Наверное, вдогонку к предыдущему посту. Не смогла удержаться.

На тему того, что наш сериал известен всему миру и наш Холмс считается самым-самым. Только поймите правильно, сама я его в общем-то люблю и никогда не забуду того, что он значил для меня когда-то. Просто надо понимать, что за границей его знают, мягко говоря, не все. Уже поэтому речь о самом-самом лучшем Холмсе всех времен и народов не идет. И если его знают даже не все шерлокианцы, то чего уже говорить о "простых смертных")

Короче, на фейсбук на странице все тех же "Норвежских исследователей Миннесоты" выложили хорошо известный кадр



А ниже вот такой диалог по поводу данного кадра:

Уилл Томас: Рейхенбах?

Мэри Ловинг: Думаю, да.

Идя от конца, нахожусь уже на 30-х страницах своей работы над ошибками, вернее, даже ее проверки. Предвкушаю, как буду писать содержание. Хотя в зависимости от обстоятельств, то думаю сделать то же, что было ( а вначале вообще хотела лишь внести поправки в старое содержание), то иногда думаю сделать что-то более развернутое. Тема "Шерлокианцы" сама по себе может быть слишком обширной, тогда как в ней и интересный разговор о Мастере, и экскурсия на гранадовскую Бейкер-стрит. То же и со всем остальным. Тема Рождество заключает в себе слишком многое, хотя я понимаю, что не мыслимо перечислять все статьи, рассказы и прочее. И снова звучат в голове слова о том, что тому, кому интересно, этого содержания не надо вообще, он и сам все найдет, а если неинтересно, никаким содержанием человека не заманишь. Так что будет, наверное, что-то среднее.

***

Прочитанное несколько вечеров назад напомнило мне о моих "Тристане и Изольде". Эту книгу Бедье с иллюстрациями Воловича принес когда-то отец и как всегда ей надо было вылежаться) Вчера нашла ее на полках, и мысленно еще раз поблагодарила отца. Я почти никогда ни о каких книгах не просила, если что потом), уже прочитав что-то и желая продолжения. Он что-то приносил и даже не уговаривал прочесть. это потом само случалось, бывало, что и очень не скоро. Так вот было и с "Тристаном и Изольдой". И сама книга и ее иллюстрации, наверное, дали когда-то очень много и моему чувству прекрасного, и, надеюсь, моему языку.
Но то, что я прочла пару дней назад, заставило вспомнить даже больше иллюстрации, нежели текст. Вспомнить, как параллели других героев и, наверное, какое-то поэтическое изображение "непростой любви" , хотя бывает ли она простой? И за трагическими фигурами Тристана и его королевы мне виделись другие образы. Обреченные страдать вместе и порознь. Которые не могут быть вдали друг от друга, но и рядом быть им совсем не просто. И "демоны" вокруг тоже очень понятные.









***

Ну, и вот еще, если ничего не изменится, придется мне, наверное, оттачивать свой "слуховой" английский. Хотя это легче сказать, чем сделать. Но очень уж интересен Холмс Клайва Меррисона. Есть , правда, еще одна книга об этих постановках, но там, в лучшем случае, отрывки. Да и книги сейчас "оттуда" добывать все же ох, как непросто...

Для начала скажу, что когда-то наткнулась на ебэе на книгу The crowded box-room Теодора Блегена. Что-то вроде "переполненной кладовой", хотя я думаю, что скорее речь идет о чердаке). Книга была как бы от общества "Норвежских исследователей Миннесоты", которых я долгое время так и считала скандинавами, и имя Блегена мне показалось вполне себе норвежским. Я и раньше про эту книгу что-то слышала и очень обрадовалась, хотя была она довольно дорогой, хотя встречались и более дорогие экземпляры аж с трехзначными цениками. И вроде все хорошо, но Бандеролька тогда мне отказала из-за того, что это вроде антиквариат - с тех пор побаиваюсь заказывать у них старые книги и журналы, хотя журналы приходилось покупать и старее. Но скоро мне очень повезло, потому что внезапно попался сборник этого общества, куда кроме этой книги входило еще три и что характерно было все это раз в пять дешевле.
Но это чисто коммерческая предыстория. И сейчас речь пойдет о статье "Холмс и оксфордский стиль" из части "Культивирование Шерлока Холмса". Это будет последняя статья на тему университета, и она как раз уже где-то на грани между университетом и Бейкер-стрит - прекрасный выбор, чтобы тему университета, наконец-то закрыть.

Мне статья очень понравилась, и Холмс там рассматривается с довольно интересной стороны. Хотя в какой-то момент подумалось, что вот так по винтикам все разбирать - это не есть хорошо. Но это с одной стороны, а с другой - при таком подробном разборе узнаешь иногда самые неожиданные вещи. Ну, и все время ловлю себя на мысли,что если те же европейцы и американцы плохо знают нашу культуру, то и мы полно всего не знаем о культуре Европы и Америки. Говорю не о самых известных книгах, писателях и культурных явлениях, а о многом другом, из чего эта культура складывается. Это очень чувствуется, когда читаешь такие статьи, где полно неизвестных имен и цитат. И попробую внизу дать кое-какие примечания.
По ходу дела интересно было узнать, что Милнс, слова которого тут позже приводятся и о котором я немного написала в примечаниях, это тот джентльмен, что ухаживал за Флоренс Найтингел в одноименном фильме ( с участием Бретта), и которого играл Тимоти Далтон - как же все связано)

Подумалось еще, что Уайльд приложил руку к рождению Холмса еще до "Знака четырех")

Холмс и оксфордский стиль

Джозеф Б.Коннорс


1.
Мне хотелось бы предложить новое решение к одной из старейших канонических задач. Возможно, это самая старая задача, ибо Артур Бартлетт Морис привлек к ней внимание еще в 1902 году. Я имею в виду часто обсуждаемое противоречие между рассказом Уотсона в начале Канона, когда он процитировал Томаса Карлейля, и Холмс «наивно спросил, кто он такой и чем знаменит» и более поздним разговором в «Знаке четырех», когда Холмс спрашивает Уотсона, как идут дела с его Жан Полем.

«- Прекрасно. Я напал на него через Карлейля.
- Это все равно, что, идя по ручью, дойти до озера, откуда он вытекает.»

Если предложенное мной решение верно, оно, как побочный результат представит «больше данных» для продолжения исследования еще одной старой канонической загадки; часто задаваемого, но на самом деле так никогда и не решенного вопроса о том, учился ли Холмс в Оксфорде или в Кембридже, или же ни в том и ни в другом, или, наоборот, в обоих этих университетах.
Нет необходимости останавливаться здесь на первоначальной небрежной неточности Уотсона, который приравнил познания Холмса в литературе к нулю, потому что космополитическая эрудиция Холмса и его библиофильство были уже изучены многими специалистами. Временами встречающееся предположение, что Холмс после своих ранних разговоров с Уотсоном, основательно «подучил» прежде игнорируемые им вопросы, можно без долгих рассуждений отвергнуть.Ссылки Холмса на литературные источники позволяют ощутить его давнее и близкое знакомство с литературой. Кроме того, как заметил Роджер Ланселин Грин, не в характере Холмса было пытаться овладевать всевозможными знаниями по ускоренной программе.
Неизбежный вывод – то, что Холмс намеренно мистифицировал Уотсона, когда тот заговорил о Карлейле. Но зачем он это сделал? В начале их знакомства, когда Уотсон еще даже не знал о профессии своего компаньона, Холмс вряд ли стал бы разыгрывать доктора просто ради того, чтобы позабавиться. Кажется ясным, что и в этом случае и тогда, когда он притворялся, что ничего не знает о солнечной системе, Холмс выбрал особую систему ведения разговора. По крайней мере, Гевин Брэнд, я думаю, указывает как раз в верном направлении, когда говорит, что вопрос о Карлейле был задан «в то время, когда Холмс хотел уделить все свое внимание еще нераскрытому делу и не хотел быть втянутым в разговор о Карлейле или о чем-либо еще».

По какой бы то ни было причине, Холмс в ту минуту хотел положить конец любым обсуждениям Карлейля или цитатам его творчества. Как замечает Бренд, мы не знаем обстоятельств, при которых это было сказано; и добавлю – не знаем, в какой точно форме это было сделано. Нам не известно, точно ли процитировал Уотсон Холмса, когда писал, что тот «наивно спросил», кто такой Карлейль и чем он знаменит. Холмс задал прямой вопрос, наподобие известного редакторского вопроса Гарольда Росса «Кто он?»?* Или же с ленивой улыбкой, взяв свой личный справочный указатель, он сказал что-то вроде: «В моем поле зрения есть Эгнус Карлейль, Кройдонский фальшивомонетчик, и конечно, гнусный Малькольм Карлейль из Майл Энд Роуд, но ваш Карлейль до сих пор ускользал от моего внимания»?
Полагаю, Уотсон в это мгновение стал жертвой особого риторического приема. Более того, я думаю, что в подобной технике особенно искусны были бывшие студенты Оксфордского университета. Это был один из ингредиентов той сложной, необъяснимой, почти неуловимой манеры поведения, которую иногда называют «Оксфордским стилем».
Мы можем наблюдать поразительную иллюстрацию этого приема в необычайных дебатах между представителями Оксфорда и Кембриджа, которые имели место в Оксфордском союзе 29 ноября 1829 года, результат вызова, брошенного Кембриджским союзом. Группа блестящих, серьезных кембриджцев – Артур Генри Хэллэм, Томас Сандерленд и Ричард Монктон Милнс – позже лорд Хоутон – отправились в Оксфорд, чтобы вступить в дебаты на тему, кто был более выдающимся поэтом: Байрон или Шелли. Оксфордские участники дебатов, Френсис Дойл, позже преподававший там поэзию, и Генри Маннинг, позже кардинал Маннинг–поддерживали сторону Байрона, который в Кембридже получил степень магистра. Кембриджская группа выступала за превосходство Шелли, который был изгнан из Оксфорда (вместе со своим ближайшим другом, юношей по имени Томас Джефферсон Хогг), что было последствием публикации памфлета «Необходимость атеизма».
Отчеты о дебатах в мемуарах викторианской эпохи передают самые разные впечатления. Маннинг, спустя многие годы бросая взгляд назад, запомнил их, как полный разгром оксфордцев ревностными и горячими кембриджскими ораторами. Но не всем кембриджским делегатам дебаты запомнились именно с такой точки зрения, как нам известно из биографии Монктон Милнса**, написанной Джеймсом Поупом-Хеннесси:
«С точки зрения Кембриджа дебаты увенчались совсем не таким успехом, какого можно было пожелать… Оксфордские молодые джентльмены казались такими же элегантными и спокойными, как и их комната, и расхаживали вокруг камина с вызывающей невозмутимостью. И что хуже всего, они утверждали, что никогда не слышали о Шелли, и один из них даже прикинулся, что считает, что кембриджцы приехали, чтобы выступать в поддержку Шенстона.»


