне надо с Вами говорить!
Маркиз взмахнул рукой:
- Прошу!
Расположившись со всеми удобствами, маркиз де Балинкур молча наблюдал, как барон ходит из угла в угол. Наконец тот решился:
- Маркиз, я хотел потребовать у Вас удовлетворения!
- ??????
- Вы позволили себе недопустимые предположения в адрес известной особы…
- Вот как! И в качестве кого Вы выступаете? Вы ей отец, брат, муж, наконец?
Барон возмущенно засопел.
- Милый мой, подумайте, если Вы, не будучи родственником, позволяете себе подобный выпад, значит Вы – ее любовник? И своим вызовом Вы компрометируете ее гораздо больше, чем я, повторив выдумки своего слуги. Я полагаю, мы говорим об одной и той же особе? Тогда тем более странно слышать Ваши речи, после того, что Вы наговорили графу де Ла Фер.
Барон стукнул кулаком по столу:
- Черт побери! Вы всегда так поворачиваете дело, что я оказываюсь в дураках!
- Успокойтесь, Ваше возмущение делает Вам честь, и если Вы сочли мои слова недопустимыми, я извиняюсь. Вы удовлетворены?
Барон кивнул. Маркиз продолжил:
- Барон, Вы прекрасный человек, и Ваши понятия о чести достойны всяческих похвал, но если граф считает возможным компрометировать девушку своим поведением, то он должен быть готов к тому, что об этом будут говорить. Мы можем бросить вызов тому, кто нелестно отзовется о графе – он наш друг, но, выступая защитниками чести девушки, мы лишь поставим ее в еще более двусмысленное положение.
- Вы полагаете, что надо…
- Не вмешиваться! Граф не хочет говорить об этом – его право! И будет лучше, если Вы не станете передавать ему наш разговор. Так будет лучше, поверьте мне!
Барон взъерошил волосы – он был растерян. Все, что говорил маркиз было правильно, но все же его не покидало чувство, что в этой ситуации есть что-то недостойное.
- Ну что ж, - пробормотал он. – Раз так, позвольте мне откланятся!


Балинкур проводил друга задумчивым взглядом и приказал позвать Кретьена. Тот, словно ждал, явился мгновенно. После получасового разговора, маркиз отпустил слугу и подошел к большому зеркалу в затейливой раме – предмету его особой гордости. Наилучшим другом маркиза был он сам, и сейчас, глядя на свое отражение, он негромко стал беседовать с зеркальным маркизом – это всегда помогало ему сосредоточиться.
- Итак, милый маркиз, что мы имеем? Все удивлялись, почему граф не стал осыпать подарками свою любезную, и вот, оказывается, что он пытался, да девица отказала (чертяка Кретьен, и как он все разнюхал?), а почему? Хочет его распалить? Так можно промахнуться, а ну как граф бы плюнул, да нашел другую? Он не привык к отказам, скорее сам отказывал чересчур настырным дамам…
В памяти невольно всплыло неприятное воспоминание… Летний день, дамы смеются, кавалеры шутят. Мадемуазель де Нейи во всеуслышанье заявляет: «Я бы предпочла быть пусть просто знакомой графа де Ла Фер, чем любовницей маркиза де Балинкура» Маркиз мотнул головой, он помнил об этом, когда пытался сам познакомиться с сестрой кюре, и лелеял надежду посмеяться над графом. Но, похоже, сама судьба решила отомстить за его обиды, во всяком случае, думать так было приятнее, чем признаться хоть самому себе, что умираешь от зависти и готов на любую подлость, лишь бы отомстить.
- Итак, девица подарок не взяла, но графа принимает. Если она любовница кюре – тогда все ясно, она не может принимать дары – тогда надо стать любовницей графа, а кюре? Будет ли он молча на это смотреть? Ведь это скандал! Но и отказать от дома графу – нужна причина, а главную причину она, конечно, назвать не может, она ведь якобы его «сестра»! Похоже, кто-то будет посмешищем, когда все откроется и уж не я буду тем человеком, что предупредит графа! А он-то, он-то не поймет никак, в чем причина ее упрямства! Если не знать, можно даже подумать, что девица излишне добродетельна.
Маркиз внимательно посмотрел на свое отражение, поправил кружева и, отвесив самому себе изящный поклон, сказал:
- Что ж, подождем, любезный друг, сдается мне, что будет интересно!

Только когда конь начал хрипеть, граф де Ла Фер осознал, что как бешеный несется по полям. «Бедный Баярд! Что я делаю!» - он придержал коня и потрепал того по шее. «Прости, ты не виноват, что твой хозяин потерял голову». Но злость и раздражение требовали выхода, соскочив с коня, и не в силах справиться с эмоциями, он выхватил шпагу и начал рубить ближайшую изгородь. Шпага, зацепившись кончиком, опасно выгнулась и граф остановился. Ему стало стыдно. «Мальчишка! Чуть не загнал коня, теперь шпагу ломаю и все из-за чего!» Слова барона де Тардье бились в висках -«ополоумевший олень» - граф из всех сил сжал рукоять шпаги. Барон, конечно, грубиян, но ведь не грубые слова взбесили его, а суть, то, что чуть не было сказано вслух. Вашу…кого Вашу? Все графство, похоже, уверено, что она его любовница. Можно вызвать на дуэль всех, но это ничего не изменит – наоборот, чем яростнее он будет защищать ее честь, тем больше они уверятся в своем мнении.

До сих пор в его жизни все было в его власти, он знал, что и когда надо делать и какой результат последует. Это касалось всего – хозяйства, отношений с соседями, его личных дел, а сейчас граф чувствовал себя так, будто с размаху налетел на стену. Он тысячу раз спрашивал себя, почему она отказалась от подарка, никогда ни одна женщина не поступала с ним так. Конечно, он знал, что женщины могут демонстрировать добродетель, чтоб потом подороже запросить, но Анна… Она не искала выгоды тогда, не посчитала себя польщенной, была так холодна и эта холодность не была притворной, он готов поклясться! Он действительно был ей безразличен. Он прекрасно помнил выражение скуки и досады на ее лице, которые она пыталась прикрыть маской вежливости. Может, он ей просто не понравился? Тогда… а сейчас? Он так старался ее завоевать!
Графа била дрожь – что же с ним происходит? Ответ был ясен, но граф гнал от себя эту мысль, не хотел признаться даже себе, у него возникло суеверное чувство, что если он сейчас ответит на этот вопрос – назад дороги уже не будет. Лучше не знать, не признаваться, так есть хоть какой-то путь к отступлению.
- Господин граф! Господин граф!
Шепот за спиной показался графу громовым раскатом.
- Простите, господин граф! Я не хотел Вас напугать, Вы велели прийти вчера в замок, я был, но Вы уехали. Я Вас искал, мне сказали, что Вы опять уехали, я шел… и вдруг я Вас увидел, Вы велели…
- Отец Клавье? – граф медленно приходил в себя. – Да, я хотел с Вами обсудить ремонт церкви, давно пора было этим заняться. Идемте.
Граф де Ла Фер был даже благодарен священнику, что тот напомнил ему о его обязанностях. «Я здесь хозяин, хо-зя-ин. Я не имею права все бросить, у меня есть долг и обязанности. Дела и люди не могут, не должны ждать.»

Те, кто, неплохо знал графа де Ла Фер, были бы удивлены выражением лица, с которым тот покидал епископский дворец: если задумчивым графа можно было изредка видеть, то растерянным – вряд ли.
Когда епископ под благовидным предлогом попросил проводить себя во дворец, граф прекрасно понял истинную цель этого маневра. И действительно, поговорив о том о сем, обсудив несколько мелких дел, епископ перешел к главному. Он рассыпался в комплиментах дальновидности и твердости, которые граф проявлял при ведении дел, попутно заметив, что иного и ждать нельзя от сына таких родителей:

- Я имел честь и удовольствие лично знать Ваших матушку и батюшку. Весьма печально, что их уже нет с нами, и они не могут порадоваться Вашим успехам. (При этом весьма выразительный взгляд высказывал другую мысль: «Это счастье, что их уже нет, и они не видят, что вытворяет их сынок!»)
Оставив родителей графа в покое, его преосвященство прошелся по всему роду, отыскав там все мыслимые достоинства и добродетели.
- Прискорбно сознавать, что те времена прошли. Нынче же царит полное падение нравов: мужчины стали легкомысленны, а женщины излишне податливы. Заводить интрижки не стесняется никто! (Еще один взгляд: «Просто интрижки! Что же Вы-то творите?»)
- И, увы, даже дамы благородного сословия не избегли этого соблазна. («Если уж Вам так приспичило, неужели достойный объект не могли выбрать?»)

Но, поскольку вслух было сказано только то, что сказано, графу пришлось молча проглотить все намеки. И, наконец, когда, прощаясь, граф склонился над епископским аметистом, тот добавил, что всегда уважал мудрость и благоразумие, которые до сего дня проявлял граф, невзирая на молодые лета и что буде у графа нужда в совете и помощи, он, епископ, всегда его примет и выслушает. Эту длинную и витиеватую фразу можно было смело сократить до «Прекращайте валять дурака!»

И вот теперь, граф стоял возле своего коня и машинально раскладывал гриву на прядки. «Да что они все ко мне пристали! – растерянно думал он. – Заведи я обычную интрижку – никто бы внимания не обратил, несмотря на «падение нравов» - передразнил он епископа. - Никто не верит в бескорыстие Анны. Похоже на любовь может рассчитывать только бедняк, а графский удел – корыстные любовницы! Да неужели же я сам по себе настолько плох, что без графской короны не могу внушить любовь девушке? Что я – старый, горбатый, хромой, глупый, трусливый? Завидуют, что ли? – граф нехорошо улыбнулся.- Зависть, господа, не добавит ВАМ достоинств! Однако, кроме глупостей, епископ высказал пару дельных мыслей о церковных делах – это надо обсудить с кюре» - и граф легко вскочил в седло.
Сторонний наблюдатель, если б такой случился, удивился бы тому обстоятельству, что граф лично едет к сельскому священнику по такому ничтожному поводу. Наблюдатель же проницательный без труда догадался бы, что разговор это только предлог, чтоб повидать любимую, хотя в этом граф не хотел признаваться даже себе.


А в это время если бы кто-то заглянул в домик кюре, то умилился бы семейной идиллии: кюре за столом пишет проповедь, его сестра, устроившись в кресле, поглаживает кошку и время от времени поглядывает на брата. Картину портило только странное выражение в глазах сестры. Кошка, еще месяц назад тощая и облезлая, отъелась, ее шерсть лоснилась и переливалась. Анна с удовольствием гладила мягкую шерстку. Толстая кошка наводила ее на мысли, что даже животное преображается от ухода, когда имеет достаточно пищи и тепла. А какими мягкими и нежными могут быть ее руки, какими красивыми волосы, ах, если бы они не нуждались! А ведь это могло бы быть, если б не ее братец! Он все испортил! Как она могла положиться на этого слизняка, видеть в нем мужчину, способного на поступок! Граф, вот кто способен на поступки! Как он великолепен в своей дерзости, когда открыто приезжает к ней, вместо того, чтоб прятать любимую в съемном доме, как делают другие. Когда на глазах у слуг целует ей руки, а они даже переглянуться боятся, всем видом показывая, что он – хозяин, сеньор.

