Итак, прочли вторую главу. Боюсь только, что если просто обсуждать новую книгу с этим новым переводом, то мы скоро превратимся в завзятых критиков. Я пока вижу одни недостатки перевода, а нового узнала пожалуй только про бедного Мюррея. Правда, еще в первой главе поняла, что Холмс все-таки был студентом или вольнослушателем в Бартсе, а то у меня на этот счет было другое мнение, основанное исключительно на собственные впечатления от книги. Здесь Стэмфорд конкретно говорит, что такие знания удивили бы его профессоров. А в старом переводе профессора упоминались просто, без такой непосредственной привязки к Холмсу.
Ну, это я как бы подвожу итог, а теперь по второй главе.

"Работал, как проклятый" - мне категорически не нравится, тем более, что работал он не на глазах у доктора и, по-любому, такое заявление здесь не к месту.

И "нежные" движения Холмса тоже, мне кажется, не выдерживают никакой критики. Ведь понятно же о чем идет речь - слово "деликатный", по моему, так и просится, но если люди поставили себе цель отличиться и выдать совершенно отличный от старого перевод, тогда ничего не скажешь.

Сначала решила, что тут очередное указание на студенчество Холмса -"Случайный студент не станет вдаваться в подробные детали" - хотя это предложение, на мой взгляд, не очень дружит с русским языком. Но в оригинале ни слова про студента, там no man would work so hard. В принципе, конечно, можно перевести и так, но почему обязательно "студент"?

Название списка возможностей Холмса как "познания" мне тоже не очень понравилось. По моему исчезла какая-то изюминка, которая была в названии "Шерлок Холмс - его возможности". Впрочем, этим грешит весь перевод - исчезла легкость и изящность изложения.

А Лестрейда в довершение наградили непосредственно "крысиной мордочкой"! Без всяких сравнений))
На этом пока все

Он совершенно неверно истолковывает мою реакцию на его объятия.
- Холмс, - спрашивает он, отпуская мои плечи, - вы ранены?
Я не поднимаю на него взгляд. Я даже не произношу ни слова.
Да, наверное, я ранен – но он сделал это.
Это чувство - быть … нужным кому-то...
Для меня это подобно ощущению, когда ты распрямляешь раненную ногу – онемевшую, отвыкшую от движения и от того сопротивляющуюся. Ощущение настолько непривычное, что оно вызывает боль. Впрочем, непривычное ли? Вернее будет сказать незнакомое. До появления в моей жизни этого человека. Он так дорожит моим обществом… как будто бы моя личность может и впрямь представлять для него какой-то интерес. Он так искренне и чистосердечно восхищается самыми обычными моими действиями; наверное, со стороны можно подумать, что я и впрямь достоин восхищения.
Я понимаю свою реакцию на все эти вещи и прекрасно понимаю его мотивы, но странно, я чувствую какое-то непонятное смущение и очень хотел бы избежать чьего бы то ни было пристального внимания.
- Холмс? – спрашивает он снова, и я качаю головой, высвобождаясь из его рук и отступая назад.
- Нет, - холодно отвечаю я. – я в полном порядке.
Он все еще обеспокоенно смотрит на меня, как будто бы откуда-то знает, что я могу и ничего ему не сказать, но снова неверно истолковывает причину.
- Вы работали над этим случаем до полного изнеможения, - заключает он через минуту. В его тоне чувствуется легкий оттенок укоризны, и я делаю недовольную гримасу.
Хотя – по правде говоря – его беспокойство о моей безопасности в этом деле было вполне оправдано. Это было вообще рискованное предприятие, не говоря уже об опасности, которую повлекло за собой его завершение. Откровенно говоря, я был на волосок от смерти, хотя ему этого, конечно, не скажу. Риск был неизбежен, я прекрасно знал это, потому-то и не взял его с собой сегодня вечером.
Никак не ожидал, что он последует за мной по своему собственному почину.

Сегодня начну выкладывать перевод книги Моры Морстейн "Детство Шерлока Холмса" Скажу о книге несколько слов. Увидела ее когда-то на Амазоне и очень захотелось прочесть. Такая тема... Но когда собралась? книги почему-то не было даже в букинистическом варианте. Но было новое издание в двух томах, которое значилось, как "Мальчики Холмс - Шерлок и Майкрофт" Их я и купила)) И совсем не жалею.
Автор - холмсоман. Она, насколько я понимаю, профессор гастроэнтерологии, преподает в нескольких университетах США, выступает по телевидению на темы питания и различных диет и т.д. Больше книг по Холмсу я у нее не видела.

Книга , конечно, не идеальна, местами в ней проскальзывает очень большая наивность, ну как будто ребенок пишет)) Есть некоторые странности - в частности, описания совсем маленьких Майкрофта и Шерлока.И еще несколько моментов. В некоторых рецензиях указывается на отсутствие стилистики.
У меня было разное отношение к книге. Порой я ее даже откладывала. Потом решила, что надо прочесть и забыть.))Но начиная со второго тома, читала уже не отрываясь. И - вот такая странность - нашла в ней много очень близкого для себя, для своей жизни, даже как бы ответы на какие-то вопросы - но это, конечно, исключительно индивидуально. В итоге хочу сказать, что в книге очень неплохо показано, как из мальчика Шерлока вырос Шерлок Холмс. В начале мне казалось, что между ними ничего общего.
Книга в общем очень понравилась. И я решила перевести ее и выложить. Мне кажется, это всем будет интересно. И я позволю себе кое-что подправить в плане стилистики изложения и некоторых не очень удачных моментов. Это будет, если можно так выразиться , авторский перевод.
Хочу еще добавить, что автор посвящает книгу своему отцу и Джереми Бретту))
Пока перевела первую главу. Она очень большая и в ней я практически ничего не меняла.



Том 1: Газетчик идет по следу

Глава 1

Уиггинс

Этот труд является одновременно и отчетом о моих попытках разузнать скрытую от широкой публики историю Шерлока Холмса и рассказом о необыкновенном детстве сыщика. Немало времени ушло у меня на то, чтобы найти некоторых очевидцев, которые помогли мне узнать о его прошлом, но это исследование того стоило, ибо история, поведанная ими, экстраординарна.
Мой интерес к мистеру Холмсу возник задолго до того, как его имя стало известной широкой публике.
Проработав 11 лет репортером, ведущим в «Гардиан»колонку преступлений, к 1875 году я уже был довольно известен в Скотланд Ярде. Помню, что первый раз услышал имя мистера Холмса весной 1879 года, когда говорил с молодым инспектором Лестрейдом о целом ряде нераскрытых случаев грабежа в Кенсингтон- Гарденс. Лестрейд был человек среднего роста, лицо его чем-то напоминало собой крысиное. Между делом он упомянул, что ему надо договориться о встрече с молодым человеком по имени Холмс. Когда я поинтересовался, кто был этот мистер Холмс, Лестрейд поджал губы, засунул руку в карман жилета и заставил меня пообещать, что это не будет предано огласке, после чего принял позу профессора, читающего лекцию.

- Этот малый, Холмс, пришел в Скотланд Ярд пару лет назад во время расследования кражи опаловой диадемы у миссис Фаринтош. Вы, вероятно, не слышали об этом деле, так как миссис Фаринтош потребовала, чтобы все держалось в тайне. Это дело было поручено мне – оно было одним из первых, которым я занимался в качестве инспектора, заметьте – и должен сказать, что расследование шло достаточно успешно, хоть и немного медленно. Мы сузили круг подозреваемых до двух человек – либо это был камердинер мистера Фаринтош, либо человек, которого наняли, дабы он избавил дом от множества мышей.
Так вот, этот мистер Холмс (вне стен больницы мне не приходилось встречать более худого человека) входит в наше управление через три дня после преступления, и говорит, что миссис Фаринтош просила, чтобы он сам занялся этим делом. Я поинтересовался, в качестве кого он действует, и он сказал, что он частный детектив-консультант. Гм! Частный детектив-консультант, надо же! Затем он утверждает, что похитителем является жених дочери и рассказывает мне о том, что он выяснил и излагает произошедшие события вплоть до того момента, когда преступник остановился, чтобы надеть ботинки задом наперед! Ну, я решил подыграть ему, чтобы не расстраивать миссис Фаринтош, понимаете, и должен сказать, что в тот день удача явно была на стороне мистера Холмса, ибо диадема была найдена в полой книге в книжном шкафу этого самого жениха. У этого мистера Холмса странные и довольно своеобразные методы раскрытия преступлений, которые порой оказывали нам кое-какую помощь при расследовании нескольких небольших дел. Его трудно назвать дружелюбным, и его насмешки и издевательства просто ужасны, но думаю, пойду-ка я проведаю, как у него обстоят дела, и немного с ним поболтаю.

Наверняка, это было не просто совпадение, что через два дня Лестрейд захватил двух воров, за которыми давно охотился, хотя если бы вы внимательно просмотрели полицейские отчеты об успешном завершении этого дела во всех лондонских газетах, то ни в одной бы не нашли упоминания о мистере Шерлоке Холмсе.

Время от времени в разговорах с различными инспекторами и констеблями мне по – прежнему приходилось слышать о мистере Холмсе и его «странных» методах, и как-то раз осенью 1880 года я встретил его, когда он выходил из Скотланд Ярда. Высокий и очень худой молодой человек выскочил на улицу, явно очень сердитый, что-то бормоча себе под нос (я разобрал слово «идиоты») и зашагал так быстро, что я даже не представлял, что по Лондону можно передвигаться с такой скоростью.

Конечно, позже когда появились первые рассказы доктора Уотсона, широкая публика тут же была очарована этим проницательным частным детективом-консультантом. После публикации «Последнего дела Холмса» в декабре 1891 года я решил , что было бы неплохо разузнать о мистере Холмсе побольше – сделать о нем серию биографических статей и особенно побольше разузнать о его детстве, которое для всех было тайной. Я не стыжусь признаться, что меня привели в восхищение способности и загадочная личность Шерлока Холмса, и чувствовал, что публика с радостью раскупила бы газеты, в которых сообщалось бы о его прошлом. Мои издатели разделяли мое мнение, хотя считали это делом безнадежным – Холмс погиб и его детские годы были тайной даже для его лучшего друга, доктора Уотсона, как он поведал несколькими месяцами раньше в «Случае с переводчиком». И , тем не менее, к моей радости мне было позволено предпринять попытку что-нибудь выяснить.