Монктон Милнс
И разве среди этих оксфордцев начала XIX века мы не видим очень четкого примера игры того типа, что практиковал Холмс, когда делал вид, что никогда не слышал о Карлейле?
читать дальше
Непризнание известных имен , очевидно, было характерным и для самого Оксфорда и для представителей его университета. Когда в 1857 году Текерей неудачно баллотировался от Оксфорда в Парламент, он уже лет десять был известен, как автор «Ярмарки тщеславия». Его оппонентом был Эдвард Кардвелл, который до этого несколько лет представлял в Паламенте Оксфорд. Первый визит в город Текерея с его предвыборной кампанией привел его в замешательство. Позже, встречая своего оппонента в лондонском клубе «Афина», он заметил: «Вы же знаете, Кардвелл, что я потерпел неудачу у ваших избирателей. Я, конечно же, не ожидал, что все они читали мои романы, но я определенно думал, что большинство из них слышали обо мне; но все они задавали один и тот же вопрос: «Кто, черт возьми, этот Текерей?»

Когда молодой художник Уильям Ротенштейн летом 1893 года посетил Оксфорд, чтобы сделать там литографии портретов некоторых оксфордцев, одним из них был критик Уолтер Патер***, который поехал поступать в Оксфорд в 1858 году и был избран в Совет колледжа Брасеноус в 1864-м. Одна характерная черта Патера особенно поразила художника. «У него была неприятная для молодых людей привычка, - вспоминал он, - притворяться полностью невежественным в отношении вещей, о которых он был прекрасно осведомлен.» Патер был оксфордским современником влиятельного философа Ф.Брэдли, стипендиата из Мертон-колледжа. Т.С.Эллиот, скрупулезный исследователь работ Брэдли, обращает внимание на «его привычку вызывать у собеседника дискомфорт, признаваясь в неведении какого-либо факта»(хотя Эллиот приписывает эту привычку неподдельной скромности Брэдли).

Вот более современный пример из биографии весьма утонченного оксфордца Ивлина Во, написанной Кристофером Сайксом. Сайкс описывает его попытки убедить Во позволить кинематографистам начать работу над экранизацией его романа «Возвращение в Брайдсхед».
Имел место примерно такой диалог:

«Во: Вы понятия не имеете, что эти люди могут захотеть сделать с моей книгой.
Сайкс: Имею. Я видел много фильмов, и прочел рассказ Бичкомбера о фильме Сола Хогвоша под названием «Жизнь Баха».
Во: Он ведь был музыкант, да?»

Тонкое искусство симулирования незнания предмета, либо для того, чтобы скрыть его несовершенное знание, либо для того, чтобы заманить собеседника в ловушку, или - чаще всего -, чтобы выразить презрение или скуку, без сомнения, является частью древней традиции, возможно, первоначально практиковавшейся средневековыми оксфордскими клерками; более коварными и высокомерными, чем кроткий клерк Чосера из Оксенфорда. Это была лишь часть из того арсенала, что был в распоряжении оксфордских насмешников. С. Дэй Льюис и Чарльз Фенби в своей очаровательной антологии «Анатомия Оксфорда» проиллюстрировали оксфордские остроты любопытным воспоминанием сэра Ричарда Стила, проживающего сперва в Крайст Черч, а потом в Мертон колледже между 1689 и 1692 годами. В «Татлер» №197 ****(5 июля 1710 года) Стил говорит о том, каково иметь дело с надоедливым собеседником:

«Я помню, в юности в университете была такая шутка в тех случаях, когда какой-нибудь малый пытался выглядеть слишком красноречивым... или если он одерживал над нами победу в споре... то подшучивая над ним, мы закрывали один глаз. Если бы по такому случаю каждый из нас предложил бы добровольному оратору понюшку табаку, это, вероятно, произвело бы тот же эффект. »

Занятный набросок Стила об оксфордской жизни в семнадцатом веке предсказывает, я полагаю, ту ситуацию, в результате которой Уотсон пал жертвой той особой формы социальной стратегии, которую я исследую. Зачем Уотсон процитировал Карлейля? Не стал ли он за завтраком, говоря языком Стила, слишком красноречивым, возможно, в ответ на передовицу «Таймс»? (Мы знаем, что даже в самом начале их жизни на Бейкер-стрит, Уотсон, не стесняясь, проявлял свой вспыльчивый нрав, судя по его бурной реакции на статью Холмса «Книга жизни»: «Что за дикая чушь! … В жизни не читал такой галиматьи».) Или он старался одержать в разговоре верх над новым знакомым, одним духом выпалив на память параграф из «Перекроенного портного»? Или же он – и это представляется мне наиболее вероятным - сообщал Холмсу о каком-то деле, связанном с Карлейлем, независимо от того, хотел Холмс этого или нет? Трудно представить, чтобы Холмс прикрыл один глаз, хотя, возможно, в этот раз он прикрыл оба, как он это иногда делал. Возможно, вместо табакерки он протянул ему персидскую туфлю , как бы говоря "наполните вашу трубку и курите". В любом случае, нам известно, что, в сущности, он осадил Уотсона, сказав: «А кто такой Карлейль?»


2.
Изучение одной этой детали поведения Холмса навело меня на мысль посмотреть, можно ли увидеть другие элементы «Оксфордского стиля» в его речи или поведении в обществе. Конечно же, сам Холмс, стакиваясь с такой старой задачей, как канонический Оксфордско-Кембриджский вопрос , принимал решение в течение нескольких минут, подробно изучив персону, о которой идет речь. Могут ли быть сомнения, что Холмс, который мгновенно мог определить военного или врача по их манере держаться и поведению, легко бы разоблачил оксфордца, по каким бы то ни было причинам прикидывающегося кембриджцем, и наоборот, применив свои обычные методы наблюдения?

Говоря об Оксфордском стиле, как о чем-то почти необъяснимом, я , конечно же, имел в виду, что ему вряд ли можно найти какое-то общепринятое объяснение. Этот термин, очевидно, для разных людей имеет различные значения. Однако, я думаю, что почти каждый, кто использовал этот термин, в нижеследующем описании, составленном Уоллесом Блэр-Фишем в 1925 году, найдет , по крайней мере пару фраз, которые вызовут его одобрение:

«… эта беспечность, служащая своего рода защитой, это отсутствие энтузиазма (которые, возможно, ближе всего подходят к тому, что подразумевается под «Оксфордским стилем»)…Быть невозмутимым, небрежным, высокомерным – одним словом, лишенным эмоций, с врожденными качествами брамина или самурая: это Оксфорд.»

Шерлок Холмс был необыкновенно сложным человеком (вот почему ни в театре, ни в кино ни одному актеру не удалось передать этот характер во всей его полноте); но деталь за деталью разве не напоминает это описание некоторые черты Холмса, таким, каким иногда видел его Уотсон в ранние дни их знакомства? Такого Холмса, каким по большей части видел его весь остальной мир?
При первой же возможности увидеть Холмса за работой, которая выпадает Уотсону, когда они приезжают в Лористон Гарденс, он был поражен необычной беззаботностью своего компаньона. «С беспечностью, - пишет он, - которая при таких обстоятельствах граничила с позерством, он прошелся взад и вперед по тротуару, рассеянно поглядывая на небо, на землю, на дома напротив и на решетку забора.» Уотсон тут же получил возможность увидеть еще один элемент Оксфордского стиля в той самоуверенной высокомерной иронии, с которой Холмс отвечает на бессмысленные замечания Лестрейда и Грегсона. Когда Грегсон, описывая ужасное «умственное перенапряжение», которое он испытывал, сказал: «Вам это знакомо, мистер Холмс, мы же с вами одинаково работаем головой», Холмс серьезно ответил: «Вы мне льстите». Минутой позже Грегсон , торжествуя, что он посетил фирму, где был сделан цилиндр Дреббера, а Холмс – нет, веско говорит ему: «В нашем деле нельзя упускать ни единой возможности, хоть и самой малой.» На что Холмс отвечает: «Для великого ума мелочей не существует».
В том же разговоре мы сталкиваемся еще с одним оружием из оксфордского арсенала: преднамеренный или риторический зевок. Грегсон повествует о том, как он допросил мадам Шарпантье:

«Временами она даже не говорила, а шептала так тихо, что я еле разбирал слова. Но все, что она сказала, я записал стенографически, чтобы потом не было недоразумений.
- Очень любопытно, - сказал Холмс, зевая. - Ну, и что же дальше?»