Власть и сила исходящие от его положения кружили ей голову, власть и сила исходящие от него самого приводили ее в возбуждение.
Кюре поднял на нее заискивающий взгляд. Казалось, он понял, о чем и о ком она думает:
- Анна? Вы ведь не любите графа? Вы не покинете меня?
- Нет, - слова с трудом протискиваются сквозь сцепленные зубы. – Нет, уж будьте покойны!
- Я ведь столько вытерпел ради Вас!
Анна задохнулась от бешенства: «Он вытерпел! ОН!»
Молниеносная боль пронизала ее с ног до головы, прошила все ее тело. Анна закусила губу: «Он ведь не знает.. Хорошо, что я так ничего и не сказала ему. Он и так умирает от жалости к себе, еле держится. Если б он знал, что еще натворил его родственничек, он бы вообще повесился, и окончательно погубил бы нас».
Анна посмотрела на «братца» с нескрываемым презрением:
- Да, Вы столько вытерпели, но все уже закончилось…для Вас..
Дикое желание убить кюре стало непереносимым. Она резким движением сбросила кошку и вышла в сад.
Теплый свежий воздух немного успокоил ее. В последнее время Анна с трудом выносила общество кюре. Его страдания бесили ее – ОН вынес! Да если бы не она, гнил бы он на каторге! Он вынес… А что пришлось вынести ей? Она тоже чувствовала, что умерла, казалось все кончено, но она жива и не собирается сдаваться! А этот слизняк только и может с покаянным видом лить слезы – «Я вытерпел!» Да если бы она только догадывалась тогда, что мужчина может быть так слаб! Все дело в том, что она сделала неправильный выбор.

Она снова подумала о графе - как он к ней относится? Она знает как ведут себя влюбленные мужчины, достаточно вспомнить поведение «братца», так почему же граф так сдержан? Может она опять ошибается, только уже в оценке чувств? А ведь он даже не пытался ее хотя бы поцеловать, его лицо, его глаза были так близко, он назвал ее своей королевой и.. ничего! Что это – слабость, робость? Но ему не впервой иметь дело с женщиной, так почему же он так сдержан? Что он скрывает? А ведь как все это может быть волшебно!
Воспоминания о прошедших ночах наполнили ее тело сладкой истомой – проклятый кюре, даже это наслаждение отравлено воспоминаниями о тебе, ах если бы вместо тебя тогда был граф! Она представила как это могло бы быть – его руки, губы... сладкая дрожь прошла по телу, Анна со вздохом открыла глаза и похолодела – в двух шагах от нее стоял граф и внимательно, изучающим взглядом смотрел на нее.
- Рад видеть Вас в добром здравии... сударыня. Ваш брат дома? Мне надо переговорить с ним о делах церкви.Анна смогла только кивнуть в сторону дома. Граф поклонился и прошел внутрь.

Граф вел беседу с кюре, но мысленно возвращался к Анне: его тревожило ее лицо, такое выражение бывает от мыслей, которых не должно быть у ангелов.
Он уверял себя, что, наверное, просто испугал ее внезапным появлением, но в глубине души, как крохотная заноза, осталась крупица подозрения.

В последнее время граф де Ла Фер очень невзлюбил светскую жизнь. Он чувствовал, что бессилен повлиять на ситуацию, в которой оказался, а быть бессильным – это то, что он ненавидел.
Сейчас, глядя на приглашение от графини де Клермон-ан-Бовези, он снова ощутил это ненавидимое им чувство. Отказаться не было никакой возможности – личное приглашение, да еще после того скандала, ему придется пойти. Единственное, что он может себе пообещать, уйти быстро, как только позволят приличия.
Хозяйка дома неприминула лично выползти навстречу графу.
Молодой человек поклонился, постаравшись не заметить ироничную гримасу старухи.
- Ваше сиятельство!
- Вот как, граф, Вы уже не путаете меня с епископом? У Вас закончилось бабушкино вино?
Молодой человек сжал кулаки, но сохранил вежливую улыбку:
- Графиня, я уже приносил Вам свои извинения, и готов извиниться еще раз! Поверьте, мое уважение к Вам никогда бы не позволило мне забыться настолько, чтоб…
- Злоупотреблять бабушкиным подарком? – насмешливо закончила госпожа де Клермон.
Граф вспыхнул, но все же сдержался.
- Должна заметить Вам, милый мой, что вчера Ваша тетушка сказала мне, что предпочла бы видеть причиной Вашего поведения вино, а не нечто иное..
- Иное?!!! – граф вскинул голову.
- Вам-то лучше знать, мой милый, и не сверкайте на меня глазами, я уже слишком стара и могу позволить себе роскошь говорить, что хочу и кому хочу! Так вот, я думаю, Ваша тетушка права!
Графиня де Клермон-ан-Бовези действительно была очень стара и предпочла отправиться на ближайший диван, оставив графа одного.
Стиснув зубы, молодой человек вышел из зала – «Старая ведьма!» К счастью, на лестнице никого не было. Бешенство и отчаяние рвали его на части - старуха всегда говорила вслух то, о чем другие шептались по углам. Шаги на лестнице заставили его вздрогнуть, не в состоянии выносить ничье общество он оглянулся и скрылся за занавеской, прикрывавшей небольшую дверь в помещения прислуги. По лестнице прошелестело платье, прошуршали шаги и все стихло. Он еще подождал – кажется еще кто-то идет. Прислушался – нет, это шум за неплотно прикрытой дверью. Чей-то голос, тонкий, отчетливо выговаривающий каждое слово, повторил:
- ….ополоумевший олень!
- Так и сказал?
- Так и сказал! – хохот.
Граф почувствовал, что теряет сознание. Словно слепой он смотрел перед собой и видел только яркие белые вспышки света. Он слышал, как слуги со смаком обсуждали достоинства Анны, спорили, спятил граф оттого, что она отказала ему или наоборот, что он сошел с ума от счастья, получив желаемое, потому, что девица оказалась очень умелой.
Граф чувствовал, что разучился дышать: «Найду, кто из слуг тогда подслушивал – убью!» Но ноги не слушались, он не мог двинуться с места и был вынужден стоять и слушать. Наконец, словно сжалившись над ним, по ту сторону двери раздалась громкая брань:
- А ну бездельники! Хозяин с ног сбился, а вы тут…!!!
Все стихло – слуги умчались в залы.

Граф сел прямо на пол: «Боже, что я натворил! Куда завели меня гордость и дерзость! Я, сам, своими руками, погубил ее доброе имя! Они ничего о ней не знают, а я тут бессилен, заяви я публично, что она честна - меня на смех поднимут! Хотя нет, меня не поднимут – не посмеют. Я – мужчина, владетельный граф, и я отлично владею шпагой, а у нее только и было, что ее честное имя и я сам втоптал его в грязь, я – готовый носить ее на руках, чтоб никакая грязь не коснулась подошв ее туфелек. А теперь ей нечем защититься, а я не могу этого сделать – я ей никто, в глазах общества я ей никто!»
Мысль, зародившаяся в глубине сознания, ошеломила его – нет, это немыслимо, невероятно, невозможно! Родные с ума сойдут! Но… ЕГО имя – вот тот единственный щит, что может укрыть ее. Свое имя, и того кто носит его, он может защищать со шпагой с руке!
Граф испугался этой мысли – слишком невероятно, страшно, вот так броситься в пропасть, откуда уже не будет пути назад. «Нет, нет, - убеждал он себя. – Я вообразил невозможное…» Но в глубине сердца он уже начал ощущать, что эта мысль – единственно верная, но сейчас он еще не мог ее принять. Что-то удерживало его.
Сначала он должен увидеть Анну!

Анна, пока не знавшая, какие мысли и чувства захлестнули графа, сидела в своем любимом садике. Вообще-то не особо она любила это место, но быть в доме одновременно с «братом» было невозможно – она уже с трудом сдерживала свою ненависть. В наступивших сумерках она могла не бояться чужих глаз и могла позволить себе любые проявления чувств. В который раз она подумала, как ошиблась, положившись на силу того, кого считала мужчиной. Он все бросил, ради любви, чтобы превратиться в жалкое ничтожество. И кому нужна его любовь и его жертва если в результате он стал ничем?
Как обычно в последнее время ее мысли с кюре перескочили на графа: «Граф бы никогда, никогда так не поступил! Бросить все ради любви, которая превратит его в посмешище!» Она вызвала в памяти его лицо – высокомерный изгиб бровей, дерзкий взгляд – как ей нравилась его сила! Казалось, что слабости неведомы этому человеку. «Ваше сиятельство господин граф!» - тихонько засмеялась Анна. Потом ей пришла в голову мысль, что она не знает имени графа – до сих пор он всегда был для нее «Ваше сиятельство господин граф!» Даже странно, почему она раньше об этом не думала.
Анна попыталась «примерить» на графа разные имена:
- Этьен? Нет, слишком нежно. Оливье? С таким именем только вздыхать о несчастной любви. Людовик? Нет, это плакса-король. Может Ангерран? С таким именем хорошо только старым дедам. Ну какое же имя Ваше? Арман? Ну что я как дурочка какая выдумываю разную чушь!
Анна начала злиться уже на себя.
- Я становлюсь похожей на Луизон! Та, наверное, знает все восемь или сколько их там, имен графа! А вообще, это, пожалуй, удобно иметь столько имен – всегда можно прикинуться другим человеком. Жаль у меня только одно.
Анна вспомнила, как граф выговаривал ее имя– нежно и осторожно – будто боялся поранить его губами, потом эти губы искривлялись надменной гримасой, когда он давал распоряжение слугам, и, тут же, этими же губами, снова – нежно и осторожно – «Ан-на».
- Ан-на!
От неожиданности девушка подпрыгнула.
- Простите, я, кажется, опять напугал Вас?
- Господин граф!
- Простите! Вы о чем-то думали?
- Я? Так, пустяки, но что с Вами? Вы.. на себя не похожи!
- Да, наверное, после того, что я услышал.. Но не обращайте внимания, я помешал Вам? Вы мечтали, быть может?
- Я думала, что не знаю Вашего имени.
Граф посмотрел на нее напряженным взглядом:
- Вы хотите знать мое имя? Для чего? Имя «господин граф» Вам надоело? Или.. Вы хотите большего?
Анна улыбнулась:
- Большего? А что, Вам предлагают герцогский титул?
Молодой человек не обратил внимания на эту шутку, он взял ее руки в свои и снова спросил:
- Зачем Вам мое имя?
- Я думаю, Вы бы хотели этого.
- А Вы? Хотите чтоб мое имя было Вашим? Не только имя, которым меня называть могли бы только Вы, но и то имя, что знают все?
- Вы предлагаете мне все Ваши восемь имен? – Анна все еще пыталась шутить.
Граф до боли сжал ей руки:
- Отвечайте!
Сила и власть глядели на нее безумными красивыми глазами, она как завороженная не могла отвести взгляд.
- Да….
Граф не отпустил ее рук, притянул к себе и несколько мгновений смотрел в глаза. Потом слегка коснулся губами нежной щеки и легонько подтолкнул ее к дому:
- Идите, Анна. Скажите брату. Завтра…
Девушка двинулась к дому, потом обернулась – в глазах у нее появилось странное выражение. Граф кивнул:
- Идите.
Он слышал как заскрипела дверь. Потом звонкий голос Анны:
- Завтра он придет просить у тебя моей руки!