Презрение Холмса к журналистам было известно всем, и всех писак, что осмелились приблизиться к нему, ожидал очень сильный, и порой даже грубый, отпор. Однако, некоторые репортеры все еще пытались взять интервью у мистера Холмса, пока известный инцидент с Эдвардом Миллером из «Ивнинг Стэндарт Ньюс» не стал притчей во языцех.
В той короткой беседе, имевшей место в 1890 году, Миллер подошел к Холмсу на улице, когда он возвращался домой. Мой коллега был довольно настойчив, забросав Холмса вопросами об аспектах недавно опубликованного «Знака четырех». Холмс намеренно не обращал на него внимания, направляясь к дому 221б по Бейкер-стрит. Миллер, здоровенный, мускулистый малый, имел дерзость встать прямо перед Холмсом, вынуждая его ответить на вопросы.
К тому времени вокруг них собралась небольшая толпа любопытных. Холмс остановился и взглянул Миллеру в глаза. Затем сказал, громко, так что было всей улице:
- Мистер Миллер, я не понимаю, почему мне должен надоедать и досаждать человек, который прошлой ночью напился допьяна, проиграв те небольшие средства, которые были у него при себе, в то время, как его бедная жена лежит на смертном одре.

Говорят, Миллер весь как-то сжался, исчез в толпе и неделю не показывался на работе. Холмс, конечно же, оказался прав во всех своих выводах, хотя даже друзья Миллера не знали о его чрезмерной склонности к азартным играм и о смертельной болезни его жены. Как правило, такой публичный разнос служит пищей для постоянных шуток среди репортеров в пабах, завсегдатаями которых мы являемся. Однако, не один репортер не стал поддразнивать Миллера, у каждого из нас есть проблемы и свои собственные скелеты в шкафу. То, с какой невероятной проницательностью Холмс разоблачил скрытые от всех стороны жизни Миллера, скорее охладило, нежели стимулировало наши ряды к действию. После этого все репортеры оставили мистера Холмса в покое. Так что, понятное дело, что я не искал помощи у мистера Холмса для написания этой биографии, хотя все еще был погружен в эту работу, когда он вернулся после своего трехгодичного отсутствия (ибо и репортеры, и полиция сразу же узнали о его возвращении). Меня пугала возможность столкнуться с ним лицом к лицу, и хотя мне почти нечего скрывать, у меня никогда не было желания оказаться объектом пристального внимания детектива.

Пока же я пришел к выводу, что первые же мои действия по написанию биографии Холмса могут стать самым ужасным и роковым моим поражением. Так как все думали, что Холмс был мертв, я рассудил, что правильным будет выбрать для начального источника информации его брата Майкрофта. Был довольно небольшой шанс, что этот необщительный, чрезвычайно закрытый человек, возможно, просто захочет помочь увековечить память его младшего брата, героически погибшего в борьбе за незыблемость законов Британской империи.

Решив, что терять мне нечего, я пошел в клуб Диоген и передал швейцару записку к Майкрофту Холмсу. К моему большому удивлению (и, несомненно, к большому удивлению швейцара) Майкрофт Холмс распорядился, чтобы меня проводили в его офис.
Я тут же заметил, что доктор Уотсон был прав – лишь по глубокому, пронзительному взгляду блестящих серых глаз можно было безошибочно определить братское родство между Шерлоком и тучным Майкрофтом Холмсом. Исходя из всех других черт : дородной фигуры Майкрофта, его больших рук с пухлыми пальцами, а также медлительной и флегматичной натуры, вы бы никогда не подумали, что два этих человека – братья. Майкрофт Холмс усадил меня в большое кожаное кресло, предложил виски с содовой и терпеливо выслушал мои идеи относительно биографии его погибшего брата, которую я собирался написать.
Он был очень внимателен и вежлив, хотя сказал, что сам не может оказать мне никакой помощи. Хоть он и уважал мое желание, как можно больше узнать о его брате, он никак не мог нарушить молчание, которое по каким-то причинам хранил и Шерлок. Он даже пытался отговорить меня от этой затеи, говоря, что все их родственники, к сожалению, умерли, Шерлок никогда даже в юном возрасте не склонен был заводить друзей и т. д. Он настаивал, что задача, которую я поставил, совершенно безнадежна и обречена на провал.
- Господи, ведь даже я не знаю все подробности его жизни! – воскликнул Майкрофт Холмс, протянув руку к стоявшему у него на столе серебряному блюду за очередной конфетой.
Когда я, пожав плечами, сказал, что за двадцать шесть лет работы репортером научился некоторым способам добычи информации, он встал, проводил меня до двери из красного дерева и пожелал удачи во всех моих изысканиях.

На это ушло немало времени. Но будучи вдовцом и имея взрослых детей, у которых были уже свои семьи, а также при поддержке моей редакции, я немало часов провел за розыском информации. Как вы можете представить, я начал с основы основ – я даже не знал, в какой части Англии родился Шерлок Холмс.
Мой короткий визит к доктору Уотсону, в его дом в Кенсингтоне не принес мне никакой пользы.

После недавней трагической кончины его доброй милой жены доктор Уотсон стал избегать репортеров, также как мистер Холмс. Это был плотный мужчина с густыми усами и добродушным лицом, которое сейчас носило отпечаток его горестных переживаний. Однако, когда я честно сказал, что моей целью является лишь отдать еще большую дань уважения Холмсу, а отнюдь не критиковать его, то тут проявилась присущая доктору доброжелательность и дружелюбие. За сигарой мы с ним немного побеседовали, и Уотсон с грустью признался, что ему, к сожалению, ничего не известно о детстве Холмса. Он не мог подсказать, что мне делать дальше и заверил, что миссис Хадсон известно о Холмсе еще меньше, чем ему, и он не знает, кого бы я мог об этом расспросить. У меня не было желания затягивать свой визит, так как, похоже, что две таких ужасных потери, которые пережил доктор за последние годы, сильно состарили и утомили его. Он потеряно и печально смотрел на пламя камина, и это последнее, что я увидел в этом доме, а потом служанка проводила меня вниз, и я снова вдохнул в легкие туманный январский воздух.

Несколько недель, которые я провел, расспрашивая продавцов с Бейкер-стрит и ее окрестностей, прошли впустую. Управляющие банка «Кэпитал и К» встретили меня холодно (доктор Уотсон, сказал, что в этом банке у Холмса был текущий счет), и те инспектора и констебли , с которыми я разговаривал, лишь разводили руками. Миссис Хадсон чуть не ударила меня дверью, захлопнув ее перед самым моим носом (невзирая на слова доктора Уотсона, я все-таки решил попытать счастья; но она даже не сказала мне, что все еще получает плату за комнаты Холмса). И к моему крайнему разочарованию Кембриджский, Оксфордский и Лондонский университеты, а также больница Св. Варфоломея отрицали, что Шерлок Холмс когда либо числился среди их студентов. То же самое касалось и Виктора Тревора и Реджинальда Месгрэйва; во время еще одного короткого визита доктор Уотсон сообщил мне, что Холмс в своих рассказах упоминал именно эти имена, хотя его абсолютно не удивило бы, если это были лишь псевдонимы. Я телеграфировал Конан Дойлю в Швейцарию, в Давос, но это не принесло никакой пользы, ибо он заверил меня, что детские годы Шерлока Холмса были для него полнейшей тайной; он просто обрабатывал истории, которые присылал ему доктор Уотсон. Так неделя шла за неделей, а я ни на йоту не продвинулся в поисках полезной информации о Холмсе.

И вышло так, что первой большой удачи я достиг совершенно случайно, это произошло в конце января 1892 года. Я вновь приехал на Бейкер-стрит и несколько часов бродил по этой улице и ее окрестностям. День был ветреный, падал снег, но я все еще стоял у дома 221б, погруженный в собственные мысли, когда вдруг увидел четырех мальчишек, которые бежали, кидаясь снежками. В эту минуту я понял, что я упустил из виду единственных помощников, которые, как мне было известно, были у Холмса, его Нерегулярные полицейские части с Бейкер-стрит.
Две недели я расспрашивал всех мальчишек, которых встречал в этих окрестностях, и, наконец, нашел одного чумазого мальчугана лет восьми, который получив шиллинг, сказал, что знает мальчика, который время от времени помогал Шерлоку Холмсу. Я дал ему еще один шиллинг, и он согласился проводить меня к своему приятелю.
Заключив это соглашение, мы дошли до подземки, где я купил нам два билета до Олдгейта. Немного пройдя от станции пешком, мы оказались на Грэйвел Лейн. Мы поднялись на второй этаж довольно грязного неприглядного строения, и мой новый знакомый Томми постучал в дверь без номера.
Нам открыла женщина, еще довольно молодая, ее каштановые волосы были собраны в высокую прическу, щеки были гладкие и покрытые нежным румянцем, лишь несколько лишних фунтов веса да небольшие морщинки у глаз говорили о том, сколько лет этой женщине. Платье ее было старым, но совсем не поношенным, и что-то в ее манерах, прямой осанке и плотно сжатых губах говорило о гордости, которая так не вязалась с незавидным положением этой женщины.
Томми снял свое кепи.
- Миссис Уиггинс, а Джимми дома? Этот джентмен хочит поговорить с ним.
Миссис Уиггинс пристально посмотрела на меня.
- Зачем он вам нужен , сэр? – спросила она.
- Уверяю вас, мадам, я не причиню никакого вреда вашему мальчику. Я просто очень хотел бы поговорить с ним о его работе с мистером Шерлоком Холмсом, о котором я пишу статью для своей газеты. – Я показал ей свои документы. – Я щедро заплачу за такую информацию.
Хотя мое сердце бешено колотилось в предвкушении, мне удалось сохранить самообладание и говорить довольно непринужденно. Я не хотел, чтобы они знали, как это важно для меня – я вспомнил, что Холмс говорил нечто подобное Уотсону, после того, как получил информацию от бедной миссис Мордекай Смит в деле со «Знаком четырех».
- Позволь, я поговорю с ним, ма, - раздался голос за спиной миссис Уиггинс. Оглядевшись ,я увидел в глубине комнаты пятерых ребятишек. Эти серьезные слова произнес чумазый паренек лет пятнадцати c приветливым лицом, он явно уже вырос из той одежды, в которую был одет. Миссис Уиггинс продолжала пытливо смотреть на меня
- Сколько вы заплатите? – спросила она.
- Для начала гинею, а там дальше поглядим, все будет зависеть от того, насколько ценной будет информация. – Я достал из кармана часы и посмотрел на время. – Но у меня есть другие дела, мэм, поэтому мне нужно знать, позволите ли вы сыну поговорить со мной.
- Гиннею! – воскликнул Джимми.
Я услышал, как у него за спиной оживленно стали переговариваться дети помладше. Миссис Уиггинс улыбнулась и скромно опустила глаза.
- Это очень щедро с вашей стороны, сэр. Я уверена, что Джимми расскажет вам все, что сможет.
Тут Джимми вскочил , пробежал в коридор и натянул на себя рваное пальто.
- Пойдемте, сэр.
Я объяснил миссис Уиггинс, что мы поговорим с Джимми у меня дома, и что через несколько часов он вернется. Как и обещал, я вручил ей гинею и дал Томми несколько шиллингов, чтобы он смог доехать до того места, где я нашел его.
От волнения у меня едва не кружилась голова. Не думаю, что это прозвучит, как моя фантазия, но вот , как только я подумал об этих мальчишках Холмса, мой репортерский инстинкт, в котором я никогда не сомневался, вырвался на волю и забурлил словно действующий вулкан. Я почему-то нутром чувствовал, что в руках у Джимми был ключ, который поможет мне начать расследование.