Шерлокианский зевок – это еще одно выражение «той беспечности, служащей своего рода защитой, того отсутствия энтузиазма», и оно имеет несомненное родство с техникой притворного неведения. Холмс воспользовался им для несколько иной цели во «Втором пятне» после его поспешного обследования тайника под ковром. Вернувшись в комнату, Лестрейд увидел, что «Холмс стоял, небрежно прислонившись к камину, с унылым и страдальческим видом, едва сдерживая безудержную зевоту.»
Можно подумать, что одним из множества таких доказательств является рассказ о полночной скачке по болотам Хьюго Баскервиля и его буйных компаньонов. (Чего бы ни отдал любой из нас, чтобы сидеть у камина на Бейкер-стрит и впервые слушать эту историю?) Но какова же первая реакция на нее у Холмса? Он «зевнул и бросил окурок в камин».

Самая впечатляющая демонстрация оборонительной беспечности Холмса и бесстрастной небрежной презрительности происходит во время его разговора с напыщенными, высокомерными или угрожающими персонами. Холмс выказывает не слишком много уважения к королю Богемии, когда берется за его дело:

«- Я приехал из Праги инкогнито специально затем, чтобы обратиться к вам за советом.
– Пожалуйста, обращайтесь, – сказал Холмс, снова закрывая глаза.»

В конце дела он проявляет еще меньше уважения:

«– Что за женщина, о, что за женщина! … Разве я не говорил вам, что она находчива, умна и предприимчива? Разве она не была бы восхитительной королевой? Разве не жаль, что она не одного ранга со мной?
– Насколько я узнал эту леди, мне кажется, что она действительно совсем другого уровня, чем ваше величество, – холодно сказал Холмс.»

Лорд Сент Саймон («Знатный холостяк») делает ошибку, сказав Холмсу: «Разумеется, вам не раз приходилось вести дела щекотливого свойства, сэр, но вряд ли ваши клиенты принадлежали к такому классу общества, к которому принадлежу я. – Да, вы правы, это для меня ступень вниз», - говорит Холмс. - …Последним моим клиентом по делу такого рода был король.»

Ответы Холмса доктору Гримсби Ройлотту и Нейлу Гибсону, каждый из которых, кажется, готов был дойти до рукоприкладства – образцы оборонительной беспечности; в каждом случае, если использовать собственное описание Холмса параллельного столкновения – буян получил удар прямой левой. «Что-то не по сезону холодная погода нынче, - говорит он разъяренному Ройлотту. - Впрочем, я слышал, крокусы будут отлично цвести». Когда Гибсон замахивается огромным кулаком, Холмс, «лениво улыбаясь», тянется за трубкой и предостерегает Золотого короля: «Не шумите, мистер Гибсон. Я понимаю, что после завтрака даже незначительный спор выбивает из колеи. Поэтому я думаю, что прогуляться и спокойно подумать на свежем воздухе будет в высшей степени полезно для вас.» Разве по манере выражаться, выбору слов, тону это не Оксфордская речь?

Подозреваю, что близкое сравнение риторики Холмса на протяжении всего Канона и риторики избранных известных оксфордских студентов 1860-х и 1870-х может многое объяснить. Я, например, убежден, что известный шерлокисмус , выбранный для комментария Рональдом Ноксом в 1910 году был продуктом Оксфордской жизни середины Викторианской эпохи, хотя тот факт, что Нокс, будучи сам оксфордцем, не узнал его, показывает, что как и многие такие, легко запоминающиеся лингвистические структуры, эта имела лишь временную популярность. Так называемый шерлокисмус также использовал и Оскар Уайльд, чья оксфордская карьера охватывает годы с 1874 по 1878 (т.е. годы, которые следуют или даже слегка совпадают с периодом, который некоторые биографы Холмса считают периодом его пребывания в университете). Рассмотрим сперва структуру двух классических примеров шерлокисмусов, процитированных Ноксом, в каждом из которых возникает парадокс в силу превращения чего-то негативного во что-то категорически позитивное:


«– Есть еще какие-то моменты, на которые вы посоветовали бы мне обратить внимание?
– На странное поведение собаки в ночь преступления.
– Собаки? Но она никак себя не вела!
– Это-то и странно, – сказал Холмс.»


«- Откуда вы знаете?
- Я следил за вами.
- Я никого не видел.
- Я на это и рассчитывал.»

Рассмотрим следующие два анекдота, рассказанные в книге Х. Монтгомери Хайда «Оскар Уайльд»(Нью-Йорк,1975). В первом из них Уайльд разговаривает с Бирбомом Три после первого представления «Женщины, не стоящей внимания»:

Уайльд: - Я всегда буду относиться к вам, как к лучшему критику моих пьес.
Три: - Но я никогда не критиковал ваших пьес
Уайльд: Именно поэтому.

Во втором Уайльд жалуется Ричарду Ле Галльену вскоре после публикации книги последнего «Религия литератора»
Уайльд: - Ну, вы были очень жестоки ко мне в этой книге – весьма жестоки…
-Ле Галльен: - Господи, Оскар, я не знаю, что вы имеете в виду, говоря, что я был жесток к вам… Не помню, чтоб я вообще упоминал там ваше имя.
Уайльд: -Ах, Ричард, в этом-то все и дело!

Исходя из того, что мы здесь видим, в двух мужчинах совершенно разных темпераментов, может быть длительное влияние, возможно, косвенное или даже давно забытое, остроумного преподавателя середины Викторианской эпохи: отголосок какого-то одного запомнившегося отрывка в лекции, беседе, даже в наставлении – разновидность словесной находки, которую цитируют и широко имитируют.
Возможно, этот же остроумный преподаватель, которого я вообразил, также несет ответственность и за язвительный анализ устройства этого мира, который засел в голове, явно, не одного студента. «В этом мире неважно, сколько вы сделали, - с горечью произнес Холмс в конце «Этюда в багровых тонах». - Самое главное - суметь убедить людей, что вы сделали много.» А комментируя лживое сообщение о том, как он «ходил по Пиккадилли с маком или лилией в руке», Уайльд заметил: «Это мог бы сделать любой. Самое главное – заставить людей поверить в то, что это сделал я.»

Н.П.Меткалф, Баринг Гоулд и другие исследователи, изложившие свои взгляды по известному вопросу, вполне могут быть правы, утверждая, что Холмс учился и в Оксфорде и в Кембридже. Но, хотя я признаю, что те сведения, которые я представляю здесь на ваше рассмотрение, скорее способны навести на размышления, нежели являться какими-то окончательными выводами, для меня лично нет сомнений в том, какой университет наложил на Холмса свой несомненный отпечаток. Я убежден, что если кто-то из его современников был наделен теми же дарованиями, что и Мастер, он бы отметил, наблюдая за Холмсом: «Помимо тех очевидных фактов, что он часто имеет дело с химическими препаратами, что он играет на скрипке, что он боксирует, и что он провел некоторое время в Оксфорде, я ничего не могу сказать.»

*Гарольд Уоллес Росс (; 6 ноября 1892 – 6 декабря 1951) - американский журналист, который в 1925 году вместе со своей женой Джейн Грант стал одним из основателей журнала New Yorker и был его главным редактором. Он был внимательным и добросовестным редактором, который старался, чтобы его текст был ясным и кратким. Один из известных вопросов, обращенных к его авторам, был "Кто он?" Росс считал, что единственными людьми, с которыми был знаком каждый в англоязычном мире, были Гарри Гудини и Шерлок Холмс.

**Ричард Монктон Милнс, 1-й барон Хоутон, ФРС (19 июня 1809 - 11 августа 1885) - английский поэт, покровитель литературы и политик, решительно выступавший за социальную справедливость.Милнс получил частное образование и в 1827 году поступил в Тринити-колледж в Кембридже. Там он увлекся литературой и стал членом знаменитого клуба "Апостолы", который затем вошли Альфред лорд Теннисон, Артур Халлам, Ричард Ченевикс Тренч, Джозеф Уильямс Блейксли и другие. Он восхищался блестящей грамотностью женщин-писательниц и был верным другом семьи Гаскелл из Манчестера. Он поддерживал Мету, дочь писательницы Элизабет Гаскелл, в ее работе в качестве представителя Манчестерской женской образовательной ассоциации и в Совете Северной Англии по содействию высшему образованию женщин. The Spectator сообщил после смерти Меты в 1913 году, что "Лорд Хоутон однажды сказал, что беседы и общество, которые можно встретить в доме Гаскеллов в Манчестер –Плимут-Гроув, - это единственное, что делает жизнь в этом городе сносной для людей с литературными вкусами". Милнс был настойчивым поклонником Флоренс Найтингейл (которая в конце концов отказалась выйти за него замуж) и одним из ее самых верных сторонников наряду с государственным деятелем Сидни Гербертом.

***Уолтер Патер - Английский эссеист и искусствовед, главный идеолог эстетизма - художественного движения, исповедовавшего девиз «искусство ради искусства».

****Татлер - Британский литературный и общественный журнал, основанный Ричардом Стилом в 1709 году и издававшийся в течение двух лет. Он представлял собой новый подход к журналистике, в котором публиковались искусные эссе о современных нравах

Разбираясь в дневнике, решила завести отдельный тэг под "Тезея" Мэри Рено. Несколько раз его цитировала, а надо бы и больше - не книга, а песня. Прекрасный образец шедеврального перевода - в другом это самая обычная книга.