Бессилия больше не было – были привычные спокойствие и уверенность.
Теперь, когда он наконец осознал свои желания, все стало легко и понятно. Так, как было всегда, когда он знал, что хозяин своей жизни. Он любит ее, теперь он уже не боится этого слова и не обманывает себя больше. Он уверен в своих чувствах и знает, что надо делать. Она – единственная, кто ему нужен и она – единственная, достойная носить его имя.
Он принял решение и пусть теперь кто-нибудь позволит хоть тень насмешливой улыбки в адрес графини де Ла Фер!

Писала пост полдня, потому что много чего бродит в голове. Но это по-большому счету мое имхо, причем очень сбивчивое, непонятное и даже где-то зашифрованное. Полдня писала и еще полдня сомневалась стоит ли выкладывать. Но сейчас решила, что дневник все же мой, и где еще быть моим мыслям -хоть и не высказанным до конца - если не здесь.

Как-то так получается, что с некоторых пор каждый пост пишу, как последний. Настроение смутное и вообще, и вдвойне смутное относительно моего существования здесь, на дайри. Знаю, что поймут это не все, но чувствую, что потерпела фиаско. Но это так сказать, в человеческом смысле. Там, где человеческие отношения преобладают над необязательностью и формальностью сетевого общения.

"Знаете, Джонатан Смолл, - начал Шерлок Холмс, - мне очень жаль, что так все обернулось."

Ну, вот и мне жаль, но сделать ничего не могу. Я уже как-то говорила, что ужасно жаль бывает, "когда я вижу сломанные крылья". Возможно, поэтому во всем, что пишу, есть нотка горечи

А сейчас позволю себе немного поворчать. Я,наверное, всегда искала путь, если не к храму, то к чему-то духовному и светлому. Правда, поиски эти, как и у большинства людей, наверное, начинались тогда, когда становилось плохо. И я не мало изучала разных теорий, при чем наверное, имеющих более практическое значение. Из серии "Как правильно думать, чтоб вылезти из неприятностей, и чтоб началось сбытие мечт". То есть у меня никогда не было цели достичь полного просветления) Я слишком земной человек для этого.Я когда-то начинала и здесь выкладывать кое-что на эту тему, но потом мне показалось, что это не особо интересно. Хотя выкладывала в надежде, что это кому-то поможет.
Так это я к чему. Среди множества разных приемов и методик одним из главных условий было -остановить "словомешалку" у себя в голове. Это ведь только кажется, что мы иногда ни о чем не думаем, прислушайтесь к себе, у вас в голове может звучать целый хор абы каких мыслей, которые не всегда просто отследить. А их может кто-то слышать) Причем совсем не тот, кто нам нужен. Только не считайте меня мракобесом. А вот тот, кто хотел бы нам что-то подсказать и посоветовать, просто не может до нас докричаться сквозь этот шум. Поэтому рекомендуется стараться подавлять "словомешалку" хоть на какое-то время - это, кстати, очень сложно -добиться того, чтобы в голове была тишина. Я сейчас никого ничему не учу, просто говорю, опять же к слову.
Я раньше в метро всегда читала, а потом стала пользоваться временем, что проводила в дороге, для того, чтобы заняться выполнением каких-то методик. Просто отключить голову, попросить у кого-то прощения и самой его простить, послать любовь (о чем я когда-то писала) и т.д. Бывало иногда раньше просто мечтала, сочиняя в голове какие-то фанфики о Холмсе. А порой размышляла о том, куда движется жизнь и как в ней все складываеися, не только у меня , а в целом...
Но вот сейчас,когда еду в метро - сесть удается все реже и реже -, потому не читая,поневоле видишь, что вокруг тебя происходит. Знаю, что меня вряд ли кто поймет, но все же скажу. Редкий человек не вытащит телефон. Ну, ладно, если люди читают,это еще куда ни шло, но кто-то с безумной скоростью листает, видимо, тот же фейсбук, причем сам при этом , едва не падая. Едем в давке, держаться не за что, но зато через одного все с телефонами, тычут ими в спину тех, кто стоит перед ними. Иногда просто смешно -двое разговаривают, не отрываясь каждый от своего монитора. Это в поезде. На переходе еще того хлеще - девушка сегодня передо мной мчалась скаозь толпу, не отрывая глаз от телефона. Думаете, читала срочное сообщение? Раскладывала пасьянс! Такого не могу себе представить, чтоб до такой степени была от него зависимость. Ну, я вот , правда, тоже сейчас порой частенько заглядываю на дневники, но я ищу там кое-чего определенного. Но это, наверное, тоже зависимость.
И насчет теорий. Бывает так, что наворотил человек дел, погряз в пороках, так сказать. Но прежде, чем окончательно его наказать, ему дают время на раздумье - вдруг бац! И он в больнице или без работы - это не просто наказание, но еще и возможность остановиться и подумать. Но вернусь к людям с телефонами)
Я же не зря выше написала о разных упражнениях для ума и души. И тут речь даже не о своей словомешалке, люди чужие слова читают, а когда не читают, то всовывают в уши наушники. А сейчас у меня складывается впечатление, что люди вообще не в состоянии остаться один на один с собой. Сделать паузу, просто задуматься. А задуматься , может, было бы очень неплохо. О том, что происходит в мире, что происходит в стране, что "не все то золото, что блестит". Что порой надо прислушаться к себе, когда тебя куда-то зовут и не забывать, что бесплатный сыр только в мышеловке, даже если кажется, что она специально придумана для вашего удобства.

Возвращаясь к метро и телефонам, приведу небольшой пример. Делаю утром переход на "Киевской", там толпа еле идет, двигаясь маленькими шажками. Так вот этих юных любителей гаджетов быстро обгоняют люди постарше, их толкают, они не замечают, что могли бы пройти в образовавшийся проход. И так же и в жизни - не отрываясь от монитора,можно чего-то и не заметить, что -то сделать машинально, быстро ответить "да", толком не разобравшись о чем тебя спрашивают. А это может быть опасно, и не только для тебя самого.
Пишу почти иносказательно. Не хочу пока касаться темы, непопулярной на Дневниках. Здесь, похоже, даже об изоляции Рунета говорить не принято. А куда уж о чем-то еще более серьезном.
А сейчас еще скажу вещь совсем нелогичную. Ну, вот я почти неверующая. Никак не могу принять для себя православие. Многое в нем мне чуждо. Хотя порой льщу себе надеждой, что его как-то неверно толкуют) Но в принципе, если говорить о Вере вообще, то это все же, наверное, православие.
Но вот какая штука. Я почти полный лох в богословских вопросах, не пощусь, в церквях находиться не особо люблю и знаю, наверное, от силы пару молитв. Но когда идет речь, что надо сделать выбор между добром и злом -во всех смыслах этого слова -то я готова сделать этот выбор, даже если он будет не прост. А выбор между добром и злом к Вере имеет самое непосредственное отношение, только надо уяснить что есть что.
Ну, и невольно пришла в голову цитата из любимой книги. Очень красноречивая. Про этот самый выбор


"Ему предстояло выбрать ... и, раз выбрав, он должен будет держаться избранного. Вступить в бой — значило не подчиниться закону, значило рискнуть головой, значило стать врагом министра, более могущественного, чем сам король"

Ну, вот со стороны, наверное, все это,выглядит как бред. Но писала, наверное, больше для себя, ибо на душе неспокойно.
В голове еще целая куча букв -о времени и о себе. Но пока поставлю точку

Поняла, что здесь, среди нас, немало поклонников господина Атоса и позволю себе поделиться вот таким эссе. Нашла вчера в своих залежах)

КРИСТОФ ВАН РОССОМ
(бельгийский писатель, преподаватель истории литературы, театра и кино в Королевской консерватории Брюсселя. В 2004 году был отмечен Бельгийской Академией за критические статьи).



ЧТОБЫ ОТДАТЬ ДОЛЖНОЕ ГРАФУ ДЕ ЛА ФЕР


( Урок Атоса )


2004


Часто можно услышать, что во французской литературе нет эпической поэзии, достойной этого имени. И это вопреки усилиям Ронсара, Вольтера и Гюго!

Но давайте без презрения (которым это часто сопровождается) перечитаем известные романы плаща и шпаги. Мы без труда найдем там достаточно качеств, позаимствованных у Гомера: чувство ритма, яростные сражения и чарующие персонажи – такие, как таинственный Атос Дюма.
Безусловно, храбрец из храбрецов, он знает, как орудовать шпагой, но, главным образом, он тот, кто знает зачем. Потому что, давайте скажем об этом с самого начала, Атос – это человек молчания, но так же и человек слова.
Часто это светлое слово надежды, но иногда, это мрачное слово мести. Дело в том, что для Атоса слово – это действие, а действие – это слово.
Сама поэзия...

Атос большую часть времени остается загадкой для тех, кто удовольствовался беглым знакомством с «Тремя Мушкетерами» и кому неизвестны «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон».
Кто же этот молчаливый Атос, этот фантом, скрытый под именем священной горы – тот, кто в глазах Дюма соединяет в себе самые важные качества человека? Почему? Потому, что, как мы видим, его личностное существование, единственного из четырех, претерпело преобразования, столкнувшись с небытием. Однако он решил не отвращаться от мира и не избегать его, как это часто говорят. Напротив, Атос выбирает сражение. Один. Потому что даже со своими друзьями он одинок.
Сражаться, не ожидая ни награды, ни чьей бы то ни было благодарности. Сражаться ради того, чтобы сумасшедший и слепой мир, в котором нет больше ни Бога, ни короля, все-таки сохранил свое достоинство. Потому что в этом им дана клятва и потому что слово чести, которое он дал, и будет давать неоднократно на протяжении всей жизни – это и есть сама его жизнь и его судьба.