Я привез Джимми ко мне домой в Бэйсуотер, а не в свой офис, так как не хотел, чтобы он отвлекался на шум и хаос в нашей редакции. Нас встретила миссис Дэррик, моя экономка, которая взяла наши пальто, чтобы просушить. Я увидел, как вспыхнули глаза Джимми, когда я попросил принести чаю, молока, сэндвичей и сладостей. Я провел Джимми в мой кабинет, и мы сели друг против друга у остывшего камина. Тут же появилась наша служанка Мойра и довольно быстро разожгла в нем огонь. После того, как миссис Дэррик принесла поднос со всем, что я просил, я отпустил ее и налил чаю себе и Джимми.
- Угощайся. Будь, как дома, - сказал я, указывая на угощение.
На секунду мальчик замер, словно ожидая, не передумаю ли я, а затем с аппетитом набросился на еду.
Несколько минут я не беспокоил его, улыбаясь каждый раз, когда он бросал на меня взгляд в перерывах между поглощением сэндвичей и разглядыванием моего кабинета.
- Ой, да вы боксер! Совсем, как мистер Холмс, - сказал он, тщательно жуя. – Но не очень хороший, да?
Я был очень удивлен .
- Как ты…
- Боксерские перчатки и ваш нос, - объяснил он, пожимая плечами и кивнув головой на старые боксерские перчатки, висевшие на гвозде. Затем указал пальцем на мое лицо. – Сколько раз вам его ломали?
Словно мальчишка, пытающийся скрыть какую-то провинность от родителей, я невольно закрыл нос рукой и нащупал там небольшую горбинку.
- Не так уж много, - засмеялся я. – Что еще ты видишь?
- О, совсем немного. – сказал мальчик, отставляя в сторону пустую тарелку и допивая молоко – Я же не мистер Холмс. Но… - тут он огляделся по сторонам, словно хотел убедиться, что за нами никто не следит, - но еще скажу, что вы правша и наскоро писали какое-то письмо этим утром. Вы вдовец, у вас двое детей, и вы все еще горюете по вашей жене, хотя с тех пор, как она умерла, прошло уже несколько лет. Вы не очень общительны и много времени проводите дома за чтением. – Мальчуган весело фыркнул, хлопнув себя ладонями по бокам. Потом на его лице появилось совсем детское, невинное выражение, и он спросил, - Я прав, мистер Коббет, насчет всего этого? Мистер Холмс сказал, что я хороший ученик, так он сказал. Не в плане математики или каких-то там книг, - я их почти не читал – а в наблюдении и дедукции. Я стараюсь делать так, как он учил, но у меня же не такие мозги, поэтому иногда мне приходится догадываться. Но я никогда не говорил ему, что гадаю. Боже, он так это не любил…

Я был искренне удивлен, и, смутив мальчугана, изумленно смотрел на него несколько секунд, пытаясь собраться с мыслями. На ум мне сразу пришел Эдвард Миллер. Так вот значит, каково это оказаться под пристальным наблюдением незнакомого человека, быть перед ним практически обнаженным, со всеми своими тайнами и пороками. Я пытался вернуть самообладание, без конца поправляя галстук, одергивая жилет и беспокойно ерзая на стуле.
- Да… что ж…собственно говоря, Джимми, все что ты сказал, абсолютно верно.
Я прокашлялся, ибо у меня пересохло в горле, и постарался принять непринужденную позу, откинувшись назад и положив ногу на ногу. Но в душе у меня было чувство, словно мне под кожу забрался целый рой жалящих пчел и мне некуда деться от их укусов.
-Ух, ты! Здорово! Это же здорово, сэр! – воскликнул Джимми.
- Да, мой мальчик, это совершенно поразительно, - согласился я. – а теперь, если ты не против, мне бы очень хотелось узнать, как ты… догадался…. Или сделал обо мне такие выводы.
- Конечно, - сказал мальчуган, - На самом деле, все это очень просто.
Я улыбнулся.
- Да. Уверен в этом. Но мне все же хотелось бы знать.
Мальчик встал и начал ходить по комнате. Неожиданно ему показалось, что он ведет себя слишком свободно, и он повернулся ко мне.
- Вы не против, сэр?
- Конечно, нет. Пожалуйста, продолжай.
Джимми подошел к моему столу у окна.
- Сначала я увидел ваш стол и эту чернильницу с правой стороны. Затем увидел ручку, ее перо указывало в сторону чернильницы. Ну, только правша мог так положить ручку, понимаете? Потом я подумал, что вы же репортер и должны заботиться о своих письменных приборах, ибо они часть вашего ремесла, вы этим живете. А в остальном кругом все убрано. По этому, когда я увидел, что ручка просто так лежит на столе, я подумал, что вы второпях писали письмо и вам некогда было убирать ручку в футляр.
Он сделал паузу.
- Пока все верно?
- Пока да.
Тут мальчик указал на камин.
- Эта фотография, на которой вы с тремя вашими детьми, говорит о том, что вы были женаты. Судя по тому, как ласково вы на них смотрите, можно предположить, что это ваши дети и что их трое,если… ну…
Он смущенно засунул руки в карманы.
- Если у меня нет внебрачных детей, - закончил я его мысль. Мальчишка усмехнулся. Потом вздохнул и продолжал
- Значит, судя по фотографии, у вас трое детей. Значит, вы были женаты, но, наверное, ваша жена умерла молодой , иначе тоже была бы на этой фотографии рядом с вами и вашими детьми. А на другой фотографии ваши дети уже лет на десять старше, и этой фотографии уже несколько лет, потому что она пожелтела. Значит вы вдовец уже много лет. И нигде нет фотографии вашей жены, хотя вы носите на пальце обручальное кольцо. И не думаю, что вы женились второй раз, потому что, когда мы вошли в дом, вы не задавали вашей экономке никаких вопросов о, ну… новой миссис Коббет. Ну вот, я об всем этом подумал и решил, что вы не держите в комнате фотографию вашей жены, потому что это очень тяжело для вас и вы все еще горюете по ней. А кольцо носите, чтобы не привлекать внимания других женщин. Значит , не хотите жениться вторично.
Должен отдать парню должное : он говорил очень тихо и мягко.
Наконец, я нарушил молчание.
- Все именно так, мой мальчик.
Когда горестные воспоминания слегка поутихли, я спросил:
- А что насчет чтения?
Он пожал плечами.
- О, это легко.- И указал на кресло, в котором я сидел. – Это ваше кресло новое. Но когда мы вошли, я заметил, что подушки на сидении уже довольно поношены, потому что вы сидите здесь все вечера напролет. А на столе рядом лежит книга и стопка журналов. Так я решил, что вы домосед и много читаете.
Джимми снова сел. Он снова стал задумчивым, каким был, рассматривая мой стол. Я терпеливо ждал, когда он заговорит. Неожиданно он раскрылся передо мной и стал изливать то, что было на душе, его глаза увлажнились.
- Я не могу поверить, что его больше нет. Не могу поверить. Я видел его так отлично загримированным, что я думаю, порой он и сам не знал , кто он такой. Я видел, как он дрался с тремя бандитами, ограбившими Сьюзен и ее сестру. Я знаю, он был гораздо сильнее, чем могло показаться, и он делал эти странные движения, так что его действительно было очень трудно ударить. А когда он сбил с ног одного из них, они были так удивлены. – Джимми сжал руки в кулаки и изобразил, что он наносит удары – Бам! Бам! – потом остановился, безвольно опустив руки. – Это было поразительно. После этого эти типы оставили девчонок в покое.
Он замолчал и откинулся на спинку кресла.
- Я слышал, как он говорил на самых разных наречиях… с разным акцентом. Иногда он позволял мне сопровождать его, когда он бродил по улицам. Моя мама знала, что с ним я был в безопасности. И он учил меня, как наблюдать и делать выводы – так он это называл. Он считал, что я делаю успехи.
Тогда, в начале апреля 1891 года, незадолго до своей гибели мистер Холмс последний раз пришел ко мне и сказал, что, возможно, он больше не увидит нас, мальчишек, потому что ему надо заняться преступной организацией, которую он выслеживает уже несколько лет и это может быть очень опасно. Он сказал, чтобы я продолжал наблюдать и делать выводы, потому что у меня есть талант. Он просил ничего не говорить о нем, если он не вернется, пока я не буду уверен в том, что он мертв, и что , возможно, меня будут о нем расспрашивать. А если пойму, что его нет в живых, то могу говорить, но только тому, кому буду доверять. Потом мистер Холмс поблагодарил меня за помощь и пожал мне руку. Вот так. Я три года никому ничего не говорил, все ждал, что он будет нас разыскивать. Старался быть начеку, приглядывался ко всему подозрительному. А потом… Моя сестра умеет читать лучше меня, и она прочла мне «Последнее дело Холмса». Теперь я могу говорить. Но как бы я хотел, чтоб все было по-другому. Я просто не могу поверить, что он погиб.