Ну, и вот вытащила еще кусок из комментариев в совсем другом посте. Раньше тут были такие комментарии, что их можно цитировать отдельно...

"Возможно, многое в античности и ее богах я открыла благодаря прекрасной книге Мэри Рено "Тезей" Я уже о ней говорила, и наверное еще буду не раз говорить и цитировать. И вот здесь приведу кое-что относительно отношения богов и людей, которые в них верили.

"Когда богам нужно, они дают знать о себе. Я много думал об этом. Сын Талая свалился с дерева - меня сук выдержал, а под ним сломался, - он сломал себе руку, меня высекли, а бог не послал знака. Наверно, был недоволен. "

Про Аполлона, которого называли "Убийцей Тьмы" - очень точный, по моему, эпитет для бога - покровителя искусства.

"Он не любит слез, как солнце не любит дождя; но печаль он понимает. Принеси ему свою печаль в песне – и он тебя избавит от нее."

"Всегда надо почитать богов тех мест, куда попал; где бы ты ни был – всегда."

И сейчас прочитала еще одну, мне неизвестную, которая очень понравилась, хотя в ней говорится совсем о другом.

"Когда мы служим великим – они становятся нашей судьбой."

***
Ну, вообще вот листая свой - и не только свой - дневник, подумалось, что надо бы, как минимум, перечитать Чертанова о Дойле. А лучше бы и еще что-то о нем. Еще более продвинутое. Надо поглядеть. Но пока Чертанова и так... неспешно. Сейчас дочитаю Крестовского, и, наверное, все же потихоньку возьмусь за Дойля. Или даже параллельно.
И "Тезея" бы неплохо. Читала раза четыре и каждый раз как заново. Поразительный голос у этой книги.

Пыталась хоть как-то разгрузить браузер, где совершенно уже безумное количество закладок. Мне уже даже об этом написали с техподдержки, когда делала принтскрин с экрана: что за мощный у меня комп, что он все это тянет)) А он не мощный) Это тот самый б/у ноут, о котором я вчера говорила, с 7 виндоусом, и работает идеально, вот только бы почистить его было бы неплохо. Но с закладками работать уже реально неудобно, а все нужно)) Потому стала ходить смотреть, что бы можно сохранить да закрыть закладку.
Очень смешно. Пока проглядывала и искала, что бы закрыть, сделала еще несколько закладок)))) Зато настроение поднялось.
Ну, и вот совершенно внезапно нашла вот это. И это надо зафиксировать.

Совершенно внезапные иллюстрации с Мордаунтом. Это сейчас немного из другой оперы, но это все же тоже мое, поэтому пусть будет.



Мордаунт в приемной Мазарини

А вот это действительно прелестно. Мордаунт в мире, где все правильно) И самой иногда приходили в голову такие идеи

Ну, просто в двух словах.
Один человек мне тут как-то сказал, что жаль, что не пишу о "бытовухе". Наверное, она у всех разная...Было время - да еще и недавно совсем - когда писала. И когда здесь были люди, кого это как-то интересовало и с кем можно было поговорить. Просто так писать монологи о своих проблемах и тревогах уже не имеет смысла. Очень откровенно писать уже не смогу, и пишу уже чисто для истории что-то.

Пошли слухи о прекращении удаленки, вот это будет трагедия. Безо всяких шуток. Единственное, что это лучше, чем безработица. А вообще, представляю себя в такую вот обычную пятницу... тихо спящую за ужином. С разбитыми ногами и воспаленными глазами - освещение стало какое-то дурацкое. Дома сутки сижу за ноутом, на работе через два часа начинают слезиться глаза.

А вчера вечером, когда предвкушала, как я сейчас тихо мирно доделаю "Университет", вырубился планшет. А у меня к нему прикреплен пароль от удаленки. Ну, я беспечная, конечно, знаю, что он на ладан дышит и такое уже бывало. С ужасом поняла, что , возможно, придется тащиться на работу. Вечер был испорчен, но около полуночи планшет ожил. Надо купить замену, не то, что бы были для этого средства, но хоть что-то, куда можно перенести необходимое.

Кстати, мой самый лучший ноут - б/у, так что это совсем не страшно. Последний ноут, купленный, как положено , пришлось разбирать, и делать переподшивку или как это там называется...

Ну, и вот у всех, наверное, свои приоритеты. Мой гардероб, т.е. одежда, оставляет желать лучшего. И я как-то обхожусь, хоть и знаю, что оно все уже, мягко говоря, не новое. Зато вот некоторые книги "везу" оттуда самыми причудливыми маршрутами по соответствующей цене. В жизни есть главное и не главное.

А посылки, кстати, сказать, торчат пока в Берлине. Дело не столько в немцах, сколько в наших дельцах-перевозчиках. И тот, кто говорит, что мы обойдемся без этих буржуев, пусть заглянет на сайт "Бандерольки". Вы представляете интернет-магазин, который говорит, что прием заказов остановлен до утра - уже их по колено просто. И это я неделями раздумываю, купить ли пару журналов, люди заказывают посылки десятками килограммов. Это при том, что еще не все можно вывозить в Россию. Отсюда задержки, жалобы и прочее.

Кстати, вот на тему санкций и импортозамещения. Появились проблемы с ...газировкой) Люблю ее вообще-то. Фанта плавно исчезла. Появляются аналоги, причем белорусские. Лимонад "Добрые традиции" теперь только в стеклянных бутылках, а это тяжеловато) Купила тут просто попробовать две бутылки какого-то еще лимонада. Можно выпить, если умираешь от жажды. Если не умираешь, то вряд ли.

Проверяю свои темы и картинки. Очень живенько идет, хотя я целенаправлено над этим не сижу. Как закончу, будет содержание. На огромные картинки почти забила. Не всегда адекватно удается их уменьшать.

Вспомнила тут клип, что недавно пыталась тут обсудить.

Вот сегодня остро почувствовала "пепел сожженых мостов". И даже, наверное, еще больше. Это когда ты о чем-то грустишь и все время вспоминаешь. А, на самом деле, вот этого всего давно уже нет. Это, как моя бывшая дача. С закрытыми глазами могу пройти по ней и почувствовать запах сырости и старых покрывал, все так же, не открывая глаз, пройтись по участку, вдохнуть запах куста смородины и даже почувствовать запах ужина, который готовит бабушка...

А этого места просто нет. И хорошо, что не вижу, что там на этом месте, что там вырубили и что построили наши родственники. Но это я к слову.

Возвращаясь к тому, о чем говорю - а здесь это, возможно, только один человек поймет - мне показалось, что ничего этого не только нет, но и даже никогда не было. И даже меня, как будто здесь не было. Никаких следов...

"Неужели это все, что осталось от того чувства..."

Этот пост из серии внезапных. Как я уже сказала, имя автора статьи из предыдущего поста кое о чем напомнило. А надо сказать, что мне, конечно, знакомы уже многие имена шерлокианцев, хотя часто бывает, что имя знакомо, а спроси меня, чем точно знаменит его владелец, я могу и не ответить. Но это не только странные, но и очень интересные люди и я уже стала изучать не только статьи о Холмсе, но и информацию о самих шерлокианцах. Стала отводить под самых-самых отдельные темы. Надеюсь, что когда скоро буду делать новую версию содержания, то скажу там о них в двух словах. Но вернемся к нашей теме)
Как-то мне запомнилось, что именно с Роджером Ланселином Грином была связана какая-то очень темная (в прямом смысле этого слова) и загадочная история. О которой я вообще прочитала в другом дневнике и была тогда под впечатлением. Но это было давно, в шерлокианцах я тогда не особо разбиралась, и много чего не знала. Потому оно мне просто запомнилось, как страшная и таинственная история.
Потом еще не так давно попадался на глаза маленький пост где-то на тумблере, где в двух словах говорилось о том же самом и уже была фотография этого Ланселина Грина. На фотографиях он часто попадался и я для себя его как-то отметила, как человека со странностями. Ну, чисто по внешности)



Ну, и вот, и как-то вдруг подумала, что надо ж, он эту статью написал еще в 1970 году. И я - еще на работе - полезла в интернет. И поняла, что статью, на самом деле, написал именно Роджер Ланселин Грин, а тот, о ком я вспомнила, его сын Ричард. Уже интересно, потому что это целая династия шерлокианцев)
Ну, и к слову сказать Роджер Ланселин Грин, автор статьи"В университете" -британский биограф и детский писатель. Он был академиком Оксфорда, входил в состав литературной дискуссионной группы Inklings вместе с К. С. Льюисом и Дж. Р. Р. Толкином. Он оказал положительное влияние на своего друга К.С. Льюиса, побудив его опубликовать "Льва, ведьму и платяной шкаф".Жил в Чешире в поместье Поултон-Холл, которым его предки владели более 900 лет; он был лордом поместий Поултон-Ланселин и Лоуэр-Бебингтон. (Не зря он там упоминал о Чешире). Полагаю, что он был и членом шерлокианских сообществ, по крайней мере, Лондонского, раз написал статью в их журнал, но сейчас точную информацию найти не могу, хотя вроде мне что-то такое попадалось.
Но сейчас речь пойдет о его сыне Ричарде Ланселине Грине. И я так чувствую, что растяну это на два поста, чтоб не было слишком большой "простыни")

Но пока попробую отделить зерна от плевел и для начала пусть здесь будет рассказ о самом Ричарде Ланселине Грине.