Если верно, что д'Артаньян показан главным героем «Трех Мушкетеров», то не менее определенно, как уже отмечал Роже Нимье, что настоящий сюжет - это история графа де Ла Фер, то есть Атоса. Действительно, Атос, единственный из друзей гасконца, которому Дюма придумал прошлое, терзающее его прошлое: мучительную и пагубную связь с миледи де Винтер. Но, самое главное, он будет тем, у кого хватит сил вести войну с глупостью, посредственностью и внешним разложением даже тогда, когда сумрачный ангел шепчет ему на ухо, чтоб он все прекратил, положил конец этой комедии, которую представляет его жизнь – так же, как и наши.

Итак, как же Атос появляется на первых страницах романа – тех, знаменитых – где д'Артаньян восстанавливает против себя трех будущих друзей?
Как известно, он, как два других мушкетера, готов сразиться на дуэли с д'Артаньяном, но при этом часто забывают, что, в отличие от своих друзей, Атос тяжело ранен. Смерть витает над ним, но нет у него страха. Он знаком с ее укусами. Она образует основу, на которой покоятся все его действия. С первого раза Атос вызывает восхищение своей смелостью и изысканностью. Он не показывает свою физическую боль, которая, в действительности, не что иное, как метафора другой раны – душевной. По его поводу, не могу удержаться, чтоб не вспомнить четверостишие из поэмы «проклятого поэта» Вилье де Лиль-Адама*, которое, как мне кажется, прекрасно сочетается с нравственным благородством графа де Ла Фер.

Вот оно:

Однажды вечером я мог бы рассказать
Когда б ты захотел в меня вглядеться,
Чтоб удивление узрить в твоих глазах –
О тайне моего больного сердца…
(пер. Мари де Лин)


Но Атос еще и самый сдержанный.
Он говорит мало или вообще ничего. Он предпочитает улыбнуться и поднять бокал испанского вина к пустым небесам, прежде чем выпить его в тишине дружеского круга. За тенями он снова видит тени, но он всегда противопоставит им высшую утонченность бытия, которая заключается в том, чтобы бросить вызов бездне и просто оставаться среди других.

Но давайте вернемся к этой знаменитой начальной сцене: смелость или самоубийственное побуждение присутствуют всегда, когда Атос, на протяжении всего романа, будет развивать двусмысленность типично романтическую – быть двойственным: снаружи это сияющий идеал (и д’Артаньян не избегнет того, чтоб быть пораженным одновременно его манерами и внутренней силой) всегда готовый посвятить себя друзьям, внутри же он совершенно опустошен.
Опустошен до такой степени, что ночи напролет пьет обожаемые им вина Испании и Анжу, которые не очень-то помогают ему забыться.
В действительности, настоящий образ Атоса – образ в метафизической борьбе – постепенно проявляется именно в глазах д’Артаньяна. Потому что для него одного собираются в единое целое части головоломки, которой является душа Атоса. Ни Портос, которого он любит как брата, но который не способен воспринимать трагическую значимость своего друга, ни Арамис, слишком озабоченный самим собой, своей внешностью и своим будущим, не пойдут в действительности навстречу пропасти, которая поглотила мучительное прошлое графа де Ла Фер, вынуждая его встретиться с ним лицом к лицу, чтобы избавиться от него.

«Я говорю, что любовь это такая игра, в которой выигравшему достается смерть», - заявил он д’Артаньяну в момент опьянения.
Так, почти случайно, этот последний получил первые крупицы тайны Атоса. Конечно же мучительной, но такой банальной: он, граф де Ла Фер, в прошлом был женат на вероломной авантюристке. Ее любовь – любовь поэта, как он сказал, – привела его к тому, что он сделал ее первой дамой провинции. И вот за красотой он обнаружил ложь. Кто-то изменил данному слову. Хуже всего, что любимое существо само оказывается ни кем иным, как бессовестной змеей. Атосу, который был само доверие, открыть, что он обманут! Его слово и его честь отданы на поругание.
Итак, граф де Ла Фер был предан. Для человека, который хочет забыть свое прошлое, как в довоенных фильмах, не остается ничего другого, как завербоваться в Иностранный Легион. В эпоху, воскрешенную Александром Дюма, подобное называлось «мушкетеры короля».

Атос хотел бы думать, что его жена мертва, но зло, которое не отваживается бороться открыто, остается злом. Поэтому он не замедлит снова встретить ее на своем пути. Как мы знаем, в первой части трилогии, миледи сама стала заклятым врагом мушкетеров. Пока она будет жива – Атос абсолютно в этом уверен – она не прекратит сеять вокруг себя подозрения, предательство и смерть.

Миледи это демон и в конце понадобится ночная церемония, достойная готического романа, торжественный суд четырех друзей и казнь знаменитым бетюнским палачом, чтоб изгнать этого демона.

Маленькое замечание по этому поводу – отметим, что без бдительности нескольких мужчин, зло беспрепятственно продолжало бы свой путь. Бог, в образе королевского правосудия здесь, похоже, отсутствует.

Со временем кажется, что кошмар Атоса пришел к концу. Но это ненадолго, потому что судьба готова снова ожесточиться против него. Миледи вновь появится в «Двадцать лет спустя» только в лице своего сына, одержимого самого по себе, неумолимого и жестокого Мордаунта. Мордаунта, который приложит все силы, чтобы уничтожить Атоса и его друзей. Мордаунта, которого Атос, уже готовый простить, будет вынужден убить вопреки своему желанию.
Потому что яд, который отравляет душу мушкетера, это не только поруганный брак или недостойная жена (из-за чего было бы ошибкой считать Атоса женоненавистником; он еще будет любить и его сын, Рауль, тому доказательство), нет, мучительнее всего для него это существо которое лжет, личность без слова и чести – будь это его жена в «Трех мушкетерах» или ее сын в «Двадцать лет спустя».

В этом случае, полагаю, можно прийти к заключению, что через них и муки, которые они причинили Атосу, Дюма обозначил самую сущность зла.

Я хочу сказать об утрате доверия к людям и окружающей действительности, какой бы красивый и достойный вид они не имели. Потому что именно в этом заключается истинная причина столь глубокой грусти графа де Ла Фер.

По моему мнению, именно в этом смысле теперь допустимо подойти к проблематике, развитой в продолжении трилогии, которая интересует нас прежде всего и главным образом в «Двадцать лет спустя».

Напомним, что интрига здесь двойная. Во Франции народные волнения находят отклик во Фронде, затеянной против Мазарини и Анны Австрийской. События, которые сотрясают страну, скоро дают свои плоды, потому что именно они причина разделения друзей на два лагеря.

Д’Артаньян, старый слуга власти, а скоро и Портос, которого соблазнили титулом, берут сторону Мазарини и королевы, в то время как Арамис и Атос, хотя и по совершенно разным причинам, оказываются в стане фрондеров. Намного позже они примирятся во имя общей цели – благородной и великой, цели, которая, во всяком случае, в глазах Атоса, могла бы поистине стать ставкой на будущее мира.

В действительности для четырех друзей речь идет том, чтобы поддержать английского короля Карла I, а затем, когда ситуация станет катастрофической, попытаться спасти его голову. Загнанный в угол Кромвелем и его сторонниками, король скоро будет арестован и осужден и тогда у него действительно останется одна надежда – что мушкетеры сумеют организовать его побег.

Невероятный, в стиле Рокамболя, план отлично задуман и воплощен и до самого конца кажется, что все идет прекрасно. Но неожиданная развязка лишает друзей надежды. Когда они похищают палача, который должен отсечь королю голову, Мордаунт предлагает свои услуги, чтоб завершить зловещую работу, в то время как Атос, содрогается, скрытый под эшафотом… то, что произойдет потом, закончится переворотом в его восприятии мира и людей…

Мушкетеры, по сути, это рыцари Круглого стола, только более современные и Атос, наиболее безупречный среди них – Ланселот XVII века, но который отдает себе отчет в драме, какой является переход от одного мира к другому. В действительности он всем своим нутром понимает, что средневековое мироустройство, старый порядок – мертвы. Король – представитель божественной власти на земле – был казнен у него над головой. И, если Бог допустил это, то, возможно, Бога нет? Или, по меньшей мере, человеку нечего на него надеяться?

Бога нет, или он скрыт, или слишком далеко, король мертв – что осталось ценностью, эталоном для мужчины, кроме чести?

Какой чести? Конечно, чести слова. Той, во имя которой несколько раньше Атос напоминал своим друзьям их решение спасти Карла:



цитата:
Мы дали королеве слово, и этим словом отдали ей все. Мы отдали в ее распоряжение свою силу, свои способности - словом, свою жизнь. Мы теперь должны сдержать свое слово.





Как можно представить, в тот момент Атос действует во имя порядка, который уже отжил свое и который он оправдывает. Но Атос, покидая эшафот, оказывается в трагическом положении в современном понимании. Он осознал, что он один – трагически один, что ему придется выработать этику, остатки которой, без сомнения, составляют не больше чем обязательство, главным образом, если ищешь власти и славы.

Но Атос сделал свой выбор. Мгновенно. И его слово, которое он обязуется сдержать более, чем когда-либо – это защищать ценности не потому, что от него этого требуют, или это проистекает из порядка, который он воплощает, но потому, что в кромешной тьме его одиночества он воспринимает их как благо. Благо, то есть дружбу, храбрость, честность духа, защиту всего того, что справедливо… Не как средневековый рыцарь, ради славы, ради прекрасной дамы или сюзерена, но потому, что он осознает, что никто другой не занял бы его место. Потому что было бы злом, когда он есть тот, кто есть и знает то, что знает, игнорировать то, чего не должно быть. И тогда Атос велик более всего: в момент, когда он осознает, что если ничего в реальности не дает нам значимого основания для действия, это не повод опустить руки, парадоксальным образом как раз в этом случае необходимо действовать.

Подобной идее о чести Атос дает имя. Возможно, из-за воспоминания о кровавом следе на своем челе, он в дальнейшем называет это «королевской властью». Здесь я перейду к сцене, где он дает последние советы своему сыну, Раулю, который должен завоевать Париж, где он собирается служить короне. Итак, в конце «Двадцать лет спустя» мы видим, как Атос обращается с последними наставлениями к Раулю и с особенным жаром он будет настаивать на идее одновременно сложной и простой: служить не королю, но королевской власти! То есть тому, что должно составлять основу общества, придавать ему ценность и величие, то, что на тот момент не воплощает в себе король. Королевская власть: пустота, порожденная ничтожеством света. Это возвращается к каждому, чтобы в дальнейшем быть заполненным свидетельствами любви и мужества, некоторыми идеями, которые могли бы быть достойным основанием нашей жизни на этом свете – единственной жизни, какую нам дано знать.

Это то, о чем Атос – и в этом, без сомнения, его самый большой урок – теперь догадывается – что не столько за установленный порядок понадобится сразиться, хотя очевидно, что битва должна быть продолжена в совершенном одиночестве, а за то, чтоб дать миру значимость. То, что вскоре современная мысль назовет «смыслом».