К тому моменту, когда этот трогательный монолог закончился, лицо Джимми было мокрым от слез. Назовите меня бездушным, или же газетным писакой до мозга костей, но во время его искренней и жалобной речи я все записывал так быстро, как только мог, стараясь ничего не пропустить. По этой черте всегда можно узнать опытного журналиста, который сохраняет внешнюю нейтральность независимо от того, что бы он не слышал; часто это неверно понимают, принимая за холодность или равнодушие. Подняв голову, Джимми увидел , как я быстро набрасываю то, что он говорит, в свой журналистский блокнот, и очевидно, совершенно не тронут его горем.
- Что именно вы хотите узнать о нем от меня? – устало спросил он, вытирая слезы. – Если вы хотите как-то опорочить его имя, я не стану говорить о мистере Холмсе ничего плохого. За эти три года мне приходилось прогонять других репортеров, этим любопытным я не дал бы и разбитой бутылки, я и вам тоже могу ничего не сказать.
Я отложил ручку и мягко сказал:
-Уверяю тебя, Джимми, я просто хочу узнать что-нибудь о детских годах мистера Холмса, потому что думаю, что людям это было бы интересно. Я тоже очень уважаю этого человека и хотел бы почтить его память, а не клеветать. Я надеюсь, что у тебя, возможно, есть какая-то зацепка, с которой я смогу начать свое расследование, но полагаю, что мне помогла бы любая информация о мистере Холмсе, которой бы ты захотел со мной поделиться. И когда я говорю, что у меня нет ни малейших намерений опорочить репутацию мистера Холмса, ты можешь мне верить.
Джимми немного подумал.
- Хорошо, вы кажетесь мне порядочным человеком, и я вам доверяю. Но я не знаю, есть ли у меня то, что вам нужно. Мистер Холмс никогда не был особенно разговорчивым. Сколько не пытаюсь, не могу припомнить, чтобы он хоть что-нибудь говорил о своем детстве. – Джимми наверняка заметил мое разочарование, ибо я невольно насупился. Он тут же сказал. – Но я постараюсь что-нибудь припомнить, и как вспомню, сразу расскажу вам, обещаю.
Все это было вполне объяснимо, ведь мы говорили о событиях, которые были, как минимум, три года назад. Может, он и правда, что-нибудь вспомнит и это будет краеугольным камнем моего расследования.
- Это было бы замечательно, - согласился я.
Джимми откинулся на спинку стула.
- Забавно, ведь мой кузен, мой старший брат и я, все мы выполняли для Шерлока Холмса какую-нибудь работу. Все началось с моего кузена Джекки, он работал с мистером Холмсом, когда тот впервые нанял нас, мальчишек, это было в 1879 году. Джекки тогда было двенадцать. Он возглавлял отряд Нерегулярных войск во время дела Джефферсона Хоупа. Мой старший брат Боб примкнул к отряду три года спустя и сменил Джекки, потому что тот стал матросом. А я присоединился к отряду в 1886, мне тогда было семь. Тогда мальчишками командовал мой брат и это он тот Уиггинс, о котором доктор Уотсон написал в «Знаке четырех», но и я уже был в группе мальчиков, которые искали лодку. Представьте себе, как нас потрясло, когда о нас написали в книге. Ну, а когда мой бедный брат умер от дизентерии в 1888 году, я занял его место и стал возглавлять наш отряд, потому что, хоть мне и было только девять, мистер Холмс сказал, что у меня зоркий глаз и есть… - Джимми сморщился и стал подыскивать нужное слово. – Потенциал. Да, именно так. Он сказал, что из всех мальчишек именно у меня есть этот потенциал. Некоторые мальчишки, что постарше, были недовольны, что я командую, хотя мне только девять, но слово мистера Холмса было законом.
Его глаза так и сияли от гордости. Тут он указал на мой блокнот.
- Вы все это записываете?
- Да, - заверил я его.
Похоже было, что мальчуган засомневался и вытянул шею, чтобы поближе рассмотреть мою писанину. Я перевернул блокнот и показал ему поближе, чтобы он не сомневался.
- Я пишу очень быстро, Джимми. Это стенография. Продолжай.

- Ну, вы знаете, мы же не постоянно работали с мистером Холмсом. Он нанимал нас только, когда надо было постоять на страже и посмотреть, куда может пойти человек, и если это было не очень опасно. Как в деле «Горбуна». Ну или , если надо было идти за кем-то , выслеживая. Мистер Холмс научил нас, как быть почти незаметными. Иногда он подшучивал над нами, проверяя наши способности.
Так, он как-то сказал, что в шесть часов ласкар в красном шарфе выйдет из меблированных комнат, и мы должны следовать за ним, куда бы он не пошел, до девяти часов, после чего должны вернуться к пабу, у которого мы обычно встречались. У этого ласкара была довольно зловещая внешность и шрам от ножа на подбородке. Он долго ходил по Ист-Энду, то и дело встречаясь с какими-то головорезами, еще более устрашающего вида. Потом зашел в ломбард и оставался там до того часа, когда нам надо было возвращаться к пабу. Так когда мы пошли на встречу с мистером Холмсом позади паба О`Райли- это на Белл-лейн в Спиталфилдсе – чтобы доложить о выполненном поручении, там был этот подвыпивший и злобный ласкар собственной персоной! Увидев меня, он поманил меня пальцем, и я так и замер на месте и, признаюсь, не на шутку испугался. Я беспокоился о мистере Холмсе и переживал, уж не сделал ли чего с ним ласкар в том ломбарде, где он провел столько времени. И тут ласкар снова махнул мне рукой! Я немного приблизился, а остальные мальчишки поотстали, готовые , если что, бежать за полицией. Когда я подошел к ласкару, он наклонился ко мне и прошептал:
- Это я, Уиггинс.
Это был мистер Холмс! От неожиданности я отпрянул, и чуть не уронил свое кепи. Уж поверьте, он много раз дурачил нас самыми разными способами - частично для того, как он сказал, чтобы мы могли усовершенствоваться в своем деле, а частично, думаю, и просто для собственного удовольствия, потому что он любил весь этот маскарад, и ему нравилось подшучивать над нами. Но как-то раз я его разгадал.
Тут я перестал писать и искоса взглянул на него. Заметив мой скептический взгляд, Джимми задорно хлопнул в ладоши и воскликнул:
- Ну, что я вас заинтересовал, да?

Мне очень нравился этот мальчуган – его открытость, его способности к дедукции, его ум, его дружелюбие – все это вызывало мое глубокое уважение. У него был ровный приятный тембр голоса, совсем не похожий на грубый пренебрежительный жаргон, который так часто встречается у бедняков и малограмотных людей. Казалось, он тщательно подбирал слова; Несомненно, Холмс кроме всего прочего учил его точно и ясно излагать увиденное, и он выучил свой урок на отлично. И казалось, мальчик был рад, что его слушали, он жаждал поделиться с кем-то и то, что он рассказывал о Холмсе , было очень дорого ему.
- Мне очень интересно. Как же тебе это удалось?
- Это было 12 июня 1890 года – тут мальчик смущенно покраснел от того, что может назвать точную дату.. – Я один шел домой, заработав несколько пенни, потому что мне повезло раздобыть немного угля и дров и продать их. В аллее недалеко от дома я увидел старого пьяницу, он сидел на каком-то ящике, весь грязный и в лохмотьях, пил джин из бутылки, которую держал в руке, а в другой держал трубку и курил. Он то и дело кашлял и расплескивал при этом содержимое своей бутылки. Когда я проходил мимо, он сказал грубым голосом:
- Я тебя знаю. Ты – молодой Уиггинс, а твой кузен плавает сейчас в Индийском море.
Это заставило меня остановиться и взглянуть на него. Я подошел поближе и пригляделся к нему повнимательнее. Он был мне совершенно не знаком.
- Кто вы? – спрашиваю я.
- Просто старый человек, который пытается согреться, – ответил он, глотая слова и размахивая бутылкой, да так, что пролил джин прямо на себя. Но я всем своим существом почувствовал что-то знакомое и понял, что с ним что-то не так. И как он узнал, кто я такой?
Внезапно меня осенило, и я едва не плюхнулся на землю.
- Мистер Холмс! – воскликнул я.
Он тут же встал.
- Отлично, Уиггинс! – сказал мистер Холмс, отклеивая накладную бороду и снимая парик. Борода, должно быть, была колючей, потому что он долго тер потом свой подбородок. Потом взглянул на меня и сказал: - Честное слово, это было замечательно. Ты делаешь успехи. Скажи мне, как ты смог так быстро все понять?
Мистер Холмс пошел по аллее , а я изо всех сил старался не отстать от него.
- По двум приметам, сэр. Я узнал вашу трубку и запах вашего табака. Но все-таки думал, что вы просто какой-то знакомый Джекки , который каким-то образом знает нашу семью – почти все моряки курят трубку и эта трубка довольно обычная. И многие моряки довольно много пьют. Знаете, Джекки и сам к этому пристрастился. Но затем я подошел поближе и не почувствовал запаха джина. – Мистер Холмс продолжал идти, ничего не говоря. – Я имею в виду, - добавил я, - что, наверное, в бутылке была вода, если вы пролили ее на себя, а запаха джина не чувствуется. Значит, вы просто прикидываетесь пьяным. И вы единственный, кто знает Джекки и мог бы попытаться вот так меня обмануть, поэтому я… сделал вывод, что, наверное, это вы.
Еще несколько минут он ничего не говорил, пока мы не дошли до моего дома. Затем посмотрел на меня и улыбнулся одной из свойственных только ему этих странных полуулыбок.
- Прекрасная работа , Уиггинс. Сегодня вечером ты на высоте положения. Завтра вечером ты мне будешь нужен и еще пара твоих мальчишек. Вы сможете прийти к семи к задней двери паба о’Райли? Расценки те же, что всегда.
Всю ночь я повторял про себя: « Прекрасная работа, Уиггинс. Прекрасная работа, Уиггинс». А на следующий вечер, ровно в семь, мы были у паба.

Джимми продолжал в том же духе еще более часа, и я был совершенно заворожен историями о нем и Холмсе, и о том, как Холмс проникал в самое логово лондонских отщепенцев и убийц. Наконец, мальчик остановился и задумчиво стал смотреть в пламя камина. Он потер шею и сказал:
- Я не привык столько говорить. Можно мне еще немного молока?
- Конечно, - сказал я, закрывая блокнот. Он пил, а я встал и зажег лампу, потому что уже совсем стемнело. Хотя я был бы не прочь, если бы он продолжал говорить всю ночь, но я пообещал матери Джимми, что надолго его не задержу. Видимо, я должен благодарить свой репортерский инстинкт – ну откуда мне было знать, что я наткнусь на такую золотоносную жилу в лице этого мальчика? Мальчика, который так преклонялся перед Шерлоком Холмсом, и которому выпала удача видеть его в таких ситуациях, в которых больше это никому не удавалось. Признаюсь, правда, что я был немного расстроен, что он не смог вспомнить ничего, что говорило бы о детстве сыщика. Но даже если он и не сможет помочь мне с информацией о детских годах Холмса, его замечательные рассказы о сотрудничестве с Холмсом , в любом случае, достойны того, чтобы их напечатали. Отодвинув штору, я взглянул на свой маленький садик под окном и почему-то с грустью подумал о том, что так жаль, что Холмса больше нет , чтобы защищать Лондон от преступников. Какой он был замечательный человек!
Я повернулся к своему гостю, который решил еще немного угоститься сладостями.
- Джимми, тебе пора возвращаться домой, но завтра мне бы хотелось увидеть тебя снова. Я бы хотел продолжить запись твоих рассказов о мистере Холмсе. Ты не против зайти, скажем, в два часа?
Джимми встал и вытер рот рукавом.
- Как скажете, мистер Коббет. В два так в два.
- Ровно? – уточнил я , шутливо ткнув пальцем в его сторону.
- Ровно, - усмехнулся он.
Я вышел с ним из дома, остановил кэб и заплатил кэбмену, чтобы тот довез мальчика до дома.
Сначала мальчуган вытаращил глаза, но потом откинулся на сиденье и прикрыл дверцу. Он быстро освоился и принял непринужденную позу, точно юный лорд, который всю жизнь только и делал, что разъезжал по Лондону в экипаже. Я дал ему деньги на завтрашнюю поездку – на подземке, как он настаивал. Мы распрощались, кэб отъехал, а я вернулся к себе. Миссис Дэррик сообщила, что ужин будет готов через пятнадцать минут. Я вошел в кабинет и, сидя в кресле, смотрел на фотографии над камином, особенно на фотографию той, которой больше здесь нет.