Ричард родился 10 июля 1953 года. Он был младшим из троих детей Роджера Ланселина Грина, детского писателя, знаменитого своими переложениями Гомеровых мифов, а также легенд о короле Артуре. Роджер Ланселин был близким другом Клайва Льюиса и Толкина; Ричард вырос под Ливерпулем, в поместье, которое принадлежало его предкам с 1093 года.

«К тому времени, как Ричард появился на свет, — рассказывал мне один из его родственников, — семейство Грин, как нередко случается в Англии, владело большим замком, но пребывало в бедности. Шторы были ветхие, ковры протерлись до дыр, сквозняки гуляли по коридорам».

У Грина, вспоминали друзья, лицо было бледное, слегка одутловатое; после несчастного случая в детстве он окривел и всегда носил темные очки. Один из друзей Грина говорил мне, что он и взрослым выглядел как «юный Пан» — «пухлое лицо херувимчика и постоянная усмешка, — казалось, и сочувственная, и саркастическая одновременно. Постоянно казалось, будто он скрывает от всех какой-то маленький занятный секрет». Очень застенчивый, нелюдимый, но одаренный строгим логическим умом и цепкой памятью, юный Ричард Грин проводил часы в огромной отцовской библиотеке, разглядывая и читая старые издания детских книг. В одиннадцать лет он подпал под неотразимое обаяние Шерлока Холмса.

Юный Ричард прочел подряд все рассказы, затем принялся их перечитывать. Его строгий, логический ум нашел в «дедуктивном методе» Холмса образец для подражания. Грин, следуя им, учился наблюдать и замечать, в то время как остальные смотрели, но не видели. Он заучил правила Холмса, как катехизис.

С тринадцати лет Грин принялся таскать на темный чердак Поултон-холла различные вещи с местных распродаж. На чердаке было помещение, именуемое «камерой мученика», где якобы водились привидения. Готорн пишет, что там будто бы «томилась в заключении некая дама, замученная за веру». Тем не менее мальчишка бесстрашно лазил на чердак, таская туда скупленное старье, и в конце концов превратил его в своеобразный музей: там появились трубки и персидская туфля, набитая табаком, какие-то неоплаченные квитанции, приколотые к каминной доске ножом, коробочка с таблетками и надписью «Яд!», гильзы. На стенах Грин нарисовал следы от пуль. «Я боялся, стены не выдержат, если я в самом деле начну по ним палить», — рассказывал он впоследствии. Кроме того, там было чучело змеи, старый медный микроскоп и многое другое. На дверях Грин повесил табличку: «Бейкер-стрит».


Слева изображен чердак и сам Ланселин Грин. Его отец, писатель Роджер Ланселин Грин, позирует справа

Основываясь на новеллах Конан Дойля, Грин воссоздал квартиру Холмса и Ватсона с такой точностью, что в его домашний музей наведывались фанаты Шерлока Холмса с других концов Англии. Местный репортер описал в заметке то необычное чувство, которое охватило его, когда он поднялся на семнадцать ступеней — ровно столько было в доме Шерлока Холмса на Бейкер-стрит — и услышал магнитофонную запись, воспроизводящую звуки Лондона Викторианской эпохи — скрип колес кэбов, цоканье лошадиных копыт по камням мостовой и так далее.

Грин сделался самым юным за всю историю этой организации членом «Лондонского общества Шерлока Холмса». Участники общества порой наряжались в костюмы «своей» эпохи — брюки с завышенной талией, цилиндры.

Закончив в 1975 году Оксфорд, Грин решил заняться составлением библиографии. Он охотился за каждым текстом, когда-либо написанным Конан Дойлем, его интересовало все: памфлеты, пьесы, стихи, некрологи, песни, неопубликованные рукописи, письма издателям. Он всюду ходил с пластиковым пакетом вместо кейса и упорно отыскивал интересующие его документы.



В разгар этой охоты Грин узнал, что подобным делом увлечен и Джон Гибсон. Они встретились и договорились о сотрудничестве. В результате в 1983 году издательством Оксфордского университета был опубликован том с предисловием Грэма Грина. Объем этого издания составлял более семисот страниц, и в нем были перечислены и прокомментированы чуть ли не все тексты, написанные рукой Конан Дойля, причем указывался даже сорт бумаги и тип переплета.

Завершив работу над библиографией, Гибсон продолжал, как и прежде, служить в государственном департаменте недвижимости, а Грин к тому времени получил свою долю наследства (семья все же рассталась с большей частью принадлежавших ей земель) и решил, отталкиваясь от уже сделанного, приступить к созданию биографии Конан Дойля.

Создание биографии весьма похоже на работу детектива: Грин старался воссоздать каждое событие в жизни Конан Дойля, как будто воссоздавал картину преступления. В 1980-е годы Грин отправился по следам Конан Дойля, начиная с бедного района Эдинбурга, где тот родился 22 мая 1859 года. Он посетил места, где Конан Дойль рос, воспитываемый набожной матерью и несколько мечтательным отцом. Отец Конан Дойля, кстати, создал одно из первых изображений Шерлока Холмса — в момент, когда детектив обнаруживает труп. Этот рисунок появился на обложке бумажного издания «Этюда в багровых тонах». Грин также собирал сведения, характеризующие интеллектуальное развитие своего «объекта». Он выяснил, в частности, что, занимаясь медициной в Эдинбургском университете, Конан Дойль подпал под влияние рационалистов, в первую очередь Оливера Уэнделла Холмса (чья фамилия досталась бессмертному сыщику). Тогда-то будущий писатель порвал с католицизмом, решительно заявив: «Я никогда ничего не приму на веру без доказательств».

В начале 1980-х Грин опубликовал предисловие к полному собранию сочинений Конан Дойля, выпущенному издательством «Пингвин». Впоследствии он сам помог собрать свои, опубликованные в разных изданиях тексты. Написанные в академическом стиле, они снискали Грину популярность за пределами шерлокианской субкультуры. Одно из эссе, объемом более ста страниц, представляло собой краткую биографию Конан Дойля; в другом Грин подробнее останавливается на рассказе «История разыскиваемого человека». Этот рассказ был найден в сундуке через десять с лишним лет после смерти автора. Вдова и сыновья Конан Дойля продавали его как последнюю неопубликованную новеллу о Шерлоке Холмсе, однако некоторые критики усомнились, что рассказ — подлинник, и даже обвинили в мошенничестве двух сыновей Конан Дойля, которым, мол, понадобились деньги на их чересчур роскошную жизнь.

Грин, однако, убедительно доказал, что, хотя рассказ не принадлежал перу Конан Дойля, не была эта публикация и злонамеренным мошенничеством: рассказ написал архитектор Артур Уитакер и послал его писателю в надежде на сотрудничество. Ученые восхищались работами Грина, находя их «ошеломляющими», «несравненными» и даже «достойными самого Холмса». Однако сам Грин этим не удовлетворялся и хотел рыть глубже, чтобы завершить долгожданную биографию.

Грин хотел создать биографический шедевр, историю жизни, в которой каждый последующий факт однозначно вытекал бы из предыдущего. Он хотел стать и Ватсоном, и Холмсом для Конан Дойля, стать не только жизнеописателем, но и расследователем его жизни. Слова Шерлока Холмса — «Факты! Факты! Факты! Я не могу лепить кирпичи без глины!» — постоянно звучали в его ушах, и Грин понял: чтобы осуществить задуманное, придется отыскать утраченный архив Дойля.

Продолжение следует

Удалось перевести так много Рэтбоуна, потому, что я как раз этим занималась на рабочем месте) Сейчас просто сидела и редактировала. Хотя перевод все равно не идеальный, я, к сожалению, все же не профи. Художественная литература - это одно, а вот что-то более документальное, даже те же исследования местами получаются корявыми, но это все же лучше, чем ничего.

Глава 4

Ночные ужасы

Смерть одного человека это трагедия, гибель миллионов – статистика.

Иосиф Сталин.

На протяжении всей своей жизни Бэзил Рэтбоун демонстрировал то, что можно было бы описать как смесь экстрасенсорных и ясновидящих способностей. Почти всегда его видения были трагическими и предвещали смерть; почти мгновенную, ибо предсказанная гибель людей действительно происходила. Это сильно беспокоило его, и, хотя, к счастью, эти экстрасенсорные озарения случались редко , они были мощными, шокирующими и пугающе реальными.
В награду за его успешную миссию в тылу врага Бэзила разместили на мирной сельской ферме в маленькой деревушке Фестуберт для столь необходимого ему отдыха и восстановления сил, и его настроение сразу же поднялось после всех ужасов предыдущих дней, осторожного продвижения во время вылазок, сосредоточенности и, в конечном счете, убийства другого человека с довольно близкого расстояния. Под чудесным голубым небом, с пением птиц под теплым летним солнцем, впервые за много месяцев он смог полностью расслабиться и, по его собственным словам, «позволить себе некоторые поблажки». Чувствуя ,что находится в мире, далеком от безжалостных ужасов войны, Рэтбоун наслаждался глубоким сном без сновидений и на следующее утро плотно позавтракал. Его хозяева, фермер, разводивший свиней и его жена, не говорили по-английски, но, ослабив бдительность, английский воин почти сразу влюбился в их прекрасную дочь Мари.
Он вспоминал:

«Она была первой хорошенькой девушкой, которую я увидел за долгое время, и результаты были катастрофическими. Я не мог уснуть и весь следующий день ждал того момента, когда снова увижу ее. Ее мать никогда не оставляла нас одних – ее мать, которая сидела на другом конце кухонного стола – наблюдая, слушая и обдавая нас обоих тяжелым чесночным духом своего дыхания. Я никогда не узнаю, что Мари думала и чувствовала по отношению ко мне, так как она не понимала по-английски, и я боялся разговаривать с ней на французском, боясь, как бы ее мать не поняла моих намерений.»