Теперь позвольте мне добавить, что этот беглый взгляд, брошенный на путь героев Дюма, позволяет нам перечитать и понять два последних романа трилогии под другим углом зрения.

Чтобы сделать это, сначала давайте проникнемся идеей, что Дюма, как многие писатели его поколения, видел прошлое глазами своего отца (который был генералом). Поколение, которое узнало Революцию и прожило надежды, которые она исчерпала.

Итак, в чем же романист отдает себе отчет, когда в годы Реставрации, подобно Бальзаку а скоро и Бодлеру, вырабатывает систему взглядов? В том, что Франция XIX века – страна буржуа, торгашей и лицемеров – только сменила одну форму власти на другую: всемогущая власть денег заменила одновременно и Бога, оставленного в роли пугала для бедных, и короля, который больше не является первым среди тех, кто благороден и справедлив. Он лишь послушный исполнитель воли буржуа и в этом качестве, как никогда, подвластен богу золота.

Как Дюма, который принимал участие в революции 1830 года и в итальянском восстании, тайно мечтал о другой реставрации, подобной реставрации Луи XVIII, Карла X и Луи-Филиппа, так и Атос с д’Артаньяном, помогая Карлу II установить его власть, будут мечтать об иной королевской власти. Потому что для двух героев, как и для их творца, продолжает сиять свет истинной справедливости, для которой король был бы не более чем первым и самым преданным слугой. Вместо этого, они столкнутся с мелочностью нового общества, где жажда наживы заменяет душу и где торжествующий материализм уже задушил любое благородство духа.

Мир, где ценность стала ценой.

Мы знаем, что король не будет спасен и ни он, ни его наследники или последователи ничего не изменят в порядке вещей, потому что то, что происходит по ходу трех романов это больше, чем просто смена эпох. Это смена типа мышления. В новом мире нет больше места эре героев и чести. Она должна уступить господству реализма и интриг.

И разве случайно, что единственный сын графа де Ла Фер, которому он привил свою систему ценностей и которого собирался сделать графом, скоро не будет видеть смысла повиноваться капризному правителю, который не держит слова и, как следствие, ему придется умереть среди других солдат в нелепой схватке бессмысленной войны? Как и самому д’Артаньяну, получившему, наконец, бесполезный для него жезл маршала Франции тогда, когда он отдал Богу душу возле Маастриха!

Но, в то время, как мы обозначили эти новые ценности, которые создают человеку успех в мире, который стоит на пороге, я не могу помешать себе снова думать о безнадежной улыбке и душевной утонченности графа де Ла Фер. Потому что для некоторых, и среди них нередки поэты, они остаются самым совершенным примером того, что может человек в хаосе и грохоте мира, в котором человеческое существо и производственная единица одно и то же, а жизнь и сознание приравниваются к умственной жвачке, готовой к употреблению.

Через образ мушкетера (который легче всего обрисовать, но при этом и наиболее глубокий), возможно, не лишним будет напомнить – особенно в эпоху торжества минимализма, апологии незамысловатого маленького счастья и расчета – что идеи, в высшей степени поэтические, такие, как величие души, душевная утонченность и целостность, еще имеют возможность распространять свой слабый свет в нашем времени.

Как вы поняли, я рассматриваю жизнь Атоса как аллегорию. Аллегорию пути человека в момент наибольшего душевного кризиса – я говорю о переходе от того, что я назвал средневековым космосом, к современной вселенной. От устойчивого монархического порядка, как метафоры равновесия и единства, к хаосу разнообразных интересов. Наконец, от самых возвышенных гуманистических ценностей – вершиной которых есть понятие дружбы – к их предательству или извращению.
Атос сердцем и душой понимает, что он отныне принадлежит тем, кто в одиночестве создает этические нормы и у него достанет смелости их воплощать там, где быть верным и преданным подозрительно, если не опасно.

Трилогия о мушкетерах, если ее читать, как следует, возможно, одна из редких действительно эпических поэм во французской литературе. Ее герой – это человек, который знает об обратной стороне зеркала. Тот, кто с лихвой измерил, что такое отсутствие смысла, но который, тем не менее, с невероятной силой отказывается уступить небытию. В самых бездонных глубинах одиночества он решается ответить – не без рисовки – и придать таким отношением смысл тому, кто он есть в мире, действительно прекрасно зная, что такие действия не заслужат ему ни уважения, ни благодарности.

В этом смысле молчание Атоса красноречиво.
Атос, которым так восхищались его друзья и д’Артаньян, не дает никакого урока.

Потому что он сам и есть урок.



_______________________________________________________________________________________________________
*Жан-Мария-Матиас-Филипп-Огюст де Вилье де Лиль-Адам, граф, затем маркиз де Вилье де Лиль-Адам (7 ноября 1838, Сен-Бриё, Бретань — 19 августа 1889, Париж) — французский писатель, поэт, которого Поль Верлен относил к «проклятым поэтам»..

Во мне иногда просыпается революционер и бунтовщик. Конечно, это бывет не тогда, когда все прекрасно и замечательно, а вот, как сейчас, когда чувствую, что "весь мир идет на меня войной". Один мой начальник когда-то сказал, что "когда ты пугаешься и чувствуешь, что тебя приперли к стенке, в тебе просыпается борец и ты становишься вдруг очень смелой". Наверное, это так и есть. Классный был начальник, кстати, такой раз в жизни бывает. Если и можно было говорить, что на работе наша вторая семья, то это только при нем.

Но сейчас речь ни о нем. Поддалась вчера влиянию провокаторов, которые убеждали, что ведь все же субботник дело исключительно добровольное. А я еще ни одного не пропускала, ходила на каждый, раз надо, значит надо. Сами провокаторы, кстати, потом сказали, что сами-то они пойдут. Потом и называю провокаторами.

И обычно меня вообще никто не проверял, все мои и руководство сидят на другом этаже. Я специально сама захожу туда в субботник, чтоб знали, что я тоже приперлась. И подумала, ну, может, правда, попробовать откосить... и уже свыклась с этой мыслью. Но вдруг приходит письмо от начальства -просьба сообщить, кто идет на субботник. Как нарочно, но я уже настроилась, написала, что иду ко врачу.

Так сегодня утром -ответное письмо. Кто не идет, чтоб навели на рабочем месте идеальный порядок к пятнице. И в нерабочее время!
Вот счаз! Специально задержусь и буду пыль вытирать. Я сделаю все, что угодно,но зачем перегибать палку?


Так что сегодня у меня день большой уборки

Вообще, что-то во мне сломалось. Вчера утром было очень плохо,так я решила даже прилечь, а раньше бы ползком, но старалссь бы выйти вовремя. Сегодня вышла еще позже. Будто реально почувствовала, что надо себя любить, больше некому.

Вообще, жизнь она, конечно, учит, хотя я двоечница. Ну, знаю, например, что если матери что-то надо, у нее внезапно может наступить просветление. И она скажет, что нужно сделать, потом посетует по поводу моего здоровья, чем-нибудь угостит и расскажет свои последние новости. И будет настоящей мамой целый день, если повезет, то это может растянуться и подольше. Но потом в самый внезапный момент у меня перед носом захлопнут дверь. Наверное, это карма у меня такая. И ведь знаю, что так будет, но нет , все равно, как позовут, с готовностью бросаюсь навстречу. Единственное, что я намотала на ус, это то, что не надо думать, что это надолго.
И что характерно, и не только в отношениях с мамой. Всегда расплачиваюсь за откровенность. Мне все это потом могут припомнить. Но я все равно спотыкаюсь об одни и те же грабли.

Но сейчас утешаю себя тем, что впереди у меня выходные, которые можно расценивать, как отгул.
Наверное, у меня не слишком веселое настроение, но попробуйте привыкнуть к мысли, что кто-то расстраивается, когда вы приходите домой, хмурится, когда узнает о вашем отпуске...

Чего-много стала про себя писать.... Негатив зашкаливает и просит выхода

Ну, раз уж вспомнила про Атоса... Можно сказать, что с него практически начался для меня интернет. С двух форумов. С фанфиков - смешных - про четверых друзей, трогательных про Атоса и Рауля (это всегда была любимая тема).
Пропахала и тогда кучу информации. В частности и о Смехове. Считаю его лучшим Атосом. Другие для меня практически не существуют. Но при этом (прочитав немало информации о самом Смехове, о съемках, прослушав в его исполнении немного стихов и часть аудиокниги "Три мушкетера") считаю, что он Атос "от Бога". Только не в том смысле, что это была его лучшая роль, и он не играл, а жил... Я считаю это чудом. Его не интересовала это роль, герой был по барабану, и много лет спустя он говорил об этом не иначе как с усмешкой Мне совсем не понравилось, как он читал Дюма, да и стихи тоже.
Он прекрасный человек, и я люблю, когда он о чем-то рассказывает, никогда не скажет ни о ком худого слова. Люблю его мемуары. Но мне кажется, что актер он средний, это естественно мое имхо. И это говорит человек, который все свое детство трепетал только услышав фамилию "Смехов". Он был очень редкий гость на телевидении, и если таковое случалось, я сидела , открыв рот.
Но сейчас считаю, что его роль была огромной удачей, и это был, не побоюсь этого слова, божий промысел. Он совпал идеально, он стал им. И это при том, что приезжал на съемки урывками, он даже не был пропитан мушкетерской атмосферой. Точно не читал ничего такого перед съемками, и уж точно не был фанатом своего героя. Так что это было обыкновенное чудо.
"Но стоило Атосу в его простом мушкетерском плаще сделать шаг вперед, как он тут же занимал подобающее ему место, отодвигая разодетого Портоса на второй план". Цитирую по памяти, не обессудьте. Эти строки мне кажется написаны непосредственно про Атоса-Смехова.

Хочу тут привести стихотворение одной форумчанки, кажется, Amiga, из серии "коряво,зато про любовь". Мне оно в свое время легло на душу своей искренностью



А я-то всю жизнь думала,
Что живём под одним небом...
Но пришел кто-то самый умный
И сказал, что тебя не было.

И будто нельзя усомниться,
В том, что мне это не надо,
Что зеленели листья
И без твоего взгляда.

И я всё пытаюсь привыкнуть,
Что на моей планете...
- И ни вздохнуть, ни крикнуть -
Что, никогда на свете?..

Я как-то пытаюсь поверить,
Всё продираясь сквозь осень,
Все открывая двери,
Как это - не было вовсе?

Не было твоей жизни,
Не было твоей смерти,
Не было твоего сына -
Да, никогда на свете!

Не было твоей страсти,
Не было твоей дружбы...
Чувства, мол, зря тратите -
Придуманным это не нужно!

Вот мы смешные люди!..

...Но Кто-то подходит ближе.
Если вас не было, сударь -
Отчего вас так ясно вижу?

И снова подолгу не спится.
...Да, вижу! Не насмотреться...
Раз тебя не было, рыцарь, -
Отчего так болит сердце?