На следующее утро я был до срока разбужен миссис Дэррик, которая осторожно потрясла меня за плечо.
- Мне очень жаль, что пришлось так рано разбудить вас, сэр, - сказала она, когда я уставился на нее, еще ничего не понимая, - но этот мальчик пришел сюда пешком от самого своего дома и уже час ждет вас. Я впустила его и дала чаю, чтобы он согрелся, но он так взволнован и так хочет переговорить с вами, что пролил всю чашку на токайский ковер, а потом испуганно отскочил и ,к сожалению, опрокинул и разбил старую зеленую вазу вашей матушки. Боюсь, если вы немедленно не выйдете и не поговорите с ним, весь дом будет перевернут верх дном еще до того, как вы прочитаете свои утренние газеты.
Я сел в постели, потирая глаза.
- О чем вы говорите? Сколько сейчас времени?
- Еще только половина седьмого, сэр. А мальчик – тот, что приходил вчера, этот Уиггинс.
Тут уж я проснулся.
-Уиггинс? Скажите ему, что через минуту я спущусь.
И не ожидая, пока миссис Дэррик уйдет, я вскочил с постели и быстро накинул халат. Я весь затрепетал от волнения и не с первого раза попал ногой в свои домашние туфли. Пригладил расческой волосы, наскоро освежил лицо и направился вниз.
Уиггинс снова был у меня в кабинете, сидел в том же кресле, что и вчера, но оно было подвинуто поближе к огню, и мальчик съежился у огня , укрытый пледом.
Он услышал, как я вошел и тут же встал.
- Простите меня за чашку и вазу, сэр, - сказал он, пристально разглядывая свои шнурки. – Я найду какой-нибудь способ расплатиться с вами за них.
Я махнул рукой.
- Не беспокойся об этом. Это не важно. – Я подошел к своему креслу и также пододвинул его ближе к огню. – Садись и расскажи, что привело тебя в мой дом в пять часов утра.
Вошла служанка и подала нам чай.
Уиггинс отставил свою чашку и заговорил.

- Я скажу вам, сэр. Это самое удивительное, что когда-либо происходило со мной. Я благополучно добрался до дома и рассказал маме о нашем разговоре и о том, что сегодня вы снова хотите поговорить со мной. Потом все легли спать, но я был так взволнован, во мне словно гудели тысячи колоколов, и я знал, что мне нипочем не заснуть, поэтому я просто сидел на полу у нашего маленького очага. Я сидел там, думая о мистере Холмсе и том времени, когда я помогал ему. Через некоторое время я, наверное, задремал и неожиданно, точно во сне, вспомнил случай, когда я помогал мистеру Холмсу выследить одну шайку, которая орудовала в Уайтчэпеле.

Глаза Уиггинса все еще сохраняли отблеск этого воспоминания, и одновременно с этим с его губ нескончаемым потоком полилась речь, точно вода из рухнувшей плотины.

- Это было в феврале 1890 года. Мистер Холмс распорядился, чтобы я стоял у паба в Шордиче. Он не вел тогда никакого расследования, но считал, что эти бандиты работают на какого-то… их вдохновителя, он так сказал. Вероятно, на этого проклятого Мориарти, теперь я думаю, что он тогда его имел в виду. Простите, сэр.
Как бы то ни было, был поздний вечер и стоял ужасный холод. Часа через два мистер Холмс напугал меня, внезапно появившись рядом, точно призрак, но я быстро оправился, потому что не хотел, чтобы он знал, что мне бывает не по себе, когда я вот так нахожусь один в темноте. Но думаю, что он это все равно понял, потому что он сел рядом со мной на какой-то ящик, налил мне горячего чая из фляжки, которую он вытащил из саквояжа, который держал в руках и спросил, как у меня дела.
- Прекрасно, сэр, - бодро сказал я, хотя от холода у меня так одеревенели пальцы, что я с трудом держал чашку. – Тот тип ведь еще не вышел из паба?
Потому как мистер Холмс велел нам следить за одним фальшивомонетчиком. И со мной был Деви, но когда мы оказались у паба и было похоже, что этот тип пробудет там некоторое время, я велел Деви идти и сообщить это мистеру Холмсу. Мистер Холмс говорил, чтобы мы оставляли какие-нибудь сообщения для него в пабе на Педли-стрит, который он часто использовал как свою штаб-квартиру в этом районе. Понимаете, он как-то помог хозяину с каким-то делом и тот позволял ему пользоваться задней комнатой, где его никто не мог потревожить , а мы знали, что можем найти его там или оставить для него послания. Также как и в О’Райли. Короче, я послал туда Деви, и вот мистер Холмс пришел сюда сам.
Уиггинс умолк на минуту, чтобы слегка отдышаться и полагаю, он хотел еще ненадолго удержать в памяти этот образ. Он сделал еще глоток уже остывшего теперь чая, но, кажется, даже не заметил этого.
- Я сказал ему, что этот человек не выходил и что, когда я подкрался поближе и осторожно туда заглянул, то увидел, что он сидит за столом и пьет вместе с высоким усатым господином, который не принадлежал к шайке фальшивомонетчиков. – Очень хорошо, Уиггинс, - сказал мистер Холмс. Мы еще некоторое время, молча, сидели там, и мне было стыдно, что я не мог сдержать дрожь.
- Теперь ты можешь идти домой, Уиггинс, - сказал мистер Холмс. – Я не хочу, чтобы ты схватил пневмонию по моей вине. Я уже узнал то, что мне нужно и сам смогу проследить за этими людьми.
Должен сказать, что я был очень рад, что могу вернуться домой. Однако, мистер Холмс при всей его худобе сидел на этом холоде так же спокойно, словно стояла середина лета.
- А вам разве не холодно, мистер Холмс? Кажется, вас никогда не пугает холод. Почему?
Тут Уиггинс наклонился ко мне, понизил голос и заговорил с совершенно другой интонацией.
- Вот этот момент я как раз и вспомнил прошлой ночью. Это поразило меня , точно удар молнии. И я бы с радостью добрался до вашего дома еще раньше, но ведь поезда в это время еще не ходили. И, конечно, когда я здесь оказался, мне не хватило духу тут же разбудить вас, пока я не увидел свет в окне вашей экономки и не понял, что она встала. И хорошо, что это случилось, а то я уже замерз и едва не превратился в ледышку.
Я поневоле довольно жестко прервал это весьма нежелательное отступление.
- Ради всего святого, мальчик, что же ты вспомнил?
Уиггинс взглянул на меня и смутился.
- О, конечно, сэр. Так мистер Холмс и говорит:
- В суровом климате Йоркшира нетрудно привыкнуть к холоду. Твоя беда в том, Уиггинс, что ты родился и вырос в Лондоне.
С этими словами Уиггинс откинулся на спинку и все его лицо светилось триумфом, он так улыбался , глаза его сияли такой радостью, что можно было подумать, будто он нашел тысячу фунтов, и я подумал, что возможно, так оно и есть.
В комнате воцарилась мертвая тишина, ибо я обдумывал слова Уиггинса, а он застыл в своем кресле, подобно мраморной статуе. Неожиданно он вновь ожил и сказал:
- А потом, прежде, чем я успел что-нибудь у него спросить, он сказал:
- А теперь иди домой.
Ну, я и пошел.
Я кивнул.
- Уиггинс, это и в самом деле просто замечательно. Просто замечательно. Значит, он из Северного Райдинга.
- Да, и я так думаю, сэр. Я хочу сказать, что он ведь никогда не лгал. И едва ли когда что-то о себе рассказывал. Он не любил, когда мы слишком много болтали, поэтому я привык быть таким же молчаливым, как он, и не задавать слишком много вопросов. «Наблюдать нужно в тишине» - как-то сказал он мне. Но вопрос насчет холода сам как-то вырвался и вот я услышал об этом северном Йоркшире. Пока я ходил взад и вперед по улице, я пытался вспомнить, не говорил ли он еще что-нибудь о своем детстве, что бы могло вас заинтересовать, но ничего больше на ум не пришло. Думаю, это все.

Я встал и пожал Уиггинсу руку. Сначала он выглядел шокированным, но затем встрепенулся и ответил на мое рукопожатие.
- Честное слово, Уиггинс, я в неоплатном долгу перед тобой, - искренне сказал я. – Твое удивительное содействие мистеру Холмсу и такие ясные воспоминания о нем открывают мне путь, который я считал совершенно закрытым. Ты столько сделал, чтобы помочь мне увековечить память мистера Холмса еще в большей степени, нежели записки доктора Уотсона.
Я подошел к своему столу и достал из среднего ящика свой бумажник. Я вытащил оттуда пятифунтовую банкноту и подойдя к Уиггинсу, протянул ему деньги.
- Господи, сэр, я не могу принять от вас такого подарка, - сказал он.
- Это не подарок, Уиггинс. Это честно заработанная плата за то, что ты изо всех сил старался что-то вспомнить, шел сюда в такое холодное утро и поделился со мной ценной информацией, чтобы помочь мне в моих изысканиях. Прими это от меня. Я настаиваю.
Он все еще стоял, не двигаясь. Тогда я взял деньги и засунул их в карман его пальто.
- Вот так, - улыбнулся я. Я обнял его рукой за плечо и повел к двери, а другой предложил свой носовой платок. – Давай-ка пойдем и позавтракаем, хорошо?
Он кивнул и на ходу вытер слезы.

Что-то как-то я увлеклась большими переводами и в школе и дома. Дома - Обряд Месгрэйвов, на работе "Детство ШХ". А ведь есть еще немного заготовок. Может переживательные фики немножко надоели, но уж вы меня извините))

Фик "Окровавленный" из сборника "Воин".