Пылкий солдат и добродетельная фермерша создавали вокруг себя напряженную атмосферу, и позже Рэтбоун пытался забраться по дереву к ней в спальню, чтобы хотя бы несколько минут побыть наедине, где он, без сомнения, мог бы признаться ей в своей вечной любви. Но его усилиям суждено было потерпеть комический провал. Он взобрался туда, где, по его мнению, находилась комната Мари, но вместо этого постучал в окно комнаты ее матери, которая открыла его и спросила, кто там, а за ней следовал ее муж, который спросил то же самое! Ветка, на которую он опирался, сломалась, и он рухнул на землю, к счастью, повредив при падении только свою гордость. Возможно, именно тогда он смирился с тем, что, чем бы ни была эта любовь, ей просто не суждено было случиться.
На следующий день он получил долгожданный телефонный звонок от своего младшего брата Джона, который к этому времени оправился от ран и вернулся на линию фронта. Дорсетский полк Джона был расквартирован неподалеку. Он хотел приехать и остаться с Бэзилом на вечер, чтобы они могли наверстать упущенное, казалось, целую вечность, прошедшую с момента их последней встречи в Лондоне.
После того, как полковник Монро дал свое согласие, Джон поехал, чтобы встретиться с братом в шотландской столовой в Лондоне. Джон был чрезвычайно приятным малым, и Бэзил отметил, что всего за один вечер он стал тут таким же популярным и любимым, как и в своем собственном полку. Выпив «доброго виски и отведав изысканной еды», Бэзил и Джон легли на одну постель и вскоре крепко заснули. Потом Бэзил, вздрогнув, проснулся. В комнате по-прежнему царила кромешная тьма, и все было тихо, но его охватила легкая паника. В ночном кошмаре, который ему только что привиделся, он видел, как убили Джона, и чувствовал, что это было видением того, что должно было произойти, а не просто сном. Он поднял свечу, чтобы осветить лицо Джона и убедиться в том, что он все еще дышит, и с облегчением увидел, что его брат крепко спит. Он нежно поцеловал его в макушку и вернулся к отдыху, все еще ужасно обеспокоенный сном. Это было настолько сильное предчувствие, что он был не в состоянии полностью изгнать это из своих мыслей. На следующий день, когда Джон собирался уходить, он крепко обнял своего брата, и они поговорили о своих планах отпраздновать окончание войны. Это была встреча, которой не суждено было состояться.

Рэтбоун писал:

«Несколько недель спустя, в час дня 4 июня 1918 года, я сидел в своей землянке на передовой. Внезапно я подумал о Джоне, и по какой-то необъяснимой причине мне захотелось разрыдаться, что я и сделал. Я тут же написал ему письмо, на которое он так и не ответил, и в свое время я получил известие о его смерти в бою ровно в час дня четвертого июня. Мы всегда были очень близки друг с другом.»


Джон Рэтбоун

Ужасное предчувствие не только сбылось, но к тому же смерть Джона произошла в тот самый момент, когда мысль о нем пришла на ум Бэзилу, заставив его безудержно рыдать без всякой видимой причины. Сначала его мать, потом его любимый младший брат. Война разрушила семью Рэтбоунов в прямом и переносном смысле. В письме, которое Бэзил написал своему скорбящему отцу и сестре Беатрис, звучит его гнев из-за смерти брата:

«26 июля

Ср. утро

Дорогой отец,

Мы недавно вернулись из резерва, и как раз перед отъездом я получил твое письмо, а также посылку от дяди Х. Пожалуйста, поблагодарите дядю и всю семью, особенно девочек, за их милые стишки. Виски уже доказал свою полезность. Я поделился пирогом со своими однополчанами, и он был съеден за три минуты и признан довольно вкусным, что является высокой похвалой.
Прошу прощения за ужасный почерк, но очень холодно, и меня бьет ужасная дрожь, а в землянке остался лишь дюймовый огарок свечи для того, чтоб написать письмо, и тот уже мерцает. Сейчас 3.50 утра, так ужасно холодно, что я надел свое пальто, хотя на дворе июль, но ночь была тихая, и когда я вышел на улицу, то увидел красивую луну, очень яркую между маленькими клочками облаков. Я думаю, что это будет такой же яркий, приятный и теплый день, как вчера. Безоблачно и дует легкий ветерок. Как раз подходящий день для крикета.
Сегодняшний день будет довольно напряженным, и поэтому я хочу отправить это письмо до того, как он начнется.
У меня здесь все письма Джонни, собранные вместе, и я либо привезу их домой в свой следующий отпуск, либо попрошу кого-нибудь доставить их лично. Я бы отправил их по почте, как вы просили, но боюсь, что они потеряются. Пути сообщений могут пострадать, и на них нельзя положиться. Если я по какой-либо причине не смогу привести их сам, здесь есть один славный малый, он тоже лейтенант, который поклялся, что доставит их, а я никогда не видел, чтобы он уклонялся от ответственности или нарушал свое слово. Так что вы получите их, чтобы ни случилось.
Мне жаль, что я мало писал в последние недели. Это было несправедливо, и вы очень добры, что не сердитесь. Ты спрашиваешь, как я себя чувствую, с тех пор, как мы получили это известие; что ж, если быть с тобой честным, а я буду, - то во мне все кипит. Я был так уверен, что первым из нас двоих буду я. Я даже уверен, что это должен был быть я, а Джонни каким-то образом ухитрился в свойственной ему отвратительной манере встать у меня на пути, как всегда делал, когда был еще маленьким. Я хочу сказать ему, чтоб он знал свое место. Я думаю о его нелепой вере в то, что все всегда будет хорошо, о его вечно полной надежды улыбке, и мне хочется надавать ему тумаков за то, что он маленький дурачок. Он не имел права допускать, чтоб такое случилось, и меня бесит, что я никогда не смогу сказать ему об этом, или как-то изменить это, или вернуть его обратно. Я не могу думать о нем, не сердясь за то, что он мертв, и находится вне пределов досягаемости для меня.
Боюсь, это не то, чего вы от меня ожидали, и, возможно, именно поэтому я и не писал. Подозреваю, ты хотел бы, чтобы я сказало нем что-нибудь милое. Я хотел бы это сделать ради тебя, но мне нечего сказать. Здесь мы каждый день переступаем через смерть. Мы стоим рядом с ней, пока пьем чай. Это банально и обыденно. Люди, которые были живы, и которые цеплялись за свою жизнь, пытаясь удержать ее, но не смогли, а теперь падают, глядя в одну точку и медленно тают, превращаясь в ничто. Ты встречаешься с ними взглядом, или с тем, что было им когда-то, и тебе становится стыдно. И теперь Джонни – один из них. И это конец. Предаваться здесь скорби нелепо. Сегодня или завтра такое может случиться и со мной, и я не хочу, чтобы кто-то горевал по этому поводу.

ФСБ (Филипп Сент-Джон Бэзил)»


И этой печали суждено было множиться. Несколько недель спустя Бэзилу сообщили, что территория вокруг фермы Мари подверглась сильному обстрелу со стороны немцев, и он сообщил о своем намерении отправиться туда, чтобы лично увидеть разрушения, надеясь, что если пострадала ее семья, он, возможно, мог бы каким-то образом помочь им. Ему разрешили взять лошадь полковника, и он совершил короткое путешествие в Фестуберт под проливным дождем, где увидел картину полного опустошения. Фермерский дом превратился в груду развалин, и нигде не было видно ни Мари, ни ее родителей. Единственным живым существом, которое он заметил на этой некогда процветающей ферме, была бродячая собака, рывшаяся в мусоре в поисках пищи. Он пытался что-то узнать у соседей, но никто не знал, что с ними сталось. Так был нанесен еще один удар человеку, который за последнее время уже пережил свою долю трагедий . Удрученный, он вернулся на базу, извинился за состояние лошади и попросил полковника извинить его за то, что в тот вечер его не будет в столовой. Его доброй воле и позитивному настрою постоянно наносились удары, и теперь все его мысли были о доме и прекращении войны.
В последующие годы он кратко подытожит свои подлинные мысли о войне, и, по его мнению, не было ничего благородного или храброго в тех годах, которые он провел, сражаясь с немцами. Он говорил:

«Идем в атаку, парализованные страхом, зная, что будь на то наша воля, ни один из нас сюда бы не пошел! Каждый постарался бы избежать этого. Мы идем, потому что перестали быть личностями. Мы становимся одним единым механизмом. Мы находимся во власти массовой психологии. Мы становимся одним существом, состоящим из рук, ног, голов и воли. Мы бросаемся в атаку только потому, что это единственный выход. Если мы не пойдем в атаку, если мы повернем назад хоть на один крошечный дюйм, нас перестреляют, как подлых дезертиров. Итак, мы вынуждены идти вперед не потому, что мы храбрые и галантные джентльмены, а потому, что мы в ловушке. Война - это ловушка, чудовищная, гигантская, невообразимо варварская ловушка. Вот что это такое. Ловушка - это самая ужасная в мире вещь. Любая ловушка. Потому что в ловушке ты один, скорчившийся от страха. Смерть кричит тебе в лицо. И показывает тебе язык у тебя за спиной. В ловушке человек - уже не человек - находится рядом со Смертью. Нет ничего ужаснее этого!»