Жуткая неделя была,вот только сейчас немного пришла в себя. Начала заболевать еще в ту субботу. Все воскресенье провалялась с температурой, и так и ходила на работу. Неделя и так обещала быть нелегкой, а тут вообще. О больничном не было и речи, заменять меня некому. На работе, как в тумане весь день, просто есть такое слово "надо"... Как домой добиралась, вообще не помню, и сразу ложилась.

Очень хреново было, вообще не припомню такого -чтоб целую неделю так колбасило... Только вчера к вечеру полегчало немного. Сюда даже не заходила, не до того было.

А сейчас чувствую себя совершенно опустошенной - есть от чего. Ни на что глаза не смотрят. Отходняк, в общем. И на душе очень скверно...

Глава 12

Своевременное вмешательство

Следующие два дня я делил свое время между постелью, - когда понимал, что мне нужно уснуть, - и креслом, - когда понимал, что уснуть не смогу. Возможно, так бы продолжалось и дальше, если бы в это импровизированное пристанище страдания и печали не проник столь своевременно посланец из мира живых.
Инспектора Лестрейда, ( явившегося сюда под маской знакомого, а, может, врага? критика? союзника? – я больше не доверял себе, чтоб утверждать наверняка, кого именно) отнюдь не впечатлило, что в разгаре дня я все еще был в халате. Я продержал его на пороге своих владений довольно долго, пока скрип ступенек этажом ниже не сказал мне, что мы привлекаем ненужное внимание моей суровой хозяйки, у которой было обыкновение сначала выставить человека за дверь, а потом уже задавать вопросы. И поскольку, впустив его, я вызвал бы меньше домыслов, чем, если бы мы продолжали вести разговор на публике, я смягчился и неохотно сделал шаг в сторону, позволяя Лестрейду войти.
В комнате царил столь любезный моему сердцу беспорядок, но моему гостю он, видно, пришелся не по вкусу, и он окинул критическим взглядом газеты, которыми был усеян пол, башню из книг возле окна, которая опрокинулась несколько дней назад и все еще не была воодружена на место, одежду, перекинутую через спинку кресла и прочий набор предметов, которые обычно накапливаются у человека за двадцать четыре года существования. Когда его взгляд обратился ко мне, я понял, что инспектор ждет приглашения присесть. Так как я не особо жаждал его общества, и здесь не было стула, с которого не пришлось бы перекладывать целую кучу вещей, то я и ногой не пошевелил, чтобы продемонстрировать свое гостеприимство.
Мое нежелание изображать добросердечного хозяина натолкнуло его на естественный, но, тем не менее, совершенно ошибочный вывод.
- Вы больны? – спросил Лестрейд.
- Нет, - отрезал я, не испытывая особого желания посвящать его в причины своего поведения.
- Я вижу, - ответил он. Он говорил тоном, которым рано или поздно овладевают все полицейские – строгим, оценивающим, с легким намеком, что если ваш ответ не удовлетворит сего стража порядка, то ваш арест не за горами. – Пока все идет нормально, - продолжал он. – Я встал сегодня в пять утра.
- Замечательно, - откликнулся я. – Но вы же прошли пол-Лондона не для того, чтоб сообщить мне о своем распорядке дня? Чего вы хотите, инспектор?
К моей досаде, он начал расчищать себе место на видавшем виды кресле, из которого несколько месяцев назад выскочили пружины, и попытался куда-нибудь убрать коробку с книгами, спасенными от мусорного ящика разорившегося книготорговца с Гудж-стрит, пачку потрепанных выпусков «Иллюстрированных полицейских известий», несколько немытых пробирок, сломанную пипетку, три воротничка и полотенце, которое всегда было у меня на виду, потому что в случае необходимости я предпочел бы вернуться в мир людей чистым и свежим. Безо всякого приглашения , Лестред примостился на ручке кресла, которое тут же заскрипело и накренилось, отчего «Полицейские известия» каскадом посыпались на пол. Мы наблюдали за их падением, и когда слегка улеглась пыль, Лестрейд прокашлялся и попробовал пошутить.
- А жена еще зовет меня неаккуратным, - сказал он, прыснув от смеха. – Видела бы она эту картину.
- Инспектор –
-О, не обращайте на меня внимания, мистер Холмс. Просто сегодня такой день. Все началось так хорошо, и вдруг хорек тестя выскочил на дорогу и попал под проезжающий экипаж, и вот с тех пор все продолжается в том же духе. Возможно, вы слышали, что вчера инспектор Грегсон произвел арест. – Блеск его глаз сказал мне, что это обстоятельство оказалось довольно благоприятным. – Вы когда-нибудь слышали про старого Чарли Мейкписа?
- Насколько я помню, он был похитителем бриллиантов, до тех пор , пока его не арестовали в Саутгемптоне.
Лестрейд кивнул.
- Его «семейный бизнес» перешел к сыновьям. Ну, а Грегсон, послушав одного местного сплетника, арестовал прошлой ночью все семейство. Только теперь оказалось, что парни были задержаны в пятницу в одном увеселительном заведении в Ист Хэме за то, что напились там и дебоширили, а их отец последние три недели провел в постели со сломанной ногой. – Лестрейд широко улыбнулся. – Придется ему сегодня проглотить это, точно вам говорю.
- Вы пришли, чтобы рассказать мне об этом?
- Частично, - сказал инспектор, потирая подбородок с довольным видом человека, которому есть , что сказать и он не хочет торопиться. - Видите ли, мистер Холмс, это расследование получило новое развитие. Я зашел в Мэйфэр на квартиру к вашему кузену, надеясь проинформировать вас на этот счет, но этот Элджернон сказал, что с субботы вы там больше не живете. Надеюсь, у вас не возникло ссоры?
Все было гораздо хуже, хоть я и не мог признаться в этом Лестрейду.
Сокрушительное чувство вины заставило меня в тот день бежать из квартиры кузена. И с тех пор не оставляло меня, вынуждая держаться подальше от тех мест. Бессмысленная смерть Фэйрфакса настолько опустошила Майлса, что мне невозможно было оставаться там и быть свидетелем его скорби. И мне по-прежнему не хватало смелости признаться ему, что в то утро я говорил с Фэйрфаксом. Я не мог посмотреть ему в глаза и рассказать, какую роль я сыграл в несчастной кончине его друга. У него были бы все основания меня порицать, ибо я и сам сурово себя винил.
Из того немного, что удалось мне узнать, я выяснил, что после нашей встречи Фэйрфакс отправился в Вестминстер, где какой-то мальчик видел, как он спускается по ступенькам к береговой полосе. Там он собрал камни и набил ими карманы, а потом стал медленно входить в реку до тех пор, пока голова его не исчезла под водой, после чего и подняли тревогу. Но к тому времени, когда его нашли, для него было уже слишком поздно, и так же поздно было исправлять причиненный мной вред .
Мое уединение в эти последние дни дало мне возможность все это обдумать. Когда человек совершает такую прискорбную оплошность, которая приводит к гибели другого человека, он неминуемо должен начать сомневаться в своих суждениях. И так как моя профессия требовала, чтоб я рассуждал здраво и безукоризненно, то последствия моей роковой ошибки были еще более тяжелыми.
Я , конечно, мог попытаться сказать себе, что на такие отчаянные меры Фэйрфакса толкнула исключительно алчность шантажиста, но я знал, что лишь обманывал этим себя. Я колебался в тот день, ничего не предпринимая то под влиянием своего безмерного тщеславия, то глупой самонадеянности, и , таким образом, был столь же беспечен по отношению к чужим судьбам, как ребенок, играющий в войну с заряженным револьвером.
Я видел лишь выгоду, которую могу извлечь из чужого несчастья, а страхи Фэйрфакса просто отбросил в сторону, поскольку счел их малоинтересными. Я разрушил ту надежду, что подал ему Майлс, сказав, что он все равно никогда не освободится от власти этого ужасного человека. Сам того не желая , это я заклеймил его этой печатью отчаяния. Когда я говорил, что пора положить конец его мучениям, то имел в виду законную кару для шантажиста. Фэйрфакс расценил это по- своему. И следовательно , в некоторой степени ответственность за его ужасный конец лежала на мне.
Кроме того, сейчас вся моя неуверенность и сомнения окрепли и раздирали мою душу. Я не знал теперь , как сломать железную хватку шантажиста, жертвы которого скорее пойдут на смерть, нежели согласятся разоблачить его, рискуя вызвать гнев столь опасного врага. Я готов был отказаться от своей профессии в самом начале карьеры и, приняв предложение Майкрофта, согласиться на прозаическое существование в безликом правительственном департаменте, где я никому бы не причинил вреда. Послужить причиной гибели человека было непростительно; продолжать идти тем же путем, где подобное легко могло повториться, было бы полным безрассудством.
За мое недомыслие Фэйрфакс заплатил жизнью; мою же участь еще предстояло решить Провидению.
Но я и помыслить не мог о том, что судьбе угодно будет принять вид поднявшегося не свет не заря, утомленного, слегка измочаленного инспектора полиции, который скорбел к тому же по утрате своего хорька. Оглядываясь на прошлое, могу сказать, что рад теперь тому, что в тот день Лестрейд пришел ко мне; я не хочу даже думать о том, как бы пошла моя жизнь, если б не это его вмешательство.
Однако, в тот момент я ведать не ведал о той услуге, что он оказывал мне своим приходом; и как раз наоборот, был совершенно не в восторге от его затянувшегося визита, хотя он, казалось, и не замечал , как во мне с каждой минутой все более нарастала раздражительность.
- А к вам я зашел потому, - неторопливо продолжал Лестрейд, - что хочу вас кое с кем познакомить. То, что я узнал, проливает свет на это дело.
- Ваше дело, - холодно напомнил я ему. Не было никакой необходимости скрывать имя этой особы, так как было ясно, что он мог говорить только об одном человеке. – Лестрейд, и чтобы вам ни сказала миссис Фаринтош, меня это не интересует.
- Ну, пусть «мое дело», - согласился он, внимательно взглянув на меня. – Однако, я, в самом деле, считаю, что вам следует послушать рассказ этой дамы, независимо от того, интересно вам это или нет. В конце концов, не каждый же день человек получает удовлетворение от доказательства своей правоты.
С этими словами он встал, и старое ветхое кресло, издав ужасный скрип, вновь вернулось в свое исходное положение.
- Ну, я жду вас через час на нашем обычном месте. До встречи, мистер Холмс.
«Нашим обычным местом» было кафе на вокзале Чарринг-кросс; и хоть там и не было приличного кофе и мало-мальски съедобных сэндвичей, но у этого кафе было то преимущество, что там можно было встретиться и переговорить друг с другом, не привлекая к себе ненужного внимания.
Я потратил даром немало времени, пока кипел от возмущения , вспоминая надменный, как мне показалось, намек Лестрейда на то, что мне больше нечем заняться. Когда я, наконец, признал, что в этом отношении он был прав, я понял, что должен попытаться как-то оправдать свое существование, выйдя за пределы этой квартиры. И в итоге опоздал минут на десять. Тем не менее, я все же явился туда раньше инспектора и его спутницы, которая смущенно извинялась за свое опоздание в связи с задержавшимся Кройдонским поездом.
Миссис Фаринтош, которой тогда было лет тридцать пять, с ее розовыми пухлыми губками, волосами цвета спелой пшеницы и известной долей обаяния, на первый взгляд казалась одной из этих воркующих, надоедливых женщин; она обожала пустить слезу и подносила к глазам платок всякий раз, когда ей казалось , что она утратила наше сочувствие. Вернее сказать, мое сочувствие , и в отношении меня ее чары были истрачены впустую, чего нельзя было сказать о Лестрейде, который, на мой взгляд, выказывал чересчур много понимания. Выслушав очередное его добродушное заверение, что мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь ей, я пнул его под столом ногой, чтобы образумить.