Сборник , собственно" посвящен Уотсону.

Я отнюдь не нервный человек, в действительности было лишь несколько случаев, когда я был до смерти напуган.
Это было в конце одного успешного дела, успешного во всем, за исключением небольшой раны в плече моего дорогого Уотсона. Я отослал его в кэбе на Бейкер-стрит, уверенный, что он сможет обратиться за помощью к своему другу медику. Сам я заканчивал дела в Скотланд Ярде, объясняя подробности всем и каждому.
И лишь, ступив на первую ступеньку нашей лестницы, я впервые почувствовал тревогу. Я еще ничего не видел, ничего не слышал… но из-за какого-то шестого чувства моя нога дрогнула, шагнув на следующую ступеньку.
Я продолжал подниматься уже быстрее, почти бегом, и ворвался в комнату, с силой распахнув дверь. И широко раскрыл глаза, не поверив увиденному.
Там не было никакого врача, никакой помощи. Только Уотсон. Бедный, самоотверженный Уотсон.
В этот момент я как раз увидел, как он сшивал края своей раны, плотно стягивая кожу, не издавая при этом не звука, хотя, несомненно, это было очень болезненно. Сделав все это одной рукой, он стал накладывать еще один шов. Потом остановился, чтобы стереть кровь.
- Уотсон?
Он поднял голову. Глаза были ясные, совершенно незамутненные тем, что он делал.
- Холмс. Вы вернулись так скоро?
Поблизости не было ни ампулы с обезболивающим, ни морфина. Как я уже сказал, я не отличаюсь чувствительностью, но от этого… хладнокровия у меня внутри все перевернулось. Возможно, я поморщился, или же на моем лице отразилось беспокойство, ибо Уотсон , кажется, встревожился, а затем сказал лишь:
- Это ничего, Холмс. – Его взгляд встретился с моим, обеспокоенным. – Я могу уйти, если хотите?
- Нет, нет, конечно, нет, Уотсон. Я просто… Вам часто приходилось такое делать?
Я не мог даже представить, что Уотсон делал это множество раз.
- Холмс. – В ответ на мою неосведомленность он улыбнулся печально и немного горько – Я проделывал это много раз. – И на мгновение его взгляд стал каким-то отдаленным и полным грусти… И я подумал, что он ничего не видит от слез.
Но доктор снова уверенно накладывал шов, и никакой боли не отразилось на его лице.
А я отвернулся, потому что не мог больше это выдержать.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Лихорадочно блестевшие глаза Уотсона следили за каждым моим движением.
- Я ни с кем не сплетничал о вас, - резко сказал он.
- Конечно, нет, - заверил я его.
- Не мог даже если бы очень хотел. Я больше знаю о прошлом того малого, что меня лечит, чем о вашем.
Правда, прозвучавшая в его словах, будто ударила меня кнутом. Когда Уотсон поправится, мы поговорим об этом.

- У него жар. Билли, беги за доктором. Миссис Хадсон, вы не поможете мне…
Прошлой зимой ему казалось, что он никогда не сможет согреться, что холод горных ледников просочился в его кости, а вот сейчас единственный холод - это лихорадочный озноб страха, ползущий по спине, пока он еле передвигает ноги по этому пеклу, что царит в Афганистане в июле. Вот уже третий раз он идет от обоза к месту сражения, и сейчас помимо своей медицинской сумки он несет еще и баклагу с водой. Туземцы были слишком напуганы, чтобы выполнять свою работу, и хотя он никак не мог винить их за это, в его голове совершенно не укладывалось, что он сможет оставить своих раненых без единого глотка воды. Скоро он понял, что вода очень тяжелая и даже баклага, наполненная лишь наполовину, основательно замедляет его продвижение и делает его прекрасной мишенью для шальной пули. Одна просвистела у его виска, так близко, что он отпрянул от нее, как от осы или пчелы, защищающей свой улей, и споткнулся. Сопровождавшие его санитары припали к земле, уронив носилки и громко молясь, но он не должен показывать свой страх.
- Осталось пройти совсем немного, - успокаивает он своих спутников. – Обещаю вам, что у нас не уйдет много времени на то, чтобы подобрать раненых, которых нужно доставить в полевой госпиталь.
Он знает, что сдержит это обещание. Никогда еще он не видел столько раненных, сколько их было в этой битве. И, по крайней мере, одного из них нужно будет нести на носилках. Про себя он молит небеса, чтобы ни одному из этих преданных загорелых людей, которых он убедил пойти с ним, не пришлось расплачиваться за его смелость. И на тот случай, если Бог останется глух к его мольбам, он произносит еще одну молитву, обращенную к многочисленным божествам этих людей.
- Как вы думаете, на каком это языке он говорит?
- Думаю, это не один язык. Некоторые слова на языке хинди, а какие-то мне никогда не приходилось раньше слышать. Дайте мне это влажное полотенце. Если нам удастся понизить его температуру, этот бред прекратится.
Что-то было не так. Передние ряды, которые должны были сдерживать наступление афганцев, рассеяны , и фузильеры снова поспешно запрягают своих лошадей. Вот он находит первого раненного, которого еще возможно спасти, и приказывает санитарам унести его так быстро, как это только возможно, но сам задерживается, чтобы перевязать раны и ввести морфин.
Вскоре он уже подхвачен потоком бегущих людей. Впрочем, бегущих это слишком сильно сказано. Ни у кого из них не осталось сил, чтобы бежать. Солдаты-туземцы, которых бросили в битву , не дав даже поесть, бредут, словно слепые, да и англичане выглядят не лучше. Кто-то выдергивает у него из рук баклагу с водой, и он даже радуется этому, пока не понимает, сколько ценной влаги пролилось на землю. Он следует за бегущей толпой, пытаясь помочь раненному в ногу юноше, и каким-то образом оказывается перед целым сонмом раненных, погруженных на верблюдов, мулов и лошадей. Появляется его ординарец Мюррей, от которого сильно несет виски, и протягивает ему бутылку.
- Здесь хоть и не много, но все-таки это спиртное.
Да, спиртное, и его горячительной силы вполне достаточно для того, чтобы не дать завладеть собой этому леденящему кровь страху, пусть и не надолго. Он делает несколько глотков, стараясь не пить слишком много. Однако многие его спутники, испытывая сильную жажду, не были столь осторожны, и валятся на землю, несмотря на то, что офицеры убеждают их подняться. Афганцы приближаются. Возможно, их и задержит разграбление того, что осталось от английского вещевого обоза, но ненадолго. И он не может позволить себе сейчас напиваться.
- Ну, еще немного. Да, на вкус это довольно отвратительно, но вы должны выпить это. Да откройте же рот, черт возьми!
Тут он находит в себе решимость сделать для раненных все, что в его силах. Несколько десятков раненных здесь, и еще те, что уже лежат в артиллерийских обозах. Его скудные запасы бинтов и медикаментов быстро подходят к концу, но это не помешает ему выполнить свой долг. «В качестве бинта можно использовать что угодно, главное бинтовать потуже,» - говорит он себе, стараясь не думать о доводящей до изнеможения жаре и обезвоживании, от которых также страдают его товарищи.
Ужасно то, что его как будто бы радует то, что самые тяжелые из его пациентов замолкают и успокаиваются. Он говорит себе, ч то просто устал и хотел бы, чтобы у него было поменьше работы, но правда состоит в том, что стоны умирающих гремят в его голове, они становятся все громче и громче, пока, наконец, не заглушают даже свист афганских пуль, раздающийся из близлежащих селений. Что страшнее сейчас - звук приближающихся выстрелов или эти мучительные крики боли…
Он натыкается на еще одного убитого всадника, лошадь пытается подняться на ноги. В его голове проносится быстрая мысль о возможном спасении. Ведь каждый убитый всадник – это еще одна освободившаяся лошадь, и если кони не столь истощены, как люди, он мог бы попробовать взобраться на одну из них и добраться до тех холмов, видевшихся вдали. Наверняка, один человек будет не такой прекрасной мишенью, как эта несчастная толпа страдальцев. Но он не может уехать по той простой причине, что Мюррей, а также эти несколько санитаров и его ассистентов надеятся на него. В любом случае солнце скоро сядет, а ночью только глупец бы попытался скакать на лошади по незнакомой местности.
- Останемся здесь, - хрипит он Мюррею. – С наступлением темноты они могут предпринять очередную вылазку.
- Пожалуйста, откройте газ. Миссис Хадсон, и пока вы не ушли… Я не могу найти свою книгу.
-Знаете, пусть он отдохнет. И вам не повредят не сколько часов сна… в вашей постели , а не на этом стуле.
- Благодарю вас, но он вряд ли отпустит мой рукав.
Когда солнце было в самом зените, с запада появились целые полчища гази, размахивающих саблями, улюлюкающих, словно их женщины на свадьбах, и кричащих «Аллах акбар!». Они порубили половину англичан, прежде, чем кто-то смог понять, что происходит, а потом казалось, что каждый у кого только было заряжено ружье, палил из него из последних сил. Он выхватывает свой револьвер и ,тщательно прицелившись, отправляет в ад трех демонов, одетых в белые одежды.
У Мюррея побелели губы и колотая рана на руке, но к счастью, не очень глубокая. Он использует остатки виски, чтобы продезинфицировать ее, и перевязывает рану одной из своей портянок.
- Благодарю вас, сэр, - говорит Мюррей, когда они двигаются дальше, - когда-нибудь я сделаю для вас то же самое.
Но это произошло гораздо раньше, ибо как только они поднялись на вершину холма, где-то совсем рядом просвистел ружейный выстрел, и что-то сильно ударило его в плечо. Он падает на колени и прищурившись глядит на восток, где в небе уже появилась луна.
Основные симптомы отравления Datura stramonium это увеличенные зрачки, частое сердцебиение, жар, галлюцинации… ну да, конечно. Все сходится. Но каким образом вы могли отравиться? И что теперь делать?
Он помнит, что оказался на лошади, помнит, как во время этого мучительного пути Мюррей поддерживает его за ноги, чтобы он не упал. Он хочет, чтобы все это скорее оказалось позади, но каждый раз, когда он открывает глаза, то сталкивается с ужасной действительностью.
Где же солнце? Оно где-то скрылось, может быть, ему стыдно пролить свой свет на вереницу трусов, бредущих к Кандагару? Он уверен, что там не намного безопаснее, чем в одной из этих деревень, встретившихся им на пути. Они здесь отнюдь не желанные гости, и он бы рад был как можно скорее уехать оттуда, если б мог. Здоровой рукой он хватается за луку седла. Пытается кивнуть, когда Мюррей спрашивает его о чем-то, хотя и не понимает о чем. Он закрывает глаза и старается не думать о воде.
- Я не понимаю, как вышло, что один из вас отравился, а у другого нет никаких симптомов отравления. Если вы ели одно и то же…
- Да нет! Я получил корзину фруктов и коробку восточных сладостей от какого-то благодарного клиента. А поскольку я не питаю склонности к подобным вещам, то передал эту коробку Уотсону.
- Но ведь это было послано другом?
- Так было написано на ярлыке. Но этот ярлык мог написать кто угодно. Билли! Мне нужен телеграфный бланк!
Когда солнце, наконец, поднялось, они все еще находились в нескольких часах езды до форта в Кандагаре, а вместе с солнечным светом вернулась испепеляющая жара Афганской пустыни. Он смутно осознает, что может обгореть на таком солнце без рубашки, но этот небольшой дискомфорт ничто по сравнению с болью, овладевшей всем его существом. Во всем его теле нет ничего, что бы не причиняло страдания. Ни ноги, одетые в тугие сапоги, ни волосы, запекшиеся от крови, ни пустой желудок, сжимавшийся от голода. Но большего всего мук причиняло плечо, в котором при каждом толчке он чувствовал новую вспышку боли. Он до боли стискивает зубы и закрывает глаза. Открывает их только тогда, когда вдруг его очередной раз охватывает страх, что он может пропустить новое нападение афганцев. В одно из таких мгновений он вдруг понимает, что что-то изменилось. Их лошадь приближается к чему-то мерцающему в слабом утреннем свете, и он чувствует запах свежести, говорящий о том, что они недалеко от воды. Он хочет сказать об этом Мюррею, но чувствует, что язык будто раздулся и во рту ужасно сухо – и он не в силах произнести не слова. Чьи-то руки стаскивают его с лошади, причинив тем самым неимоверные мучения, и какое-то время он лежит на траве рядом с другими стонущими страдальцами, пока кто-то не подошел, чтобы напоить его и потуже перевязать раны. Но у воды привкус крови, горло перехватывает спазмом, от которого он едва не задыхается.
Он слышит голоса, слышит, как офицеры готовятся к выступлению. Он не хочет двигаться дальше, зная, какую боль причиняет каждый шаг. Но вот снова чьи-то руки, они поднимают его в седло. И когда он больше не может выносить этот ужас, к нему внезапно возвращается голос:
- О… Мама!
-Боже мой!
- Ничего, мистер Холмс. Люди часто зовут мать, когда им плохо. Ну, по крайней мере, раствор медного купороса сделал свое дело. Теперь нужно дать ему опиум.
- Вы уверены, доктор?
- Абсолютно. Конечно, он нуждается в присмотре, и я могу прислать сиделку…
- Нет, в этом нет необходимости.
Он упал с лошади. Он лежит неподвижно в колеблющейся вокруг него темноте и прислушивается к выстрелам, доносящимся издалека. Только спустя некоторое время он узнал, что его несли на носилках. Их опускают, чтобы носильщики могли смениться, и кто-то приоткрывает над ним полог.
- Где? – с трудом произносит он, жмурясь от солнечного света, проникшего сквозь щель, и незнакомый голос уверяет его, что они уже почти достигли форта и спрашивает, не хочет ли он пить. Он кивает, хотя слишком изнеможден даже для того, чтобы сделать несколько глотков. Полог опускают и вновь носилки поднимают. Здесь жарко, и пахнет пылью и кровью, но так гораздо лучше и уж точно не так болезненно, чем ехать, уцепившись за луку седла. Там снаружи его спутники, которые едут верхом, и каким-то образом у них еще хватает сил, чтобы что-то кричать и подбадривать друг друга. Откуда-то доносится рев трубы и грохот барабана. Он чувствует, что сознание снова уплывает, но боль и изнеможение вновь возвращают его на землю, и тогда он думает о том, что случилось с Мюрреем.
- Благодарю вас, миссис Хадсон. Теперь можете забрать поднос.
- Я вижу, вы съели не больше, чем он. Знаете, что бы он сказал вам, если бы был в сознании?
- Но он без сознания, и пока он не…
Он протягивает ладонь и хватается за худую руку, открывает глаза и видит обои, и ярко горящую лампу и … две фигуры негромко переговаривающиеся у его постели. Лицо женщины покрывается радостным румянцем. Мужчина, которого он держит за руку, бледен от истощения и недосыпания, но его серые глаза оживляются радостным удивлением.
Он должен что-то сказать, сейчас он полностью придет в себя и вспомнит, где он и кто эти люди.
- Холмс, - наконец, говорит он хриплым голосом, - вам надо поесть