Перед своим возвращением домой, Бэзил получил заслуженную награду за свою храбрость, лидерство и изобретательность. 9 сентября 1918 года он был награжден Военным крестом – это награда, "присуждаемая кадровым офицерам званий от капитана или ниже и для уорент-офицеров за безупречную службу во время активных действий против врага ». За дополнительные проявления храбрости награждали серебряной орденской планкой, и во время Первой мировой войны лишь 2885 таких наград были вручены британским офицерам. Объявление о награждении Рэтбоуна гласило:

«Лейтенант Рэтбоун добровольцем принимал участие в дневном патрулировании и каждый раз добывал бесценную информацию о постах противника, а также о его точном расположении и состоянии заграждений из колючей проволоки.
Оказавшись на вражеской стороне, он столкнулся лицом к лицу с немцем. Он застрелил немца, но это встревожило два близлежащих блокпоста, и они сразу же открыли шквальный огонь из двух пулеметов. Несмотря на вражеский огонь, лейтенант Рэтбоун вместе со своим напарником перебрался через колючую проволоку и вернулся на наши позиции. Результатом его патрулирования было точное определение того, где находились вражеские посты и как они удерживались, при этом был нанесен урон врагу без потерь нашего личного состава. Лейтенант Рэтбоун всегда проявлял большое рвение в патрульной службе как в дневное время, так и в ночные часы.»



Через несколько недель после получения медали его желание, наконец ,исполнилось.
«Война ради прекращение всех войн», в ходе которой, по глобальным оценкам, в жестоком противоборстве погибло 16 миллионов человек, наконец-то закончилась. Он собирался домой, но делал это с тяжелым сердцем. Он потерял Джона, понимал, что любое возможное будущее с Мари разрушено, а его отец ныне был вдовец – и, по общему мнению, считался пропащим человеком теперь, когда рядом с ним не было матери Бэзила. Его сестра Беатрис во многих отношениях тоже была жертвой войны, лишившись во время нее матери и младшего брата. Она стала другим человеком и уже никогда не будет прежней. По сути, война разрушила, разметав на части, их дружную, любящую семью .
Все еще женатый мужчина с 3-летним сыном, которого он почти не видел с момента рождения, Бэзил был полон внутреннего смятения, когда плыл обратно в Англию. Он не был уверен, что когда-нибудь возобновит свою актерскую карьеру, и почти наверняка страдал от посттравматического стресса, но в то время такое состояние не было известно или признано медициной. Солдаты с поврежденной психикой считались страдающими военным неврозом, и предполагалось, что на каком-то этапе это должно закончиться. Хотя среди однополчан Бэзила были краткие торжества по поводу окончания войны, дорога домой должна была стать печальным, унылым путешествием, во время которого многие солдаты были погружены в свои мысли обо всем, чему они были свидетелями, и о друзьях, семье и коллегах, которых они потеряли за последние четыре года. Многие плакали, когда перед ними предстали белые скалы Дувра, и они внезапно осознали всю чудовищность событий последних нескольких лет.
Но Бэзил изменился. Беззаботного, целеустремленного человека, каким он был до войны, больше не было, как и многих других, вернувшихся домой; он пережил слишком много ужасов, и нужно было время, чтобы он мог приспособиться к нормальной жизни. К сожалению, это означало, что он был не в том состоянии, чтобы быть мужем Марион и отцом своему сыну Родиону.
Позже он вспоминал:

«Я вернулся с войны, где жизнь была похожа на долгий, ужасный сон. На фронте я никогда не думал о том, что произойдет и почему. Не было ни прошлого, ни будущего. Ночи были либо влажными, либо сухими. Для меня было важно, тепло или холодно будет в моей квартире, хорошая или подпорченная будет еда. Полагаю, когда вы долгое время ежедневно встречаетесь со смертью ,то отказываетесь от попыток упорядочить свою жизнь. Я вышел из войны относительно незатронутым ею. То есть я не был контужен или покрыт шрамами. Но я потерял всякое представление о жизненных реалиях. Я обнаружил, что все еще довольно неплохой актер. В Лондоне я получил несколько хороших ролей. Я брался за все, что бы мне ни предлагали. Деньги для меня ничего не значили. Я никогда не думал о том, чтобы преуспеть. Меня это никогда не волновало. Я почему-то ожидал, что обо мне позаботятся – как это было в армии. Я уклонялся от принятия решений. Я никогда не боролся за то, чего хотел. Я ненавидел любые сражения или споры. Я просто хотел, чтобы меня оставили в покое – позволив просто ничего не делать. Я был настроен крайне пессимистично.»


Произошло неизбежное; прожив в Лондоне менее года, Бэзил и Марион расстались. У него почти не было никаких побуждений, и будущее определенно представлялось ему весьма мрачным, если он не сможет вновь обрести свою любовь к актерскому мастерству. Ему нужно было вновь найти себя и, возможно, оставить позади ту жизнь, которую он когда-то вел, и начать все заново. Марион и Родион стали одними из последних жертв войны, которая продолжала губить жизни и разрушать семьи еще долгое время после своего окончания.

Глава 29.
Признания

«Он был так добр и благороден»
Мэри Морстен. «Знак четырех»

Когда Шерлок в конце семестра не явился за разрешением на отлучку, декан Хоч сам послал за ним и сказал, что он может уехать на каникулы. Шерлок сообщил ему, что останется в университете, не объяснив причины этого.
Студенты начали уезжать из города. Когда однажды утром Шерлок Холмс выходил из церкви, его кто-то окликнул.
- Холмс!
Обернувшись, он увидел лорда Сесила.
- Я хотел поговорить с вами перед тем, как уеду. Мы можем подняться в ваши комнаты?
- Конечно, - ответил Шерлок Холмс.
- Вы не против того, чтоб запереть дверь? – спросил Сесил Хэмли. – Я бы предпочел, чтоб нас не побеспокоили.
- Не думаю, что нам такое грозит, - произнес Шерлок, но, тем не менее, затворил тяжелую наружную дверь.
Молодые люди сняли свои мантии и головные уборы.
- Садитесь, - предложил Шерлок.
Он держался вежливо, но осторожно. Они не разговаривали с тех пор, как он переехал в колледж, и он был не уверен, какие теперь между ними отношения. Холмс заметил, что лорд Сесил вел себя не столь надменно, как это было ему свойственно прежде. За последние несколько дней он также отметил, что лорд ходит по колледжу без своих обычных спутников.
- Никто не заглядывает, да? – спросил он.
- Нет.
- Они все еще судачат на ваш счет. Многие благоговейно боятся ваших талантов и завидуют вашей смелости. Полагаю, они просто заняты своими собственными делами.
- Да нет, я не настолько глуп, чтоб поверить в это, - сказал Шерлок. – Они даже не разговаривают со мной за обедом. Боятся, что неприятности, которые я навлек на себя, заразны и не хотят рисковать получением своих ученых степеней, когда до этого осталось уже совсем немного времени.
- Да, вероятно, вы правы. Послушайте, я просто хотел сказать, что не забыл того, что вы сделали. И я знаю, что все это последствия вашего поступка. Я…я сожалею. И если я могу что-то…
- Нет, не думаю, - сказал Шерлок.
- Я благодарен вам…
- И ради этого вы пошли на риск заговорить с изгоем? Едва ли, - несколько цинично заметил Шерлок.
- Что ж, я заслужил это, - сказал лорд Сесил. – Последние недели я много думал о том, что вы сделали и что сказали, и это изменило мои планы на будущее. И такая перемена пришлась по вкусу далеко не всем. Боюсь, что мой предыдущий круг общения счел меня уже не столь интересным, как прежде.
- В самом деле?
- У нас вышла ссора, когда я стал защищать вас. И у меня, будто спала с глаз пелена. Я понял, что никто из моих предполагаемых друзей никогда бы не сделал того, что сделали вы. Я был для них или средством для достижения цели либо каким-то необременительным развлечением. Мы обменялись парой слов. Под конец я велел им всем оставить меня. И тут не о чем жалеть. Мне нужно многое обдумать. И я совсем не в том настроении, чтоб развлекать их. Я многое передумал за последние недели, - продолжал лорд Сесил. – Я знаю, это не оправдание, но мир, в котором я вырос, всегда представлялся мне с фальшивой личиной благородства и щедрости, под которой таились интриги и жадность. Я ненавидел его, и в то же время, восставая против него, думается, стал именно тем, что больше всего ненавидел. Ни один человек из тех, кого я знал, не казался мне искренним. Кроме вас, пожалуй. Вы действительно можете сделать то, что говорите. И когда предлагаете кому-то свою помощь, то за этим не таится никакой задней мысли.
- Да.
- Возможно, что это мое собственное поведение оттолкнуло от меня достойных людей.
- Вероятно, так оно и было, - сказал Шерлок.
Лорд Сесил воздел руки вверх.
- Откровенность! Честность! Как мне их не хватает! – воскликнул он. – Я всегда жил среди лицемеров. Вы были правы, сказав, что герцог выступал в палате лордов против азартных игр и некоторых других пороков и непристойностей. Не знаю, воспринимает ли его кто-то серьезно, ибо у него определенно есть и свои собственные пороки. За последние двадцать лет у него было не менее дюжины любовниц. Об этом никто не говорит. Уж, по крайней мере, не герцогиня, у которой не менее бурная жизнь. Интересно, кто первый сбился с пути истинного: гусь или гусыня? Хотя это и не важно. Теперь, когда я думаю обо всем этом, то иногда возникает вопрос, сын ли я герцогу вообще. И , может быть, вот почему он всю жизнь ненавидел меня. Не знаю, есть ли способ доказать это. Так что никуда нам друг от друга не деться. В любом случае, будучи третьим сыном, я для него, так или иначе, чрезмерная обуза. Он всегда слишком ясно давал мне понять это.
Лорд Сесил вздохнул.
- У меня никогда не было никаких дурных намерений, - продолжал он. – Я просто не думал, что там были какие-то невинные овечки. Каждый преследовал собственные интересы. Но я точно так же не мог представить, что от моих действий кто-то может пострадать.
Я был потрясен тем, что вы сказали мне в тот день на дороге из Фулборна. Сперва я был убежден, что вы лжете, потому что не слышал еще об одной попытке самоубийства. Вы с доктором Маккензи управились с этим так быстро, что никто ничего не прознал. Все говорили, что студент вышел из своей комнаты в сопровождении врача. Поэтому никто даже не подумал, что тут может быть что-то серьезное, просто послеэкзаменационный срыв. Это вполне обычное дело. Но мне, в конечном итоге, удалось сложить части этой головоломки, которые придали смысл тому, что вы сказали. Тогда я рассердился, потому, что вы были правы. Частично это была моя вина. Это я передал информацию газетчикам. И мои руки не запачканы его кровью лишь потому, что вы спасли ему жизнь.
В мире не должно все так происходить. Никто не должен был из-за меня умирать! Это должно было тяжким бременем лечь на мою совесть. В сущности, вы и меня тогда спасли. Я был сердит на вашу ложь – притом, что сам все время лгу – потом я сердился на вас за то, что не солгали, а потом за то, что не дали мне стать убийцей! Я называл вас сумасшедшим! А ведь это я был подлинным безумцем!
- Вы можете изменить это, - сказал Шерлок.
- Да. Да. Я знаю. Но не знаю, кем мне стать, - произнес лорд Сесил, а потом внезапно сменил тему разговора. – Я слышал, что вы остаетесь здесь на каникулы.
- Да.
- Я знаю, что студенты последнего курса математического факультета остаются еще на три недели, чтобы немного подзубрить, но вы ведь будете сдавать экзамены по естественным наукам. До них еще несколько месяцев.
- Верно.
- Тогда почему вы остаетесь?
- Не думаю, что это вас как-то касается.
- Совершенно верно, Холмс. Это совсем не мое дело, но скажите , по крайней мере, что, из-за этих санкций у вас какие-то проблемы дома?
- Да.
- Простите…
- Это не ваша вина. Это был мой выбор, и он оказался пресловутой последней каплей. Я знал, что разрыв рано или поздно произойдет. И я не сожалею об этом.
- Это хоть как-то утешает, полагаю. Мне о многом надо подумать, - рассеянно повторил лорд Сесил. – Что ж, несмотря ни на что, желаю вам хороших праздников.
- Взаимно, - сказал Холмс.
Лорд Сесил взял свою менторку и мантию и вышел. Холмс смотрел из окна, как он, все еще в глубокой задумчивости, пересекает двор.
***
Услышав, что Шерлок остается в колледже на каникулы, несколько преподавателей зашли к нему поговорить. Это было довольно неловкой ситуацией для обеих сторон, и он был ужасно рад , когда они ушли. Клоу принес небольшую комнатную ель, она была не больше двух футов высотой и менее фута в диаметре. Джонатан украсил ее вощенными нитями и картинками, вырезанными из старых календарей.
- Преподобный Клоу, - сказал Шерлок, когда Старший преподаватель собрался уходить, - а не мог бы я получить ключ от университетской лаборатории, чтобы провести там ряд опытов во время каникул?
- Не вижу, как это может кому-то повредить, - ответил тот. – Я пришлю вам дубликат ключа.
- Спасибо.
***