- Но что же мне делать? – причитала она, принимая из рук Лестрейда чистый платок и промокая им глаза. – Боюсь, что это все из-за меня.
- Да, - кивнул я. – И с вашей стороны глупо было надеяться, что все это останется тайной для всех.
Ее глаза широко распахнулись, не могу только сказать от чего точно – от тревоги или от удивления такой резкой прямоте с моей стороны, я был еще не настолько сведущ в особенностях дамского поведения, чтобы сказать наверняка.
- Что ж, хорошо, - сказала она, бросая взгляд на своего галантного защитника, который ответил ей взглядом, полным простодушного сочувствия, - раз вам уже все известно, я вижу, что должна положиться на ваше милосердие.
Она скомкала в руке носовой платок, глубоко вздохнула и в следующее мгновение перед нами предстала не всхлипывающая несчастная миссис Фаринтош, а ее восхитительно твердая и спокойная копия.
- Я познакомилась со своим мужем, покойным полковником Фаринтошем, в Индии. Я приехала туда, чтобы выйти замуж за своего жениха , но по прибытии узнала, что он внезапно умер. Полковник был частым гостем в доме Ройлоттов, у которых я остановилась до тех пор, пока не смогу вернуться домой, и постепенно мы привязались друг к другу. Он был старше меня, и у него уже было двое взрослых детей, которые не скрывали своих опасений относительно нашего союза. Но я любила своего мужа – это правда, в этом вы должны мне верить, джентльмены.
- Мы верим, миссис Фаринтош, - сказал Лестрейд.
- Когда три года назад он умер, то основную часть своего состояния он оставил детям – совершенно естественно и, как и должно - мне же досталась ежегодная рента и почетная обязанность хранительницы диадемы из опалов, которая, как говорят, когда-то принадлежала Анне Богемской. В случае моей смерти или замужества диадема должна была вернуться в семью моего покойного супруга. Но, - добавила она, опустив глаза, - какова бы ни была сумма ренты, у меня были долги.
- Игорные? – предположил я.
- Да, но они не мои. Полковник Фаринтош много времени проводил на бегах, как и многие другие джентльмены. Однако, ставки, которые он делал, заставляют усомниться в его благоразумии.
- Почему вы не обратились за помощью к его детям?
- Мистер Холмс, я не могла! Это разбило бы им сердце. Они так почитали своего несчастного отца, и пока он был жив, даже тени скандала ни разу не коснулось его благородного имени. Несмотря на всю их холодность по отношению ко мне, я не хотела бы, чтобы они страдали, и не могла допустить, чтобы имя моего супруга было запятнано позором.
- Иными словами, они бы вам не поверили?
На какую-то долю секунды ее маска спала, и взгляд сделался жестким. Под поверхностным фривольным антуражем этой женщины, что казалось, еле сдерживала слезы, на самом деле скрывалась железная решимость.
- Ну, да и это то же, - призналась она. – У его детей вызывала возмущение даже моя рента. Собственных денег у меня нет, мистер Холмс. Если бы им удалось лишить меня ренты, то я оказалась бы на улице без гроша за душой. Если б я сказала им о долгах их отца, они бы все отрицали. И они нашли бы поддержку в обществе, ибо полковник скрывал свою увлеченность скачками от всех, кроме меня. Все, чем я располагала, было лишь свидетельство букмекера. Как полагаете, кто бы поверил мне при таких обстоятельствах?
- Так бремя этих налогов легло на вас одну?
Она кивнула.
- У меня не было денег, и я заложила диадему, сделав с нее копию, на тот случай если кто-то из членов семьи захочет ее увидеть, на что они имели полное право. Я собиралась вернуть заем вместе с процентами, как только смогу. К концу будущего года мне бы уже удалось это сделать. Но тут состоялась эта выставка. Все семейство стояло за то, чтобы выставить диадему на всеобщее обозрение, но я знала, что как только она подвергнется осмотру специалистов, тут же выяснится, что это подделка.
- И вы были бы изобличены.
- Они были бы безжалостны. Я не могла так рисковать. Я, как могла, тянула время до тех пор, пока это уже не возбудило некоторые подозрения. Когда Чарльз – то есть, мистер Родни-Вэр – пришел забрать диадему, боюсь, я потеряла все самообладание. Он выказал такое понимание. Заверил меня, что ничего не скажет семье и что эта копия будет выставлена под видом оригинала. Он также предложил… - Тут у нее перехватило дыхание, и она кашлянула. – Он предложил, как можно решить мою проблему.
Лестрейд резко откинулся на заскрипевшую при этом спинку стула и неодобрительно поморщился.
- Вы ждали, пока не услышали это, - сказал он.
- Мистер Родни-Вэр сказал, что диадема может пропасть, - продолжала миссис Фаринтош. – Он сказал, что экспонаты порой пропадали при перевозке. А так как диадема должна быть застрахована наравне с другими экспонатами этой выставки, то в случае ее потери, я получила бы щедрую компенсацию. – Она склонила голову и всхлипнула. – Не буду отрицать, что эти деньги решили бы все мои проблемы. Я знаю, что это нехорошо, но мистер Родни-Вэр был так добр, и мне казалось, что это единственный выход.
- Весьма любезный господин, - заметил я. – Я полагаю, что он действовал не только из альтруистических побуждений?
Она спокойно выдержала мой испытующий взгляд.
- Мы достигли взаимопонимания в этом вопросе, мистер Холмс, если вы это имеете в виду.
- Кому еще было известно об этом соглашении?
- Никому.
-Кому-то все же было о нем известно, миссис Фаринтош. Вот почему была похищена диадема.
- Но разве ее взял не Чарльз?
- Нет, это был некто, желающий изобличить вас, мадам. Вы должны быть готовы к этому.
- Да, мистер Холмс, - сказала она. – Я уже думала об этом. Теперь я вижу, что мне нужно быть готовой ко всему…. если вы не сможете помочь мне.
У меня было какое-то тревожное ощущение, что такой разговор когда-то уже был. Миссис Фаринтош была крепче духом, чем несчастный Теодор Фэйрфакс, но я пришел в замешательство, услышав, как она произносит слова, что звучали сейчас для меня, словно эхо его последнего отчаянного решения.
Я отнюдь не опасался за жизнь этой леди – хотя, возможно, это было и не очень умно с моей стороны , особенно если учесть, что я склонен был недооценивать те глубины отчаяния в которые может броситься ослабевший от горя страдалец – ибо мне казалось, что миссис Фаринтош вполне способна решить ситуацию с помощью своего шарма, какой бы неблагоприятной она не была. Она определенно покорила Лестрейда своими женскими чарами, против которых обычный человек был совершенно беззащитен, и, несомненно, похожая история приключилась и с Родни-Вэром.
И хоть я и не поддавался на все эти ухищрения и был совершенно равнодушен к притворству мадам, я был сейчас не в том положении, чтобы говорить о высоких моральных ценностях, учитывая мои собственные прегрешения за последнее время. Даже если ее деяния были преступны, это не оправдывало грабителя, мучившего свою жертву страхом разоблачения. Более того, она сделала мне одолжение, подтвердив, что моя гипотеза о краже диадемы была верна. И теперь она вправе была ожидать, что я в какой-то степени отплачу ей тем же. Если я не в силах был отнестись к своим клиентам хоть чуточку иначе, чем это было в отношении Фэйрфакса, то мне не на что было надеяться, так же, как и миссис Фаринтош.
- Однако, - начал я, - я вовсе не считаю, что до этого может дойти. Украденную диадему пока еще не вернули. Следовательно, мы должны воспользоваться этим промедлением нашего противника и нанести ему упреждающий удар. – Я вздохнул и спросил себя, что подумает о моем решении Лестрейд. – На самом деле, ваша проблема решается очень просто. У вас же есть настоящая диадема из опалов. Все, что вам нужно сделать, это выплатить ваш заем и вернуть себе диадему.
- Но я не могу, - сказала она. – Я все еще должна немногим более трехсот фунтов.
- А не могли бы вы уговорить какого-нибудь приятеля одолжить вам эту сумму? Вот, к примеру, мистера Родни-Вэра? Может, вам следует напомнить ему о вашем «взаимопонимании». Это могло бы воодушевить его на внесение посильного вклада в ваше дело.
Лестрейд неловко заерзал на своем стуле, но миссис Фаринтош совсем не выглядела смущенной. За мою маленькую подсказку я был вознагражден ее, пожалуй, первой искренней улыбкой за весь этот день.
- Вы умный человек, - сказала она, задумчиво кивнув. – Я сделаю, как вы говорите. И никогда не забуду вашу доброту ко мне в эту трудную минуту. Спасибо вам, мистер Холмс. Вы вернули мне веру в людей.
Я мог бы ответить, что это чувство было взаимным. Но на этом наш разговор был окончен, и мы распрощались. Миссис Фаринтош отправилась приводить свои планы в исполнение, оставив меня в обществе недовольного и даже немного раздраженного инспектора Лестрейда.
- Если кто-нибудь меня спросит, - сказал он, - то я скажу, что ни о чем таком не слышал. Я отнюдь не в восторге, что буду должен закрывать на что-то глаза. Этот Родни- Вэр замыслил получить наживу путем обмана и втянул в это миссис Фаринтош. Это же преступление.
- Если вы арестуете Родни-Вэра, он, наверняка, скажет, что миссис Фаринтош была его сообщницей и результат будет тот же, как если бы наш грабитель заявил, что диадема не настоящая. Нет, миссис Фаринтош пострадать не должна. – Я улыбнулся. – Хотя я не могу сказать того же о мистере Родни-Вэре.
- Так ему и надо, - сказал Лестрейд. Он испустил громкий вздох и сунул руки в карманы. – Что ж, полагаю, что особого ущерба причинено не было. Однако, я не прочь бы арестовать этого негодяя. Это же преступление – строить козни против такой милой женщины.
Такая оценка нашей леди показалась мне довольно забавной.
-Не слишком беспокойтесь на сей счет, Лестрейд. Я уверен, что миссис Фаринтош более, чем способна обратить все в свою пользу.
- А как насчет нашего грабителя – если допустить, что Родни-Вэр не вор? Мне-то он, по-прежнему, кажется прекрасным кандидатом на эту роль.
Я покачал головой.
- Как он сказал миссис Фаринтош, можно было похитить экспонаты, находящиеся под его охраной, гораздо более простым способом, нежели кража со взломом. Нет , грабитель кто-то другой. И весьма характерно, что в этот раз он действовал вразрез со своей обычной схемой.
- Вы имеете в виду то, что он пока не уличил во лжи миссис Фаринтош, предъявив доказательства подлога?
- Да. И это наводит на мысль. В чем причина? Он знаком с этой леди? Он сочувствует ей?
- В таком случае, мне стоит расспросить ее о ее знакомых, - сказал Лестрейд, открывая свою записную книжку и слюнявя кончик своего притупившегося карандаша.
- Вы могли бы включить в этот список банкира, давшего распоряжение о выдаче займа, и ювелира, изготовившего копию с этой диадемы. Я не говорю, что они приняли в этом преступлении непосредственное участие, но они могли случайно рассказать обо всем кому-то другому.
- Я сообщу вам о том, что мне удастся узнать. – Инспектор захлопнул записную книжку и посмотрел на меня. - Если вам, конечно, интересно.
Я кивнул.
- И где я смогу найти вас, мистер Холмс, в том случае, если вы будете мне нужны?
- В квартире моего кузена. Есть нечто такое, что я очень долго упускал из виду и сейчас должен уделить этому самое пристальное внимание.
- Я бы подумал, что вы говорите о каком-то незавершенном расследовании, - посмеиваясь, сказал Лестрейд.
- Да, инспектор, - ответил я. – Так оно и есть.