Это была необычная ситуация, и она сразу заставила меня насторожиться. Холмс был передо мной в долгу и был уговор, что платой послужит ужин и концерт. Однако, концерт, выбранный им, озадачил меня.
Неизвестный квартет не самых известных музыкантов играл в небольшом зале произведения совершенно неизвестного композитора. Или уж, по крайней мере, его имя было совершенно не известно мне, так я и сказал.
- Я знаю его, - признался Холмс, странно улыбнувшись, - и собственно говоря, довольно хорошо. Думаю, Уотсон, вам будет интересно послушать его сочинение.
- Если вы говорите об этом с таким энтузиазмом, то я буду против, - проговорил я, - ведь у нас совершенно разные вкусы.
Холмс выразительно приподнял бровь и взглянул на меня краем глаза:
- Ведь дареному коню в зубы не смотрят, не так ли?
- Вовсе нет. По совести говоря, мы ведь должны были пойти на концерт, руководствуясь моими вкусами.
Холмс усмехнулся.
- Право же, Холмс, ведь…
- Давайте не будем начинать сначала, - поморщился он. – Если это не подойдет, то как-нибудь в другой вечер…
Я махнул рукой, не в силах сдержать улыбку, такой сокрушенный и неловкий у него был вид.
- Я просто шутил, Холмс.
- В самом деле?
- В основном. Вы так редко извиняетесь, что очень забавно, заставить вас это сделать.
Холмс язвительно закатил глаза. Мы вышли из кэба и вскоре уже шли к своим местам в зале. Я был немного озадачен, когда мы вошли внутрь, и Холмс тут же, даже не предъявив билетов, повел меня в одну из лучших лож в этом концертном зале.
По своей привычке, он уютно устроился в одном из кресел, и пока я неторопливо усаживался на свое место, чувствуя некоторую неуверенность, улыбнулся мне неуловимой искренней улыбкой, свойственной ему одному.
- Уверяю вас, что наше пребывание здесь вполне законно, - смеясь, заверил он меня. Кажется, мой друг, как обычно, прочел по моему лицу то, что промелькнуло у меня в голове.
- Я достаточно осведомлен об искусстве делать выводы, чтобы распознать ваш modus operandi, Холмс…*
- Мой modus operandi!
- Вы очень дерзкий вор в те мгновения, когда к вам можно применить такое название. Если мы просто должны пробраться в любую ложу и настаивать на том, что она наша…
- Уотсон, - снова рассмеялся Холмс, - я же сказал вам, что композитор один из моих знакомых. Вы думаете, я бы стал морочить вам голову в ситуации, когда я перед вами в долгу и должен компенсировать это?
- Особенно в такой ситуации, - ответил я. – Но раз вы знаете композитора, я дам вам презумпцию невиновности. Это должно быть очень дорогие места…
Холмс прервал меня, насмешливо фыркнув.
- Или же нет? – настаивал я.
- Черт возьми, Уотсон, - вздохнул Холмс, начиная выказывать некоторые признаки раздражения.
Я счел это как знак для себя, что от добра добра не ищут, и больше его не расспрашивал.
Тем не менее, причины, по которым Холмс настаивал, чтобы мы посетили именно этот концерт, оставались для меня тайной.
И она стала лишь еще более непроницаемой, когда огни стали гаснуть и поднялся занавес.
Зал был действительно совсем небольшой, но после вступительных нот уже почти не возникло сомнений относительно качества акустики. Один грандиозный, нарастающий аккорд охватывал весь диапазон квартета. Казалось, что все музыканты берут двойные ноты, был произведен такой эффект, что весь зал резонировал с низкими нотами, словно грохочущий оползень, и звенел вместе со сладкозвучными высокими звуками. Это походило на бриз во время землетрясения. Аккорд прокатывался и нарастал, переходя в другой, затем в следующий, так что землетрясение и бриз стали волнами, сотрясающими зал, словно буруны, разбивающиеся о прибрежные скалы. Это было очень впечатляюще и живописно, и в то же время оно вызывало самые непосредственные чувства. Это в равной мере напоминало неистовые волны и тихий плач.
Это было настолько драматично и столь притягательно, что сперва я не заметил странного поведения Холмса. И как ни странно, в то время, как, на этот раз, я был всецело захвачен музыкой, его она, казалось, совсем не интересовала. В тот момент, когда он должен бы находиться в своей привычной позе, откинувшись назад и закрыв глаза, потерянный для всего мира – часто я даже наблюдал, как он каким-то странным инстинктом дышит в такт пьесе, которая особо тронула его – сейчас вместо этого мой друг, соединив вместе кончики пальцев, пристально наблюдал за мной.
- Ну, что вы думаете? – спросил Холмс, наклонившись ближе и шепча мне в ухо, в ответ на мой вопросительный взгляд.
- Я никогда не слышал ничего подобного, - честно признался я.
Тем временем аккорды то поднимались, то переходили в басы, пока , наконец, они не затихли и темп ускорился; музыка перешла в целую серию технически очень сложных гамм, в основном исполняемых на скрипке, но иногда эта игра подчеркивалась поразительно эффектно другими басовыми инструментами. Теперь эти волны напоминали бурю.
- Честно говоря, можно подумать, что это создано каким-то маниакально депрессивным соединением Грига и Паганини, - добавил я. – И возможно автор преданный поклонник Дебюсси.
Холмс, казалось, почему-то пребывал в нерешительности относительно своей реакции : быть довольным или испытать разочарование.
- Ничто в этой музыке не показалось вам знакомым? – спросил он.
Я понятия не имел, почему бы это было возможным.
- Но почему? Этот ваш композитор – определенно оригинален, если он еще не пользуется популярностью, то потому что единственный в своем роде.
Что еще более странно, я заметил, как в этот момент по губам моего друга скользнула сдержанная улыбка; так он обычно улыбался, когда был польщен. Это выглядело так, словно я искренне поздравил его с завершением какого-нибудь головоломного дела.
Однако вскоре я забыл о странном поведении Холмса, так как музыка вновь приковала к себе мое внимание.
Казалось, сам характер пьесы говорил о какой-то загадке. Возможно, это было какое-то волнующее признание – но его выражения лишь мелькали то тут, то там, словно говорящий лишь намекал, а не говорил напрямую, какие бы секреты не заключали в себе глубины этой музыки. Это было какое-то мощное отрицание, однако – чувствовалась разница – то, что оно вызывало в памяти совсем не походило на робкий отказ.
Пьеса, безусловно, была прекрасной, но той красотой, которую можно найти в ярком свете, преломленном в стеклянном бокале, - резкой и впечатляющей, не взывающей к нежным чувствам, желающей, чтоб ее принимали такой, как она есть. И неожиданно для себя, я почувствовал, что меня это очень привлекло. Пьеса всецело завладела моим вниманием, и я старался воспринять ее во всех нюансах, пытаясь лучше понять. И был даже раздражен, когда Холмс снова наклонился ко мне, нарушив тем самым ход моих мыслей.
- Вы уверены, что ничего в этом не кажется вам знакомым?
- Я уже сказал, что ее техническая сложность и изощренность немного напомнили мне Паганини, - коротко ответил я. – А тяжелые аккорды похожи на Грига.
Холмс сардонически приподнял бровь.
- Тогда я дам вам намек, - сказал он. – Через два такта, подумайте, что случилось как-то на днях поздно ночью, когда я, играл в гостиной на скрипке, а вы спустились и сказали, чтобы я играл потише.
Я понятия не имел, что можно из этого понять. Я был недостаточно осведомлен в музыкальной теории, чтобы вообразить, что смогу точно отсчитать два такта сложнейшей пьесы. Но, к счастью, ключ к разгадке, который дал мне Холмс, оказался вполне очевидным.
От меня не укрылась перемена в общем настроении пьесы.
Аккорды резко и быстро следовали один за другим, сочетаясь и расходясь, как свет, преломленный призмой, пока, наконец, не оборвались и не стихли. Затем, словно дым после взрыва, гораздо мягче, полилась мелодия. Она была тихая и нежная, едва уловимая, скрипка играла в середине диапазона, а остальные инструменты звучали фоном вокруг нее, акцентируя скрипичную игру. И, несмотря на то, как существенно отличалась эта часть пьесы от предшествующей, можно было легко узнать нить, проходящую через все это произведение, в основании его лежало все то же – два различных оттенка, нанесенных на одну канву, дополняющие друг друга.
И неожиданно я почувствовал себя полным идиотом.
Все это время я упускал это – я точно знал, кто играл пьесу, которую напомнила мне эта, и это не был Григ.
С открытым ртом я повернулся к Холмсу. Он, не взглянув на меня, улыбался, опустив глаза на свои сцепленные в замок руки.
- Так вы понимаете, что послужило вдохновением для второй части?
- Боже милостивый! – выдохнул я вполголоса, чтобы не побеспокоить весь зал, - Кто-то взял ваши аккорды и гаммы и создал из них мелодию!
- Я, Уотсон, - поправил меня Холмс немного раздраженно – Я взял свои аккорды и гаммы и создал из них мелодию. Я говорил вам, что вы были несправедливы ко мне, когда говорили, что то, что я играю для собственного удовольствия, не имеет ничего общего с музыкой.
- Я от всего сердца беру свои слова назад! – воскликнул я. - Какую же часть вы играли, когда я прервал вас ночью?
Тут Холмс не удержался довольной улыбки.
- Я наносил последние штрихи на басовую часть. Без других инструментов она довольно однообразна, и у скрипки совсем другие струны, так что я согласен, что тогда это звучало ужасно…
- Я не могу поверить, что это написали вы, - прервал я его, качая головой. – Холмс, я никогда не знал, что вы вообще пишите музыку.
- Прежде я еще не писал ничего столь законченного, как эта пьеса, - признался он. – На самом деле, с моей стороны это было нечто вроде эксперимента – записать то, что я играл. Как бы там ни было, - самоуверенно добавил Холмс, - я достаточно на нем заработал, чтобы покрыть стоимость ужина.
Оставшуюся часть пьесы мы слушали молча – я – по новому взглянув на нее, а Холмс в более свойственной ему манере слушать музыку, хотя с более критической точки зрения, что, думаю, объяснялось лишь его естественным беспокойством за судьбу своего произведения.
- Как вы назвали эту вещь? – спросил я, как только стихли последние аккорды.
Холмс пожал плечами.
- Струнный квартет в тональности соль минор в четырех частях.
- Да? И все?
Холмс поджал губы и задумчиво потер рукой шею.
- Я мог бы дать второй части название не очень лестное для докучливых соседей по квартире.
Смею заметить, что Холмс думал о более подходящем названии, по крайней мере, одной из частей концерта, когда я шутливо заметил ему, что этот концерт, прибыль от которого позволила ему заплатить за наш ужин, вряд ли можно считать погашением его долга.