В рождественский вечер зашел доктор Маккензи. Шерлок был в лаборатории. Вечер был холодный, и доктор с готовностью принял предложение Джонатана выпить чашку чая и посидеть у камина. Согревшись, он выразил восхищение праздничными украшениями Джонатана.
- Ты сделал эту комнату совсем праздничной, - сказал доктор Маккензи.
- О, это все, что я смог наскрести. У меня сейчас гораздо меньше работы, я мог бы сделать гораздо больше. Поэтому я только поддерживаю порядок да стараюсь начистить все до блеска.
- Он это ценит?
- Он очень занят.
- Никаких проблем?
- Нет. Иногда может показаться, что это какой-то другой человек.
- Понимаю. Когда я с ним занимался, то чувствовал то же самое. Я и прежде сталкивался с подобным. Когда у них все хорошо, люди кажутся совсем другими. Мы можем надеяться, что он от всего этого избавился.
- Да.
- Спасибо тебе за чай. Я, конечно, могу еще немного подождать, но…
- Но что, доктор? – спросил Шерлок Холмс, входя в комнату и кидая на стул пальто, шарф и свое студенческое облачение.
- Но скоро мне придется уйти. Сегодня у нас праздничный вечер .
- Праздничный вечер?
- О, да, в больнице есть оркестр, и будут танцы и большое веселье. В Рождество они сходят с ума.
- Вы же живете в больнице для умалишенных, доктор Маккензи, - заметил Шерлок Холмс, сделав Джонатану знак не вставать, когда тот хотел убрать его вещи.
- Ну, да, но в рождественский вечер весь обслуживающий персонал тоже похож на безумцев. Мне нужно быть там, чтобы проследить за порядком. Я бы пригласил вас убедиться в этом собственными глазами. Однако…
- Декан вряд ли позволит мне поехать в больницу для умалишенных, если только это не будет поездкой в один конец, - закончил за него Шерлок. – Мне удалось получить разрешение перейти улицу, чтоб сделать кое-какие покупки сегодня днем, но позволю себе заметить, что помощник смотрителя колледжа наблюдал за мной все это время.
- Можно подумать, что вы опасный преступник.
- Да. Это было довольно нелепо.
- Не понимаю, зачем они все это делают. Почему бы им просто не исключить вас и таким образом покончить с этим?
- Думаю, они еще не решили, гений я или плут.
Доктор Маккензи засмеялся.
- Вероятно, вы правы. Но они ошибаются, считая, что вы должны быть исключительно тем или другим, и что плут – это всегда плохо.
- Такие соображения, доктор, не прибавят вам популярности.
- Иногда, да. Но взгляните, что я принес, - сказал доктор Маккензи, вручая Шерлоку плотный пакет. – Я подумал, что вы найдете ее полезной.
Шерлок развернул пакет и взглянул на название книги, что там была.
- «Медицинская юриспруденция» Альфреда Тейлора. Я слышал о нем. Он выступал свидетелем на нескольких процессах, о которых я читал.
- Я посещал его лекции, когда проходил обучение в больнице Гая, - сказал доктор Маккензи.
- Яды, раны, кровавые пятна, - читал Шерлок, проглядывая содержание. – Спасибо, доктор, похоже, книга представляет большой интерес. К сожалению, мне нечего подарить вам в ответ.
- Видеть, что у вас все благополучно, уже само по себе прекрасный подарок.
Шерлок Холмс помолчал и пристально посмотрел на доктора Маккензи. Затем повернулся к своему пальто, лежащему на стуле, и вынул из его кармана сверток.
- Ну, полагаю, раз уж мы обмениваемся подарками, то я могу вручить и этот. Возможно, более традиционно было бы подождать до Дня подарков (Boxing day), но думаю, что хорошо было бы открыть его прямо сейчас. Счастливого Рождества, Джонатан, - сказал он, вручая ему прямоугольный сверток в оберточной бумаге.
Так и просияв от радости, Джонатан стал его разворачивать. Он не ожидал подарка, и ему польстило, что Шерлок предпринял попытку обойти ограничения для того, чтобы купить его. Удалив обертку, Джонатан увидел книгу под названием «Лунный камень».
- Я заметил, что ты закончил «Рождественскую песнь» Диккенса несколько дней назад.
- Да, сэр. Она была последней. Благодарю вас, сэр!
В ответ Шерлок небрежно махнул рукой. Джонатан взял со стола еще один сверток и вручил его Шерлоку Холмсу.
- Это пришло сегодня по почте.
- От брата Майкрофта, - сказал Шерлок, оглядев сверток. – Что ж, давайте посмотрим, что там внутри.
Сорвав обертку, он обнаружил внутри коробку. А в ней – кожаный футляр, завернутый в папиросную бумагу. Шерлок вынул его и открыл. С минуту он смотрел на его содержимое, а затем провел своими тонкими длинными пальцами по гладкой, слегка изогнутой ручке из орехового дерева. Взявшись за нее, он отставил коробку в сторону. Другой рукой провел по медному ободку. Это была большая и мощная лупа . На стекле не было ни малейшего изъяна. Подняв глаза, Шерлок Холмс увидел, что доктор Маккензи внимательно за ним наблюдает.
- Это много значит для вас, правда? – мягко произнес доктор Маккензи, глядя ему в глаза.
- Да, - ответил Шерлок Холмс, встретившись с ним взглядом и убирая лупу на место. – Она будет весьма полезна в моей работе. Мой брат очень проницателен.
Доктор Маккензи вновь задержал на нем взгляд, а потом поднялся.
- Ну, мне нужно идти, чтобы поддерживать хоть какое-то подобие порядка в нашей больнице, - сказал он. – Веселого Рождества, Шерлок, и тебе, Джонатан.
Они поздравили его в ответ и проводили до дверей.