Сделала небольшую подборку на тему шерлокианских мест и тем в сериале "Аббатство Даунтон"

Это собственно "Симпсонс", "Критерион" и сцены охоты - на лис, на птиц и охоты на оленей в горах Шотландии. Охота - это может и не сильно шерлокианское занятие, но на охоте на оленей все как раз одевают пресловутые шапки "охотника на оленей"
Сразу скажу, что сцены охоты - это готовый клип. Я практически вырвала его у ю-туба, потому что он периодически сообщал мне, что данное видео в нашей стране заблокировано. Но я упрямая) Удалось таки скачать. Но, чтоб не было проблем с правами, выложу свое видео не на ю-тубе.
Сцены из ресторанов уже происходят после Первой Мировой, и потому это уже, что-то в районе 1917-1919 годов, потому и соответствующие костюмы. Дольше всего искала "Симпсонс" - все потому, что запомнила только слова леди Мэри, что она сто лет там не была. А вот ее спутника я перепутала, думала, что это совершенно другой джентльмен, потому и искала в другом сезоне) Первые три сезона смотрела уже неоднократно, а эти сцены для меня еще не очень знакомые



А о том, сколько грузилось это видео, надо говорить отдельно)

Не так давно мы с oscary заговорили о Первой мировой, о том, как мы узнаем что-то о ней сейчас не из учебников и научной литературы, а из совершенно других, казалось бы не связанных с историей источников.

И мне захотелось привести здесь маленький отрывок из большого фика KCS "Письменный фронт". Дело происходит в самом начале войны. Кроме известных нам героев здесь еще косвенно присутствует Уилкинс - секретарь Майкрофта Холмса

Это просто отрывок. Можно считать его появление анонсом, но думаю, что весь фик переведу еще нескоро.


Письменный фронт


Газетный заголовок


Дэйли Экспресс
5 августа 1914 года


АНГЛИЯ ЖДЕТ, ЧТО КАЖДЫЙ ИСПОЛНИТ СВОЙ ДОЛГ


---
Из бумаг на столе мистера Майкрофта Холмса


Ситуация серьезная. Встречаемся с военным консулом в 16-00. Надо готовиться к долгой, жестокой войне.

Китченер
Военный министр
----


МИСТЕРУ МАЙКРОФТУ ХОЛМСУ УАЙТ-ХОЛЛ ЛОНДОН ТЧК ФОН БОРК АРЕСТОВАН ТЧК БУМАГИ В ТЕЧЕНИЕ ЧАСА ДОСТАВИТ ПОЛИЦЕЙСКИЙ КУРЬЕР ТЧК БУДУ В КЛАРИДЖЕ ТЧК ДО ПОЛУДНЯ БЕЗ НЕОБХОДИМОСТИ НЕ БЕСПОКОЙ ТЧК С НАИЛУЧШИМИ ПОЖЕЛАНИЯМИ БРАТ ТЧК Ш ТЧК

---

Меморандум

Мистеру Холмсу

Сэр, вам , в самом деле следует пойти домой и немного отдохнуть

Уилкинс


Меморандум


Уилкинс,

Сколько раз я говорил вам, чтоб вы не использовали бланки официального меморандума для записей личного характера?

МХ


Меморандум


Мистер Холмс,

Со всем уважением, сэр, это единственный способ, каким я в последние дни могу привлечь ваше внимание. Вызвать вам кэб?

У



Сообщения, принятые по телефону служащим отеля

Отель Кларидж
6 августа 1914 года
10 часов 17 минут


Мистеру Холмсу

Мистер Майкрофт Холмс из Уайт-холла настоятельно требует, чтоб вы пришли в его офис для важной встречи в 16 часов 35 минут. Он спрашивает, не хотели бы вы после нее пообедать в клубе «Диоген».


Отель Кларидж
6 августа 1914 года
14 часов 45 минут


Мистеру Холмсу

Звонил мистер Гарольд Стэкхерст, желая узнать , планируете ли вы вернуться в Сассекс в этот уикэнд, если нет, то он закроет ставнями окна вашего коттеджа перед приближающимся штормом




Из записей на столе мистера Майкрофта Холмса:


Меморандум

Майкрофту Холмсу
8 августа 1914 года
17:45


Сэр:
Форт Баршон капитулировал. Германия объявила, что все форты Льежа захвачены. Немедленно подтвердите или опровергните такие слухи.

Китченер,
Военный министр
---



Меморандум


Уилкинс,

1.Нужно приложить соответствующий меморандум. Позаботьтесь об этом и информируйте Китченера

2. Информируйте Военное министерство, что король Алберт сказал Бертло, что главные силы немецких войск нанесут удар по Фландрии. Этого глупца, кажется, это совершенно не беспокоит; Антверпен слишком близко к этой мирной территории и наши войска окажутся в самом пекле, если эти слухи подтвердятся.

3. Экспедиционные силы благополучно добрались до континента?

4 Мне нужно, чтобы эти телефоны установили сегодня. Как я могу следить за ходом событий, если у меня нет возможности вести переговоры в уединении, без присутствия министерского офицера связи?

МХ



Меморандум

Мистер Холмс,

Экспедиционные силы добрались благополучно. Телефоны будут установлены сегодня по окончании дня.

Не забудьте о своем давлении, сэр

У
---



Отрывок из дневника доктора Джона Уотсона

Было уже за полночь, когда Холмс, наконец, вернулся после встречи со своим братом. Он открыл дверь своим ключом – я забыл, что дал ему его – и подумать только, что он носил его с собой все эти два года, находясь за границей! – и немного напугал меня – я как раз упаковывал вещи в своем врачебном кабинете. Очень сомневаюсь, что доктор Пэйнтеру пришлось бы по вкусу присутствие на моем рабочем столе фотографии Холмса или записей его дел, которыми были набиты все ящики этого вышеупомянутого стола.

Сейчас, когда Холмс увидел, как я собираю все эти вещи, у него был совершенно разбитый вид, и несколько печальных минут он стоял в дверях и, молча, наблюдал, а потом медленно двинулся в комнату и стал мне помогать, потянувшись за книгами с верхних полок, которые из-за раненого плеча я не смог бы снять, не вставая на стул.
Когда он передавал их мне, его руки были холодными, как лед, и это в середине августа. Я вздохнул и взял их у него, положив их в последний ящик, после чего отряхнул руки. Несколько минут мы ходили туда сюда вокруг всех этих вещей, разговаривая о каких-то пустяках (что никогда не удавалось особо хорошо ни одному из нас).

Затем он спросил, известно ли мне уже, когда уезжаю.

И когда я сказал ему, что через шесть дней, четырнадцатого, то увидел, что на его лице, как в зеркале отразились те потрясение и печаль, которые почувствовал я, когда два года назад он сказал мне, что уезжает утром в Америку. Бедняга, он не ожидал, что его возвращение к реальной жизни станет таким суровым. Его глаза… я не могу забыть его глаза, когда я сказал ему это, и сомневаюсь, что когда-нибудь забуду. Настолько сильный человек, прошедший через то, через что прошел он, не мог иметь столь напуганный вид.

И меня скорее тронуло, чем встревожило, когда он довольно печально спросил, может ли он провести ночь здесь вместо того, чтоб возвращаться в Кларидж, несмотря на то, что он уже оплатил номер. Я был этому рад, ибо его сны едва ли были менее тревожны, чем мои собственные.

Но мы оба знали, что до конца еще далеко; это было только начало. И я мог лишь надеяться, что война не продлится много месяцев или – боже упаси! – лет.



Из бумаг на столе мистера Майкрофта Холмса

Меморандум

Срочно

Мистеру Майкрофту Холмсу

8 августа 1914 года
22 часа 5 минут


Сэр,

Как вы и предсказывали, ситуация в Африке, увы, почти вышла из-под контроля. Через час вы должны встретиться со мной и лорд Китченером, чтобы обсудить этот вопрос.

Г.Асквит
----



Мистер Холмс,

Э…сэр? Вы знаете, что через четверть часа у вас встреча с премьер-министром?

У.

----

Уилкинс,

Да, конечно, знаю! Зачем бы вы думали, я полтора часа делаю записи о ситуации в Африке?

МХ
---

Мистер Холмс,

Я вновь наполнил ваш пузырек с аспирином.

У.


Обрывки из мусорной корзины под письменным столом доктора Джона Уотсона


Мой дорогой Уотсон,

Я начинаю сейчас писать это письмо в надежде, что, может быть, через шесть дней смогу его закончить
---




Мой дорогой Уотсон,

Я пишу это теперь, чтобы я смог все выразить должным образом и в логической последовательности за то время, что осталось до того, как вы –
----


Мой дрогой Уотсон,

К тому времени, когда вы будете это читать, вы вероятно уже будете сидеть в поезде, едущем в Саутгемптон, а может быть даже, на Континент –

----


Мой дорогой друг,

Я не сомневаюсь, что когда вы будете читать это послание, то, скорее всего, ваши мысли всецело будет занимать ваш долг перед страной, нежели бессвязное письмо старого компаньона -
---


Боже, я не могу это сделать