* Образ действия

Пообещала, что скажу о них хотя бы вскользь. И, наверное, так и будет. На самом деле таких фиков, которые бы мне очень понравились , а значит были бы, независимо от того слэш это или нет, более-менее в характере, очень немного.
Правда, поначалу я не особо разбирала перевод я читаю или оригинал. Но тем не менее. Тогда еще был сайт "Секрет Шерлока Холмса", Большая игра на Slash World и постоянные фесты то посвященные Дню рождения Джереми Бретта, то Дню рождения Холмса. Сейчас ситуация с этим у нас хуже, чем у буржуев. И если что-то и пишется то в основном по BBC. Либо я что-то пропустила. Поначалу ждала каждой фандомной битвы, как праздника, но пару раз разочаровавшись, перестала сильно этим интересоваться.
Я не очень умею писать рецензии, поэтому в основном я назову то, что мне запомнилось/
Ну, хочу сказать, что во-первых, это практически все фики Sherlock, говорю это не потому , что являюсь ее преданным читателем, а потому, что так и есть на самом деле. Единственно что, я не поклонник идеи о слэше между Холмсом и Мориарти.
Помню, что именно после ее "Зимней сказки" меня стал интересовать этот любовный треугольник и как-то вообще для меня открылась трагичность женитьбы Уотсона.
И очень люблю "Однажды туманной зимней ночью" - у этого фика какое-то свое особое очарование.
А вот "Человек особенной морали" полюбился не с первого взгляда, но перечитав его раз десять)) поняла, что он мне нравится и даже очень.

Почему-то когда стала вспоминать какие-то отечественные фики , то мне сразу вспомнился фик "Высокие отношения" по "Медным букам". Было в нем что-то такое неуловимое. Могу сказать, что в своем детстве-отрочестве подобные рассказы рисовались в моем воображении на тему Холмс- Ирэн Адлер.
221b.diary.ru/p57987532.htm

Позволю себе отвлечься от отечественных фикрайтеров и дать ссылку на перевод фика "Майские кролики" автора nlr alicia , фик которой "Только дышите" я недавно выкладывала. Только на всякий случай предупрежу, что он гораздо более откровенный)) Это я для примера, что у автора фики совсем разные

221b.diary.ru/p63614997.htm

Очень люблю фик Катть "Не говорите ему" Он и трогательный, и характерный, и в нем проходит идея близкая той, что была в гранадовской "Дьяволовой ноге" да и не только в ней - самое страшное для Холмса - потерять Уотсона

221b.diary.ru/p180094069.htm

Поскольку мы здесь любители творчества Ольги Новиковой, то не могу не отметить вот такую ее зарисовку, найденную все в том же сообществе 221b. Очень нежно и чувственно.
221b.diary.ru/p171183396.htm

И вот еще , пожалуй, "Очаровательная женщина" В моей вселенной между Холмсом и Ирэн нет ничего кроме уважения, но тем не менее подобные фики мне тоже нравятся
www.snapetales.com/index.php?fic_id=6977

Еще чуть не забыла "След Цербера" Сектумпсемпры . не все ее вещи люблю, но эта как-то запомнилась.Доктором Эгером, отсылками к "дьяволовой ноге" и довольно вхарактерным Холмсом и Уотсоном.
www.snapetales.com/index.php?ch_id=68897

Нравился еще фик на какой-то Большой игре - что-то такое с Журавлиным гнездом. Но он видимо утерян - перечитывала, перечитывала, а сохранить не догадалась.
Наверное, поставлю на этом точку.

Наверное, впервые буду использовать дневник по прямому назначению. Не для того, чтобы поделиться впечатлениями, а высказать что-то наболевшее. Когда понимаешь, что в реале это просто некому сказать. Вот дожила!
Наверное, мне со многим приходится мириться - ну, типа вот так сложилась жизнь , ничего не поделаешь. И я, наверное, к этому привыкла. Вот даже к тому, что не с кем поделиться. Поделиться, конечно, можно, но ответ будет такой, что мне же придется превращать все в шутку и переводить разговор на другую тему.
Да, в принципе ничего особенного не случилось.Пришла девушка подписывать обходной. И сначала попросила растолковать, чего ей там насчитала бухгалтерия. А потом слово за слово... Сказала, что проработала здесь всего пять дней ... и очень откровенно сказала, что поняла, что не сможет здесь работать. И характерно, что я , проработавшая в компании 13 лет , поняла ее без дальнейших объяснений. Простая, очень милая девушка говорила со мной так словно знает меня лет десять, а я думала о том, что ей, правда, здесь не место.
Наш разговор вызвал у меня целую кучу разных мыслей.Например,что люди, с которыми мне приятно общаться , существуют в какой-то другой вселенной. Попадают в поле зрения, чтобы показать, что они есть. И снова исчезают.
И еще мелькнуло уже не раз посещавшее меня чувство, что естественно я сижу совсем не там и занимаюсь не тем. И что рядом люди, которым вот такие мои мысли будут совершенно непонятны. И я привыкла к этим людям.Знаю, чего от них ждать.И чего ждать не стоит, как бы не хотелось. И когда вижу, что есть есть есть другие, то это рождает двойственные чувства. С одной стороны, я понимаю тогда, что я не какой-то гадкий утенок, что есть родственные души и это радует.Но и огорчает потому что, как говорится, почувствуйте разницу. Не знаю почему, вспомнила сейчас такой эпизод.
Одна моя подруга здесь после того, как я подарила ей диск с записанными специально для нее песнями, услышав песню "Друг, который никогда не предаст" сказала: Надо же мужская песня, а поет девушка. Я удивилась: - Почему мужская? - Так ведь про дружбу...
Мне совсем не свойственно ныть, а вроде скатывается все к этому. Я даже не совсем уверена, стоит ли это здесь писать. Перечитала уже раз десять. Пишу, чтобы потом вспомнить. Мне показалось, что эта сегодняшняя встреча - знаковое событие.